Текст книги "Кое-что ещё…"

Где-то посреди этого страшного пути я удочерила маленькую девочку. Мне было пятьдесят. Я всегда избегала привязываться к кому-то, и вдруг все в моей жизни поменялось. Моя дочь Декстер, а потом спустя пару лет и сын Дьюк учились произносить слова, пытаясь выразить все, что происходило в их маленьких головках, а моя мама в это же время понемногу забывала, как составлять слова в фразы.

Я разрывалась между любовью к матери и любовью к своим детям, и это сильно меня изменило. Очень непросто наблюдать, как подлая болезнь отбирает у тебя мать, и одновременно пытаться обеспечить своим детям стабильную, полную любви и заботы жизнь. Мама всегда была самым важным для меня человеком. Я такая, какая я есть, только потому что у меня была такая мама. Значит ли это, что я окажу такое же сильное влияние на Дьюка и Декстер? Я задавала себе этот вопрос и не могла найти на него ответа – и абстрактное мышление мне в этом ни капельки не помогло.

В год перед смертью она растеряла чуть ли не всех своих близких друзей – оставшихся можно было пересчитать по пальцам. Она перестала быть похожей на себя. Правда, я и сама иногда задумываюсь: а много ли во мне осталось от той девушки, что снялась в “Энни Холл” почти тридцать пять лет назад? Помню, после выхода фильма ко мне как-то подошел на улице поклонник: “Не меняйтесь! Пожалуйста, никогда не меняйтесь!” Даже мама однажды сказала:

– Дайан, никогда не старей!

Как мне не понравилась эта фраза много лет назад, так она мне не нравится и сейчас. На попытки остановить ход времени уходит масса энергии, а счастья это еще никому не принесло. Вот вам еще хорошее слово: счастье. С какой стати я возомнила, что имею право на счастье? Да и что вообще есть счастье? Как сказал Теннесси Уильямс, счастье – всего лишь бесчувственность.

Последним маминым словом стало “нет”. Нет бесконечным понуканиям, нет непрошеным вмешательствам.

– Будешь ужинать, Дороти?

– Нет.

– Пора принимать таблетки, Дороти, открой рот.

– Нет!

– Ну-ка, давай перевернем тебя на другой бочок.

– НЕТ!

– Ну-ну, разве так не лучше?

– НЕТ!!!

– Посмотришь телевизор? Там “Я люблю Люси” показывают. Давай я принесу тебе вилку, давай я принесу тебе трубочку, давай помассирую плечи.

– Нет, нет, нет, нет, НЕТ!

Думаю, если бы мама могла, она бы просто сказала: “Оставьте меня в покое. Не трогайте меня. Это моя жизнь и моя смерть”.

И проблема была не в том, что о ней недостаточно заботились или делали это как-то холодно и без любви, нет. Маме страшно не хватало независимости. Когда я была маленькой, мама то и дело сбегала от нас в любую свободную комнату – ее потребность в одиночестве затмевала даже сильнейшую любовь к своим детям. Скрывшись от всех, мама переставала быть преданной матерью и любящей женой и могла наконец полностью погрузиться в собственные мысли. А в конце от маминой тяги к независимости осталось лишь одно жалкое слово “нет”.

– Мама освободилась от тягот земной жизни и воссоединилась с отцом и сестрами – Орфой и Мартой, – с матерью Болой и своими обожаемыми котами, начиная с Уголька и заканчивая Сайрусом. А я… Я обещаю, что не забуду о ее мыслях и словах. Я обещаю всегда думать. И я обещаю помнить о прекрасной, чудесной Дороти Диэнн Китон Холл, родившейся 31 октября 1921 года в Канзасе, – о моей любимой маме.

Эти слова я произнесла на похоронах мамы в ноябре 2008 года. Мама до сих пор остается самым важным человеком в моей жизни. Со стороны может показаться, что у нас с ней не было ничего общего. Она была домохозяйкой, мечтавшей о славе; я – актрисой, чья жизнь в некоторых аспектах превзошла мои самые смелые ожидания.

Можно было бы сравнить наши судьбы – жизнь матери и дочери, двух женщин с амбициями и мечтами, которых терзали одни и те же демоны. Чего я недополучила, добившись славы? И чего добилась мама, смирившаяся со своей обыденной, ничем не примечательной жизнью? Я была самой обыкновенной девочкой, которая выросла в самую обыкновенную женщину. За одним только маленьким исключением: мама наградила меня необыкновенной силой воли. Разумеется, она не досталась мне просто так. Впрочем, и у мамы жизнь была не сказать чтобы очень простая.

Так почему же я решила написать эту книгу? Потому что мама еще не ушла до конца. Потому что она сама пыталась запечатлеть историю нашей семьи в своих записках. Потому что мне понадобилось несколько десятков лет, чтобы понять: прелесть мамы была в ее непонятной, неоднозначной натуре. И потому что я не хочу, чтобы она исчезла без следа – хотя это уже и произошло.

В общем, у меня есть много причин. Но лучше всех на вопрос “почему” ответила сама мама в одной из своих записок. Этот текст, показывающий, от кого у меня зачатки пресловутого абстрактного мышления, был написан мамой в 1980 году, когда ей было пятьдесят девять лет.

Каждый, абсолютно каждый человек обязан написать автобиографию – перенестись в прошлое, вытащить на свет божий и перетрясти весь хлам, скопившийся за долгие годы жизни. Некоторые писатели очень необычно облекают свои мысли в слова. Значит, при желании и я смогу это сделать. Возможно, это позволит мне расслабиться и позабыть наконец о бесконечных воспоминаниях, которые сейчас то и дело всплывают в голове. Правда, тут есть одно “но”: это, конечно, неправильно, но прошлое и его привычки не дают мне расслабиться и писать, о чем мне хочется, – о жизни, о старых друзьях, о семье. Я постоянно сдерживаю себя. Иногда мне кажется, что, не будь я такой зажатой, однажды благодаря всей этой писанине я смогла бы лучше понять саму себя. Знаю, я перескакиваю с одной мысли на другую, но все же было бы неплохо однажды написать автобиографию.

Мама так никогда и не занялась мемуарами. Именно поэтому я и решила написать автобиографию – одну на нас двоих. Конечно, историю про девочку, чьи мечты сбылись благодаря ее маме, особенно новаторской не назовешь. Но тут уж ничего не попишешь.

Мамы больше нет рядом – но любовь и благодарность к ней подтолкнули меня к тому, чтобы попробовать рассказать о ее жизни и ее пути.

Я надеялась, что, работая над мемуарами, я лучше пойму наши с мамой отношения и, быть может, наконец узнаю, почему же осуществленные мечты давят таким тяжелым грузом. Эта книга включает как мои воспоминания и истории, так и записки из маминых блокнотов и дневников. Мы с мамой обе любили коллажи, так что я поместила ее слова рядом с моими – вместе с письмами, вырезками и прочими свидетельствами нашей жизни. Так, рядышком с историей ее жизни, идет и моя. Кто знает, может, посмотрев на них со стороны, я смогу лучше понять себя – и маму тоже.

Часть первая

1. Дороти

Страсть к сочинительству впервые одолела Дороти, когда она начала писать письма младшему лейтенанту Джеку Холлу, служившему во флоте в Бостоне. Стояли первые послевоенные годы. Дороти еще лежала в больнице после родов. Если не считать меня – трехкилограммового младенца, – она была совсем одна. Так что мама принялась за занятие, которое позже стало ее настоящей страстью, – она начала писать. В этих письмах сразу видно, что мама тогда находилась под большим влиянием тех немногих фильмов, что ей позволяла смотреть Бола, – например, “Бродвейской мелодии” 1938 года и других безобидных девичьих кинолент с Джуди Гарленд в главной роли. Мамина любовь к выражениям типа “ты – любовь всей моей жизни”, “только с тобой я могу быть счастлива” и словечкам вроде “шикарно” прекрасно отражает типично американский взгляд на жизнь в сороковые. Для Дороти в те годы не было ничего важнее любви, Джека и Дайан. И все это было “шикарно”.

Первое письмо ко мне, начинающееся словами “Привет, солнышко”, мама написала, когда мне было восемь дней от роду. Пятьдесят лет спустя я впервые взяла на руки мою восьмидневную дочь Декстер – чрезвычайно жизнеутверждающего младенца. Я никогда не была особенно радостным или даже симпатичным ребенком, хотя долго не могла в это поверить. Мама начала переживать по поводу моей внешности, получив особенно неудачную мою фотографию. Как видите, уже тогда камера начала серьезно влиять на восприятие меня людьми. В общем, я не казалась красивой ни папе, ни маме. Впрочем, у Дороти, сидевшей с ребенком в крошечном домике бабушки Китон на Монтерей-роуд в Хайленд-парк, не было особенного выбора, так что в конечном итоге она убедила себя, что я – необыкновенная девочка. Ну а мне пришлось подчиниться – убеждению такой силы месячный младенец сопротивляться никак не мог. А последующие полгода, которые мы с мамой провели вместе, окончательно убедили нас в нашей правоте насчет моей необыкновенности. Дороти переполняли радость, тревоги и страхи, столь присущие новоявленной матери, и она прекрасно запомнила этот период своей жизни.

13 января 1946 года

Дорогой Джек,

Сейчас ты, верно, уже приближаешься к Бостону и наверняка основательно вымотан. Даже странно представить, что там, у тебя, такие холода, в то время как у нас стоит чудесная погода.

Извини, что так вела себя при нашей последней встрече. Я не хотела тебя обидеть – просто при мысли, что придется с тобой расстаться, мне стало невыносимо грустно. Я очень старалась не плакать, зная, что это не пойдет на пользу Дайан.

Сейчас у нас восемь вечера, и твоя дочурка спит. С каждым днем она становится все краше. Уверена, когда ты приедешь, она сразу же станет “твоей любимой девочкой”. Но это было бы несправедливо – в конце концов, я первая тебя увидела, так что я должна быть на первом месте в твоем сердце, верно?

Сегодня в гости приходили Чикита с Лоис и нашли нашу дочку весьма симпатичной. Даже несмотря на то, что она опять проделала свой любимый фокус – как только кто-нибудь подходит к Дайан поближе, она начинает усиленно косить глазами.

Что же, родной, мне пора – пойду будить нашего ангелочка. Нам с ней так повезло! Каждый раз, глядя на нее, я мечтаю о тех временах, когда мы будем все вместе – одна дружная семья.

Спокойной ночи, любимый.

Дороти

18 января 1946 года

Здравствуй, дорогой!

Ну почему я такая плакса? Сама не знаю. До замужества из меня и слезинки выдавить нельзя было. Я даже думала, что вообще не умею плакать! А сейчас, стоит мне только подумать о том, какой ты замечательный и как я по тебе скучаю, как тут же начинаю реветь, словно Дайан. Все же я очень люблю тебя, милый, даже больше, чем ты догадываешься. Хоть я и не всегда говорю о своих чувствах, знай: когда ты рядом, меня переполняет любовь.

На днях я сделала наши с Дайан фотографии – обычные дешевые фотокарточки. Вряд ли малютка Дайан (да и я тоже) выйдет на них очень хорошо – уж слишком она крошечная. Но я все равно надеюсь, что благодаря им ты наконец увидишь, как выглядит твоя дочурка. Фотограф сказал, что для ребенка ее возраста и роста Дайан – очень симпатичная малышка. Во всяком случае, она не такая толстушка, какой была ее мамочка.

Я и сейчас, как это ни прискорбно, та еще пампушка. Дайан весит уже больше четырех килограммов и с каждым днем все хорошеет. Отлично ты придумал – присылать ей двухдолларовые банкноты. Я откладываю их в копилочку – может, со временем откроем на ее имя сберегательный счет?

Спокойной ночи, дорогой мой.

С любовью,

Дороти

21 февраля 1946 года

Здравствуй, милый!

Я в ужасе. Как я и ожидала, фотографии вышли просто отвратительно. Дайан на них сама на себя не похожа. Я решила, что не буду их отсылать – иначе ты подумаешь, что я попросту шутила, говоря, какая она хорошенькая.

В своем последнем письме ты сказал, что мечтаешь заново прожить те дни, что мы были вместе. Я и сама об этом думаю – нам тогда было так хорошо. Нам ведь совсем не обязательно меняться, правда? Даже несмотря на то, что у нас теперь есть ребенок и полно всяких важных дел – это ведь еще не значит, что мы вдруг должны начать вести себя как взрослые и занудные дядя с тетей?

Ведь так?

Спокойной ночи, дорогой Джек.

Твоя Дороти

31 марта 1946 года

Дорогой Джек!

Будь ты сейчас рядом, я бы тебя хорошенько выбранила – так я на тебя зла. С какой стати ты вдруг решил, что я “изменилась и симпатизирую другому”? Я ведь, как и ты, искренне верю, что наш брак может быть очень счастливым, и для меня это так же важно, как и для тебя. Плохого же ты обо мне мнения, если считаешь, что я нахожусь в постоянном поиске кого-то “получше”!

Неужели ты думаешь, что для меня замужество – лишь игра? Ты, должно быть, знаешь, как сильно я люблю тебя – так зачем мне кто-то еще? Ты говоришь, что желаешь мне только счастья, – и причиняешь мне такую боль! Если бы только ты чуть больше верил в меня и мою любовь… Я тоже прекрасно помню наш уговор – не скрывать, если любовь угасла. Тебе самому понравилось бы, если бы я постоянно твердила, что не верю в нашу любовь и что ты скоро найдешь себе кого-нибудь еще? Мне это определенно не понравилось, так что, будь добр, больше не пиши мне такие глупости.

Наверное, не стоит отправлять это письмо. Правда, чем больше я думаю о твоих словах, тем больше злюсь. Но как бы я ни злилась, я все равно люблю тебя, мой милый, люблю всем сердцем. Даже если бы я обошла весь белый свет, я бы не нашла никого лучше тебя. Ты делаешь меня счастливой.

Ну вот, теперь мне уже гораздо лучше. Я уже успокоилась. Но учти: если еще раз напишешь мне такое письмо, я опять разозлюсь!

С любовью,

Дороти

P. S. Решила все-таки отправить тебе наши фотокарточки.

25 апреля 1946 года

Привет, милый!

Тебе все-таки не понравились наши снимки, да? Поверь, твоя дочка вовсе не такая, как на этих жутких фотографиях! Да даже если бы у нее не было ее хорошенькой мордашки, она все равно было бы симпатягой – просто из-за ее характера. А характер у нее уже проявляется, да еще какой! Надо будет попозже сфотографировать ее снова.

Как ты знаешь, Дайан – на удивление смышленый ребенок. Я недавно прочла, что должны уметь дети в 4 месяца, и знаешь что? Дайан умела делать все это уже в 2 месяца! Она уже пытается садиться, совсем как полугодовалый ребенок. Она во всем пошла в тебя – она умненькая, с сильным характером и интересной внешностью. Даже не сомневайся, что из нее вырастет настоящая красавица.

Дорогой, ты знаешь, что до нашей встречи осталось всего 38 дней? Дайан кричит: “Ура!” Ну, во всяком случае, улыбается.

До встречи, мой любимый!

Дороти

Мое первое воспоминание – тени на стене, складывающиеся в узор. Лежа в кроватке, сквозь прутья я вижу женщину с длинными волосами. Она загадочная и непонятная – даже когда склоняется надо мной и берет на руки. Мне кажется, я уже тогда знала, что жизнь в этом мире будет странной и неоднозначной, но притягательно прекрасной. И на протяжении всей этой жизни я буду пытаться понять свою маму. Было ли оно так на самом деле или я это придумала уже сейчас, сложно сказать.

Что-то отложилось в моей памяти особенно хорошо, например, метель в Лос-Анджелесе, приключившаяся, когда мне было три года. Или занятный сборный дом из жестяных листов, в котором мы жили до моих пяти лет, – забавной полукруглой формы. Наверное, из-за него я до сих пор питаю нежные чувства ко всякого вида аркам.

Еще помню, как однажды вечером наш сосед, мистер Эйнер, услышал, как я топчусь на подъездной дорожке, только что выложенной камнем, и пою “Over the Rainbow”. Я почему-то была уверена, что мистер Эйнер рассердится, а он вместо этого сказал, что я “чрезвычайно одаренная девочка”.

Мой папа работал в Управлении водными ресурсами и энергетикой в центре Лос-Анджелеса, и, когда мне было пять, я побывала у него в офисе. Туда мы добирались на трамвае, и мне запомнилось, какой удивительный вид открывался из вагончика – бесконечно высокие небоскребы и здание городской ратуши прямо на вершине холма. Мне тогда ужасно понравилось в кафе “У Клифтона” и в универмаге “Бродвей”. Кругом было полно людей, а улицы – все в асфальте, угловатые, строгие. Я влюбилась в центр Лос-Анджелеса и с тех пор искренне верила, что именно так и должен выглядеть рай. И, конечно, самое приятное воспоминание от той поездки: я хватаю маму за руку и кричу в восторге: “Мам, смотри! Смотри!” Мы обе обожали глазеть по сторонам.

Даже трудно сказать, что мама любила больше – наблюдать за жизнью или писать. В детстве я терпеть не могла разглядывать ее альбомы – только потому, что под каждой из фотографий красовалась целая простыня разъяснений и пояснений. Став постарше, я перестала открывать ее бесконечные письма. Кому нужна эта писанина? Фотографии куда интереснее. Натолкнувшись в темной комнате на мамины альбомы и записки, я стала избегать их, как огня. Впрочем, все изменилось в мои шестьдесят три года, когда я решила написать мемуары. Тогда-то я и прочла все мамины записки, без особого порядка, хватаясь то за одну, то за другую. В процессе я наткнулась на мамины мемуары – вернее, то, что осталось после ее попытки их написать. На обложке дневника золотом была выдавлена дата “1980” – получается, мама приступила к своим воспоминаниям в пятьдесят девять лет. Записи были датированы, но иногда встречались и незаконченные отрывки, после которых мама оставляла по дюжине пустых страниц подряд. Порой она писала абзац-другой о какой-нибудь истории, заканчивала ее лишь спустя пару лет, а через несколько месяцев описывала ее снова. Описывая пять лет своей взрослой жизни, она то и дело отвлекалась на истории из своего детства и в целом не очень придерживалась строгих временных рамок. Дороти, если судить по дневнику, вспоминала о своей жизни с благодарностью и радостью – правда, не всегда. Она не только ворошила приятные воспоминания, но и думала о тяжелых временах – например, о тридцатых годах, когда с одной стороны на нее давили строгие ограничения методистской церкви и ее собственной матери, а с другой – манили неизведанные и незнакомые удовольствия. Горько признавать, но жизнь не всегда была для Дороти легкой и приятной – от некоторых ударов судьбы она так никогда и не оправилась.

Когда мне было три-четыре года, мой отец, Рой Китон, прозвал меня “Коврижкой” – так он называл меня только в моменты прилива нежных “семейных чувств”. Во все остальное время я была просто Дороти. Отец мечтал о сыне и твердил об этом маме на протяжении всех ее трех беременностей. Но у них рождались только девочки, и со временем всем стало ясно, что идеальным сыном в представлении папы могла бы стать именно я. Я была пацанкой, но при этом тихой и послушной. Сама я не очень понимаю, почему отец любил меня больше сестер. Иногда он делился со мной мыслями, которые скрывал даже от мамы. Ну а я выслушивала его – безропотно и безмолвно. В конце он спрашивал: “Ну что, прав я или нет, Коврижка? А?” И я всегда отвечала, что он, конечно же, совершенно прав. Думаю, для отца не было секретом, что я всегда соглашалась и с мамой тоже.

Мы постоянно переезжали с места на место. Когда мне было четыре, мы жили в старом двухэтажном доме на Уолнат-стрит в Пасадене. Перед домом не было лужайки, только тротуар, но зато в нашем распоряжении был огромный задний двор, прямо по которому проходила железная дорога до Санта-Фе. Там даже не было забора, чтобы оградить нас от путей. Когда мы сидели на кухне, из окон проезжавшего мимо поезда на нас глазели любопытные пассажиры. Сегодня, конечно, такое и представить себе нельзя, но в те времена всем было плевать. Папина немецкая овчарка Грампи любила спать прямо на железнодорожных путях, спрыгивая в сторонку перед поездом.

У нас в доме всегда были кошки. Я была еще ребенком, когда мы сняли дом подешевле, прямо на верхушке холма в Хайленд-парк. К дому прилагалось пол-акра земли (вернее, грязи) с крошечной лужайкой. Соседей поблизости не было, да и прохожих тоже – кому придет в голову карабкаться по крутой лестнице на холм? Так что для кошек там было полное раздолье. Я завела 13 штук – и мама была не против. Папе было все равно – он почти не бывал дома. Несмотря на то что с деньгами у нас всегда было туго, мама умудрялась кормить каждый день не только нас пятерых, но и всю эту кошачью стаю. Помнится, четверых из них я нашла в одну неделю – Красавчика, Пирожка, Вопилку и Алекса. А одну кошечку, Малышку, я помню особенно хорошо. Это была глуповатая серая кошечка с тощими ногами, огромными ушами и переломанным кривым хвостом. Самое странное в ней было то, что она никогда не издавала ни звука – она не мяукала, не шипела, не мурчала. Все, кроме меня, считали Малышку ошибкой природы. Я же ее обожала. Однажды она принесла нам четырех котят, но, к моему горю, от родов так и не оправилась и вскоре умерла. Моей сестре Орфе было на это плевать – незадолго до этого она в тайне от мамы завела себе дружка и то и дело бегала к нему посреди ночи. Марти была еще совсем маленькой и на кошек особенного внимания не обращала.

А вот для меня они были моими лучшими друзьями. Мама всегда говорила, что я очень чувствительная – а все потому, что я – средний ребенок. Не знаю, права она была или нет, но помню, что переживала, почему никто в моей семье не любит кошек так же, как и я. Я так никому и не рассказала свой самый большой секрет: когда я вырасту, я открою кошачий приют на ферме и спасу всех-всех бездомных котят и кошек, каких только встречу на своем пути.