Текст книги "Наследие Дракона"

5

Любовь – это мечта, за которую стоит бороться.

Измай появился на свет под красным небом двух лун раньше, чем полагалось, и в то же время на шесть лет позже, чем следовало бы. Как робкий младший сын в семействе властных дам он, казалось, становился центром внимания только в тех случаях, когда о него спотыкалась какая-нибудь родственница женского пола.

Правда, частенько искусство и одновременно проклятие быть невидимкой играло ему на руку. К примеру, когда кто-нибудь оставлял без присмотра поднос со сладостями или когда младшим давали тяжелую работу по дому. Проходя по невысокому арочному тоннелю, ведущему к балконам нижних этажей, выходивших на Мадраж, и таща при этом целую зажаренную рыбину, фаршированную рисом и завернутую в фиговые листья, Измай внезапно подумал, что сейчас ему как раз представится счастливый случай.

В воздухе стоял такой густой аромат вина и пива, различных видов мяса и рыбной похлебки, что мальчику показалось, будто он может открыть рот и попробовать все это на вкус. Матери и мастера готовились к нынешнему пиру так же тщательно, как джа’акари к битве.

Словно своей едой они могут вернуть нам дни былой славы, – подумал Измай. – Должно быть, они полагают, что, набив нам животы, опять наполнят Мадраж жизнью. Конечно, сам он был бы не прочь съесть положенную порцию, раз уж им от этого станет легче.

Несмотря на то что присутствующих можно было пересчитать по пальцам, количественную нехватку в полной мере восполняла пестрота. Скромный, оттенка синего неба туар джа’сайани оттенял яркие шелка матерей, а за всеми присутствовавшими наблюдали джа’акари, чьи гордые головные уборы рассказывали всему миру об их подвигах. Измай покачал головой, когда увидел, сколь непрактичны были одежды чужеземцев. Края их тяжелых многослойных кафтанов волочились по песку, и лица прибывших блестели от пота. Непрошеные гости сидели, сбившись в кучку в дальнем конце Мадража, гнушаясь не только обществом, но и яствами их народа.

Их грубость казалась беспредельной. Измай увидел, как один мужчина в полосатых одеждах уставился на проходящую воительницу и протянул к ней жадную руку. На его счастье, сопровождающий его человек в золотой маске успел перехватить эту руку, и девушка прошла, не заметив оскорбления. Очевидно, в их землях воительниц не было вовсе.

А может, этому мужчине просто не нужна рука.

Когда человек, сопровождающий чужеземца, повернулся к Измаю, его маска сверкнула, и мальчик, дрожа, отступил глубже в тень. При виде людей, перевязанных с ног до головы полосками черной кожи и прятавших лица от солнца под масками из полированного золота, Измаю показалось, что по его коже начинают ползать пауки. Если этот человек и страдал от жары, то ничем этого не выказывал. Равно как и его спутник. Они стояли под солнцем, завернувшись в кроваво-красные плащи, и взирали на мир сквозь тяжелые маски – чужаки на чужой земле. Они ничего не говорили и, по доносившимся до Измая слухам, ничего не ели. И главное, ни на шаг не отходили от сына чужеземного короля.

Высокий рыжеволосый мужчина, при появлении которого всполошились все соседки Сулеймы, смеялся, когда она говорила, и беспрепятственно касался ее плеча. На поясе у него висел короткий, прямой, устрашающего вида меч, на шее красовался тяжелый позолоченный обруч, а над бровью – искусный золотой венец. При каждом вдохе рыжеволосый потягивался и самым отвратительным образом выставлял напоказ свои молодые мускулы, но Сулейма, казалось, ничего не имела против. Она касалась руки этого позолоченного незнакомца и смеялась так, как будто они знали друг друга всю жизнь.

Измай действительно знал Сулейму всю свою жизнь, но на него она так никогда не смотрела.

Порой быть невидимкой тоже несладко, особенно когда тебе в штаны насыплют пригоршню песка.

Измай вздохнул и, скрестив ноги, принялся уплетать украденную с пиршественного стола еду. Он был худосочнее тарбока, как непрестанно повторяла мать, и рыба должна была поспособствовать росту его мышц. Измай готов был съесть целого речного гада, если это поможет ему добиться благосклонности Сулеймы.

Шел второй день Хайра-Кхая, и самые юные из будущих джа’акари играли в опасно-хаотичную игру аклаши. Она как раз подходила к концу. Несколько всадниц выпало из седла, одна вопила от ярости во всю силу своих пятилетних легких, и голова овцы постепенно отделялась от тела. Лошади развлекались наравне со своими малолетними наездницами – хрипели, раздували ноздри и размахивали хвостами, точно горстка глупых первогодок.

Достаточно было Измаю слегка повернуть шею, и он увидел бы первого стражника, первую воительницу, многочисленных старейшин и мастериц с мастерами. Они в мрачном великолепии стояли под пологом праздничных шатров вместе с матерями. На теплом, не долетавшем до Измая ветру у них над головами плясали шелковые кисти – тысячи крошечных ручонок болельщиков радостно махали своим фаворитам.

Мать Измая Нурати находилась на возвышении, закутанная в разноцветные шелка, соответствовавшие ее статусу первой матери зееранимов. Блестящие черные кудри были собраны на макушке и заплетены в косы, перевитые лентами, и только несколько длинных локонов свободно вились вдоль тонкой шеи. Ее устрашающий смех, словно зов боевого рога, эхом отражался от стен. Измай улыбнулся, увидев, как она, подобно королеве, расслабленно лежит на низком диване в окружении маленьких девочек, которые наперебой пытались угостить ее фруктами, сладостями и подслащенной соком водой.

Умм Нурати была на сносях – она ожидала шестого ребенка. Принимая во внимание то, сколь немногим женщинам удавалось родить хотя бы одного малыша, она пользовалась у народа величайшим почетом. Умм Нурати казалась усталой и тощей, за исключением округлившегося живота. Параджа, стройная вашаи, называвшая Нурати своей китрен, во весь рост растянулась у дивана и устремляла свои желтые глаза на любого, кто осмеливался подойти слишком близко. Других вашаев на царственном возвышении не наблюдалось: Параджа была ревнивой самкой.

Среди тех, кто привлек внимание ее золотых очей, была и прибывшая из Атуалона девушка с кошачьими глазами. У нее была самая гладкая и самая темная кожа, которая когда-либо встречалась Измаю – совсем черная, как ночное небо. Девушка, как и Хафса Азейна, не закалывала волос, но если прорицательница взирала на мир из-под бело-золотой копны, то прямые блестящие волосы девушки были убраны с экзотичного лица и крепились сзади такими широкими золотыми обручами, что ими вполне можно было бы оплести руку Измая. Золото украшало также ее запястья и лодыжки, а соблазнительные изгибы тела были завернуты в нефритовые шелка такого же оттенка, как и ее странные и прекрасные глаза.

Эти кошачьи глазищи уже скользнули по нему, когда Измай стоял у палатки продавца манго и сок капал у него с подбородка. Он почувствовал себя точно шестилетнее дитя в присутствии истинной дейской принцессы. Измай решил, что ей не свойственна яркость Сулеймы и она не так красива, как его мать, но оторвать от нее взгляда все равно не мог. Он глядел на нее, не отрываясь, как и остальные – хоть все и старались делать это незаметно – даже Параджа, однако темнокожая девушка продолжала аккуратно есть финики из глиняной миски, ни на кого не обращая внимания.

Если девушка с нефритовыми глазами походила на лунную ночь, то сидевший рядом с ней мужчина был тьмой между звезд. Он возвышался, словно гора. Его блестящая лысая голова, украшенная драгоценными камнями, была словно вырезана из огромного обсидиана. Его смазанную эфирными маслами кожу с макушки до пояса покрывали симметричные тонкие шрамы, как будто на этого мужчину некогда набросили большую паутину, обжегшую его кожу. Паутина эта была усеяна крошечными драгоценными камнями, и при каждом движении незнакомец переливался, как звездное небо. Его глаза напоминали бледное голубое утро. У них был такой же кошачий разрез, как и у девушки, и они превращались в полумесяцы, когда он скалил свои большие белоснежные зубы, глядя на игравших в аклаши детей. На мужчине было короткое одеяние ярко-красного цвета, широкие ступни оставались босыми. На шее и на запястьях он драгоценностей не носил, и, насколько мог судить Измай, оружия при нем также не было.

Несколькими ступеньками выше, неподалеку от Сулеймы сидел старший брат Измая Таммас. Его, как всегда, окружала пестрая стайка женщин и девочек. Именно Таммас унаследовал мощную отцовскую фигуру и лицо с ямочками. Но, что было еще хуже, сейчас он подбрасывал на руках младшую сестренку, четырехлетнюю Рудию. Все женщины вокруг представляли себе, как будут вплетать в его волосы свадебные бусины. Многие из них уже обращались к Нурати с просьбой позволить им выносить его первого ребенка, и никто даже не пытался этого скрыть. Измай глубоко вздохнул, задаваясь вопросом, хватит ли в реке рыбы, чтобы наполнить его хрупкую фигурку такими мышцами. Он унаследовал изящное сложение и нежные черты матери, которые смотрелись несуразно на фоне доставшихся от отца длинных рук и ног. Маленьким мальчиком Измай с удовольствием внимал умилительному кудахтанью матерей, которые дивились его густым ресницам и хорошенькому личику.

Но в пятнадцать лет такая похвала была невыносимой.

Его кузина Ханней, сестра по оружию Сулеймы, тоже оказалась в рядах поклонниц Таммаса. Ее бритая светлая макушка все еще выделялась на фоне лица и блестела от масла сисли. Ханней была одета в воинскую куртку, украшенную маленькими медными колокольчиками, и в подвернутые до колен штаны. Колокольчики сверкали у нее на запястьях и обнаженных щиколотках, а также на тонкой цепочке, которая соединяла кольцо на носу с кольцом в ухе, мягко поглаживая нежную кожу у нее на щеке. Ханней являла собой поэтическое воплощение сагаани, чистой пустынной красоты, вышедшей на охоту за первой любовью. Измаю казалось, что, хотя его брат и раздавал всем улыбки, как цветы, его глаза любовались ею больше, чем остальными. Все знали, что Таммас Джа’Сайани еще ни разу не удостоил своей благосклонностью ни одну девушку во время Айам Бината. Возможно, в этом году все изменится…

Измай снова вздохнул и проглотил еще одну горсть рыбьей мякоти. Шкура зажарилась до идеально хрустящей корочки, отдавала кислинкой и была в равной степени соленой и перченой. Он твердил себе, что не завидует брату, окруженному толпой воздыхательниц. Сказать по правде, Измаю хватило бы и одной.

Овечья голова раскололась надвое, и обе половины полетели на трибуны – к пущей радости всех, кого не забрызгало мозгами.

Первая воительница Сарета стояла на высоком помосте рядом с матерью Измая, улыбаясь так, словно они никогда не были соперницами. Возле нее были повелительница снов и истаза Ани, и вся троица наблюдала за игрой малышни. Главная воительница прайда на голову возвышалась над заклинательницей и обладала более гибкой фигурой, чем верховная наставница. Виски Сареты были гладкими, и сотня черных, длиной до колен, посеребренных сединой косичек сбегала от ее поражающего воображение головного убора с плюмажем из перьев львиной змеи. Главная воительница была одета в традиционные штаны и украшенную бусами и косточками куртку, а на боку у нее сверкал изящный золотой шамзи, знаменитый солнечный клинок пустыни.

Она была стара – старше самой истазы Ани, – и ее лицо избороздили время и солнце, острия клинков и ветер. Смеющиеся ястребиные глаза были прикованы к арене. Измай не сомневался, что эти глаза присматривались к грядущему, взвешивали сильные и слабые стороны будущих маленьких воинов.

Взгляни на меня, – призвал он изо всей силы. – Прими меня как достойного! Измай мечтал вовсе не о том, чтобы подсчитывать стада, проводить переписи и охранять границу; он мечтал скакать по золотым пескам на храброй военной кобыле, подставляя лицо сияющему величию Дракона Солнца Акари. В старинных сказаниях Ифталлан скакал бок о бок с Зула Дин и сам считался великим воином. Он не скрыл головы под синим туаром и не остался дома растить детей и смотреть за овцами.

Каждую весну девушки, которые готовились стать воительницами, бросали небольшие глиняные таблички, подписанные их именами, в глиняный горшок, стоявший перед шатром первой воительницы. В этом году там была и табличка с его именем. Глупая мечта. Но ведь сама Теотара говорила, что там, где есть жизнь, найдется место и для глупости. Его молодое и сильное сердце жаждало безрассудства.

Повелительница снов обернулась и посмотрела прямо Измаю в глаза сквозь копну своих непослушных белокурых волос. Она продолжала таращиться на него, и ее золотые очи даже с такого расстояния обжигали ему лицо, приглядывались к нему, словно он был рыбой, которую она подумывала принести домой с базара.

Только что прожеванная еда застряла у мальчика в горле. Он сделал большой глоток пива, но захрипел и подавился.

Хафса Азейна едва заметно улыбнулась и повернулась к своему странному молодому подмастерью Дару, дергавшему ее за подол. Измай в отчаянии опустил взгляд на свою тунику, не в состоянии решить, что было большей глупостью – выплюнуть пиво на глазах у прорицательницы или влюбиться в ее дочь.

Сулейма смеялась. Измай поднял взгляд в тот самый момент, когда она поцеловала в щеку незнакомца с огненными волосами. Они держались за руки. Выходит, она нашла своего гайатани. Выбрала мужчину, который станет ее первым любовником. Измай поднялся, чтобы уйти, проглотил остатки горького пива, оторвал край своей лучшей туники – и без того уже испорченной – и бросил его на землю возле остатков обеда.

На арену вышли четверо джа’сайани, поднесли к губам шофароты и затрубили, давая знать, что игра окончена.

Ветер наотмашь ударил Измая по лицу, наполняя его глаза песчинками, смешанными со слезами. Мальчик повернулся и побежал прочь от арены, от рыбы, шума и ярких огней, которыми он не мог наслаждаться в свое удовольствие. Он оцарапал плечо о камень, а затем, споткнувшись в новеньких неразношеных сандалиях, упал лицом в утрамбованный песок. Измай проехал по песку, оставляя за собой след, а когда наконец остановился, продолжал лежать. Детские слезы катились по его исцарапанному носу, превращая пыльный грунт в красноватую грязь. Колени болели, ладони жгло из-за ссадин, а лицо пылало, но ничто из вышеперечисленного и близко нельзя было сравнить с агонией в его сердце.

И тут в тоннеле загремел низкий напевный рык, превративший внутренности Измая в поток и отогнавший всю боль разом. Цокот когтей по каменному полу, дуновение горячего ветра, сопровождавшее появление хищника. Мальчик затаил дыхание, пытаясь что-нибудь услышать сквозь шум крови в ушах. Каждая мышца его тела напряглась в попытке слиться с землей. Старые тоннели были известным прибежищем для всевозможных кифоф и кинов, и, несмотря на то, что джа’сайани, как могли, очистили к Хайра-Кхаю помещения от всех этих существ, одного или двух они, как правило, упускали из виду.

Все повторилось по кругу – низкий рык, тяжелое дыхание, давящий на сознание мальчика разум, голодный и острый, и могучий, как только что изготовленный солнечный меч. Судя по всему, это был один из крупных хищников, и мальчишка вроде Измая станет для него всего лишь легким перекусом перед серьезным обедом. Измай подумал, что его мясо будет отдавать рыбой и пивом.

Ему стало интересно, заметит ли его отсутствие Сулейма.

Здравствуй.

Мальчик замер. Звуки и запахи Хайра-Кхая медленно таяли, до тех пор пока не осталось ничего, кроме него самого, вязкой грязи тоннельного пола и присутствия какой-то насмешливой сущности у него в сознании. Измай медленно поднял голову и, открыв рот, начал оглядываться вокруг, пока тени не сплелись в узнаваемый силуэт. Она была соткана из дыма и бронзовых зеркал, полночных лун и золотых самородков. Ее глаза походили на яркие сине-зеленые самоцветы, плывущие по реке, а короткие клыки в усмехающейся пасти отсвечивали цветом слоновой кости.

По-моему, я тебя поприветствовала. Измай не смел об этом даже помыслить. Да она над ним просто потешалась. Мальчик с усилием поднялся на четвереньки, а затем тяжело сел на корточки. Его разум хватался за ее сознание, и процесс этот был таким же неловким, как первый поцелуй, который он разделил с Калани в прошлом месяце, когда они напились джинберрийского вина.

Совсем как Калани, она потянулась к нему своим сознанием, показывая, что следует делать.

Вот так.

Ощущение было прекрасным. Она была прекрасна. Она…

Рухайя.

Имя само пришло к нему, хотя это было скорее и не имя вовсе, а тень мысли в конце запева перед полуночью, когда одна луна висит в небе золотым диском, а другая прячется во тьме.

Меня зовут Рухайя. Ты – мой. Она сидела, наполовину прячась в тени, и теперь Измай мог отчетливо видеть ее. Почти черная, очень молодая и, судя по всему, чрезвычайно довольная собой.

– Мы… еще слишком маленькие, чтобы быть связанными, – запротестовал он и подумал: Ты прекрасна, а меня зовут Измай, – но его имя прозвучало скорее как смех на утреннем солнце накануне весеннего дождя.

– Я люблю тебя.

– Ррррррр, – прорычала она в знак протеста, подражая его голосу.

Она полностью вышла из тени, и теперь он ясно видел, насколько юной и худой она была. Зима выдалась тяжелой, из еды в округе не было ничего крупнее тарбока, да однажды на пляж вынесло тушу гривастой змеи, так что теперь она быстро учуяла рыбу, которую съел Измай, и захотела получить свою долю, но решила, что лучше возьмет его, правда, не для того чтобы насытиться. Этот мальчик был еще более худым, чем тарбок, но теперь они будут расти вдвоем, и прайду придется с этим смириться. К тому же Курраан был ее котом, и она его любила.

Я влюблен, – сказал Измай.

Глупый котенок. Любовь – это просто мечта, – поддразнила его Рухайя.

Верно. Но за эту мечту стоит бороться.

Она зарычала, мурлыкнула, завыла и свалила его с ног своей огромной головой, пытаясь шершавым языком вылизать остатки еды у него на лице. Измай рассмеялся, запустил пальцы в тощую гриву своей Рухайи и отпустил все то, чем был раньше.

6

Юный подмастерье Хафсы Азейны Дару поспешил присоединиться к повелительнице снов, которая стояла рядом с первой воительницей и истазой Ани, наслаждаясь живописно-безумной игрой в аклаши. Какое-то время он пытался отдышаться – рожденный недоношенным, мальчик был очень слаб и постоянно страдал одышкой, словно пробежал много миль под палящим солнцем, – а успокоившись, отвесил столь низкий поклон, что, казалось, вот-вот сложится пополам.

– Повелительница снов… верховная наставница. – Он продолжал хватать воздух ртом. – Меня послали сообщить вам, что Измай…

Ани надеялась, что этот мальчик не испустит дух прямо в их присутствии.

– Измай? Кажется, это один из младших отпрысков Нурати, не так ли?

– Третий с конца, полагаю, – вставила Сарета. – Или, может быть, четвертый. Что скажешь, повелительница снов?

– Третий, но скоро станет четвертым.

Хафса Азейна подняла брови и уставилась на Дару.

– Что-нибудь случилось? – хмыкнула Сарета. – С Измаем вечно что-нибудь случается. И луны не прошло с тех пор, как я застала его вместе с Калани. Они целовались за пастбищем для жеребцов. Хотя не сомневаюсь, что сам-то он хотел бы целовать… – Она глянула на Хафсу Азейну: – Одну девицу. Знаешь ли ты, что Измай хотел выучиться и стать воином?

Ани моргнула.

– Это… другое. Возможно, он хотел бы стать стражником, как его брат?

– О нет. Он спорил – спорил по-настоящему, имейте в виду, – что мальчик должен иметь возможность странствовать по миру, если ему так хочется. Очень нам нужно, чтобы наши мужчины носились по пескам, проводя много дней в седле! От этого их семя неминуемо испортится.

Ани усмехнулась.

– Могу представить, почему молодого человека увлекла подобная идея. Проводить время в окружении воинов, не покрывая головы и не тяготясь никакими обязанностями… Пойду проверю, что там стряслось.

– Ох, я и сама схожу, – смеясь, произнесла Сарета. – Мне в любом случае хотелось побеседовать с несколькими новичками из джа’акари до начала танцев. – Она кивнула Хафсе Азейне, но та, казалось, этого не заметила. – Повелительница снов, могу ли я позаимствовать твоего ученика?

Погруженная в собственные мысли Хафса Азейна рассеянно махнула рукой.

Дару же весь превратился в слух, и его лицо засияло от счастья при мысли о предложенной чести.

Какой красивый ребенок, – подумала Ани. – Жаль только, что он так слаб.

Когда они удалились, верховная воительница снова переключила внимание на праздничный день, игру и сладостное предвкушение ночных развлечений.

Ани любила Хайра-Кхай больше остальных праздников. В это время люди показывали себя во всей красе. Племена собирались вместе, чтобы играть, охотиться и соревноваться, и, разумеется, пировать. Они устраивали скачки или хвастались новыми младенцами и, само собой разумеется, способствовали рождению еще большего количества как лошадей, так и детей. Все это были мелочи, самые простые вещи, но этих тонких побегов хватало для того, чтобы связать достаточно сильный пучок и обеспечить их будущее.

Сегодня Ани будет петь. Она всегда пела на Хайра-Кхай, вплетая свой хрипловатый голос и музыку в праздничный шум и кутерьму. Так билось сердце племени. В барабанах, переливах струн, топоте танцующих под музыку ног бурлила та же кровь, что питала ее сны. Дым, пот и животный запах огромного количества собравшихся вместе людей поднимался в небо, словно молитва, желание, чтобы жизнь и дальше текла своим чередом – в рождениях и любви, ссорах и кровопускании, – все были точно сшиты вместе поющей пустыней и великим глубоким сном реки Дибрис.

В этом вопросе, как, впрочем, и во многих других, они с Хафсой Азейной находились по разные стороны меча. Если Ани наслаждалась игрой и шумом, запахами и звуками могучей толпы людей, сошедшихся под солнцем, то ее старинная подруга с трудом терпела весь этот хаос. Та самая женщина, которая могла с непокрытой головой забраться в кипящее чрево распотрошенной львиной змеи, едва выносила вид десятка людей за обеденным столом. Достаточно было к весеннему празднику собрать вместе тысячу человек да прибавить к ним кучку чужестранцев, и Хафсу Азейну начинала охватывать тревога.

Ани пришла на Хайра-Кхай в надежде охмелеть, посмотреть на игры и посоревноваться со старой подругой. И последнее, чего ей хотелось, – это понаблюдать за тем, как раздраженная повелительница снов портит ей праздник неразберихой и кровавыми стычками.

Когда они стояли рядом на высоком помосте, Ани взяла с подноса, протянутого ей улыбающимся мальчиком, пригоршню засушенных фиников с медом и орехами, в то время как Хафса Азейна лишь скорчила гримасу и махнула слуге рукой, чтобы он шел прочь. Повелительница снов уже успела пообедать полосками вяленого мяса необычного темного цвета, с прожилками желтоватого жира, – но Ани считала, что существует разница между банальным поддержанием жизни в организме и духовной пищей. Ей все-таки хотелось заставить подругу отведать сладостей, обратить ее внимание на чарующую тоску бардовской песни и прекрасно очерченные ягодицы своего старого друга Аскандера. И пусть он был первым стражником, пусть его волосы тронула седина, этот мужчина ничем не уступал прочим заманчивым блюдам Хайра-Кхая.

Однако повелительница снов упорно продолжала пить из колодца с горькой водой, проходя мимо сладкой. Подобное ее не интересовало. Ани поймала смелый взгляд Аскандера, и они обменялись улыбками, прежде чем страж отвернулся. Позже, если ему улыбнется удача, они обменяются и кое-чем другим.

– Я не отпущу ее.

Ани проследила за взглядом подруги и увидела, как молодые джа’акари высыпали на красный песок арены. Сулейма сияла на фоне других девушек, словно янтарь в куче углей: с обритой макушкой, покрытая эфирными маслами, сверкающая завитыми косичками, она как будто и вправду была рождена под солнцем. Поднеся пальцы ко рту, она свистнула, и сидевший на трибуне рыжеволосый юноша поднялся и помахал ей в ответ. Столько лет считавшая себя брошенной и нежеланной, девушка наконец обрела семью: любящего брата и могущественного отца. А что касается матери…

– Не отпустишь? – Ани проглотила пригоршню рвавшихся наружу резкостей.

Никогда не стоит злить женщину, поедающую сердца своих врагов, даже если ты ее старинная подруга.

– Солнце садится над ее детством, Зейна, но вскоре оно поднимется, чтобы осветить ее взрослую жизнь. И я не знаю, что теперь ты можешь предпринять по этому поводу.

Хафса Азейна подняла брови.

– Зейна? Ты не звала меня так уже много лет. Не пытайся смягчить мое сердце нежными словами, верховная наставница. Говори, что хочешь, но я-то знаю… что ты мной недовольна.

– Сулейма полагала, что ее вообще никто не любит. Но теперь она вновь обрела брата. И отца. Каким образом ты собираешься помешать ей отправиться к нему на встречу?

– Прошлое не зря находится у нас за спиной. Взламывание старых, давно и плотно запечатанных гробниц никогда не приводило ни к чему хорошему.

– Ка Ату остался в прошлом только для тебя, подруга. Но не для Сулеймы. Каким образом ты собираешься помешать ей идти собственным путем теперь, после того как ей открылась правда? И если все же помешаешь, что будет с нами? Зееранимы не устоят перед гневом Ка Ату.

– Думаешь, мне следует принять предложенное им помилование?

– Именно так я и думаю. Много лет назад я смирилась с твоим отказом воспитывать собственного ребенка. Я так и не поняла этого до конца, но все равно смирилась. Однако такого не могу ни понять, ни принять. Мой собственный отец продал меня, словно козу. Ее же отец разорвал мир на части в поисках своего ребенка. Неужели ты и правда считаешь, что можешь лишить ее этого? Это право было дано ей при рождении.

Голос Ани чуть не сорвался на крик. Несколько человек из приближенных Нурати посмотрели в их сторону и поспешили переключить внимание на другие предметы. Барабаны застучали быстрее – ра-дам-ра-ра-дам, – пока наконец не достигли такого же темпа, в котором билось ее неспокойное сердце.

Внизу на арене пустилась в пляс первая группа молодых воительниц.

Хафса Азейна не шелохнулась, но ее глаза, точно небо перед бурей, заволокло пеленой.

– Ты говоришь о праве, полученном Сулеймой при рождении. Ты ничего не знаешь. Ничего в этом не смыслишь. Думаешь, что отец подхватит ее на руки, словно потерянного ребенка, а потом осыплет богатством и любовью, и каждая причиненная мной обида сотрется под золотым сиянием его заботливого взгляда? Ничего-то ты не знаешь!

– Думаешь, я не люблю Сулейму? – продолжала повелительница снов. – Я умерла за нее, Ани, отдала жизнь за свою малышку, а потом ради нее же восстала из мертвых. Думаешь, только ты пролила за нее кровь? Ради своей дочери я прикончила сотню мужчин, расправилась с ними и съела их трепещущие сердца, и все для того, чтобы защитить ее от прошлого. А ты бы пошла на такое? И все лишь затем, чтобы теперь посадить ее в лодку. Погладить по головке, поцеловать в щеку и скормить дракону этими самыми руками. Повтори-ка мне еще раз, что я не люблю свою дочь… старая подруга.

Ани попыталась утихомирить бушующий в ее груди гнев, но сдержанность не была ее сильной стороной.

– Это я-то ничего не знаю? Ну, хорошо. Тогда объясни мне, что к чему. И говори попроще… ведь я всего лишь женщина, которая вырастила твою дочь. Хоть за это ты у меня в долгу.

Повелительница снов сверкнула глазами.

– Я? У тебя в долгу? Да ты даже представить не можешь, что я сделала ради тебя. Ради народа. И как я каждый час своей жизни… Нет. – Хафса Азейна оборвала себя – так же резко, как откусывала конец кишки. – Кхутлани, Ани, ты еще не доросла, чтобы говорить о подобных вещах.

Верховная воительница сделала шаг назад, уперев в бока кулаки. Она не узнавала этой женщины, этой заклинательницы со зловещими глазами и кровью недругов на губах.

– Значит, я не доросла, чтобы говорить о таких вещах? Я? Что ж, я-то прекрасно помню тот день, Хафса Азейна. Я помню, как Теотара Джа’Акари притащила в лагерь твой тощий зад. Ты хоть представляешь, кем она была для меня, на какие жертвы пошла, чтобы спасти тебя и твоего ребенка? У нее… она была… – Ани поперхнулась от нехватки слов. – Она отдала тебе собственную смерть, Зейна, смерть. И не говори мне, что наши люди не заслужили твоей защиты в тысячекратном размере. Чья кровь призвала тебя обратно из Долины Смерти там, у Костей Эта? Чья плоть поддерживала тебя? Чье дитя танцует в этот самый момент, живое и здоровое, на песках Мадража? Ответь мне, повелительница снов, ответь, кто кому должен!

Ани почувствовала, как под взглядом Хафсы Азейны у нее на затылке поднимаются волоски. Эти глаза пронизывали насквозь. Без сомнения, они снова видели желтые пески и Кости Эта, и тот самый день, когда хорошая женщина пожертвовала собственной смертью, чтобы спасти две жизни.

Ну что ж, этот день был не так плох, чтобы умереть, но для жизни он подходил еще лучше. Поскольку Ани не любила подначивать друзей, ее голос смягчился.

– Оставим прошлое в прошлом, Зейна, тот одинокий ветер давно поглотила пыль. Но, уж конечно, желание девочки встретиться с отцом не может быть настолько опасным. Ка Ату, возможно, и могущественный человек, но он всего лишь человек, и притом ее отец.

– Ты воистину ничего не знаешь, – голос Хафсы Азейны снизился до шепота.

– Я не знаю многих вещей. Но если ты мне расскажешь, их станет на одну меньше.

Барабаны смолкли, и песню подхватила флейта – как бриз, как крик одинокой души, как голос заблудившейся среди холмов девочки-пастушки. Юная Ханней закружилась в вихре, размахивая руками и ногами, и выполнила крученый удар ногой, настолько совершенный, что толпа ахнула от восхищения.

– Я могу делать разные трюки… – На лице повелительницы снов заиграла странная улыбка. Странная и грустная. – Чудовищные трюки. Могу рассекать миры, Ани, проходить сквозь завесы, которые нас разделяют. Достаточно мне протянуть руку, и я могу достать сердце из груди спящего человека. Я умею питаться снами, Ани, мужчины, женщины, зверя, ребенка. Никто не может от меня уберечься.

– Зейна…

– Я могущественна, Ани, я намного сильнее, чем тебе кажется. Никому не следует обладать подобной силой – уметь пробираться в душу человека, пока он видит сны, и менять их местами. Душить их на корню. Это так же просто, как зажигать свечи… Это неправильно. Все это разъедает тебя изнутри. Если бы не Курраан… – Ее голос затих.

– Ты могла бы остановиться.

– Ты совсем меня не слушаешь. Только послушай! Я умею делать все это, но если я – всего лишь младенец, поджигающий свечи… то он – пламя, Ани, великое бушующее пламя, и я – единственное, что стоит между этим пламенем и моей дочерью. Он ее не получит. Пусть мне снова придется умереть, но он ее не получит.