Текст книги "Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине"

После я направилась к молодым плетистым розам, сморщенным и печально поникшим там, где ослабла поддерживавшая их веревка. Примотала их куском металлической проволоки к забору и попыталась привести ползучие стебли в вертикальное положение – впрочем, безуспешно. Проволока спружинила и распрямилась, вспоров заостренным концом кожу на моей ладони. Из царапины полилась кровь, но я сдержалась и не вскрикнула, чтобы не заметила бабушка. Попросить ее принести садовые перчатки мне в голову не пришло.

Как же я хотела, чтобы она спустилась с крыльца и присоединилась ко мне, как это было раньше. Но то время, казалось, навсегда прошло. Как бы я ни старалась все исправить, бабушка отреклась от сада и не изменила своего мнения. Она хорошо умела отказываться от того, что любила, ведь в ее жизни и так хватало потерь.

От нее, вероятно, я и унаследовала глубоко укоренившееся умение отрекаться. Теперь мне было больно любить что-то, хотя я хотела отдаваться этому чувству, не боясь разочарований, хотела снова и снова вкладывать в него всю свою энергию, но куда привычнее и проще оказалось отказываться и выкорчевывать, раз за разом выкорчевывать, отрезать, отбрасывать. Когда же я перестану бесконечно подравнивать края своей жизни, обсасывать ее мясо до косточек, а начну вместо этого ее строить?

Я начала скучать по бабушке уже тогда, в саду. Я стояла рядом, когда она готовила, убирала, напевала дрожащим голосом, но отчаянно тосковала по той, кем она была, пока потери и печаль не отшлифовали ее характер. Когда я уехала, она словно умерла для меня, но ее дух витал рядом, как ангел-хранитель.

Возможно, в этом воспоминании крылся ответ на мой вопрос. Возможно, я точно так же смогу выстроить свой дом в незнакомой стране. Возможно, мне нужен свой сад и покой, который он дает.

…

Я осталась в доме Джастины на три недели, за которые по-настоящему почувствовала себя в убежище, вдали от реального мира, куда рано или поздно придется вернуться. Никакого общения – только долгие прогулки, время на чтение, часы, проведенные над правками рукописи, нуждавшимися в согласовании. Мне удалось отложить все свои страхи перед будущим.

Из Сан-Франциско я уехала в начале августа, выделив достаточно времени, чтобы завершить путешествие. За окном проплывали плоские равнины Сакраменто и маленькие калифорнийские города, потом – сухие земли Сьерры; и вот я уже мчалась навстречу закату по границе штатов Юта и Невада, мимо соленых просторов Бонневиля, раскинувшихся к западу от Солт-Лейк-Сити. Как раз вовремя. Оставив позади границу, я бросила машину на пустой парковке, служившей, похоже, станцией товарным поездам: один из них растянулся по рельсам на сколько было видно глазам в этот поздний час. Теперь за моей спиной поднимались коричневые горы, а над ними и между их вершинами пульсировало небо – ярко-розовым светом среди окрасившихся в оранжевый и фиолетовый облаков. Я застала кульминацию заката. На востоке юкка тянула свои ветви над равниной вверх, вырисовываясь на фоне стремительно темнеющего небосвода. Со всех сторон простиралась солевая пустыня, издалека напоминавшая огромный пласт льда, и слепящие лучи закатного солнца отражались от ее поверхности, отчего весь пейзаж напоминал Нарнию. В ушах у меня ревел ветер, гуляющий по равнинам, перед глазами переливалась завораживающая пустыня. Мне казалось, что я попала в другую галактику. Никогда я не видела и даже не воображала себе ничего подобного; в тот момент, впервые за всю поездку, я будто вросла в землю, не зная, как взаимодействовать с этим местом, как вступить с ним в диалог, и чувствуя себя еще более чужой, чем обычно. До чего странной, дикой и огромной оказалась эта страна!

Потом я выехала на тихое шоссе, оставила позади равнины, на которые спускалась ночь, и двинулась вперед – туда, где виднелись на горизонте симметричные очертания домов столицы Юты. Только около штаб-квартиры мормонов мне пришлось сбросить скорость: поодаль толпились женщины в длинных клетчатых юбках и рубашках с высокими воротниками. Волосы мормонок были аккуратно зачесаны назад, а весь их облик напоминал мне о девушках времен моей юности. Заговори я с ними – ответили бы они так же, как мои прежние ровесницы, привыкшие думать и отвечать хором?

Весь следующий день за окном машины мелькали только холмы Юты – группки невысоких гор, укрытых одеялом чахлых елок. Но спустя три часа я будто пересекла невидимую линию, и под колесами снова потянулась испещренная пурпурными венами сухая кожа пустыни, а плодородные земли неожиданно остались позади. Еще пять часов я ехала, словно из ниоткуда в никуда, по однополосной дороге, проникаясь благодарностью к маячившему впереди красному фургончику. У него были номера штата Юта, и это немного успокаивало меня в путешествии по большой, безлюдной, такой неприветливой земле.

Так вот она, Америка, – широкие пустые равнины, протянувшиеся между побережьями. Остаток пути по выжженному юго-востоку штата я ощущала острую потребность вернуться к цивилизации. Немного расслабиться мне удалось, только свернув на извилистые горные дороги Колорадо, рая для лыжников. Позади остались уютные шале курорта Вейл – эти элегантные, ухоженные сады и современные домики для отдыха вызвали у меня чувство сдержанного облегчения: они были мне знакомы постольку, поскольку жителю Нью-Йорка знакома любая роскошь. Денверские пробки встретили меня спустя два часа после заката. Я остановилась у придорожного бара «Гризли Роуз»: неоновый знак у входа сообщал, что сегодня там вечеринка для женщин. А значит, есть бесплатные напитки.

Женщины, отплясывающие на полированном танцполе, все как одна были одеты в очень короткие шорты и майки, их голые ноги над голенищами ковбойских сапог демонстрировали ровный густой загар, но я в первую очередь обратила внимание на крупные, украшенные камнями кресты, дико подпрыгивающие над обтянутыми грудями, – показное благочестие, бросавшееся в глаза на контрасте общей атмосферы пьяного веселья. Для меня гораздо понятнее были девушки в длинных юбках у храма мормонов: в их одежде я узнавала те же жесткие линии, что и в нарядах своего детства. Религия для меня осталась навсегда связана со стыдливо прикрытым женским телом и напускной скромностью движений. Естественно, это кажущееся непримиримым противоречие – люди, носившие символ любви к Иисусу и участвующие при этом в вакханалии, – сбило меня с толку. Целостный образ Америки никак не желал складываться в голове.

Навигатор обещал, что я доберусь из Денвера до Чикаго за 16 часов, но я уложилась в 12, только раз остановившись заправить машину и перекусить картошкой и вяленой говядиной. Гул шоссе и серебристые очертания небоскребов, эффектно поднимавшихся над головой, рождали во мне восторг. Так легко было представить, что это Манхэттен; стиль вождения местных был привычно агрессивным, и я, как любой житель Нью-Йорка, чувствовала себя на дороге уверенно. Следуя маршруту до дома друга, я глазела на впечатляющие здания, а приехав, обнаружила себя у «браунстоуна», очень похожего на тот, в котором выросла. Он ютился в узком переулке в квартале от железнодорожной эстакады, точно такой же, какая наполняла дребезжанием мои детские сны. С тем же успехом это мог быть мой родной район. Ложное ощущение, что все вокруг знакомо, сразу же меня успокоило.

Я сходила посмотреть на Клауд-Гейт, скульптуру, которую местные называют «Боб», и прошлась по Чикагскому институту искусств. Свернув за угол зала, где висели работы Моне и Будена, я вдруг оказалась нос к носу с «Вечным жидом», известным плодом нацистской пропаганды. Знакомое изображение – иссушенный временем горбатый еврей на ярко-желтом фоне, держащий в одной руке монеты, а в другой хлыст, – в художественном музее выглядело удивительно неуместно. Вряд ли что-то могло подготовить меня к этой атаке. Табличка под экспонатом объясняла его происхождение: в галерее шла временная выставка плакатов советской и нацистской пропаганды времен Второй мировой войны.

Я вошла в показавшуюся очень тихой комнату, устланную коричневым ковролином, в котором тонул звук шагов. Свет приглушенных, словно в театре, ламп падал на пожелтевшие плакаты, спрятанные в стеклянных витринах. На многих из них еврейские символы были представлены как образы зла и ужаса, и всегда среди них присутствовало уродливое лицо с горбатым носом и хмурым угрожающим взглядом из-под густых темных бровей.

Я переходила от плаката к плакату, чувствуя, как каждый из них отзывается во мне, будто в каждом рисунке проступало нечто узнаваемое, страшное, но правдивое.

Это и пугает меня в стереотипах, с которыми мне довелось сталкиваться с детства – и позже, когда я уже шла по миру как новая разновидность вечно скитающегося еврея. В корне каждой ассоциации всегда есть зерно правды, и мне уже никогда не избавиться от связанного с этим унижения. Я не хотела, чтобы после побега из привычного мира меня постоянно преследовали и оскорбляли из-за моей идентичности. Я выросла в Америке, ничего не зная о том, как быть американкой, и отправилась в путешествие по стране в надежде решить эту проблему.

Здесь, в Институте искусств, казалось, будто вся Америка вовлечена в обсуждение влияния евреев на искусство и культуру, но сами евреи присутствовали в ней исключительно крохотными точками на карте: парочка тут, парочка там, не считая, конечно, крупных общин, слившихся в диаспору на Восточном побережье. В Чикаго я чувствовала себя не человеком, а призраком. И остро понимала: у меня нет иной идентичности, кроме абстрактно еврейской; можно сколько угодно притворяться, что вписываешься в общество, но это лишь иллюзия, которую легко разрушить.

В тот вечер я уехала. Мне хотелось поскорее вернуться в Нью-Йорк, и я обещала себе никогда больше не посягать на неприветливые земли большой Америки. Солнце садилось куда-то в плоские, скудные равнины Индианы; Огайо и Пенсильвания промелькнули в ночной тьме практически незамеченными, а я отчаянно гнала машину без остановок, пока на рассвете не пересекла мост Верразано-Нэрроуз.

Чтобы добраться до Манхэттена, надо было проехать через Бруклин; город даже в эти утренние часы дышал духотой и летним зноем. С каждой улицей тут у меня были связаны воспоминания, но я не чувствовала, что город приветствует меня. Зато накатывало знакомое и неизбежное ощущение неприкаянности. Отсутствие связей и корней, и без того ощутимое, стало еще острее после путешествия через всю страну. В моей душе прочно обосновалась зияющая пустота. Бабушка всегда говорила, что дарить пустой сосуд – плохая примета, и всегда клала в любую емкость подарок или кусок торта. «Никто не распахнет дверь навстречу пустому сосуду», – повторяла она. Но, отказавшись от всех связей в своей жизни, не открыла ли я дверь именно этому проклятию?

3
Хандлунг
האנדלונג
Действие

В начале осени Манхэттен начал казаться более мягким и безопасным. Последние следы липкой жары постепенно исчезли, волны временных туристов сменились привычным предсказуемым ритмом городской суеты, и я снова начала узнавать горожанок, этих женщин, спешащих куда-то под освежающими брызгами коротких дождей, раскрыв над головами зонтики в горошек или набросив яркие дождевики. Когда дождь заканчивался, они закрывали зонты и смотрели в небо, где в рваном одеяле туч то и дело проглядывало солнце, неизмеримо более ласковое, чем в прошедшие несколько месяцев. Погода нью-йоркского межсезонья для меня всегда была отрадой: грозы и ливни, налетавшие и тут же уходившие, воздух, вибрировавший, казалось, от предвкушения скорых перемен. Город снова несся вперед, но я узнавала эту скорость и, когда осенние ветра начали обрывать листья с ветвей, почувствовала странное облегчение. Мне хотелось забыть о своем путешествии, о том, что лето вообще было, потому что в те месяцы я встретилась со своим страхом, к которому была еще не готова, и не могла пока сформулировать для себя, что именно узнала.

Зато теперь я не могла без чувства удовлетворения взглянуть на состояние своего банковского счета. Вот оно, чудо: я ожидала увидеть там ноль, но на балансе еще оставались деньги. И хотя это чудо сотворила я, провести четкую грань между моими действиями и сопутствующими обстоятельствами оказалось сложно. В детстве я крепко усвоила, что иногда Бог действует через самого молящего или людей вокруг него, и потому часть меня отказывалась верить, что я сама была способна на такое. Если нечто невозможное стало вдруг реальным, то точно не благодаря мне. Нет, такие невероятные изменения могли случиться лишь после божественного вмешательства.

В те дни жизнь моя стала весьма сумбурной, потому что все вокруг, казалось, обрело ауру духовности, заряженную позитивной или негативной энергией, и я будто пыталась настроить себя на нужный уровень их восприятия. Речь шла уже не о подсказках или знаках: теперь все рассматривалось через призму незримого могущества. Отчаяние прошедшего года дало наконец о себе знать, и мой разум функционировал словно под небольшой дозой психотропных препаратов. Поиски сверхъестественного так увлекли меня, что я утратила нить связи с реальным миром.

…

Сентябрь и октябрь я провела паря в облаках, вызванных этим духовным отравлением. Все, что прошлой осенью казалось пугающим, сегодня только волновало кровь. Жизнь казалась невероятным приключением, игрой, комбинациям карт в которой несть числа, а ставок – ни одной. Похоже, это состояние эйфории никак себя не проявляло: никто вокруг его не заметил. Исаака мое настроение точно не задело, но меня, несомненно, окутало, как шалью: оглядываясь сейчас назад, я вижу все будто сквозь блестящую дымку. Конечно (и вряд ли это достойно особого упоминания), мне предстояло вскоре рухнуть с этого искусственного постамента; именно так и произошло, когда я оплатила аренду за ноябрь и поняла: деньги снова закончились.

Помню, как встречалась с агентом в один из тех осенних дней, когда деревья уже лишились листвы и стояли голые, небо затянуло серыми тучами, а ветер пробирал до костей, – один из тех дней, когда тревога болезненно отзывалась в моем теле на каком-то первобытном уровне и я чувствовала себя оскверненной и пристыженной. Тогда я еще не знала, что вошла в начало цикла, который еще не раз повторится на протяжении многих лет: сначала я буду опускаться в пучину агонии, боясь поражения, а потом – возноситься на опьяняющую высоту, когда очередная подвернувшаяся под руку соломинка окажется спасением от безжалостной пасти беды. Передавая своему агенту отредактированную рукопись, готовую отправиться в издательство, я спросила, когда ждать очередной аванс. Договор обещал его в день сдачи текста, но, по словам агента, это было лишь формальностью, означавшей только, что бюрократические жернова запустятся, когда книга предстанет перед критическими взорами всех задействованных лиц и будет готова к печати. Сказать, когда мне переведут деньги, она не могла. В лучшем случае процесс утверждения рукописи занял бы два месяца, включая бумажную волокиту, и мне удалось бы вздохнуть свободно после Нового года. «Но будь готова: в издательствах ничего не происходит быстро!» – предупредила меня агент. А потом, заметив отчаяние на моем лице, смягчилась и добавила: «Почему ты не устроишься куда-нибудь? В свое время я готова была просто зайти в любой магазин и спросить, не нужны ли им сотрудники!»

Мне хотелось рассмеяться, но ситуация к этому не располагала. Времена интернета, когда работу можно найти где угодно и никто не придерживает вакансии для кого-то знакомого или «нужного», когда трудоустройство считается гарантированным и людям, когда-то принадлежавшим среднему классу, не приходилось ночевать на улице, подстилая себе коврик для йоги, артефакт прошлой жизни, еще не настали. В каком мире она живет? Как объяснить ей? Я не знала. Она поймала свою удачу за хвост и теперь могла расслабиться. Даже детальное описание моих проблем не заставило бы ее почувствовать их реальность. Она не смогла бы прочувствовать всю их тяжесть в той же мере.

В тот день я возвращалась со встречи, чувствуя себя особенно одинокой и обиженной. Агент была единственным в Нью-Йорке человеком, полностью посвященным в обстоятельства моей жизни, однако, будучи профессионалом, предпочла не вовлекаться в них. Ей важно было лишь получить вовремя рукописи, сдержать все обещания в договоре и, конечно, заработать свой процент. В свои двадцать два я продала книгу в разгар кризиса нулевых, полагаясь только на удачу и будучи никому не известной, и это не принесло никакой коммерческой выгоды. Незадолго до того мы встречались с выпускающим редактором, и она торжественно сообщила: хотя «Неортодоксальная» – очень нишевое произведение, издательство все же готово рискнуть и заказать тираж 8000 экземпляров – как жест доброй воли. Для моего агента все было очевидно: позднее она объяснила, что 8000 – это минимальное количество копий для компании такого размера. После этого разговора на смену моим упадническим настроениям пришли муки сомнения в себе и отчаянная уверенность в грядущем провале. Книга в тот момент казалась мне единственной возможностью что-то изменить, единственным шансом исправить ситуацию, перейти от мучительного выживания к стабильности, пускай и относительной. Нужен был кто-то, кто поверит в мою рукопись. Надо же как-то платить долги. Однако мне требовалось не просто получить достаточно, чтобы удержаться на плаву: требовался качественный скачок до среднего класса, ощущение хоть какой-то, возможно, слабой и тонкой, но опоры под ногами.

Я забирала Исаака из сада, где он – маленькая, но радость – продолжал пожинать плоды моего прошлогоднего выступления. Ему удалось наладить отношения с детьми, даже завести друзей. Вместе мы садились на автобус, который останавливался недалеко от нашей квартиры, и приезжали домой. Я разогревала макароны с сыром, приносила тарелки на диван, где мы обедали вместе. Я смотрела, как он ест, и будто впервые видела, потому что за прошедший год он очень вырос. Весной Исааку исполнится шесть, через год он пойдет в первый класс средней школы, пусть я и не знала какой – здесь для него было только это учреждение. Большинство детей из него перешли бы потом в современные ортодоксальные еврейские школы, но я не могла уже больше обманываться. И надеялась: к тому моменту, как придется выбирать, я успею получить гражданский развод, и сын пойдет в ту школу, которая ему понравится. Конечно, за это нужно будет платить, а денег у меня нет. И что делать? Так начинался очередной круг панических размышлений, но они ни к чему не вели, замыкаясь сами на себе и превращаясь в яркие и короткие вспышки отчаяния.

Я смотрела на светлые волосы Исаака, на ямочку на его левой щеке, которую так любила, заглядывала в большие голубые глаза, доставшиеся ему от отца, глаза, так порадовавшие меня в день его рождения: тогда я мечтала, как он унаследует именно эти черты от выбранного не мной мужчины и вырастет похожим на американца, получив, возможно, больше свободы в своем теле, чем я когда-либо обрету в своем. Других детей у меня не будет. Вряд ли когда-нибудь в жизни я доберусь до точки, в которой буду чувствовать себя в безопасности настолько, чтобы снова принять на себя полную ответственность за жизнь другого человека. В тот момент я поняла: учитывая мой возраст и наличие ребенка, я могу стать идеальной кандидаткой в доноры яйцеклеток. Эту услугу часто рекламировали в кампусе колледжа Сары Лоуренс, а образованные молодые женщины рассматривались в любой частной клинике репродукции как исключительно ценный товар. Мои интеллектуальные способности подтверждал диплом, фертильность – сын, и даже еврейское происхождение в данном случае могло сыграть мне на руку. Я знала, что большинство рабби согласны были назвать ребенка, рожденного в результате искусственного оплодотворения, евреем только в случае, если и донор, и мать могли доказать свое происхождение.

Речь шла об отвратительной эксплуатации женского тела, инвазивной процедуре, которая неизбежно повлекла бы психологические и физические последствия, но, в отличие от остальных доступных мне форм эксплуатации, оставалась легальной и хорошо оплачиваемой. Закон не регулировал такое донорство, но и не запрещал его. Да и был ли у меня выбор? Я больше не могла позволить себе ждать чуда, жить в лишенном воздуха лимбе. Я устала от бесконечной необходимости снова и снова подходить к краю пропасти и испытывать свои возможности. Чудес не будет. Когда я получу деньги, которые сейчас так необходимы, это будет не Божья помощь, а мое тело, обеспечивающее меня ресурсами для выживания наименее духовным способом из возможных.

Глубокая ирония ситуации заключалась в том, что я впервые предлагала кому-то другому свое тело по собственной воле; вдвойне печально было осознавать это, ведь я сбежала из общины в том числе и ради возможности освободить и тело, и ум – и уж точно не предполагала оказаться в ситуации, когда снова вынуждена буду предложить свое физическое воплощение на чужой суд и для использования другими. Однако это не повлияло на мою решимость, а с ней вернулось и ощущение удовлетворения. Я знала в тот момент, что снова стою у руля своей жизни; теперь я знала и то, что готова пойти на все, лишь бы больше не отпускать этот руль.

…

На следующее утро я пришла в клинику на Пятой авеню. Своей очереди мне пришлось дожидаться среди женщин, которые были старше меня и выглядели гораздо более состоятельными. Щеки у меня пылали, ведь было очевидно, зачем я пришла, а внутри я обмирала от невысказанного, но однозначного прилюдного признания своей бедности и отчаяния. Но, должна признать, меня удивило, что каждая из этих женщин, имевших привилегии и сопутствующее им образование, смогла пренебречь всеми возможными этическими принципами ради шанса завести ребенка. Доктора и медсестры говорили со мной в ином тоне и с иными интонациями, нежели с этими стройными, ухоженными дамами, и я не могла этого не заметить. Сдав все необходимые анализы и оставив на попечение медсестер пробирки с кровью и другими жидкостями, я вышла на продуваемую всеми ветрами улицу как в новый мир. С особенной ясностью я поняла в тот день, что в мире этом есть два уровня, верхний и нижний, и второй существует лишь для того, чтобы его эксплуатировал первый. Мое тело было моим последним средством к существованию, и даже в этой новой жизни я снова мечтала оказаться вне его.

Уже в Германии я как-то упомянула, что была донором яйцеклеток, и это сообщение было встречено такой бурей эмоций, которой американцы встретили бы как минимум признание в проституции. Интересно, что она-то в большинстве европейских стран законна, а вот платное донорство яйцеклеток – нет. Все перевернулось с ног на голову, как будто я предала себя гораздо унизительнее, чем могла представить. Не повторяла ли я когда-то себе в утешение: «Что ж, хотя бы не проституция!»? Позднее, столкнувшись с последствиями, я уже не могла так уверенно сказать, которое из этих зол было меньшим. К тому же я знала многих жительниц Нью-Йорка, которые искали клиентов через подпольную сеть и продавали себя ради дополнительного заработка, красивой одежды, просто ради возможности облегчить себе жизнь. Еще больше женщин шли на это, чтобы выжить. Ничего особенного. В каком-то смысле – часть культуры. Было ли и мое решение стать донором яйцеклеток такой же частью этой культуры эксплуатации тела?

Шприцы с гормонами прибыли в специальном охлаждаемом контейнере. К ним прилагалась подробная инструкция. Две недели мне предстояло делать себе уколы, а потом – ввести специальный препарат, запускающий процесс. Спустя 48 часов нужно было прийти на процедуру забора клеток. В описании говорилось, что я должна сжать между пальцами кожу на животе и держать ее в таком положении, пока шприц не опустеет. На этом месте появятся синяки; если из-за них последующие инъекции станут слишком болезненными, надо выбрать на животе другое место. При боли внизу живота, кровотечении и тому подобном нужно немедленно звонить в клинику или ехать в больницу, если все случится в нерабочие часы. О том, почему и как часто могут возникать эти симптомы, в инструкции ничего не говорилось.

Я смотрела на длинные тонкие иглы и удивлялась тому, что они не вызывают у меня привычной тревоги. Давно ли я превратилась в человека, который отказался от всех своих прежних страхов как от недоступной теперь роскоши?.. Первый укол прошел хорошо; зажав, как полагалось, кожу пальцами, я не почувствовала прикосновения иглы, но холодное содержимое шприца по мере введения вызывало боль. Пришлось делать инъекцию медленно, вталкивая препарат по капле, пока цилиндр не опустел. В тот день и назавтра я чувствовала себя довольно хорошо. Лишь спустя четыре укола у меня начало потягивать где-то в области таза. Но даже тогда я сказала себе, что все и вполовину не так противно, как я ожидала. Возможно, не такую уж и большую жертву я принесла в обмен на щедрую оплату. Спустя еще несколько дней ощущение превратилось в заметную тяжесть, как будто в животе у меня скопились камни. К десятому уколу они казались уже большими и очень тяжелыми, под их весом я заваливалась вперед и с трудом держалась прямо. Отчитываясь о своем состоянии перед клиникой, я упоминала о своих ощущениях, но мне ответили, что это абсолютно нормально – просто яичники наполняются фолликулами. «Обычно на протяжении жизни женщины они не превышают по размеру грецкий орех. Ваши сейчас примерно с апельсин». Я представила их себе, содрогнулась, и телефон выскользнул из потной ладони. Если естественным путем яичники не увеличивались до размеров апельсина, не могла ли я с уверенностью утверждать, что им и не стоило?

В ту ночь я проснулась от острой боли в нижней части живота. Я ворочалась с боку на бок, но боль не уходила, а только усиливалась с каждым разом. Согласно инструкции, мне следовало сразу же обратиться в больницу, но я не хотела оставлять Исаака одного, поэтому позвонила подруге, которую наверняка разбудил бы вибрирующий телефон, объяснила, что дело срочное, и попросила приехать присмотреть за сыном. Никаких подробностей. Спустя 20 минут она уже звонила в дверь, а я собралась и готова была доковылять до отделения экстренной помощи сети госпиталей Маунт-Синай.

Оказавшись внутри, я обратилась к медсестрам, начала рассказывать им про донорство, про инструкции, согласно которым нужно было обратиться за помощью при появлении опасных симптомов, но быстро заметила их недоумение. Похоже, они никогда не сталкивались с подобным и не проходили соответствующее обучение. Правда, они позвали доктора, но и его беспомощные вопросы выдали некомпетентность: он тоже никогда не сталкивался с донорством яйцеклеток и понятия не имел, как поступать в моем случае. Отлучившись ненадолго, он вернулся и предположил, что я столкнулась с синдромом гиперстимуляции яичников. Хотя такой синдром действительно существовал, никто не знал, как и отчего он возникает, каковы будут краткосрочные и долгосрочные последствия. По словам врача, в первую очередь следовало исключить перекрут яичника, поэтому он направил меня на УЗИ. Его резкий тон и пренебрежение, выдаваемое языком тела во время нашего разговора, показывали: он уверен, что столкнулся со студенткой, которая пошла на огромный риск ради карманных денег. Ему и в голову не приходило искать более глубокие причины моего решения.

В кабинете УЗИ оператор долго водил аппаратом по моему животу и немало удивился, когда понял наконец: эти шары размером с грейпфрут – мои яичники. Как и остальные, он признался, что никогда не сталкивался ни с чем подобным и не знает, как поступить. В одном он был уверен – вряд ли это пойдет на пользу моему организму. В его голосе мне послышалось легкое осуждение, но в тот момент меня куда больше беспокоило слово «грейпфрут». Женщина из клиники сказала – яичники размером с апельсин, верно? Разве грейпфрут не больше? Домой меня отправили утром, сопроводив рекомендацией обратиться непосредственно в клинику на Пятой авеню, поскольку в таких вещах там разбирались лучше. Осматривавший меня доктор считал, что сейчас угрозы перекрута яичника нет, но не был до конца уверен.

В клинике меня приняли моментально – и тут же отправили на еще одно УЗИ, на современном и очень дорогом аппарате. Здесь врач сразу же успокоил меня: все идет отлично, я в порядке, яичники производят очень много яйцеклеток. Настолько много, что мы можем прямо сейчас сделать стимулирующий укол и назначить дату забора материала. В тот момент я вздохнула с облегчением: страшно подумать, как я чувствовала бы себя, продолжи мои яичники увеличиваться. После процедуры они, конечно, вернутся к прежним размерам, и все станет как раньше. Мне уже очень хотелось сдать яйцеклетки и жить дальше. Тогда я думала, что забуду это, как сон, и не стану больше вспоминать. Казалось, плата за эти переживания достаточно велика.

В день процедуры я отвезла Исаака в сад, а после уехала на роскошном такси из числа тех, что обычно встречаются в более богатых районах. Машина доставила меня к частному хирургическому отделению, где анестезиолог сначала ввел мне фентанил, который расслабляет тело и готовит его ко сну, а потом поставил катетер для введения анестезии. Затем меня сопроводили к гинекологическому креслу, усадили и попросили считать от десяти до нуля. Я почувствовала, как огнем обжигает вену снотворное, и провалилась в сон, досчитав только до трех.

Очнулась я уже в палате – и сразу же почувствовала эйфорию, удивительное, ни с чем не сравнимое и неописуемое ощущение абсолютной благости, – весьма распространенное следствие выведения фентанила из организма. На медсестру, которая подошла спросить, не хочу ли я есть или пить (процедуру проводили натощак), я уставилась как на ангела-хранителя.

– Вы отлично справились, – сказала она с улыбкой. – По-моему, они извлекли из ваших яичников 72 яйцеклетки, может, даже больше.

Я улыбнулась и поблагодарила ее, словно это был комплимент. Только много позже, дома, сжавшись в комок от самых сильных в моей жизни спазмов (Исааку я сказала, что болит живот), я сообразила: 72 яйцеклетки – это же невероятно много. Мне говорили, в процессе можно получить дюжину – по шесть или около того из каждого яичника. Конечно, их раздуло до размеров грейпфрута! Конечно, это была гиперстимуляция! Я вдруг поняла: мне намеренно дали слишком большую дозу гормонов.

Я в ужасе начала искать информацию об этом в интернете – и нашла множество записей на форумах от женщин, которые прошли через те же мучения. Оказалось, это неприятная, но распространенная практика: донорство яйцеклеток не регулируется законодательством США, поэтому технически изменение дозировки гормонов не считается незаконным. Некоторые пострадавшие уже создали сообщество и обратились к конгрессу с просьбой определить четкие правила для этой процедуры, чтобы защитить доноров, однако на тот момент все мы были в положении подопытных мышей, над которыми ставили эксперимент, и никто не задумывался о последствиях. Пройдет еще несколько лет, и на глаза мне попадутся статьи о женщинах-донорах, заболевших раком яичников. Они боролись за проведение исследований, но и тогда никаких правил все еще не существовало.