Текст книги "Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине"

В клинике остались очень довольны моими результатами. Когда я приехала, чтобы забрать чек на 10 000 долларов, мне предложили повторить процедуру через два месяца.

– Нет! – воскликнула я, выдав свой ужас.

– Но почему? – искренне удивилась врач. – Все прошло хорошо, фертильность у вас отличная.

– Вы же гиперстимулировали меня! Все прошло так хорошо потому, что я получила слишком много гормонов. Как я могу еще раз доверить вам свое здоровье, если вы так себя ведете только из желания пополнить банк яйцеклеток? Я же все-таки живой человек, а не машина, которую можно заставить выдавать максимальный результат.

– Что ж, я… – Она запнулась. – Я не думаю… Понимаете, мы дали вам стандартную для женщины вашего возраста дозу. Ваш ребенок появился, когда вам было 19, сейчас вам уже 25. За эти годы фертильность могла очень сильно измениться. Нам пришлось предположить, что она ниже, чем в момент зачатия… Это не точная наука. Но, если вы согласитесь на повторную процедуру, мы можем подобрать дозировку с учетом уже известных данных…

– Я больше никогда на это не соглашусь, – жестко заявила я. – И никогда не порекомендую это кому-то еще.

Попытка постоять за себя должна была бы принести мне хоть какое-то удовлетворение, но этого не произошло. Они же все равно получили то, что хотели. А мне достался только чек. Я стояла на тротуаре возле шикарного офиса клиники в деловом районе и смотрела на цифры – единицу и четыре нуля после нее. Теперь понятно, почему за эту процедуру столько платят. Они не просто покупали мои яйцеклетки. Они покупали мою жизнь.

Еще много лет после я буду страдать от невероятно болезненных нерегулярных месячных, от неожиданных спазмов в яичниках, способных вывести меня из строя на несколько дней, а иногда и недель. Мое тело уже не будет прежним, и это подтвердит множество европейских врачей. Но, пускай ужас на их лицах каждый раз напоминал об унижении, через которое мне пришлось пройти, он пробуждал и воспоминания о силе воли, о готовности пожертвовать всем ради выживания, ради сына и его возможности пользоваться благами новой жизни. Я смогла поддержать его и не провалить эту задачу. Так стыд за содеянное навсегда смешался для меня с какой-то извращенной гордостью, и долгое время я даже и не пыталась объяснить ее, потому что отказывалась верить в то, что кто-то способен понять всю сложность той ситуации и тех переживаний. Возможно, так и есть – хотя сейчас я все равно иногда говорю об этом: я нашла объяснение для самой себя, и его оказалось достаточно.

…

Бог – это вроде костыля: откладываешь его – и внезапно понимаешь, что твои ноги и сами прекрасно работали. Я больше не хотела видеть мир через мистическую призму, твердо поверив в то, что ясный разум и зрение послужат мне в будущем гораздо лучше – и неважно, насколько меньше они предлагают комфорта.

Было утро 25 декабря. Я собиралась прокатиться по городу. Выехав на магистраль ФДР, я обнаружила, что она обезлюдела: на трассе не было ни одной машины, лодки на Ист-Ривер не двигались. Та же постапокалиптическая картина ждала меня и на Вест-Сайд-Хайвей. Поездка, на которую обычно уходило около часа, в тот день заняла 20 минут. Петляя по узким улочкам Сохо, обычно заполненным покупателями, я увидела только серые витрины закрытых магазинов да металлические урны, которые безжалостно раскачивал ветер.

В районе, подобном Манхэттену, который я видела только бешено бурлящим, такая пустота пугала. Она особенно подчеркивала мою инаковость – у всех остальных в этом мире было прямо сейчас какое-то место – и ярко подсвечивала мое одиночество, не просто отрешенность, но почти инопланетное отличие. В тот момент я ощущала себя пустой лодкой без якоря, плывущей в глубоком космосе, застрявшей за пределами мира живых.

Днем я заехала забрать Исаака от отца. Эли изучающе взглянул на меня и сказал:

– Скоро три года, как ты переехала. Ты ведь уже не вернешься?

Я отрицательно покачала головой, твердо уверенная каждой клеточкой тела в искренности этого ответа. Между прежней и нынешней мной уже пролегала четкая граница испытаний прошедших лет. Из них я по кирпичику сложила стену, отрезавшую дорогу обратно.

– Мы можем тогда получить гет[22]22
  Документ о разводе (идиш).


[Закрыть]? – спросил Эли. Думаю, он хотел жениться снова. В иудейской общине для этого не требовалось проходить через процедуру гражданского развода, достаточно было религиозного. Его Эли мог получить и без моего разрешения, но такой процесс был дорогим и очень долгим, поскольку требовал гетер меах раббаним (то есть буквально разрешения ста раввинов).

– Да, конечно. Как только закончим с гражданским разводом, я схожу с тобой, и мы все оформим.

Мой адвокат предупреждала, что исполнение гета обеспечивалось законами штата Нью-Йорк, а его условия зависели от условий гражданского развода. Я о религиозной процедуре не заботилась, поскольку не собиралась в дальнейшем исполнять ритуалы, но Эли, конечно, этого не знал. Для меня гет выступал только в качестве одного из немногих рычагов влияния, поскольку все еще был важен для моего супруга, хотя в последнее время я не без удивления заметила происходившие с ним изменения. Сначала он укоротил бороду, потом сбрил ее; следом настала очередь пейсов, которые становились короче и короче, пока не превратились в едва заметные бачки.

– Хорошо, – сказал Эли. – Тогда сходим вместе и заключим соглашение.

Я с радостью отметила, что он готов отказаться от выяснения отношений в суде.

…

Адвокат приняла новости об этой беседе с радостью. «Ситуация складывается идеально», – заметила она. Похоже, я сумела задобрить вторую сторону, заставить сложить оружие. Соглашение, в конце концов, и было нашей общей целью. Она собиралась подготовить бумаги и отправить их адвокату Эли. Какое-то время уйдет на взаимный обмен документами, но в результате мы придем к компромиссу.

– Не хочу его ни о чем просить, – сказала я. – Только о предварительной опеке.

– Но, милая, он обязан хотя бы по минимуму содержать ребенка! Ни один судья не одобрит мировое соглашение без алиментов, это попросту незаконно.

– Эли в любом случае не сообщает о своих доходах и не хочет, чтобы это всплыло. Я собираюсь использовать этот козырь. Пообещаю ему, что не доставлю неприятностей. К тому же судья ведь не сможет назначить процент от несуществующего дохода, верно?

Она неохотно признала мою правоту, хотя и опасалась, что я в дальнейшем пожалею об этом решении. Стоит нам официально закрепить условия соглашения на бумаге, как потребовать алименты станет практически невозможно, даже если наши с сыном жизненные обстоятельства изменятся. Но меня это не беспокоило. Я научилась полагаться только на себя, не оглядываясь на обстоятельства. Лучше так, чем вечно зависеть от кого-то, – я была готова встретить будущее только на таких условиях.

Домой я шла, едва не подпрыгивая от предвкушения такой близкой свободы. Как знать? Следующим летом я, возможно, буду жить в другом месте! Во мне оживал новый, осторожный оптимизм.

…

В феврале издательство начало отправлять меня на интервью. Никакой подготовки этому не предшествовало. Мне просто сообщали о времени и месте встречи. Агент напомнила, что выбирать мне не приходится, что надо с радостью принимать те крохи интереса, который проявляют журналисты. Поэтому я так и не нашла в себе сил поинтересоваться, зачем мне давать интервью New York Post, самой мерзкой желтой газете. Не понимала я и того, как ее заголовки отразятся в кривых зеркалах других дешевых таблоидов по всему миру. К тому же тогда я не знала, как беседовать с журналистами – и разговаривала с ними как с друзьями, не догадываясь, что мои слова потом будут представлены публике как удобно, вырванными из контекста с целью создать более примечательный и пикантный образ – и сбить этим с толку. Моя манера общаться с сильными мира сего была родом из детства: когда-то я пыталась искусить Бога наивной прямотой, а теперь использовала тот же подход, обращаясь к богам журналистики с такими же искренними намерениями.

Вскоре мне пришлось в полной мере испытать последствия «славы» по-американски, той, какую описывал Бодрийяр: моя анонимность полностью и бесповоротно осталась в прошлом, это выбивало из колеи и сбивало с курса. Волна интереса, с которой я столкнулась, прокатилась по мне и унесла с собой часть моей личности, оставив глубокие раны на месте сорванной кожи и пульсирующую плоть. Я больше не могла найти себя и существовала теперь только в навязанных публичностью рамках, подчиняясь ее диктатуре. Именно тот период мог стать для меня временем величайшей несвободы, но я уже достаточно долго успела прожить в мире, где все лучше меня знали, кто я такая. И все же никакие прежние ограничения не могли сравниться с этой необъятной сетью психологического давления, в которой я вынужденно билась, будто рыбка в садке, под пристальными взглядами знатоков, решавших, достойна ли я оказаться на какой-нибудь общественной тарелке.

Однако то интервью для New York Post, как бы ни было мне унизительно его читать, запустило новую волну интереса, и она достигла своего пика еще до официального выхода книги. Барбара Уолтерс, тоже выпускница колледжа Сары Лоуренс, позвонила в издательство, чтобы пригласить меня на свое ток-шоу «Взгляд»; когда редактор из Simon & Schuster сообщала мне эту новость по телефону, голос у нее дрожал от восторга. Ситуация изменилась в корне всего за неделю. Моя книга внезапно перестала быть нишевым продуктом: очевидно, она могла заинтересовать очень широкую аудиторию. В издательстве с ума сходили от радости и нервного потрясения: тиража не хватало, чтобы удовлетворить такой спрос. Конечно, столкнувшись с ураганом предзаказов, последовавшим за выходом интервью в New York Post, издатели запросили допечатку, но новые книги вышли бы из типографии только через несколько недель, и их все равно не хватило бы при том отклике, который вызвала публикация.

Утром того дня, когда книга официально выходила из печати (днем мне предстояло ехать на ток-шоу), позвонила адвокат:

– У меня плохие новости.

Я вцепилась в телефон так сильно, что побелели костяшки пальцев:

– В чем дело?

– Звонил адвокат Эли. Кажется, он религиозен. И он видел интервью в New York Post. Сказал – будет настраивать клиента отозвать мировую и требовать в суде единоличную опеку. Я так поняла, в его глазах это наказание за ваше поведение. Безумие какое-то! Я сказала ему, что в манхэттенском суде он с такой позицией ничего не добьется. Но, если Эли подаст иск, нам придется идти в суд, а это может занять годы и обойтись вам очень дорого. Шанс победить есть, но я бы не советовала в это ввязываться. Как думаете, есть ли способ его успокоить?

Я сделала глубокий вдох, собираясь с силами.

– Вы можете перезвонить ему прямо сейчас и сообщить, что сегодня в полдень я выступаю на ток-шоу «Взгляд», где расскажу о его угрозе двенадцати миллионам зрителей. Спросите, этого ли он хочет. Если нет, пускай предоставит все документы, которые мы договорились подписать, сегодня до 11 часов.

– Уф, – вздохнула она. – Ладно. Я попробую и сообщу о результате. Вы уверены, что готовы его разоблачить?

Крепко сжатые на трубке пальцы уже болели.

– Я уверена.

Пока стилист возился с моей укладкой и макияжем, я не находила себе места от беспокойства и постоянно проверяла телефон. В 11:30 меня проводили в гримерку к остальным гостям; новостей не было. Я начала мысленно сочинять апелляцию к суду, достойную государственного канала. Только когда дежурный помощник по студии пригласил меня пройти на сцену, телефон наконец зазвонил. Было 11:50.

– Он подписал! – прокричала в трубку адвокат, не сдерживая смеха. – Святые угодники, вы разведены!

Мне показалось, что я упаду в обморок прямо на ступеньках студии. Но вместо этого я передала телефон помощнику, собралась с силами и вошла. Само интервью, к которому я готовилась, прошло как в тумане.

Спустя час мне позвонила редактор и сообщила: за час было продано 50 000 электронных копий моего романа. Я тут же перезвонила агенту.

– Как нам удалось столько продать? Вы говорили, электронные книги идут хуже бумажных…

– Ну, бумажных у нас и нет. Вы не знали? Мы почти моментально продали тираж.

Через три дня моя биография занимала второе место в списке бестселлеров The New York Times по количеству продаж печатных и электронных экземпляров – таков был результат шквала онлайн-покупок. Со всей страны мне приходили недовольные комментарии от людей, приходивших в магазин за книгой только ради того, чтобы вернуться ни с чем, а издатели не могли даже сказать, когда новая партия поступит в продажу. На это ушло три недели; все это время читатели продолжали покупать электронные копии, а роман оставался в списках бестселлеров.

Ураган бушевал несколько месяцев и стих лишь немного. Вдруг оказалось, что я даю уже несколько интервью в день, жонглируя свободным временем. Новообретенная публичность раздражала меня – не только в целом, но и в мелочах: ко мне обращались, когда я стояла в очереди за кофе или ехала с сыном в подземке. Особенно пугало то, что я никогда не знала, чего хотят эти люди – похвалить или осудить. Когда слишком многие воспринимают тебя как плакат – неважно, хороший или плохой, – начинаешь терять так заботливо взращиваемое собственное «я» и смотришь вместо этого на себя в зеркало их проекций. Вскоре я начала получать угрозы от членов общины; кто-то даже переслал мне переписку на идише о том, позволяет ли галаха (закон иудаизма) убить меня во имя Господа. Дядья и кузены, с которыми я взаимодействовала редко и только в детстве, неожиданно начали писать мне письма с просьбами немедленно покончить с жизнью. Я перестала есть и спать. Теперь мне больше, чем когда-либо, нужно было покинуть наконец Нью-Йорк.

Скоро это стало возможным, потому что на моем счету появились деньги. И их хватало надолго. Моя жизнь изменилась в мгновение ока, вот только новая версия была не намного приятнее прежней. Меня приглашали на закрытые вечеринки и в роскошные места, вокруг появились известные и важные люди, а также толпа подражателей и обожателей, их боготворивших. Деньги сделали меня достойной их внимания, все вдруг захотели со мной дружить. Откуда мне было знать, что популярность окажется для меня тяжелее вынужденного одиночества? Все в этом мире казались мне неискренними и опасными, я не могла – и не хотела – поверить, что это единственный выход, единственное доступное утешение. Должно же быть еще что-то, глубже, значительнее. Я не забыла, как обещала себе его отыскать. Уже скоро. Прошение о разводе было подано в суд; еще несколько недель – и у меня будет вердикт.

И правда, в канун Песаха 2012 года, перед праздником, который я больше не отмечала, но дух которого до сих пор чувствовала, адвокат переслала мне по электронной почте подписанный вердикт с печатью. «Можешь снова выходить замуж! – было написано в письме. – Шутка!»

Свобода. Настоящая свобода. Перед самым днем освобождения еврейского народа одна еврейская женщина тоже стала свободной. Теперь ничто не преграждало мне путь в будущее…

Ничто, кроме стандартного требования жить не дальше чем в радиусе двух часов езды от места регистрации бывшего мужа: Эли все еще имел право навещать ребенка. Мы скрупулезно обсудили встречи в выходные и на каникулах, а также условились, что Исаак не должен страдать от долгих переездов к отцу и обратно.

И все же я намеревалась извлечь из ситуации максимум. Для этого взяла карту и очертила на ней круг, центром которого был дом Эли, а потом начала искать возможные направления в радиусе пары часов езды от него. На юго-западе был Нью-Джерси, штат, который я хорошо знала и где совершенно не стремилась поселиться: там было полно ортодоксальных еврейских общин, и меня легко узнали бы. На севере лежал хребет Катскилл, там я в детстве проводила лето – как и все хасиды, сбегавшие в горы в жаркие месяцы. Помню дни в летнем лагере на болоте: мухи, кругом мухи, маленькими торнадо кружащие над никогда не просыхавшими во влажной жаре лужами. На юго-востоке в радиус попадал Бруклин; населенный сейчас художниками и хипстерами, он оставался все же местом, откуда я была родом и куда не могла заставить себя вернуться. Прямо на востоке нас ждал округ Уэстчестер, богатый, мало чем отличавшийся от Манхэттена район, где я ходила в колледж. Я вела пальцем по карте выше, на северо-восток, мимо Уэстчестера и Датчесса, наискосок через долину реки Гудзон и вверх до Аппалачей, горного хребта, очертания которого сгладило и смягчило время, – и остановилась на небольшом треугольном округе на границе Массачусетса. Я знала его, даже однажды побывала там с коротким визитом к подруге по колледжу, Лорен, – точнее, к ее родителям, нью-йоркским адвокатам, еврейство которых сохранилось только в их фамилии. У них был домик в лесу, куда семья уезжала на выходные и в отпуск.

…

Я неплохо помнила родителей Лорен: ее отец, не соблюдая и не практикуя никаких традиционных ритуалов и не поддерживая связи с еврейской культурой, все же идентифицировал себя как еврея, и я спросила почему.

– Все очень просто, – ответил он. – Просто я всегда знал: если бы сюда пришел Гитлер, он постучался бы и в мою дверь.

Этого ему, как и многим евреям, которых я встретила с тех пор, было достаточно: их связывало фундаментальное знание об этой разделенной гипотетической уязвимости, гигантском «если бы». Оно стало универсальным уравнителем, угрозой, способной объединить кого-то вроде меня с кем-то вроде его дочери, несмотря на разные доходы, образование и положение в обществе.

Я помнила и их двухуровневый дом 1960-х годов постройки, стоявший на поросшем густым лесом холме так, что передняя его часть всегда утопала в тени берез, а с веранды сзади открывались потрясающие виды на запад. В особенно ясные дни оттуда можно было различить хребет Катскилл – плотные мазки голубоватой краски на далеком горизонте. Та короткая поездка надолго осталась в моей памяти, как и более продолжительный визит в дом Джастины в Калифорнии. Поскольку мой выбор был, очевидно, все еще несколько ограничен и таковым остался бы, почему не изменить все кардинально и не уехать от цивилизации? Можно найти дешевый дом в круглогодичную аренду на северо-западе Коннектикута. Там у меня будет мир и спокойствие, а Исаак пойдет в хорошую школу. В саду ему остается провести всего месяц – еще месяц на Манхэттене, а потом прости-прощай, центр!

Я, как и обещала, сходила вместе с Эли в Бейт-Дин, иудейский религиозный суд Америки, чтобы пройти церемонию получения гета. Уже на месте я с удивлением обнаружила, что софер, переписчик, – хасид. Действительно, из современных ортодоксов никто на эту роль не подошел бы: древнееврейское письмо, необходимое для официальных и обязательных документов, – сложный каллиграфический шрифт, на изучение которого уходят десятилетия. Если при записи будет допущена ошибка, переписчику придется начинать все сначала.

Софер спросил мою девичью фамилию и торжественно кивнул в ответ:

– Ах да, Берковичи. Я знаю вашу семью. Пенн-стрит, верно? Я сам из Вильямсбурга.

Он беседовал со мной на идише поверх головы представителя суда, то есть рава, который, хотя и носил небольшую ермолку, явно не понимал ни слова в нашей речи.

– Так вы были замужем за ним? – уточнил софер. Приподняв брови, он окинул взглядом мою непокрытую голову и обтянутые джинсами ноги, потом посмотрел на большую черную кипу Эли. – Поверить не могу. Девочка из Вильямсбурга?

Разговор прервал рав – у нас было всего полчаса до следующей записи, и переписчик, склонившись над бумагой, принялся неистово выводить буквы древнего письма, пока рав зачитывал детали. Нас попросили подтвердить, кто мы, назвав свои полные имена и имена наших родителей на иврите. Все остальное взаимодействие шло между равом и Эли на древнееврейском, а я стояла в стороне и ждала, когда придет время сыграть мою крошечную роль. Закончив, рав сложил документы и передал Эли с просьбой повторять необходимые формулировки. От меня требовалось протянуть руки, чтобы муж уронил в них гет со словами: «Отныне объявляю тебя свободной для любого другого мужчины».

Услышав это, я напряглась и ехидно рассмеялась.

– Теперь отойди, – резко скомандовал рав, указывая на меня. Я попятилась. – Теперь передай мне гет.

Я положила документ на его стол.

– Можете идти, – объявил он, даже не глядя в нашу сторону. – Каждый из вас получит подтверждение по почте.

Вот и все.

Когда мы вышли из здания, Эли потянулся пожать мне руку.

– Забыл? – спросила я. – Мы разведены, нам нельзя прикасаться друг к другу.

Он неловко прокашлялся, спрятал руку в карман и просто кивнул мне. Мы неуклюже попрощались и разошлись: он – вверх по Бродвею, в сторону станции Пенн, чтобы сесть на поезд из города, я на юг, к метро. Наш брак был расторгнут по всем правилам. Возможно, для нас обоих это было начало чего-то нового. Я надеялась, что Эли тоже найдет свое счастье, потому что прекрасно понимала: во многом за его счет я смогла достичь того, чего достигла, и почувствовать себя истинно свободной от психологических и эмоциональных оков я могла, только зная: он тоже оставил все это позади и нашел свой путь.

…

На то, чтобы найти дом в Солсбери, в Коннектикуте, не ушло много времени. Я выбрала старый перестроенный амбар, стоявший на берегу одного из множества лесных озер в том районе.

Теперь можно было договариваться о собеседовании в одной из маленьких частных школ неподалеку, чтобы Исаак мог пойти там в первый класс. В июне мы вместе съездили туда, и ребенок очевидно расслабился, стоило нам оказаться за городом. На собеседование с директором мне пришлось отпустить его одного. Все прошло хорошо, и его готовы были принять, однако директор обратила внимание на небольшую странность. Похоже, все это время моего сына учили писать правой рукой, хотя он явно левша. В результате у него выработался совершенно неправильный и непродуктивный подход к чистописанию, который придется медленно исправлять, постепенно возвращая ему инстинктивное владение левой рукой и обучая особой технике для левшей. Директор особо подчеркнула, как важно попрактиковаться летом, чтобы к началу учебного года Исаак догнал остальных детей.

К левшам в моей общине всегда относились с подозрением; помню, дедушка говорил: «Настоящий еврей все делает правой рукой». Согласно законам, определявшим в повседневной жизни все, от того, как мыть руки, до того, как завязывать шнурки, все действия следовало начинать правой рукой. Это имело важное духовное значение: левая рука ассоциировалась с дьяволом.

Даже в страшном сне я не предполагала, что в учреждениях современных ортодоксов практикуют нечто подобное: уж точно не настолько, чтобы заставлять левшу писать правой рукой! Это же просто дурацкое суеверие. Я почувствовала облегчение, когда поняла: в начальной школе Исааку уже не придется сталкиваться с таким своеволием и глупостью. Он получит образование, о котором я мечтала. Да и сама школа оказалась очаровательным деревенским домиком, стоявшим на огромном, залитом солнцем лугу; при ней даже жил золотистый ретривер, каждое утро приветствовавший учеников, – те пожимали ему лапу. Она была маленькой и уютной; в ней было все, чего не было на Манхэттене.

Пока Исаак гостил у отца положенное время каникул, я подготовилась к переезду: расторгла текущий договор аренды, заключила новый, упаковала наш нехитрый скарб и докупила недостающее. К августу все было сделано – как раз вовремя, чтобы забрать сына и показать ему наш новый дом.

То был потрясающий август. Исаак – ему было шесть лет – каждый день купался в озере, на берегу которого мы поселились. Вместе мы лежали на причале и наблюдали за гревшимися у поверхности воды и прятавшимися поглубже рыбами. Он собирал раковины улиток, пытался прыгать по камням (обычно неудачно), следил за кроликами, пока те весьма быстро расправлялись с листьями. Каждый вечер солнце расцвечивало воду невероятными цветами заката, озеро становилось еще спокойнее, а мир затихал. Скрестив ноги, я сидела на траве, смотрела, как исчезают последние розовые отблески, и слушала сверчков, заводивших привычную вечернюю песню. Безумие Манхэттена казалось в те минуты очень далеким.

Наконец-то у меня началась настоящая жизнь (по крайней мере, я так думала); все шло так, как я мечтала, и мне, конечно, очень повезло… вот только мой мозг местами увяз в прошлом. Каждую ночь я видела кошмары, каждое утро просыпалась, охваченная ужасом, и каждый раз внутренне паниковала, оказавшись среди людей или в людном месте. Источником всего этого никак не могла стать наша новая, спокойная и радостная жизнь. Осенью я все-таки обратилась к психиатру, чтобы он официально диагностировал у меня расстройство психики, которым я, без сомнения, страдала. Его вердикт – посттравматическое стрессовое расстройство – меня даже немного разочаровал: я же выросла в хасидской общине, поголовно страдавшей от последствий былой травмы. И хотя мне напоминали о ней постоянно, я выросла, твердо зная: как бы плохо ни было, бывает и хуже. Даже на самом дне я обладала очень многим. В основе моего характера, глубоко под пришедшей позднее неуверенностью в себе, лежали заветы воспитавших меня людей. Это знание было так же незыблемо, как скрижали, высеченные на камне: я – выжившая. Идентичность, унаследованная от моих бабушки и дедушки, опустошенных войной, от предков, много веков терпевших преследования в Европе, от народа, тысячелетиями жившего в изгнании. Именно так я в первую очередь определяю себя. Вот только как обратиться к этому источнику силы? Как перестать быть просто выжившей и начать жить? Я отчаянно хотела вступить в следующую фазу, которая начинается после выживания, но чувствовала, что застряла, словно умела функционировать только в этом режиме.

В тот период жизни я не могла обрести удовлетворение – это стало для меня источником величайшего стыда и вечной тревожности. Однажды в три часа ночи, лежа без сна, я подумала, что всегда в глубине души боялась одного: того, что мое рождение лишь ошибка, сбой в программе, оставивший меня без связи с другими и без возможности установить новую связь, настоящую и прочную. Система, которой пользовались остальные, и раньше казалась недостижимой, но побег вместо попытки стать ближе, возможно, окончательно лишил меня доступа к ней.

Я вспомнила одну из статей в New York Post: она вышла, когда вокруг моей книги разразился скандал. В ней приводились интервью с моими родными. Дядя, тот самый, который регулярно присылал мне письма с угрозами, оскорблениями и множеством ошибок, сказал журналисту, что все описанное всегда было основой моих проблем. Дескать, мне просто «недоставало счастья» – несмотря на все, что для меня делала семья: организовала мою свадьбу с хорошим человеком, потратила тысячи на торжество. Очевидно же, я – ненормальная, если и после этого мне недоставало счастья. Разумеется, эта речь дяди была куда менее жестокой, чем его нападки в личной переписке. Обороты вроде «Ты уродина, и лицо у тебя лошадиное», возможно, могли ранить сильнее, но именно его слова о нехватке счастья привели меня к первому психотерапевту. Они задели глубоко спрятанную, но очень чувствительную струну, которая постоянно вибрировала внутри меня от страха, что мне предначертано быть несчастной – и это никак нельзя отменить.

Понять бы только почему. Я жила в красивом доме, окруженном чудесной природой, Исаак пошел в новую школу и выглядел абсолютно счастливым, мы наконец могли не беспокоиться о деньгах, но мое тело сжималось от прежнего страха, словно все это был только сон. Я проводила дни в попытках отвлечься от этих мыслей.

Ричард стал моим первым другом в Новой Англии. Мы познакомились в начале осени 2012 года, когда он только переехал. Высокий, хорошо сложенный, рыжеволосый, высоколобый и веснушчатый, он носил льняные брюки, очки-авиаторы и широкополые соломенные шляпы. Оказалось, он – современный художник-фигуративист[23]23
  Фигуративизм – направление в искусстве, изображающее реальные (в противовес абстрактным) картины.


[Закрыть]; работы, висевшие на стенах его мастерской, перекочевали, казалось, из какого-то таинственного замка: распятый мужчина, подвешенный в остывшем камине ребенок, тонущая в ванне женщина, поднимающийся от только что затушенных свечей дым.

У нас было кое-что общее: мы оба оставили многое позади. Ричард вырос в нищете в трейлерном городке «белой рвани» в Джорджии и заново создал себя, превратившись за прошедшие годы в элегантного, начитанного художника, недавно вернувшегося из Европы и хранившего ее таинственный шарм. Как и я, он вырос в мирах поэзии и литературы. Но даже сейчас, в новом своем «воплощении», обладая впечатляющим резюме, Ричард чувствовал себя не на своем месте, когда сравнивал свои работы с популярными шедеврами мира искусства. Незадолго до этого разговора я читала Эмиля Дюркгейма, и мне тут же пришло на ум слово «аномия[24]24
  Аномия (от фр. anomie – беззаконие, безнормность; др.-греч. ἀ – отрицательная приставка, νόμος – закон) – состояние общества, при котором у основной массы людей нет возможности достигнуть провозглашаемых ключевыми ценностей законными путями. Для отдельного человека это состояние деморализации и ощущение ослабления связей с обществом. – Прим. пер.


[Закрыть]». Возможно, оно произвело на Ричарда впечатление – вместе с моей недавно обретенной способностью вспоминать такие термины в беседе: с этого и началась наша тесная и необычная дружба. Оба мы оторвались от чего-то без права вернуться обратно и следовали за неким образом своего истинного «я», но только все больше отдалялись от цели. В этом разделенном изгнании и отчуждении мы стали друг для друга утешением; особенно ощутима наша инаковость стала потому, что даже после обретения финансовой независимости в творчестве мы остались далеки от экстравагантной роскоши, присущей штату, где нашими соседями были Кевин Бейкон и Мерил Стрип.

Поистине великолепной возможностью отвлечься для меня в тот период стала возможность узнать больше о мире искусства, к которому я питала ненасытное любопытство. Ричард позволял мне сбежать. Его ограничивал опыт нищего детства, но он не был евреем; к тому же он сумел взобраться на самую верхнюю ступень социальной лестницы и приблизился к сильным мира сего. Я уже знала, что принадлежность к их кругу определялась не столько деньгами, сколько возможностью прикоснуться к более глубоким и ценным материям. Требовалась целая жизнь, чтобы их получить. Я не могла перестроить себя так, как это сделал Ричард: даже измени я манеру говорить и одеваться, я не смогла бы излучать ту изысканную эксцентричность – не позволяло происхождение. Окружающие всегда будут видеть во мне только еврейку, которая пытается притвориться кем-то еще.

Однако наше сходство перевешивало эти различия, нам обоим известные, и спустя какое-то время я начала видеть в Ричарде брата если не по крови, то по духу. Я проводила часы на теплом от солнца деревянном полу его квартиры, переворачивая плотные блестящие страницы книг по искусству и поражаясь отличным репродукциям, а он садился к мольберту и переносил свет на темный холст. Так я познакомилась не только с полным собранием картин Рембрандта, Вермеера и Хаммерсхёя, но и с менее известными художниками – Эженом Каррьером, Габриелем Метсю, Эндрю Уайетом и Каспаром Давидом Фридрихом. Набрасывая отточенными движениями скетч, Ричард рассказывал мне о Климте и Шиле, о Родене и его возлюбленной Камилле Клодель, о Ренуаре и его музах. Он знал все, что только можно, об истории искусства, и я впитывала это упорядоченное знание. Когда речь зашла об учебе в Нью-Йоркской академии искусств, где Ричард получил стипендию, я тут же поняла, о чем он говорит, описывая, как его, бедного, необразованного студента, жалели и терпели только на словах, пытаясь сохранить иллюзию доступности искусства для всех. А попытки создать что-то вне этих общепринятых рамок в лучшем случае подвергались осмеянию, а в худшем – резкой критике. Справившись с раздражением, Ричард написал письмо скандальному норвежскому художнику по имени Одд Нердрум, который так же пренебрегал ценностями современного искусства, и попросился к нему в ученики. К его удивлению, Одд согласился.