Текст книги "Хюррем, наложница из Московии"

Заговорил Шимшек:

– Если нам попадутся враги Хюррем Султан, мы их уничтожим, обратим в прах.

Заговорил Йылдырым:

– Если кто-то посмеет злословить про Кадын Султан[11]11
  Кадын Султан – дословно переводится «женщина султан», титул старшей женщины в гареме.


[Закрыть], мы вырвем ему язык с корнем.

Джафер-ага отозвал всадников подальше от фонаря, в укромное место в тени дерева. И вновь на его лице не было видно ничего, кроме белков глаз да белоснежных зубов, которые то появлялись, то исчезали во тьме. Пытаясь, насколько можно, придать грозный тон своему высокому голосу, он промолвил: «Не нужно больше ничего говорить. Вам бы все бы кому-то угрожать». Почувствовав, что оба гонца напряжены, как натянутые луки, он усмехнулся:

– Ладно, Джафер – это я. Ты – Йылдырым, а ты – Шимшек. И уничтожите, и в прах обратите. Это, конечно, хорошо, но как я узнаю, что вас прислала сама Хюррем Султан? Чем докажете?

Один из гонцов вытащил из-за пазухи пурпурную шелковую сумочку-кесе. Кара Ага почтительно взял сумку и понюхал ее. Другой всадник подал голос: «А каков твой пароль?» Хюррем Султан сказала: «Спросите у аги, как звали мою первую служанку, если он назовет имя, то сообщите ему известие, если не знает – убьете его. Так что говори».

– Мерзука.

Оба всадника переглянулись. Тот, кого звали Йылдырымом, быстро оглядевшись, не слышит ли кто слова, которые он собирался произнести, наклонился к уху Джафера-аги: «Хюррем Султан завтра перед вечерним намазом будет во дворце. Она сказала: “Увижусь наконец с моим Джафером-агой. Пусть начинает приготовления”».

«Вот это да, – подумал ага. – Столько мер предосторожности – и только ради этого? Все эти церемонии были для того, чтобы сообщить, что Хюррем Султан возвращается из Эдирне?»

– Это все? – спросил он, подозрительно глядя на них.

На этот раз к его уху склонился Шимшек:

– Сумку отправишь Садразаму[12]12
  Садразам – великий визирь Османского государства.


[Закрыть] Рустему-паше. Так как этот приказ срочный и важный, тебе необходимо немедленно выполнить его. Остальное знает паша Хазретлери[13]13
  Хазретлери – буквально «их высочество», «их превосходительство».


[Закрыть].

Джафер совершенно запутался: «Да, но сумка-то пуста!»

Шимшек горящими глазами смотрел на Джафера. А Джафер вперил в него взгляд своих белевших в кромешной тьме глаз. Ясно почему гонца называли Молнией. Глаза у него горят огнем. Пока он думал об этом, на лице гонца появилась широкая улыбка.

Усмехнувшись, он сказал: «Именно ты знаешь, что положить в сумку, ага».

В тот момент Джафер понял смысл тайного послания Хюррем. «Яд, – пронеслось у него в голове. Опять – смерть, опять – бедствие», – эти мысли, словно искры, прожгли его мозг. Руки вмиг стали холодными, как лед.

Значит, все начиналось снова.

Ночью два всадника в черном, прибывшие из Эдирне, направили лошадей туда, откуда приехали, не заезжая в город Стамбул.

Джафер немедленно приступил к своему печальному поручению. Он шагал по дворцовым переходам, утопавшим в ночной тьме, под крепостными стенами, под карнизами, плотно, с головой, завернувшись в черный плащ. Теперь даже белков глаз не было видно на лице этого черного, как смоль, человека. Сейчас он превратился в ночного зверя, став хитрым, как лиса, коварным, как паук, жаждавшим убивать, как волк. Он то и дело останавливался и, прислонившись спиной к стене, прислушивался. С внешнего двора доносились крики караульных, им вторили голоса женщин из окна гарема, от которого лился тусклый свет.

Убедившись, что никакой опасности нет, Джафер двинулся дальше, ступая как можно тише. Должно быть, грамота с поручением уже в целости и сохранности достигла супруга единственной дочери султана Сулеймана, великого визиря Рустема-паши. Так что призрака в черном не должен был видеть никто. Никто не должен был знать, что в кармане своих шаровар, бездонном, как колодец, он нес в шелковой сумочке пурпурного цвета смерть. В крошечной бутылочке, что лежала там, содержался яд сорока змей, которого было достаточно, чтобы убить целый отряд.

Чья жизнь была целью на этот раз? «Брось ты», – бормотал себе под нос Джафер-ага. Он уже давно узнал и хорошо помнил, что, если живешь во дворце, самое опасное – любопытство. Он дожил до своих дней, потому что ничем не интересовался, точнее, тщательно скрывал свой интерес. «Меньше знаешь – крепче спишь», – говаривал он новичкам из слуг. Джафер-ага знал многое, но все, что знал, предпочитал немедленно забывать.

Через потайную дверь он прошел сквозь стену, окружавшую дворец, и с неожиданной для своего огромного тела ловкостью нырнул в кромешную тьму. Он был уверен в том, что двигается беззвучно, но звук собственных шагов казался ему грохотом барабанов. «Ах, шайтан», – ругнулся он. Нервы его были напряжены.

На небе не было ни одной звезды. Он двинулся к крытой повозке, стоявшей поодаль в рощице. Некоторые извозчики, знавшие, что иногда по ночам кто-то тайком покидает дворец, ожидали здесь клиентов, готовых заплатить полный кошель золотых монет за все превратности судьбы, которые могут встретиться на пути. Тусклый свет свечи под стеклянным колпаком у дверцы повозки то разгорался ярче, то едва не гас от ветра, качавшего ветви деревьев вокруг. Джафер-ага встал за одним из деревьев и несколько минут стоял так, чтобы убедиться, что никто не следит за ним. Убедившись, что никого нет, он протиснулся в повозку, запряженную парой лошадей. На козлах возвышался возница. Джафер бросил ему: «Поезжай прямо. Я скажу, где тебе остановиться».

– Очередной бабник из гарема, – думал возница, подхлестнув коня. Обе лошади зашагали медленными, сонными шагами.

Джафер, усевшись в повозке, еще раз проверил, на месте ли бутылочка с ядом. Смерть была там, куда он ее положил. Повозка, трясясь и раскачиваясь, медленно катилась, а Джафер думал о том, как он боится ядов. Он боялся умереть от яда. Он вытащил из-под плаща свои огромные руки, которые обычно не помещались ни в какие карманы. Джаферу хорошо был знаком звук, с каким ломаются шейные позвонки. Повисшее тело начинает вдруг напоминать пустой мешок. Он уже и забыл, сколько именно человек встретили свой смертный час в его руках.

Джафер выглянул в окно и приказал вознице:

– Остановишься перед развалинами, которые будут справа.

Повозка проехала еще немного. Возница натягивал поводья, понукая лошадей. Наконец усталые животные встали. Возница подумал: «Кто, интересно, этот несчастный, который в ночной час лезет в такую дыру?» Он повернулся, пытаясь разглядеть пассажира. Однако последнее, что он увидел в жизни, был кривой кинжал, сверкнувший жутким блеском во тьме ночи и, словно молния, поразивший его в сердце.

Свидетелей не осталось. Джафер вытер кинжал об одежду убитого и, спрыгнув с повозки, вошел в заброшенный дом. Здесь ему предстояло встретиться с человеком, которому он должен был отдать яд.

II

С тех пор как гаремная процессия отправилась в путь, прошло много времени: солнце было уже высоко.

Хотя стояла середина октября, оно все еще припекало. Дорогу, вившуюся по полям, было не видно в столбе пыли, поднятом лошадьми. Облако пыли разукрасило в серый цвет даже черный лак султанской повозки, обычно слепивший своим сиянием. Повозка на парных рессорах, запряженная шестью лошадьми, в окружении стражников и янычар[14]14
  Янычары – регулярное войско османских султанов, создававшееся из обращенных в ислам мальчиков-христиан.


[Закрыть] высоких званий, несмотря на все усилия возницы, подскакивала, то и дело попадая на невидимые в пыли ухабы.

Сколько Хюррем Султан себя помнила, она всегда ненавидела в таких случаях служанку, которая, преданно ловя ее взгляд, обычно обмахивала ее руками, словно веером, пытаясь сделать тесную клетушку повозки не такой душной. Поэтому она велела служанке не ехать с ней и осталась одна. Даже не взяла к себе Мерзуку. Подруга также мучалась в повозке, следовавшей позади. Хюррем было скучно, ей все надоело, она чувствовала, что устала от всего. От долгого сидения у нее болело все тело. Лиловый кафтан, расшитый золотом, бриллиантами и изумрудами, расстегнулся, и одна половинка подола осталась на своем месте, а вторая сползла на шелковый ковер, покрывавший пол. Высокий ворот рубашки из небесно-голубого муслина, которую она надела под кафтан, впивался ей в шею. Свой остроконечный хотоз[15]15
  Хотоз – старинный женский головной убор остроконечной формы, был популярен среди жительниц городов, нередко украшался драгоценными камнями.


[Закрыть], инкрустированный бриллиантами размером с горошину, который служанки долго и тщательно закрепляли на ее рыжих волосах, красавица жена султана Сулеймана уже давно сняла с себя и в сердцах кинула на сиденье напротив.

Занавеси на повозке были плотно задернуты. Несмотря на шелковую сетку, свисавшую с золоченой розетки на потолке, пыль проникала внутрь. Даже рыжие волосы Хюррем стали белыми, как снег. Но у вездесущей пыли не хватило сил затенить волшебство глубоких, временами синих, временами зеленых глаз Хюррем.

Хюррем Султан раздвинула занавески. Рядом с повозкой следовал офицер высшего ранга, а за ним – отряд всадников с обнаженными мечами. Брови офицера были сурово сдвинуты. Блестящие пышные усы придавали его лицу, почерневшему от солнца, величественное выражение.

«Очень симпатичный», – подумала Хюррем. Она сразу заметила, что он красит усы маслом фундука. Раньше она никогда не видела этого смуглого юношу. Интересно, ехал ли он с ними из Эдирне или возглавлял отряд стражников, присланный из Стамбула? Офицер почти сразу заметил, что занавески на дверце повозки раздвинулись. Ему стало неловко, он растерялся, и это стало сразу заметно по тому, как он постарался спрятаться от взгляда женщины, легонько подстегнув коня.

Хюррем задумалась. Ей было о чем задуматься. Ее сердце сжималось. Последнее время она часто чувствовала, как сердце начинало колотиться, дыхание становилось прерывистым, а в руках и ногах появлялась слабость. А еще – предательская резь в животе. В это время года в Эдирне по ночам холодно уже сейчас. «Наверное, я простудилась», – подумала она.

Хюррем Султан страдала. Очень страдала. Ведь план, который она плела, словно кружево, несколько лет, тратя на него все свои силы, был близок к краху.

– Зачем ты так поступил, Селим, сынок? – пробормотала она. – Вот видишь: трон султана Сулеймана тебе велик. А трон, который велик, может отобрать жизнь. Почему ты не можешь послушать свою матушку и не пустишь Баязида?

Какое-то время она задумчиво смотрела по сторонам. И помолилась: «Пусть трон, которого я лишила Мустафу, сына Махидевран Гюльбахар, достанется моему льву Баязид Хану».

Одно лишь упоминание имен Махидевран Гюльбахар Султан и Мустафы расстроило ее. Уже много лет, как из одной руки Гюльбахар она вырвала Сулеймана, из другой руки – османский трон, но ненависть Гюльбахар и проклятие Мустафы не прекращали преследовать ее.

Конечно, Хюррем очень любила обоих оставшихся в живых сыновей. Когда она вспоминала рыжие волосы Селима и светившиеся внутренней силой карие Баязида, про которого говорили, будто он похож на Хана Баязида Йылдырыма[16]16
  Баязид Йылдырым (Молниеносный), 1357–1403, четвертый правитель династии Османов.


[Закрыть], нежная улыбка озаряла ее лицо. Когда ее спрашивали, кто из сыновей в кого пошел, она отвечала: «Селим похож на меня, а Баязид – на отца». Все вокруг знали, что единственное, что передалось Селиму от отца, – талант к поэзии. Оба ее сына были плоть от плоти ее, кровь от крови, но государству требовался такой, как Баязид. Селим был хорошим, милым, да только женщин и вино любил больше государственных дел. Если бы такой человек возглавил государство, то правил бы не он, а визири.

– Хм, – пробормотала она. – Если трон достанется Селиму, то тогда этот спустившийся с гор Соколлу, с наставничком своим, Кара Мустафа-пашой, хозяйничать примутся, как им заблагорассудится. Будь на то воля Аллаха, они и трон могут прибрать к рукам, устроив заговор.

Если уж кто и должен хозяйничать, как ему заблагорассудится, то только сама Хюррем. И хозяйничать она будет вместе с Баязидом. Ведь он такой смышленый. И плечи у него такие сильные, что им под силу удержать государство. Он умен настолько, что знает – государство держит на высоте не только его отец-падишах, но и его мать Султан. Он верен настолько, что останется преданным целям матери.

Хюррем тяжело вздохнула. Нужно перейти к действиям, пока план, над которым она трудилась долгие годы, окончательно не разрушится. Нужно найти новых пешек, нужно сделать так, чтобы султан Сулейман не поддерживал никого из своих сыновей, пока не настанет ее очередь сделать ход. Нужно открыть путь Баязиду, но и Селим не должен погибнуть. Именно для этого она сбежала из шумного дворца и удалилась в Эдирне, подальше от ушей визирей с завидущими глазами, от глаз их вездесущих шпионов, от бесконечной грызни гарема. Несколько месяцев она отдыхала там, и в то же время заново строила план, чтобы предотвратить кровавую распрю за трон между братьями.

Она не раскаивалась ни в чем, что делала до этого дня ради того, чтобы ее сыну достался трон отца. Она сражалась долгие годы не покладая рук. На краю гибели. Минуя ловушки. Кто-то погиб, а она осталась. И теперь была совсем близка к своей цели. Дорога к власти обильно полита кровью. Но ни один из ее сыновей не окропит своей кровью ту дорогу. Разве недостаточно того, что Хюррем уже пожертвовала двоих сыновей этому трону? Она больше не хотела терять детей.

Эдирне всегда напоминал Хюррем ее родину, ту маленькую деревню в Рутении[17]17
  Рутения (лат. Ruthenia) – одно из средневековых латинских названий Руси наряду с Russia, Ruscia, Roxolania и другими. Во времена Королевства Польского и Речи Посполитой, в XVI в., этот термин стремились закрепить за Юго-Западной Русью, а в отношении Северо-Восточной Руси чаще употребляли политоним «Московия». Термин популярен в современной польской, украинской и белорусской историографии; кроме того, униатские и католические авторы XVI в. пользовались им, чтобы закрепить за «схизматиками»-московитами статус совершенно иного народа, противопоставленного русинам («рутенам»).


[Закрыть], ее детство, завершившееся в мгновение ока. Она вспоминала запах хлеба, который пекла ее мать. Она подумала: «И у нас там зимой ветер дует, как безумный». Ветер заставлял содрогаться заснеженные верхушки холмов, вился по равнинам, стучался в дома. Он развеивал дым печных труб, сминал все, что попадалось на его пути, и уносил прочь. Ветер выл так, что было не слышно даже воя голодных волков.

– Быстро иди в дом. Или ты хочешь, чтобы тебя съели волки?

Хюррем Султан вздрогнула. Ей показалось, что кричал кто-то совсем рядом с ней. Но кричали на другом языке. Не на турецком, не на персидском. Она знала этот язык, понимала его. Это был язык ее грез. Хотя она уже много лет не говорила по-русски, сны продолжала видеть на русском. Так, значит, если годами не слышать родной язык, все равно его не забудешь.

Кто ее звал? Мать? Она не помнила ни лица матери, ни ее голоса. Все давно забыла. У нее защемило сердце. «Полвека», – пробормотала она. Прошло почти пятьдесят лет с того дня, как она в последний раз слышала тот голос. Но сейчас голос был таким знакомым и таким живым. Она слышала этот голос тысячу раз: «Александра, быстро иди в дом…»

В голосе слышался приказ, но гораздо больше – забота.

Хюррем забеспокоилась. Повозка сейчас словно бы плыла по спокойным водам моря. Тряска прекратилась. Или ей только так казалось? Она махнула рукой, будто отгоняла кого-то. Что-то в дальнем уголке сознания не давало ей покоя. Но Хюррем никак не могла понять, что ее беспокоит.

По ночам она пугалась, слушая гул ветра, кутаясь в лоскутное покрывало, которым накрыла ее мать. Оно было таким маленьким, что она не могла понять, от холода ли она дрожит или от страха. Ей все время казалось, что сейчас дверь откроется и в дом войдет оборотень из сказок. Часто мигая, она бормотала: «Матерь Божья, спаси меня».

Перед глазами Хюррем встал образ маленькой девочки, которая, стоя на коленях перед кроватью, молилась маленькой иконе Девы Марии. Волосы были тщательно заплетены в косичку и свисали с обоих плеч у нее по спине. Завязаны были в косах красные и голубые ленты. Ручки были маленькими. Пальчики она держала перед постоянно дрожавшим ртом.

Хюррем Султан вздохнула. Она вновь попыталась понять, что ее беспокоит, но не смогла.

Единственное, что осталось неизменным с тех дней, – это пара озорных глаз, смотревших на нее из облупившегося зеркала; смотревших на нее так, будто вот-вот раздастся: «Хочешь поиграть со мной?», глаз, взгляд которых был глубоким, чувственным, жадным, мечтательным, стыдливым, надменным, веселым и живым; глаз, про которые было не понять, голубые они или зеленые.

Хюррем вытащила из ловко спрятанного в складках рукава кафтана кармана маленькое зеркало с короткой ручкой. В ее дворцовых покоях были всевозможные зеркала, ценность которых не могла бы сравниться с этим зеркальцем. Например, в казне хранилось усыпанное бриллиантами зеркало, которое султану Сулейману привезли из самой Индии. Было и венецианское зеркало, которое преподнес ей Хайреддин-паша, отобрав его из трофеев, захваченных во время сражения в Превезе. А это маленькое, не примечательное зеркальце, которое не было украшено ничем, кроме красных стекляшек, бледно смотрелось рядом с ними, но Хюррем все равно всегда носила его с собой. Потому что много лет назад ей подарил его молодой Фредерик.

Хотя в повозке было жарко, Хюррем Султан дрожала. Словно бы до нее донеслось холодное дыхание смерти. «Милый Фредерик», – пробормотала она. Перед глазами у нее стояло лицо юного сына польского купца. Она всегда помнила его таким, каким он был, когда они впервые встретились на базаре. Непокорные светлые волосы, падавшие на лоб, сияющие глаза, тонкий вздернутый нос, губы, которые никогда не покидала улыбка.

Если бы он знал, что произойдет, то наверняка проклял бы тот день, когда судьба свела их. Но ведь и Хюррем ничего не знала… Первый взгляд, крепкий поцелуй и разлука. Откуда она могла знать, где вновь пересечется ее путь с этими глазами и постоянно смеющимися губами? Фредерик ринулся к ней, как мотылек, который летит на огонь, сознавая, что умрет. Интересно, улыбался ли он во время встречи со смертью? Как бы Хюррем хотелось, чтобы так оно и было. Может быть, тогда боль от терзавшего ее душу греха стала бы легче.

Подняв зеркало, она долго смотрела на отражавшуюся в нем женщину. «Нет, та девочка не я», – вздохнула она. Пусть глаза все еще были красивы, пусть взгляд их по-прежнему был глубок, но больше не было в них ни веселья, ни радости, ни беззаботности взгляда той маленькой девочки. «Я – это не она, – пробормотала она. – Я Хюррем Султан».

Она никак не могла оторвать взгляд от зеркала. Если она Хюррем Султан, то что за женщина тогда смотрела на нее с блестящей поверхности стекла? «Кто ты?» – спросила она свое отражение.

Уже собираясь отвести взгляд от зеркала, Хюррем вновь услышала прежний голос: «Александра… иди сюда, доченька».

Голос звучал вновь и вновь: «Александра… Александра… Александра…»

Хюррем вздрогнула, будто пробудилась от ночного кошмара. Бросила зеркало на сиденье. «Нет, – сказала она, – я не Александра, меня зовут Хюррем. Я любимая жена султана Сулеймана, перед которым падают на колени ханы и короли, который свергает с тронов и дарует короны. Я мать нескольких шехзаде и одной принцессы».

Пот струился у нее по спине. Лоб горел. Повозка, которую везли шесть сильных лошадей, начала раскачиваться, словно от сильного ветра. Рессоры скрипели на каждой яме.

Вся ее жизнь прошла в том, чтобы удержаться за жизнь. О той Александре в какой-то момент жизни все позабыли. Все забыли ее. Она исчезла. Словно бы никогда не жила. Ей больше не хотелось еще раз быть забытой и исчезнуть. Теперь ей хотелось что-то оставить после себя, оставить какой-то след или имя… Таково было ее желание – не исчезнуть в небытии, когда однажды она уйдет из этого мира! Она не могла произнести слово «бессмертие», но вот не быть забытой… Да, все было в этом. Но возможно ли это? Кто знает, сколько бессонных ночей, сколько мучительных ночей она искала своим детским умом ответа на этот вопрос.

Хюррем, казалось, разгадала тайну. Чтобы не быть забытой, нужно быть сильной.

Вновь подняв зеркало, она посмотрела на отражавшуюся в нем женщину. «Какая разница, кем ты была вчера, сегодня ты императрица. Скоро на трон Османов взойдет твой сын. Свидетелями мне месяц и звезды, земля и небо, пророки Мухаммед и Иса, будет именно так, клянусь». Но все-таки что-то пошло не так. Императрица была безымянной. «У меня нет даже имени, – пробормотала она, яростно ударив кулаком по сиденью. – Хюррем ведь даже и не имя. Низкосортное прозвище. Вот и все. Я просто прозвище».

Хюррем обладала такой же силой и властью, как падишах самой великой империи, которую когда-либо видел мир, но не в государственных документах, ни в вакуфных[18]18
  Вакф – благотворительный фонд в мусульманской традиции. Как правило, вакфы создавались богатыми и знатными людьми для различной помощи беднякам.


[Закрыть] записях, ни в выполненных для нее на заказ рукописях поэтов не стояло ее имени. «Валиде, матушка шехзаде Баязид Хана», – так писали, когда речь шла о ней. Либо писали: «Мать шехзаде Мехмед Хана…» Вот и все. Императрица, только без короны и даже без имени!

Лицо ее сморщилось от боли. Ее будут знать только как Валиде. Неужели напрасно было столько боли, усилий, страха, слез и встреч со смертью? Неужели память с ней исчезнет? Нет, Хюррем больше никогда не допустит, чтобы о ней забыли. Той страшной ночью, когда ее перекинули через седло и привезли на гору, когда огни деревни исчезли вдали, она попыталась поднять голову и прокричала: «Не забывайте меня! Не забывайте меня!»

Ее крик тогда никто не услышал.

Хюррем сказала зеркалу: «Но вот же тебя забыли и ты уходишь. Еще несколько лет тебя тайком будут обзывать московиткой падишаха. Когда-нибудь, может, напишут “Мать падишаха Валиде Султан”. И на этом все кончится. Никто не вспомнит ни Александру, ни Хюррем».

Взгляд ее затуманился. Откуда сейчас взялись эти слезы? Она ведь так давно не плакала. С тех самых дней, когда сердце ее стало твердым, как скала. Неужели она плакала последний раз тогда, когда получила дурную весть о шехзаде Джихангире? «Ну-ка скажи, – обратилась она к своему отражению, – неужели столько лет, столько боли, столько усилий, страха, столько унижений было для того, чтобы оказаться забытой? Неужели ты страдала ради этого? Для того чтобы уйти как пустое прозвище?»

Она повернулась к окну повозки и смотрела на поля подсолнухов. Подсолнухи, напоминавшие огромные тарелки, повернули свои головы к солнцу.

На самом деле всю жизнь от нее требовали забвения. Первым об этом ей сказал Тачам Нойон в ободранной комнатке постоялого двора неподалеку от Бахчисарая: «Забудь обо всем, что произошло, девочка».

Затем мать Мехмед Гирей Хана в Крымском дворце: «Забудь обо всем, что было, девочка. Все осталось позади. Теперь смотри вперед. Перед тобой будущее».

«Будущее?» – Александра тогда еще не знала значение этого слова. Разве тогда у нее было будущее?

Даже дворцовые девушки требовали от нее забыть все, когда она попала в гарем: «Александра? Ох, какое трудное имя. Забудь ты о нем. Мы будем звать тебя Руслана».

Однажды одна из служанок в гареме спросила у нее: «Слышали ли вы, госпожа, о чем говорят в других странах: “Русская рабыня султана Сулеймана и красивая, и жестокая, ее зовут Роксолана”».

Так появилось еще одно имя.

Александру никто не помнил. Руслану быстро забыли. Потому что султан Сулейман тоже сказал ей однажды: «Забудь». Теперь Александра не была ни Русланой, ни Роксоланой. Теперь она была Хюррем. Единственная жена падишаха Хюррем Султан.

Внутрь повозки проникало солнце. Хюррем на мгновение задержалась в луче танцевавших на свету пылинок. Ее губы прошептали: «Александра умерла. Да здравствует Хюррем!»

Она внезапно вспомнила совет шейх-уль-ислама[19]19
  Шейх-уль-ислам – высшее духовное лицо в Османской империи.


[Закрыть] Зембилли Али Джемали Эфенди: «Ты изменилась, стала другим человеком. Оставь прошлое в прошлом, чтобы оно не омрачало твое будущее. Падишах тобой доволен. Проявляй рвение в вере, в своих молитвах, чтобы Аллах тоже был тобой доволен».

Султанскую повозку еще раз сильно тряхнуло. Если бы Хюррем не держалась, то запросто ударилась обо что-нибудь головой. Несмотря на это, она продолжала бродить в лесу воспоминаний.

Забыть!

«Как легко сказать, как сложно сделать», – подумала она. Невозможно было забыть ни боли, ни страха, ни счастья. Прошлое не отпускает человека. Даже если ты скажешь «забыл», то кровь не забывает. Несмотря на то что Хюррем подарила османскому падишаху четырех сыновей и дочь, ей вслед продолжали шептать: «Московитка».

«Даже этот подлый змей Соколлу, – думала Хюррем, и ненависть читалась на ее лице, – можно подумать, он сам, хорватский интриган, из рода Османов!»

Соколлу Мехмед-паша на собраниях Дивана то и дело, выбрав удобный случай, заводил речь о том, что яблоко от яблони недалеко падает: «Ясно, что яблоко всегда падает на землю, дорогие паши». Все понимали, на кого он намекает. На Хюррем Султан, которая надеется привести к власти после смерти Кануни[20]20
  Кануни – «законодатель», прозвище султана Сулеймана, во время правления которого был доработан и усовершенствован свод законов Османской империи при непосредственном участии самого султана.


[Закрыть] своего сына Баязида.

«Хорошо, – прошипела Хюррем. – Московитское яблоко падает на землю, а хорватское подпрыгивает, что ли, или катится вперед? Да кто ты такой, оборванец из Хорватии!»

Хюррем посмотрела в зеркало, которое держала в руках: «Но вот так. Смотри, даже Соколлу с гор и тот говорит такое. Человек не меняется, если ему просто повелеть измениться».

Много лет назад она спросила своего зятя, Рустему-пашу: «Неужели человек изменится, если ему сменить имя, религию, Писание? Если научить его молиться на киблу[21]21
  Кибла – в исламской традиции точно установленное из любой точки земного шара направление для обращения молитвы в сторону священной Каабы в г. Мекка.


[Закрыть], разве он станет другим? Разве он забудет о своей душе, Рустем-ага?» в глазах Рустема, который сам был родом из Хорватии, показался страх, который ей запомнился.

Хюррем Султан вспомнила, как ее зять пытался спрятать постоянно бегавшие глаза и укрыть свою хромоту в соболиных мехах, которые всегда волоклись по полу, пока он беззвучно перемещался по дворцу. Интересно, что сделал Кара Ага? Дошла ли весточка до адресата?

«Я раздавлю змее голову, – пробормотала Хюррем. – Иначе ни мне, ни моим шехзаде покоя не будет».

Именно в тот миг раздался жуткий грохот.

Хюррем Султан выглянула.

– Что происходит? – спросила она офицера-чавуша.

Тот пришпорил лошадь и приблизился к повозке.

– Музыканты, госпожа. Солдаты устроили шествие в честь вашего возвращения. Военный оркестр играет ваши любимые мелодии.

Пока она разбиралась с собственными мыслями, процессия подъехала к пригородам Стамбула. Когда облако пыли осело, Хюррем увидела тоненький минарет мечети, который ее муж повелел построить для их сына, шехзаде Мехмеда, умершего в двадцать два года от оспы. Их младший сын Джихангир тоже лежал рядом со своим старшим братом. Хюррем сказала офицеру: «Перед мечетью мы остановимся. Мои шехзаде ждут молитвы своей матери».

Офицер сразу же отправил человека, чтобы в мечети подготовились к приему Хюррем, и в это время Хюррем Султан увидела позади отряда двоих всадников, одетых в черное. Один был на гнедой лошади, другой – на белой. Она встретилась со всадниками взглядом и прочитала, о чем говорили их глаза. Джафер получил сообщение. На ее лице появилась коварная улыбка. Все получилось так, как она задумала. Когда во дворце распространилась весть о том, что телохранители везут во дворец важное донесение, то на дороге им устроили засаду. А на самом деле в засаду попали те, кто ее устраивал. Конечно же, пять ее слуг пожертвовали собой, но оба всадника, которые на самом деле везли указания, сумели сообщить их Кара Аге.

«Ну а сейчас трепещи, Соколлу! И ты, Лала Мустафа, тоже», – сказала она себе.

Беспомощная, слабая женщина, которая много часов терзала себя сомнениями, которая мучилась, не понимая, кто она, теперь ушла, а на ее место вернулась Хюррем Султан во всей своей силе и красе.

В ее зеленых глазах показалась искорка, которая до сих пор еще никому не приносила добра.

Когда Хюррем выходила из повозки, она постаралась взять себя в руки, чтобы солдаты не видели, что она устала. Она надела свой остроконечный хотоз. Вокруг началась торопливая суматоха. Из повозок, ехавших следом, выскочили служанки гарема, горничные, рабыни. С абсолютно прямой спиной, словно каменная, направилась Хюррем Султан к усыпальнице, где вечным сном спали два ее несчастных сына.

Никто не заметил, какая буря бушевала в ее душе. А между тем, если бы кто-нибудь слышал слова, которые в тот момент твердила про себя Хюррем, то у него застыла бы от страха кровь в жилах: «Око за око. Зуб за зуб».

Ведь, собственно, так и прошла вся ее жизнь.