Текст книги "Портрет короля. Книга для тех, кто силится понять современное искусство или, чего доброго, стать великим художником"

12. Разгром

Правоту наших умозрительных заключений отчасти подтверждают высказывания некоторых известных искусствоведов, заявляющих, что в конце XIX века искусство присвоило себе бóльшую часть духовной жизни просвещенной европейской публики, в том числе ту, которая прежде принадлежала церкви. Подобное резкое возрастание роли искусства уже происходило прежде, например в Италии XV—XVI веков, и это случилось вновь, когда на рубеже эпох в Париже собралась группа новых гениев, сумевших изменить все прежние представления об изобразительном искусстве.

Как мы знаем, поначалу их цветастые, размытые и как бы незавершенные картины вызвали жесточайшее отторжение у тогдашней буржуазной публики. Понадобилось несколько десятков лет для того, чтобы эти живописные полотна начали производить на посетителей музеев то почти гипнотическое впечатление, за которое эти шедевры так высоко ценятся сегодня. Однако главная загадка импрессионистов так и остается нераскрытой: что именно так задевает нашу душу, если в этих произведениях нет ни четкого сюжета, ни читаемых взаимоотношений между персонажами, ни даже самих персонажей (поскольку, даже если на холсте и изображены какие-то люди, они всё равно воспринимаются не более чем композиционными пятнами, такими же, как деревья в пейзаже или фрукты в натюрморте)? Если Возрождение возникло из необходимости своими собственными глазами увидеть тот божественный мир, в который ввиду разочарования в католической церкви человек почти перестал верить, то какой общественный запрос удовлетворял импрессионизм в обществе, окончательно разуверившемся не только в церкви, но и в самом Боге? Так что же, неужели импрессионизм – это первое художественное направление, умудрившееся выжить в условиях полной ампутации своей религиозной половины? Нет, нет и еще раз нет!

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется обратиться за помощью к своим собственным размышлениям, к учебнику истории, а также ко второму по популярности человеку на земле после Христа (по мнению некоторых) – Карлу Генриху Марксу.

Ну что же, как мы выяснили ранее, французский потребитель изобразительного искусства середины XIX века – это богатый средне– или высокообразованный горожанин. Буржуа, чиновник или недоразорившийся аристократ, благодаря деятелям Просвещения даже не помышляющий о личном бессмертии, а потому живущий исключительно сегодняшним днем, стараясь получить от этой единственной жизни столь много, сколько он сможет у нее взять. Однако, будучи человеком, он по-прежнему не может обойтись без надежды хоть на какое-то бессмертие. И здесь ему на помощь приходит государство, всеми средствами пропагандирующее величие непобедимой французской нации, тем самым раздувая в его душе идею родового генетического бессмертия до размеров бессмертия общенационального.

Теперь давайте попытаемся представить, из чего складывались его взаимоотношения с изобразительным искусством. Во-первых, это набитый произведениями старых мастеров Лувр, превращенный в музей еще во времена первой революции, изрядно пополненный картинами и статуями из конфискованных аристократических коллекций, а также трофеями Наполеоновских войн. Здесь было много итальянской живописи, в том числе эпохи Возрождения. Однако эти шедевры уже тогда в основном ценились за недостижимую высоту живописной техники, то есть воспринимались как объекты, созданные в основном для эстетической услады зрения, а не для удовлетворения жажды бессмертия. Христианские сюжеты были давно приравнены к сценам из античной мифологии и на скудную духовную жизнь тогдашней публики никакого влияния не имели.

Другим источником общения с прекрасным был ежегодный Салон – официальная регулярная экспозиция парижской Академии изящных искусств. Мнения художественных критиков о выставлявшихся там художниках и их произведениях регулярно публиковались в прессе. Как залы Салона, так и отзывы критиков полностью контролировались государством; таким путем оно осуществляло то самое раздувание национального культа, о котором мы говорили выше. Собственно, Салон и был тем местом, в котором разбогатевший обыватель мог сполна удовлетворить свою потаенную жажду информационного и генетического бессмертия. Ведь он видел здесь и примеры поощряемого социального поведения, совпадавшего с его собственным, и границы социального пространства, внутри которого, приложив определенные усилия, он, в принципе, мог перемещаться, а кроме того, он также видел образцы семейных и национально-государственных ценностей, призванных обеспечить его генетическое бессмертие. И вот на суд этого богатого добропорядочного горожанина были выставлены экспонаты так называемого Салона отверженных – выставки, собранной из произведений, не допущенных суровым жюри к участию в официальном Салоне, в число которых входило значительное количество работ будущих импрессионистов. Собственно, по итогам именно этой выставки художественный стиль, который они представили широкой парижской публике, с легкой руки едкого критика, прицепившегося к названию одной из работ Клода Моне «Впечатление. Восходящее солнце», и получил свое унизительное прозвище – впечатлизм.

И вот наш добропорядочный горожанин смотрит на все эти цветастые, бессюжетные, не имеющие ничего общего с реальной действительностью, во всех смыслах расплывчатые картины. Здесь никто ничему не учит, никто ничем не жертвует, никто никого не любит и никто ни к кому не испытывает ненависти. Здесь во всех отношениях вообще никто ни в ком не нуждается. Здесь гуляющие люди, стога сена, готические соборы или стремящиеся вдаль паровозы – всего лишь текстурированные поверхности, причудливо отражающие солнечный свет. И это, конечно же, совсем не то, к чему привык, а главное, не то, что хотел видеть посетитель академического Салона. Поэтому вполне естественной реакцией на это новое искусство были многочисленные скандалы на самой выставке и полнейший разгром, устроенный прессой Салону отверженных. По этой же причине провалились и несколько следующих выставок, позднее организованных самими «впечатлистами».

И вдруг, по прошествии всего нескольких лет, неожиданно и очень быстро мнение придирчивой парижской публики диаметрально меняется – с пренебрежительного отрицания на всеобщее восторженное обожание. Неужели французы поголовно, начитавшись искусствоведческих книг, настолько радикально переменили свои художественные предпочтения, что стали понимать те шедевры мировой живописи, которые прежде они презрительно игнорировали? Да, их художественный вкус действительно изменился, вот только искусствоведческая литература оказалась здесь совершенно ни при чем. Ведь их прежнее мировоззрение было взорвано кровавой национальной трагедией.

Всё началось с пощечины, которую будущий канцлер будущей объединенной Германской империи Отто фон Бисмарк отвесил погрязшему в неудачных внешнеполитических авантюрах французскому императору Наполеону III. Дело в том, что носивший столь грозное имя император полагал, что он и во всем остальном вполне сопоставим со своим знаменитым дядей. Поэтому он потребовал от прусского короля невмешательства в борьбу, в то время развернувшуюся вокруг испанской короны, на которую у Наполеона III были свои, поистине наполеоновские, планы. Семидесятилетнему Вильгельму I не очень хотелось связываться со столь сильным соседом, вот он на словах и пообещал французскому послу, что посоветует прусскому претенденту на испанский престол отозвать свои притязания. Тем не менее Наполеону этого оказалось мало, и он потребовал письменных заверений. Хорошо, сказал находившийся тогда на водах король, вот вернусь в Берлин и напишу. Вернувшись в столицу, Вильгельм действительно написал такое письмо и отправил его для ознакомления и дальнейшей передачи по дипломатической почте своему кайзеру, Отто фон Бисмарку. Однако Бисмарк был человеком совсем другого склада и имел собственные планы относительно Испании, Франции и будущей судьбы объединенной Германской империи. Он взял полученное от короля письмо, выкинул оттуда всю ту часть, которая касалась уступок, скомпилировал оставшийся текст таким образом, чтобы он выглядел максимально оскорбительно, и вместо того, чтобы отправить его дипломатической почтой, разослал его во все французские газеты. И когда недальновидный Наполеон узнал об этой наглой выходке, он сделал ровно то, чего и добивался хитроумный Бисмарк, – объявил войну Пруссии.

Надо заметить, что никто во Франции не сомневался в легкой победе над зазнавшимися пруссаками. Ведь убаюканные государственной пропагандой французы были убеждены в том, что живут в самом сильном государстве тогдашнего мира. К тому же у них были и настоящие причины верить в свою скорую победу: их армия действительно была многочисленнее прусской и имела гораздо более современное вооружение. В стране воцарилось небывалое воодушевление, мужчины добровольно записывались в армию, для того чтобы кровью врага смыть оскорбление, которое тот нанес национальному величию любимой родины.

Разгром был полным. Армия фактически уничтожена. Наполеон III сдался в плен неприятелю. Немецкие войска окружили Париж, и 18 января 1871 года в самом сердце Франции, в знаменитой зеркальной галерее Версальского дворца, была провозглашена Германская империя. Но на этом унижение и кровь не закончились. Восставший народ Парижа установил первое поистине народное государство – Парижскую коммуну. Однако уже через двадцать два дня это восстание было утоплено в крови, причем сделано это было руками французских же солдат, подчинявшихся назначенному немцами временному правительству.

Часть III

1. Опиум для народа

Религия – опиум для народа. Эту цитату из Карла Маркса любил использовать в своих работах Владимир Ленин, вождь другой, несоизмеримо более кровавой революции. В его интерпретации религии отводилась роль наркотического средства, с помощью которого правящие классы одурманивают и лишают воли к сопротивлению угнетенные низшие слои населения. Однако у основоположника величайшей экономической теории XIX века, до сих пор не потерявшей своей актуальности, эта фраза звучала гораздо мягче:

Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа.

Между тем и сам Маркс, в свою очередь, не являлся истинным автором этого уподобления. По всей видимости, впервые подобная мысль была высказана в вышедшем еще в 1761 году романе Жан-Жака Руссо:

Набожность… есть опиум для души; она бодрит, оживляет и поддерживает, когда принимается помалу; в слишком сильных дозах усыпляет или приводит к безумию, или убивает.

Таким образом, изначально, да, впрочем, и у Маркса, под опиумом понимается не сильнодействующий наркотик, лишающий человека способности к трезвому мышлению, а скорее эффективное обезболивающее средство, помогающее ему справиться с последствиями хронической болезни. Да опиум и был широко распространенным лекарством, открыто продававшимся в аптеках. Так что подобные высказывания более говорили о вреде чрезмерного употребления этого обезболивающего, чем о том, что опиум – одурманивающее разум зло.

Вернемся к импрессионизму и к тому плачевному состоянию, в котором пребывал сломленный дух французского народа после Франко-прусской войны. Буквально всё, во что верил добропорядочный подданный Второй империи, было растоптано сапогом прусского солдата и предательством собственных властей. Это поражение было унизительно еще и тем, что совсем недавно Франция уже оказывалась в подобном положении, когда Наполеоновские войны в конце концов привели к тому, что улицы французских городов вдруг наполнились страшными русскими казаками (которые на деле оказались не такими уж и страшными). И вот, когда нации наконец выпал шанс смыть прошлый позор триумфальной победой над другим давним врагом, всё повторилось в еще более унизительной форме. И если во время войны 1812 года французские солдаты гибли где-то там, в далекой холодной России, к тому же это поражение было во многом списано на неблагоприятные погодные условия (мол, это не русские нас победили – нас победила зима), то в этот раз война пришла в Париж и показала свое безобразное лицо тем самым просвещенным слоям общества, которые ранее были ею так воодушевлены.

Вдруг выяснилось, что не только огромный православный, но и сравнительно небольшой протестантский народ, армия которого хуже вооружена и на момент начала войны была гораздо малочисленнее французской, благодаря силе духа, выучке и мудрому руководству может сокрушить, казалось бы, непобедимую католическую империю. Причем займет это не годы, а считаные месяцы. В Версале, любимом детище короля-солнца, этом символе былого национального величия, будет восседать прусский канцлер, а на улицах Парижа французы будут убивать друг друга в угоду ненавистному врагу. И вполне естественно, что израненной душе французского народа потребовалось лекарство, способное утолить эту нестерпимую боль. Тот самый опиум, который так хорошо бодрит, оживляет и поддерживает в трудные времена. Религия, которая прежде могла бы послужить этим лекарством, сама была объектом глубокого разочарования, а стало быть, им неминуемо должно было стать искусство.

Между тем прежнее искусство не годилось на эту роль, ведь оно в основном состояло из пропаганды того образа жизни и тех духовных ценностей, которые и привели Францию к национальному краху. Требовался какой-то новый стиль. Что-то, что не может разочаровать. Что-то, ни к чему не призывающее и никуда не зовущее. Что-то обволакивающее, бесконфликтное, беззаботное и беспричинно радостное. Израненной и униженной нации потребовался импрессионизм.

С учетом всего этого становится понятно, что французская публика не была глупа и скудна духом, когда отвергала импрессионизм, а затем, всего через несколько лет, она вдруг не стала настолько тонкой и образованной, что наконец-то смогла почувствовать его гениальность. Просто существовавший в то время наряду со множеством других художественных направлений импрессионизм постепенно начал соответствовать стремлению общества к психологическому уходу от нестерпимой боли реального мира в мир, полный беззаботных радостных грез.

Конечно, я вовсе не хочу обвинить художников-импрессионистов в отсутствии таланта и приписать их успех исключительно сложившимся политическим обстоятельствам. Разумеется, они не были бесталанны и их полотна являются бесспорными произведениями искусства, просто широкой публике помогла это понять именно национальная трагедия. Тем более, что касается метода воздействия этого искусства на человеческую душу, им действительно удалось совершить революцию в самом принципе восприятия визуального изображения. И тут как раз очень уместно сравнение импрессионистической живописи с водопадом, потому что в этой живописи, как и в потоке обрушившейся с обрыва воды, цельная доселе масса переходит в состояние невесомости и фактически распадается на отдельные капли, каждая из которых существует сама по себе, но при этом все они продолжают оставаться частью единого потока.

Здесь действительно не работают физические законы, прежде управлявшие течением реки. Не работают здесь и наши критерии оценки. В этой точке живопись становится почти музыкой, способной миновать этап расшифровки сознанием человека символических значений представленных его зрению визуальных образов и транслировать эмоцию непосредственно в душу смотрящего. Таким образом, мы с полной уверенностью можем утверждать, что импрессионизм – это, с одной стороны, обманывающий сознание колористический аттракцион, но вместе с тем, с другой стороны, что бы ни было изображено на таком полотне, в итоге всё это воспринимается как один бесконечный пейзажный натюрморт, транслирующий в наши души ощущение беззаботного и невозможного рая.

2. Игра в банки

Ничто не предвещало беды… К началу ХХ века Западная Европа была достаточно образованным, достаточно свободным и в целом достаточно изобильным местом. Средний уровень жизни по сравнению с прошлым веком вырос невероятно и намного превосходил уровень жизни людей, обитавших в других частях света; даже низшие слои населения в Европе жили вполне благополучно. Казалось, что обещанное мыслителями эпохи Просвещения всеобщее благоденствие, основанное на главенстве чистого разума, если еще не наступило, то вот-вот наступит. Однако со времен энциклопедистов прошло уже сто лет, а рай земной всё не приходил. Эта ситуация напряженного ожидания привела к появлению проблемы, попытки разрешения которой закончились тем, что ХХ век стал самым кровавым столетием за всю историю человечества.

Помните, мы говорили, что одним из главных условий долгого и благополучного существования такой крупной социальной структуры, как государство, является принципиальное согласие всех составляющих его индивидов с тем местом, которое они занимают в этой структуре? И хотя на земле по-настоящему справедливо устроенных государств не было никогда, нам всё же известно некоторое количество успешных и долго существовавших человеческих сообществ.

Мы также помним, что секрет этого успеха кроется в расширении социального пространства за границы земного существования. Если физическая жизнь – всего лишь крошечная точка между двумя бесконечностями, то, в принципе, все, кто находится в этой точке, равны перед лицом двух бездн: ада и рая. Именно это равенство перед лицом вечности и придавало устойчивость всем прежним государствам-долгожителям. И именно этот универсальный уравнитель мыслители эпохи Просвещения и вычеркнули из формулы социального счастья, оставив человека один на один с суровой действительностью его тяжелой и, увы, единственной жизни.

Таким образом, всякий умный, образованный, а стало быть, окончательно разуверившийся в дремучих религиозных сказках человек в начале ХХ века осознавал себя песчинкой, противостоящей всему остальному миру. Он видел нищету и бесправие низших классов и недосягаемую роскошь сильных мира сего. Ведь европейские буржуазные революции XVII—XIX веков, по сути, привели лишь к тому, что отстоявшая свои права буржуазия присоединилась к немногочисленной элите, паразитирующей на тяжелом труде униженного большинства. А поскольку теперь не было ни надежды на заслуженное благочестивой жизнью будущее райское блаженство, ни страха неотвратимого вечного наказания за совершенные преступления, у наиболее активной части общества возникло как никогда сильное стремление к социальной справедливости здесь и сейчас, в связи с чем политический маятник Европы резко качнулся влево.

Как ни странно, причины, приведшие к сходу той социальной лавины, что погребла под собой несколько государств и унесла десятки, а то и сотни миллионов человеческих жизней, легче всего понять, разбирая дворовую игру, придуманную советскими школьниками в начале восьмидесятых годов многострадального ХХ века.

В разных городах и даже в разных районах одного города эта игра называлась по-разному. Где-то это был «Пекарь», где-то – «Валет», где-то – «Поп» или «Булка», но чаще всего просто «Палки-банки». Однако, несмотря на столь непохожие названия и немного отличающиеся правила, эта игра представляла собой глобальный срез человеческого общества. В ней, как в капле воды, отразились сами принципы внутригрупповых и даже международных социальных отношений.

Итак, на краю просторной асфальтированной площадки мелом или обломком кирпича рисовали небольшой квадрат, в центр которого водружалась пустая консервная банка. Другим обязательным атрибутом была палка, которой в процессе игры эту самую банку нужно было сбивать. Поле перед квадратом расчерчивали несколькими линиями, обозначавшими рубежи для метания палок. Первая линия располагалась в десяти шагах от банки, каждая следующая – на шаг дальше. Затем все игроки ставили палки на мысок ботинка и махом ноги бросали свои снаряды как можно дальше.Тот, чья палка улетала максимально далеко, получал право первого броска, а обладатель худшего результата становился водящим.

И вот игра началась. Водящий занимает свое место возле банки, а мальчишки поочередно подходят к самому дальнему рубежу и оттуда пытаются точным броском поразить жестяную мишень. Когда все палки брошены и наступает время получить их обратно, начинается штурм. И тут в игру вступает водящий, ведь только в этот момент он получает шанс расстаться с этой позорной ролью и присоединиться к остальным играющим, для чего ему достаточно своей палкой коснуться кого-либо из желающих получить назад свою биту.

Ну и какие же здесь аналогии со структурой и законами построения человеческого общества, в результате приведшими к кровавым событиям ХХ века, спросите вы? Давайте разбираться. Для начала уподобим каждого из ребят одной из ведущих социальных групп, в том или ином виде присутствующих в любом государстве (если бы мы захотели уподобить игроков государствам, имеющим разное политическое устройство, результат не изменился бы).

Вот этот высокий, крепкий и хорошо одетый мальчик пусть олицетворяет аристократию. Он достаточно умен, потому что родители нанимали ему хороших учителей, хорошо развит физически, потому что его водили на занятия по теннису, яхтингу, плаванию и дзюдо, а кроме того, его отец, сам некогда любивший эту игру, заказал известному краснодеревщику идеально сбалансированную биту для любимого отпрыска. Таким образом, мы видим перед собой игрока, изначально имеющего огромное преимущество перед остальными.

А вот другой паренек. Он из простой семьи, но столь же умен и спортивен, как и первый. Только он умен, потому что победил на олимпиаде по математике, вследствие чего получил государственную стипендию на обучение в хорошей школе. А спортивен потому, что живет в таком районе, где умение бегать и, в случае чего, хорошо драться является жизненно важной необходимостью. Он отпилил крюк от старой хоккейной клюшки и теперь является счастливым обладателем пусть не такой совершенной, как у аристократа, но тоже очень эффективной биты. Этот игрок будет у нас военным.

Третий мальчуган неуклюж и явно не так сообразителен, как первые двое, но этот недостаток с лихвой компенсируется его огромным ростом и богатырским телосложением, что позволяет ему в качестве метательного снаряда использовать двухметровую дубину. С другой стороны, его палка настолько крива, что направление, в котором она может отлететь, совершенно непредсказуемо, а посему этот игрок, несмотря на внушительные размеры, почти никогда не попадает по банке. Этот простоватый гигант будет олицетворять крестьянство.

Следующий ребенок – двоюродный брат предыдущего игрока. Он столь же плохо одет, но чуть лучше образован. Это представитель той же нищей семьи, правда, в довесок ко всем несчастьям, он еще и не так силен, как его кузен. Однако все эти стартовые недостатки он компенсирует тем, что играет в паре со своим могучим родственником. Битой ему служит кусок тонкой водопроводной трубы. Наверное, вы уже догадались: это рабочий.

Ну и, наконец, интеллигенция. Этот совсем уж неказистый юнец, казалось бы, не имеет никаких шансов на победу. Он и здоровьечком слаб, и видит плохо, отчего ему приходится носить очки, которые в потасовке за право сбить банку каждый старается с него содрать. Однако и у него есть свои тузы в рукаве. Во-первых, он очень умен и поэтому постоянно вступает в коалиции с наиболее успешными на данный момент игроками. А помимо этого он приноровился своим обрубком дедушкиной трости очень метко попадать по банке.

Начинается второй раунд. Допустим, по результатам предыдущего раунда в мишень попали двое из четырех игроков. Значит, теперь эти двое получают очередное звание и переходят к следующей черте. Они уже не «солдаты», а «сержанты», и помимо того, что их рубеж теперь чуть ближе к мишени, а стало быть, и попасть по банке им теперь чуть легче, они также получают дополнительные игровые права.

Короче говоря, общая концепция такова: чем чаще ты попадаешь в мишень, тем легче тебе в следующий раз это сделать и тем безопаснее ты себя чувствуешь во время штурма. Например, на следующем уровне («лейтенант») во время штурма водящий вообще не имеет права тебя трогать; правда, ты временно теряешь право сбивать банку. Получив «капитана», ты можешь мешать водящему салить игроков. В статусе «майора» приобретаешь привилегию во время бросков игроков определенных рангов выставлять барьер, то есть ставить свою палку перед банкой, мешая ее сбить. И так далее по возрастающей до «маршала». Вершиной пирамиды являлся рушащий всякую логику титул «солнышко». Полномочия у игрока, достигшего этого высшего звания, были поистине царские. Он мог ставить барьер всем остальным игрокам, мог заставить любого бросать палку, стоя спиной к мишени, мог держать банку своей битой и во время бросков, и во время штурма. Короче говоря, он мог делать всё, что пожелает.

Вернемся к зашифрованной в этой игре социологии. Перед нами несколько сословий (государств), изначально находящихся в неравных условиях и пытающихся компенсировать свои недостатки за счет выработки разнообразных поведенческих стратегий. Так, например, если «аристократом» окажется не смышленый спортсмен, а глуповатый толстяк, привыкший получать призы исключительно за счет влияния и кредитной карты своих предков, ему наверняка не поздоровится в дворовой игре, так же как не поздоровилось французской аристократии во времена революций или разжиревшей на дармовом американском золоте Испании. А бывают стратегии, которые приводят на вершину этой пирамиды военных, как, например, случалось в некоторые периоды древнеримской истории, когда безграничной властью обладала преторианская гвардия, возводившая и свергавшая императоров по своему усмотрению. Бывало и так, что условно интеллигентские сословия своим умением вступать в правильные коалиции и ловко манипулировать противоречиями между более сильными классами добивались доминирующего положения в структуре своих государств. Тут на ум приходит средневековая папская теократия или современный иранский режим.

Все эти стратегии без труда можно обнаружить в дворовой забаве советских мальчишек. Однако столь подробный разбор простой детской игры мы устроили не для того, чтобы подмечать разные поведенческие стратегии ее участников. Мы так тщательно исследуем этот социальный тренажер совсем с другой целью. Нам интересно понаблюдать, чем заканчивается любая подобная «игра».

Во-первых, как и у жизни, у этой детской забавы не было никакой ясной конечной цели. Она просто заканчивалась, когда… И вот здесь давайте будем внимательными, чтобы не пропустить тот момент, когда кому-то из игроков всё же удастся дойти до заветного «солнышка», после чего он станет богом арены и приобретет право устанавливать свои собственные законы. И знаете что? Кто бы ни добился этого вреховного статуса, все силы и помыслы этого человека тут же направлялись на удержание занятого положения. Точнее, даже не так. Удерживать эту позицию никакой необходимости не было, ведь правила игры не предполагали его возвращения на более низкую социальную ступень. Тем не менее всё, что он теперь вынужден был делать, – ни в коем случае не допустить появления другого «солнышка». И несмотря на то, что такого правила не существовало, каждый оказавшийся на вершине игры каким-то животным чутьем, какой-то глубинной генетической памятью ощущал, что «солнце» здесь может быть только одно…

И вот наконец мы подходим к развязке этой драматичной истории.

А развязка на самом деле очень банальна. Каждый добившийся абсолютной власти ребенок, какой бы стратегии он ни придерживался до того, как стал властелином этого микромира, теперь, пользуясь своими ничем не ограниченными полномочиями, очень быстро доводил еще недавно столь захватывающую игру до полнейшего абсурда. Он не давал сбивать банку, он заставлял всех кидать палки, стоя спиной к мишени, он произвольно назначал водящих и не давал им никого осалить, он сбивал банку за других… Другими словами, своими действиями он блокировал все социальные лифты этого игрового сообщества. Вполне естественно, результат не заставлял себя ждать. Каждая игра заканчивалась революцией. В какой-то момент несколько наиболее отставших игроков, осознав, что им ни при каких обстоятельствах не пробиться наверх, самовольно сбивали банку, бросали палки и отказывались продолжать игру до тех пор, пока всё не начнется с нуля и у них вновь не появится перспектива социального роста.