Текст книги "Откровенный разговор о торговле. Идеи для разумной мировой экономики"

Экономические идеи Макрона охарактеризовать сложно. Во время президентской кампании его часто обвиняли в отсутствии конкретики. Для многих левых и крайне правых он неолиберал, которого трудно отделить от тех традиционных мер жесткой экономии, которые подвели Европу и завели ее в нынешний политический тупик. Французский экономист Тома Пикетти, который поддержал социалистического кандидата Бенуа Амона, описал Макрона как представителя «вчерашней Европы»7777
  «Pour l’économiste Thomas Piketty: Macron, c’est „l’Europe d’hier“», Le Point, February 20, 2017, http://www.lepoint.fr/pre-sidentielle/pour-l-economiste-thomas-piketty-macron-c-est-l-europe-d-hier‐19–02–2017–2105950_3121.php#section-commentaires.


[Закрыть].

Многие из планов Макрона в области экономики действительно имеют неолиберальный привкус. Он дал слово снизить ставку налога на прибыль с 33,5 до 25%, сократить численность государственного аппарата на 120 тыс. человек, поддерживать дефицит государственного бюджета на уровне ниже установленного Евросоюзом предела в 3% ВВП, а также увеличить гибкость рынка труда (эвфемизм, обозначающий упрощение процедур увольнения). Однако он пообещал сохранить пенсии, а его любимой моделью общественного устройства оказалась скандинавская система обеспечения гибкости и защиты занятости (flexicurity) – сочетание высокой экономической стабильности с рыночными стимулами7878
  «Emmanuel Macron proposes Nordic economic model for France», Financial Times, February 23, 2017, https://www.ft.com/content/3691a448-fa1d‐11e6–9516–2d969e0d3b65.


[Закрыть].

Ни один из этих шагов не даст многого (однозначное «нет» в краткосрочном плане) для того, чтобы справиться с ключевой проблемой, которая покажет, каково президентство Макрона,– с проблемой создания рабочих мест. Занятость более всего беспокоила французский электорат. Она будет высшим приоритетом новой администрации. Со времени кризиса еврозоны безработица во Франции остается высокой, на уровне 10% – и близка к 25% для лиц в возрасте до 25 лет. Как мы видели, традиционные структурные реформы оказывают слабое и неоднозначное воздействие на безработицу, особенно во времена слабого спроса. Практически нет надежных подтверждений того, что либерализация трудовых рынков увеличит занятость, если при этом во французской экономике не произойдет значительного усиления спроса.

Именно тут вступает в действие другая составляющая экономической программы Макрона, заодно предложившего пятилетний план стимулов на сумму 50 млрд евро (54,6 млрд долларов). В него войдут инвестиции в инфраструктуру и экологически чистые технологии наряду с расширением программ обучения для безработных. Этот план сам по себе нельзя назвать честолюбивым. Стимулы составляют чуть более 2% ежегодного ВВП Франции: они не могут заметно поднять общую занятость.

Более честолюбивая идея Макрона – совершить большой рывок в направлении налогово-бюджетного союза еврозоны, включающего общее казначейство и единого министра финансов. Эта мера сделает возможными, на взгляд Макрона, бессрочные бюджетные трансферты от более успешных стран странам, которые ущемлены общей денежно-кредитной политикой еврозоны. Бюджет еврозоны будет финансироваться отчислениями от налоговых поступлений государств-членов. Отдельный парламент еврозоны обеспечит политический контроль и подотчётность. Такой процесс налогово-бюджетного объединения позволит странам наподобие Франции увеличить инфраструктурные расходы и стимулировать создание рабочих мест при соблюдении существующих ограничений.

Налогово-бюджетный союз, поддержанный глубокой политической интеграцией, глубоко осмыслен. Он дает согласованный выход из нынешнего неопределенного состояния еврозоны. Но откровенно интеграционные меры Макрона не являются всего лишь вопросом политической борьбы или принципа. Они крайне важны и для успеха его экономической программы. В отсутствие либо большей бюджетной гибкости, либо трансфертов из других стран еврозоны Франция вряд ли вскоре сможет повысить занятость. Итак, успех президентства Макрона в большой мере зависит от сотрудничества европейских стран.

А теперь перенесемся в Германию. Первоначальная реакция Ангелы Меркель на итоги выборов не воодушевляла. Она поздравила Макрона, который «выражает надежды миллионов жителей Франции», но при этом заявила, что не будет рассматривать изменения налогово-бюджетных правил еврозоны7979
  «Merkel rules out eased eurozone spending rules to help Macron», Financial Times, May 8, 2017, https://www.ft.com/content/2d3004a2–33ee‐11e7-bce4–9023f8c0fd2e.


[Закрыть]. Даже если бы Меркель (или какое-то будущее правительство под руководством ее социал-демократического конкурента Мартина Шульца) проявила большую заинтересованность, существует проблема немецкого электората. Немецкие политики ранее подали кризис еврозоны не как проблему взаимозависимости, а как нравоучительный рассказ о бережливых, трудолюбивых немцах и расточительных, нечестных должниках. Им будет нелегко вовлечь своих избирателей в какой-либо общий налогово-бюджетный проект.

Макрон вполне осведомлен о тех трудностях, которые ставит перед ним Германия. Предвосхищая реакцию немцев, он парировал ее таким образом: «Нельзя говорить: „Я за сильную Европу и глобализацию, но трансфертный союз – через мой труп“». Таков, считает он, рецепт дезинтеграции и реакционного политического процесса: «Отсутствие трансфертов не позволит осуществить схождение периферии [с экономическими лидерами.– Пер.] и приведет к смещению политических позиций к носителям крайних взглядов»8080
  «Macron calls for radical reform to save euro», Financial Times, September 24, 2015, https://www.ft.com/content/6d327720–62c5–11e5-a28b‐50226830d644.


[Закрыть].

Франция, может быть, не относится к европейской периферии (по крайней мере, пока), но Макрон ясно сигнализировал Германии: либо вы выручаете меня и мы строим подлинный союз – экономический, налогово-бюджетный и (в конечном итоге) политический, либо нас сметет атака носителей крайних взглядов.

Макрон наверняка прав. (Третьей альтернативой, в русле представленной мною здесь аргументации, стало бы сознательное свертывание экономической интеграции.) Те, кто желает, чтобы Европа сохранила как единый рынок, так и здоровую демократию, должны надеяться, что за его победой последует изменение настроя немцев.

Каково будущее ЕС?

В марте 2017 г. Европейский союз праздновал 60-ю годовщину заключения своего учредительного соглашения, Римского договора, который привел к созданию Европейского экономического сообщества. Конечно, было что праздновать. После столетий войн, общественных неурядиц и массовых убийств Европа стала мирной и демократической. Различие доходов между европейскими народами самое низкое в мире. При этом ЕС успешно направлял переходный процесс в 11 бывших социалистических странах, когда включил их в свои ряды.

Это прошлые достижения. Сегодня ЕС по-прежнему погружен в глубокий кризис, а его будущее весьма неясно. Симптомы этого повсеместны: Брекзит, крайне высокие уровни безработицы среди молодежи в Греции и Испании, долги и стагнация в Италии, подъем популистских движений и негативная реакция против иммигрантов и евро. Все они указывают в одном направлении: европейские институты нуждаются в капитальном ремонте.

Оздоровление европейских демократий невозможно без синхронизации экономической и политической интеграции. Либо политическая интеграция нагоняет экономическую интеграцию, либо экономическую интеграцию нужно свертывать. Пока от этого решения уходят, в работе ЕС будут сохраняться сбои.

Перед лицом этого жесткого выбора государства-члены, вероятно, будут выбирать различные варианты из континуума экономическо-политической интеграции. Данный факт, в свою очередь, подразумевает, что Европа должна стать гибкой и разработать институциональные механизмы приспособления к ним.

С самого начала Европа строилась на «функционалистской» аргументации, согласно которой политическая интеграция последует за экономической. Основатель Европейского экономического сообщества (и французский премьер-министр) Робер Шуман в 1950 г. сказал: «Европу не создать единым махом или согласно единому плану. Она будет строиться посредством конкретных достижений, которые сначала обеспечат единение де-факто». Сначала надо создать механизмы экономического сотрудничества. Так будет подготовлена почва для более широких политических институтов.

На первых порах этот подход отлично работал. Он позволял экономической интеграции на шаг опережать политическую, не отрываясь чрезмерно. С окончанием 1980‐х гг. ЕС шагнул в неизвестность. Он принял амбициозную программу создания единого рынка с целью объединить экономики Европы, постепенно сводя на нет национальные барьеры на пути свободного движения не только товаров, но и услуг, капитала и людей. Евро, появление которого стало единой валютой некоторой части государств-членов, было логическим продолжением указанной программы. Такова была гиперглобализация в масштабе Европы.

Как мы видели в начале данной главы, было два направления мысли насчет того, как разрешится ситуация. Многие экономисты и технократы думали, что правительства Европы чрезмерно усилили вмешательство государства в экономику и что глубокая экономическая интеграция и единая валюта помогут обуздать возросшую государственную активность. С этой точки зрения дисбаланс между экономическими и политическими составляющими интеграционного процесса был не изъяном, а частью конструкции. С другой стороны, многие практикующие политики действительно осознавали, что указанный дисбаланс способен породить проблемы, но полагали, что функционализм в конечном итоге выручит. «Квазифедеральные» политические институты, необходимые для поддержки единого рынка, разовьются, если будет достаточно времени.

Свою роль сыграли ведущие европейские державы. Франция посчитала, что передача экономических полномочий чиновникам из Брюсселя усилит мощь французского государства и его авторитет на международной арене. Немцы подчинились французам в уплату за объединение Германии.

Имелась альтернатива. Европа могла бы разработать модель общественного устройства и позволить ей развиваться параллельно экономической интеграции. Такая схема потребовала бы интеграции не только рынков, но и мер социальной политики, институтов трудового рынка и налогово-бюджетных механизмов. Разнообразие моделей общественного устройства в разных странах Европы и трудности достижения согласия по общим правилам, естественно, тормозили бы темп и охват (scope) интеграции. Но это нельзя назвать минусом: желательная скорость и масштаб интеграции были бы скорректированы. Может быть, в итоге мы получили бы меньший Евросоюз, глубже интегрированный во всех отношениях. Или, возможно, у нас имелся бы Евросоюз с тем же числом членов, что и сегодня, но не такой впечатляющий по своему экономическому охвату.

Несмотря на появление Макрона, сегодня, может быть, слишком поздно обдумывать налогово-бюджетную и политическую интеграцию в рамках Евросоюза. Когда я пишу эти слова, менее пятой части европейцев одобряют передачу на сторону властных полномочий национальных государств8181
  Peter Foster, «Jean-Claude Juncker Faces Dissent Over EU’s „Five Pathways to Unity“ Survival Blueprint after Brexit», The Telegraph, March 1, 2017, http://www.telegraph.co.uk/news/2017/02/28/jean-claude-juncker-faces-dissent-eu-survival-blueprint/.


[Закрыть].

Оптимист, может быть, скажет, что причина тому – не столько антипатия к Брюсселю или Страсбургу как таковая, сколько соединенность в сознании общественности лозунга «больше Европы» с технократической фокусировкой на едином рынке и отсутствие привлекательной альтернативной модели. Возможно, новым руководителям и политическим структурам удастся создать набросок такой модели и породить эмоциональный подъем в связи с преображенным европейским проектом.

Пессимист, с другой стороны, будет надеяться, что в коридорах власти Берлина и Парижа имеются глухие, темные углы, в которых экономисты и юристы прямо сейчас читают секретный запасной план, предназначенный на тот день, когда нельзя уже будет откладывать ослабление жесткости существующего экономического союза.

Глава 4
Трудовой процесс, индустриализация и демократия

НЕ ТАК давно экономические аналитики пьянели от оптимизма, вызванного перспективами экономического роста в развивающихся странах. Ожидалось, что в отличие от США и Европы, где перспективы роста выглядели в лучшем случае слабо, формирующиеся рынки сохранят высокие показатели того десятилетия, которое предшествовало глобальному экономическому кризису и тем самым станут мотором мировой экономики.

Экономисты из Citigroup, например, смело заключили, что обстоятельства никогда еще не были столь благоприятными для широкого и стабильного экономического роста по всему миру. Они прогнозировали, что мировой выпуск будет быстро расти до 2050 г., а первыми будут развивающиеся азиатские и африканские страны. Аудиторская и консалтинговая компания Price Waterhouse Coopers предсказывала, что рост душевого ВВП в Китае, Индии и Нигерии в середине столетия заметно превысит 4,5%. Компания McKinsey & Company окрестила Африку, долгое время синонимичную экономическим неудачам, землей «львов на марше».

Сегодня такие разговоры сменились тревогой о том, что журнал The Economist назвал «великим замедлением». Индия и Китай замедлили развитие, а Бразилия и Турция увязли в политических кризисах. Страны Латинской Америки сегодня демонстрируют самые слабые показатели роста экономики за долгие годы. Оптимизм уступил дорогу сомнению.

Конечно, было неуместно строить прогноз на базе десятилетия серьезного роста экономики. Точно так же не следует слишком усердно искать скрытый смысл краткосрочных колебаний [экономических показателей]. Тем не менее имеются серьезные причины полагать, что быстрый рост экономики окажется исключением, а не правилом в предстоящие десятилетия.

Чтобы понять причины этого, нам нужно понимать, как создаются «экономические чудеса». Так называют страны, которые быстро и стабильно росли, не ограничиваясь теми всплесками роста, которые я рассмотрел в предыдущей главе. Если исключить горсть малых стран, которые процветали за счет природных богатств, все эти успешные экономики обеспечили себе рост за счет быстрой индустриализации. Если существует предмет всеобщего согласия насчет восточноазиатского рецепта экономического успеха, так это тот факт, что Япония, Южная Корея, Сингапур, Тайвань и, конечно, Китай чрезвычайно удачно переместили свои трудовые ресурсы из сельской местности (или неформальных видов деятельности) в организованное серийное производство. Более ранние примеры догоняющего развития экономики (такие, как США или Германия) не имели различий.

Серийное производство делает возможным быстрое, догоняющее развитие, потому что зарубежные производственные технологии сравнительно легко копировать и применять даже в бедных странах с большим числом уязвимостей. Мои исследования показывают: отрасли серийного производства склонны сокращать свое отставание от рубежа передовых технологий (technology frontier) с темпом около 3% в год независимо от мер экономической политики, институтов и географии8282
  Dani Rodrik, «Unconditional Convergence in Manufacturing», Quarterly Journal of Economics, vol. 128(1), February 2013: 165–204.


[Закрыть]. В результате страны, которые способны сделать крестьян заводскими рабочими, добиваются огромного повышения темпов роста экономики.

Конечно, некоторые современные виды услуг также способны обеспечить схождение показателей производительности. Но большинство высокопроизводительных услуг требуют широкого набора навыков и институциональных возможностей, который развивающиеся страны накапливают постепенно. Бедная страна легко сможет конкурировать со Швецией по широкому спектру готовых изделий, но ей потребуется много десятилетий, если не столетий, чтобы сравняться со шведскими институтами.

Индия демонстрирует те ограничения, которые на ранних этапах развития связаны с опорой на услуги, а не на промышленность. Страна накопила немалые силы в таких IT-отраслях, как разработка программного обеспечения и услуги call-центров. Но основная масса индийской рабочей силы не обладает нужными навыками и образованием, чтобы быть занятыми в таких секторах. В Восточной Азии неквалифицированные работники задействованы на городских промышленных предприятиях и зарабатывают в несколько раз больше, чем в сельской местности. В Индии они остаются на земле или перемещаются в область строительства и мелких услуг (где их производительность ненамного выше). Структурная перестройка лимитируется ростом внутреннего спроса на нетрадиционную для индийской экономики продукцию.

Две Мексики: производственный дуализм

Когда исследователи из Глобального института McKinsey недавно занимались выяснением обстоятельств отставания экономической динамики Мексики, они сделали замечательное открытие: обнаружилось неожиданно большое различие показателей роста производительности между крупными и малыми компаниями. В крупных компаниях с числом занятых от 500 человек с 1999 по 2009 г. производительность труда росла на 5,8% в год. Напротив, в малых компаниях с числом занятых не более 10 человек производительность труда падала в среднем на 6,5% в год8383
  Jaana Remes and Luis Rubio, «The Two Mexicos», Project Syndicate, April 1, 2014, https://www.project-syndicate.org/commentary/jaana-remes-and-luis-rubio-take-issue-with-flattering-headlines-heralding-a-new-emerging-market-success-story.


[Закрыть].

Более того, изначально высокая доля занятых в этих малых компаниях увеличилась за указанный период с 39 до 42%. Ввиду наличия огромной пропасти между тем, что авторы назвали «двумя Мексиками», неудивительно, что в целом экономика работала плохо. Современные крупные компании улучшали свою работу, инвестируя в технологии и квалификацию, но почти с тем же темпом непроизводительные малые компании увлекали экономику вниз.

Рассказанное может показаться какой-то аномалией, но оно стало встречаться все чаще. Рассмотрев различные развивающиеся страны, можно увидеть глубокую расселину, разверзающуюся между ведущими и отстающими секторами их экономик.

Различие показателей производительности (или то, что специалисты по экономике развивающихся стран называют экономическим дуализмом) всегда было одной из главных особенностей стран с низкими доходами. Подлинно новым – и тревожным – является тот факт, что малопроизводительные сектора экономик развивающихся стран не сокращаются. Напротив, во многих случаях они расширяются.

Обычно процесс экономического развития происходит в то время, когда работники традиционных и малопроизводительных секторов экономики (таких, как сельское хозяйство и мелкие услуги) переходят к современной трудовой деятельности в промышленности и сфере услуг. По мере этого перемещения происходят две вещи. Во-первых, увеличивается общая производительность экономики, потому что ее рабочая сила в большей мере применяется в современных секторах. Во-вторых, различие производительности традиционных и современных секторов сокращается, и дуализм постепенно идет на убыль. В ходе этого процесса растет производительность сельского хозяйства (благодаря улучшению агротехники и снижению числа крестьян, обрабатывающих землю).

Таким был классический образец послевоенного развития европейской периферии – стран наподобие Испании и Португалии. Таким же был механизм, породивший «чудеса» роста в Южной Корее, на Тайване, а в итоге и в материковом Китае (самый феноменальный пример среди всех).

Что роднило все эти случаи высоких темпов роста? Быстрая индустриализация. Расширение современного серийного производства привело к росту экономики даже в тех странах, которые по большей части опирались на внутренний рынок (как было в Бразилии, Мексике и Турции до 1980‐х гг.). Важна была структурная перестройка экономики, а не международная торговля как таковая. Сегодня картина совершенно иная. Хотя молодые люди из сельской местности по-прежнему переезжают в города, они получают работу не на заводах и фабриках, а (главным образом) в сфере неформальных, малопроизводительных видов услуг.

Действительно, структурная перестройка продолжает становиться все более извращенной. Идет переход от серийного производства к услугам, от торгуемых видов деятельности – к не торгуемым, от организованных секторов экономики – к неформальной деятельности, от современных предприятий – к традиционным, от средних и крупных компаний – к малым. Структурная перестройка по таким образцам сейчас заметно тормозит экономический рост в Латинской Америке, Африке и многих азиатских странах.

Возможно, это знамение грядущих проблем. Чтобы понять, что именно предвещают эти новые тенденции структурной перестройки, посмотрим на то, как в прошлом страны обычно проходили индустриализацию, а затем деиндустриализацию.

Краткая история работы

В самом начале были крестьяне и животноводы. Жизнь была бедной, беспросветной, однообразной и краткой. Налоги и другие материальные обязанности, налагаемые вождями, землевладельцами или государством, были тягостными. Многие люди были рабами или крепостными, лишенными самостоятельности. Бедность и несправедливость были правилом, если не рассматривать немногих счастливчиков.

Затем случилась промышленная революция – сначала в Великобритании, затем в Западной Европе и Северной Америке. Мужчины и женщины стекались из сельской местности в города, удовлетворяя растущий спрос на труд со стороны промышленности. Новые технологии хлопчатобумажного производства, черной металлургии и транспортировки обеспечивали уверенно растущие показатели производительности труда. Но на протяжении десятилетий самим рабочим доставалась лишь малая часть достигнутых выгод. Они работали в духоте долгими часами, жили в тесноте и редко получали прибавки к заработкам. Некоторые показатели, такие как средний рост рабочего, наводят на мысль, что было время, когда уровень жизни, может быть, даже падал.

В итоге капитализм трансформировался, и его выгоды стали доступнее. Отчасти это было вызвано тем, что зарплаты естественным образом начали повышаться по мере того, как иссякал приток работников из сельской местности. Однако в равной степени важно, что рабочие организовались, чтобы заявить о своих правах. Не одни лишь несправедливости и лишения сделали их требования безотлагательными. Прибавим условия современного промышленного производства, при которых элитам труднее использовать их обычную тактику «разделяй и властвуй». Фабрично-заводская трудовая деятельность, сосредоточенная в крупных городах, способствовала координации действий трудящихся, массовой политической мобилизации и воинствующей политической активности.

Опасаясь революции, промышленники пошли на компромисс. Политические права и избирательное право были предоставлены и рабочему классу. А демократия, в свою очередь, «приручила» капитализм. Условия работы улучшались по мере того, как государственные предписания или достигнутые договоренности вели к сокращению рабочего времени, большей безопасности, а также к социальным гарантиям в виде отпусков, семейных пособий, медицинского обслуживания и др. Государственные инвестиции в образование и профессиональную подготовку одновременно повысили производительность работников и дали им большую возможность выбора. Рабочие стали получать большую долю создаваемых предприятием излишков (enterprise surplus). Работа на фабриках так и не стала приятным делом. Но по крайней мере непосредственная работа на производстве теперь позволяла обеспечить средний достаток со всеми его возможностями выбора потребления и образа жизни.

Технический прогресс содействовал промышленному капитализму, но он же в итоге подорвал его. Производительность труда в отраслях серийного производства росла гораздо быстрее, чем в остальной экономике. Это означало, что аналогичное или большее количество стали, автомобилей и электроники можно изготовить при гораздо меньшем числе рабочих. Доля серийного производства в общей занятости начала устойчиво снижаться через какое-то время после Второй мировой войны. Работники переходили в отрасли сферы услуг – в образование, здравоохранение, государственное и муниципальное управление. Так родилась постиндустриальная экономика.

Для некоторых трудовой процесс стал приятнее. Обладателям квалификации, капитала и смекалки отрасли сферы услуг предоставили беспримерные возможности. Банкиры, консультанты и инженеры получали гораздо большие зарплаты. Столь же важно, что офисная работа допускала такую степень свободы и личной самостоятельности, какую фабрично-заводская работа не предоставляла никогда прежде. Рабочее время могло длиться долго – дольше, возможно, чем на заводах и фабриках. Однако специалисты сферы услуг обладали гораздо большей свободой в повседневной жизни и на рабочем месте. Учителям, няням, медицинским сестрам, официантам платили заметно хуже, но они также освободились от тягот монотонного механического труда на производстве.

С другой стороны, для менее квалифицированных работников занятость в сфере услуг означала отказ от социальных гарантий, достигнутых при промышленном капитализме. Переход к экономике услуг зачастую шел параллельно с ослаблением профсоюзов, защиты от увольнений и норм равной оплаты, что значительно снизило переговорную силу работников и гарантии занятости.

Итак, постиндустриальная экономика разверзла новую пропасть между обладателями достойных рабочих мест в секторе услуг – стабильных, высокооплачиваемых и благодарных – и обладателями второсортных рабочих мест – непостоянных, низкооплачиваемых и неприятных. Два фактора определяли пропорцию между двумя видами рабочих мест и масштаб неравенства, порожденного переходом к постиндустриальной экономике. Во-первых, чем выше уровень образования и квалификации рабочей силы, тем выше уровень зарплат в целом. Во-вторых, чем выше степень организованности рынков труда в секторе услуг (наряду с серийным производством), тем выше, если брать в целом, качество рабочих мест в этой сфере. Итак, неравенство, маргинализация (exclusion) и дуализм стали более выраженными в тех странах, где квалификация была распределена неравномерно, а многие отрасли сферы услуг приближались к хрестоматийному идеалу бездушных, ничем не сдерживаемых рынков. США, где многие трудящиеся вынуждены совмещать работы для получения надлежащего заработка, остаются классическим примером такой модели.

Я говорю, главным образом, о развитых странах (странах Запада). Несколько стран за пределами Запада прошли через подобный путь развития. Наиболее примечательные из них – Япония, Южная Корея и Тайвань. Каждая из этих стран испытала значительную индустриализацию, а затем деиндустриализацию. Теперь с другими развитыми странами их роднит общая черта: в их постиндустриальных экономиках характер рабочих мест определяется взаимодействием производительности и практики работы рынков труда. Высокая производительность в сочетании с защитой прав участников трудовых рынков дает качественные рабочие места. Низкая производительность в сочетании с атомистическими рынками труда способствует получению некачественных рабочих мест.

Интересно напрямую перенести этот опыт на страны, которые экономически отстали. Таковы страны с низкими и средними доходами, в которых живет большинство работников планеты. Рецепт для них, казалось бы, ясен: способствовать индустриализации с тем, чтобы расти. Вкладывать в институты и человеческий капитал с тем, чтобы иметь производительную рабочую силу, ни о ком не забывая. Когда естественным образом запустится деиндустриализация, не сопротивляться ей. Вместо этого добиться, чтобы нормативно-правовая база предоставления услуг обеспечивала надлежащую защиту занятых.

Эту идею в ее общих чертах не назовешь неверной. Но мы имеем пару вопросов. Насколько желательно воспроизводить исторический опыт сегодняшних развитых стран? И в какой мере это возможно? Займемся каждым поочередно.

Нужно ли развивающимся странам повторять исторический опыт?

Как показывает история, ранние этапы индустриализации редко порождали улучшение жизненных условий большинства работников. Между началом индустриализации и широким доступом к порожденным ею выгодам проходило немало времени. Подобная задержка наблюдается во многих странах с низкими доходами, которые в последние десятилетия осуществили успешные вторжения на мировые рынки. Этот факт разжег дебаты о потогонных производствах в экспортирующих странах. Согласно защитникам трудовых прав, выгоды от экспорта создаются за счет эксплуатации рабочих, зачастую женщин, которые подолгу работают в опасных условиях, а зарабатывают очень мало. Использование детского труда – особенно чувствительный пункт разногласий.

Другие, обычно экономисты, утверждают в ответ, что так называемые потогонные производства – просто переходный этап на пути экономического и (в итоге) человеческого развития. Какими бы убогими они ни были, потогонные производства представляют собой улучшение, если сравнивать с альтернативами, доступными большинству работников (таковы выживание за счет натурального хозяйства или городская работа худшего качества). А низкая оплата и плохие условия труда отражают низкую производительность работников. Кроме того, разве не именно так сегодняшние развитые страны стали богатыми?

Эти дебаты поднимают вопрос о том, можно ли обеспечить трудящимся социальные гарантии на более ранних этапах развития, чем это происходило в истории. Есть ли непреложное правило, что высокие нормы защиты трудовых прав должны отставать от экономического развития? Данная проблема подобна вопросу о том, требует ли политическая демократия экономического развития в качестве предпосылки.

Ответ на последний вопрос подсказывает ответ на первый. Исторически демократия последовала за промышленной революцией и ростом доходов. Однако нет причины считать, что страны не могут стать демократическими на гораздо более ранних этапах развития. Участие в политической жизни и политическая конкуренция ценны сами по себе. Кроме того, они служат вспомогательной цели: эмпирические исследования установили, что демократические правительства, вероятно, работают лучше авторитарных режимов и порождают вдобавок большую стабильность.

Два блестящих образца демократии в условиях низких доходов, Индия и Маврикий, иллюстрируют эту мысль. Эти страны весьма отличаются по размеру, но они родились среди этнических распрей и насилия. В обоих случаях рано введенная демократия смягчила социальный конфликт и по-прежнему обеспечивает политическую стабильность. После получения независимости наблюдался быстрый экономический рост Маврикия в течение нескольких лет. Показатели роста экономики Индии отставали до 1980‐х гг., но затем стали расти (даже опережая китайские в последние годы).

Подобным образом нет причины, по которой в странах с низкими доходами ради промышленного развития и экспортных показателей рабочих следует лишить базовых трудовых прав, которые включают свободу создания профсоюзов и ведения коллективных переговоров, достаточно безопасные условия работы, отсутствие дискриминации, введение предельной продолжительности рабочего времени и защиту в случае незаконного увольнения. Как и при демократии, они составляют базовые потребности достойного общества. В качестве «эффекта первого порядка» они выравнивают переговорную силу работодателей и работников, а не повышают общие издержки производства. И даже когда издержки повышаются, любые неблагоприятные последствия легко нейтрализовать за счет улучшения морального состояния персонала, повышения стимулов и снижения текучести кадров.

Минимальные зарплаты несколько отличаются тем, что они напрямую повышают трудовые издержки. Минимальные зарплаты, которые не слишком далеки от равновесного конкурентного уровня, может быть, не нанесут большого ущерба общей занятости, при этом несколько улучшая условия труда. Этого нельзя сказать о минимальных зарплатах, которые далеки от этого уровня. Опасность при этом состоит в том, что многие соискатели вакансий будут лишены возможностей занятости из-за слишком высокой цены труда. Дуализм рынка труда, посредством которого сравнительно малочисленное меньшинство «своих людей» защищает установленные государством привилегии в ущерб значительному большинству «посторонних», является, к сожалению, обычной чертой экономик в разных частях планеты. Это тормозит человеческое развитие и вредит перспективам роста.