Текст книги "Почему мы расстались"

– Она была в кино.

– Да, я видел, она сидела за нами. У нее еще такая шляпа.

– Да нет же, это Лотти Карсон, – сказала я. – По крайней мере мне так кажется. Она была в кино. Грета.

– Правда?

– Ага.

– Уверена?

– Нет, – ответила я. – Конечно, я не уверена. Но все может быть.

Мы вышли на улицу, и ты прищурился и нахмурился.

– Она совсем не похожа на актрису из фильма.

– Фильм сняли сто лет назад, – возразила я. – Включи воображение. Если это Лотти, значит, она тайком пришла в «Карнелиан», чтобы посмотреть на саму себя, и об этом знаем только мы.

– Допустим, это она, – не уступал ты. – Но как это проверить?

– Это невозможно проверить, – ответила я. – Точно не сейчас. Но знаешь, я кое-что почувствовала. Во время долгого поцелуя в конце.

Ты улыбнулся, и я поняла, о каком поцелуе ты думаешь.

– Да, ты кое-что почувствовала.

– Я не о том поцелуе, – сказала я и снова почувствовала, как ты обеими руками нежно отводишь мои волосы назад. – Я про поцелуй в фильме.

– Подожди немного, – сказал ты и вернулся в кинотеатр.

Дверь за тобой захлопнулась, и я смотрела на тебя сквозь мутное стекло, словно ты был на пленке без фокуса или на поблекшей гравюре. Ты быстро приблизился к стене, чуть нагнулся, а потом поспешно вышел на улицу, взял меня за руку, и мы на красный свет перебежали Десятую авеню к химчистке. Я посмотрела на часы над вешалкой, которую работники химчистки крутят, чтобы найти одежду клиентов. Фильм оказался коротким, и у меня было полно времени до часа, к которому я обещала маме быть дома и к которому условилась созвониться с Элом, чтобы рассказать ему о свидании во всех подробностях. Вещи в пластиковых чехлах кружились друг за другом, словно им устроили учебную пожарную тревогу, но вот вешалка остановилась, и неказистое платье упало в объятия морщинистой женщины. Но ты, положив теплую руку мне на щеку, повернул мою голову, и я поняла, что ты хочешь мне показать. Из книги «Когда гаснут огни: краткая иллюстрированная история кино» я знала, что это называется мини-постер – его-то ты и стащил из «Карнелиана». Судя по цветовой гамме, ты держал в руках настоящий классический образец постера, на котором были и ямочка на подбородке, и улыбка. На фоне метели красовалась любимица Голливуда милашка Лотти Карсон.

– То есть, по-твоему, – спросил ты, – эта актриса и вон та женщина – один и тот же человек?

– Посмотри на нее, – сказала я и взялась за уголок постера. У меня перехватило дыхание, когда я до него дотронулась. Я держалась за один уголок постера, ты – за другой, в третьем углу виднелся логотип Bixby Brothers Pictures, а четвертый уголок, как видишь, оторвался и остался висеть на кнопке в холле кинотеатра, когда ты сорвал постер, чтобы мы вместе могли рассмотреть Лотти Карсон.

– Если это Лотти, она, наверное, здесь живет, – осенило меня. Старушка в пальто и шляпе уже успела дойти до середины улицы. – Ну, то есть в этом районе. Неподалеку. Это было бы…

– Если это, конечно, Лотти, – сказал ты.

– Глаза точь-в-точь такие же, – ответила я. – И подбородок. Посмотри на ямочку.

Ты взглянул вдаль, потом на меня, потом на постер.

– Ну, – сказал ты, – это точно Лотти. А вот старушка может ею и не быть.

Я отвела взгляд от старушки и посмотрела – боже, как же ты был прекрасен – на тебя. Я поцеловала тебя. Я до сих пор помню твои губы, я прямо сейчас ощущаю то же, что и в ту минуту, хоть у меня уже и нет чувств.

– Даже если это не Лотти, – прошептала я после поцелуя и уткнулась тебе в шею, но мне тут же пришлось отпрянуть от тебя, потому что женщина из химчистки кхм-кхмыкнула на нас и прошла мимо, перекинув через руку устало повисшее неказистое платье, – мы должны за ней проследить.

– Что? Проследить за ней?

– Пойдем, – сказала я. – Сможем проверить, Лотти это или нет. Ну, и…

– Это лучше, чем смотреть, как я ем, – ты прочитал мои мысли.

– Ну, можем и пообедать, – сказала я. – Или, если тебе нужно, пойдем по домам.

– Нет, – ответил ты.

– Нет, ты не хочешь идти домой, или нет, тебе не нужно идти домой?

– Нет, то есть да, пойдем за ней, если хочешь.

Ты стал переходить на ту сторону улицы, по которой шла старушка, но я схватила тебя за руку.

– Нет, останемся здесь, – сказала я. – Нужно соблюдать безопасную дистанцию, – это я знала из «Полночи в Марокко».

– Что?

– Это будет нетрудно, – продолжала я. – Она медленно ходит.

– Да, она уже немолода, – согласился ты.

– Еще бы, – сказала я. – Ей должно быть около… Не знаю, в «Грете на воле» она молодая, а этот фильм сняли в… давай посмотрим, – я перевернула постер и решила закрыть глаза на факты.

– Если это Лотти, – сказал ты.

– Если это Лотти, – повторила я, и ты взял меня за руку.

«А даже если это и не Лотти», – захотелось мне прошептать и снова уткнуться в твою шею, вдыхая запах пота и лосьона после бритья. «Пойдем», – думала я, уже с трудом припоминая фильм. Пойдем посмотрим, куда нас приведет приключение, в котором под негромкую музыку Лотти Карсон сбегает из иглу в метель из бутафорского снега, а Уилл Рингер, немного поворчав и потопав ногами, конечно же, запрягает собак и хоп! – хоп! – хоп!ает на них, пока не находит Грету, и она делает правильный выбор, несмотря на скромное убранство иглу, и ее слезы на морозе превращаются в бриллианты и катятся в ямочку на подбородке, и все это происходит при свете, которого мог добиться только Мейлер. Пойдем, пойдем скорее к счастливому концу, где радостная Лотти лучезарно улыбается в шубке своей мечты – чистый мех белого медведя, выдубленный самим Уиллом Рингером, – а на пальце у нее – вот так сюрприз! – помолвочное кольцо. Здесь на экране победно мерцает огромная надпись «КОНЕЦ», и зрителей ждет долгий-долгий поцелуй. Это просто прелесть, милый. Я почувствовала, куда нас может привести весь этот день, 5 октября, и это чувство раздулось от того, что на обороте постера я увидела хронологию жизни и творчества Лотти Карсон. У нее скоро день рождения – ей почти восемьдесят девять. «Пятое декабря», – вертелось в моей голове, когда мы в тот день шли по улице. Пойдем, пойдем навстречу чему-то необычайному; и я начала строить планы, думая, что все зайдет так далеко.

Если ты откроешь этот коробок, то увидишь, что в нем пусто, и на секунду задумаешься, были ли в нем спички, когда ты мне его отдал – помню, как ты очередным бессмысленным жестом сунул его в мою ладонь, словно мелкую взятку. Но правда в том – а я пишу здесь только правду, – что коробок был полным: в нем с удобством расположились двадцать четыре спички. А теперь в коробке пусто, потому что спички закончились.

Я не курю, хотя в фильмах это смотрится потрясающе. Я жгу спички бессонными ночами раздумий: заползаю на крышу гаража и смотрю на небо, пока родители мирно спят, а по дальним улицам изредка проезжают машины; в такие ночи подушка нагревается слишком быстро и одеяло не дает мне покоя, неважно, верчусь я или лежу спокойно. Я сижу, свесив ноги, зажигаю спички и смотрю, как они догорают.

Этого коробка хватило на три ночи – не подряд, – и теперь, как видишь, в нем пусто. Первая ночь сменила день, когда ты отдал мне этот коробок: мама наконец-то ушла спать, хлопнув дверью, и я, поболтав с Элом, повесила трубку. В книге «Когда гаснут огни: краткая иллюстрированная история кино» есть фотография Алека Матто: он курит, сидя на стуле, а над его головой пробивается яркий луч света, направленный на невидимый экран. «Алек Матто отсматривает рабочие позитивы к фильму “Куда пропала Джулия?” (1947) в личном проекционном зале». Джоан пришлось объяснить мне, что такое рабочие позитивы: это когда вечером режиссер находит время, чтобы сходить на перекур и посмотреть все, что было отснято за день, пусть даже это была всего одна сцена, в которой мужчина снова и снова открывает дверь, а женщина показывает на окно, показывает на окно, показывает на окно. Вот что такое рабочие позитивы, и у меня ушло семь или восемь спичек, пока я отсматривала наши безжизненные рабочие позитивы, сидя на крыше гаража: я беспокойно жду тебя с билетами в руке, Лотти Карсон едет на север, сменив несколько поездов, я целую тебя, целую, у нас случается странный разговор в сувенирном магазине и я сама не своя после того, как обсудила все с Элом, хоть он и сказал, что ничего по этому поводу не думает. Зажигая спички, я как будто гадала «любит – не любит», но потом прочла на коробке, что спичек всего двадцать четыре, и поняла, что в конце выйдет «не любит», поэтому я просто смотрела на искрящиеся, дымящие спички и блаженно вспоминала каждый момент прошедшего дня, пока не обожгла палец и не замерла, обдумывая все, что мы сделали вместе.

– Ну и что теперь?

Пройдя два квартала, Лотти Карсон завернула за угол и зашла в «Мечту Маяковского», ресторан русской кухни с многослойными занавесками на окнах. Разглядеть хоть что-то с противоположной стороны улицы было просто невозможно.

– Никогда не обращала внимания на это место, – сказала я. – Наверное, Лотти зашла пообедать.

– Поздновато для обеда.

– А может, она тоже играет в баскетбол и постоянно ест.

Ты усмехнулся:

– Тогда она должна играть за «Вестерн». Там только таких мелких старушек и держат.

– Пойдем за ней.

– Внутрь?

– А что такого? Это же ресторан.

– Выглядит достаточно дорого.

– Мы не станем заказывать много.

– Мин, мы даже не знаем, точно ли это она.

– Мы услышим, если официант назовет ее Лотти.

– Мин…

– Или мадам Карсон, или еще как-то. Ну разве этот ресторан не похож на заведение, куда частенько захаживает кинозвезда?

Ты улыбнулся, глядя на меня.

– Не знаю.

– Еще как похож.

– Может быть.

– Совершенно точно.

– Ладно, – сказал ты, сделал шаг вперед и потянул меня за собой. – Похож, похож.

– Стой, нужно немного подождать.

– В смысле?

– Будет странно, если мы войдем прямо сейчас. Нужно подождать минуты три.

– Да, это снимет с нас все подозрения.

– У тебя есть часы? Хотя неважно, мы просто сосчитаем до двухсот.

– Что?

– Сосчитаем секунды. Раз. Два.

– Мин, двести секунд – это не три минуты.

– Ах да.

– Двести не делится на три. Три минуты – это сто восемьдесят секунд.

– Точно, я припоминаю, что ты дружишь с математикой.

– Перестань.

– Что?

– Не вздумай язвить по поводу математики.

– Я и не собираюсь язвить. Просто припоминаю. Ты же выиграл конкурс в прошлом году?

– Мин.

– Разве нет?

– Я всего лишь вышел в финал, но ничего не выиграл. Не считая меня, до финала дошли еще двадцать пять человек.

– Ну и ладно, ведь главное, что…

– Главное, что это стремно и что Тревор и все вокруг поливают меня дерьмом.

– Я ничем тебя не поливаю. Да и зачем? Это же математика, Эд. Ты же не вышел в финал конкурса по вязанию. Не хочу сказать, что вязание…

– Математика – это такая же гейская штука, как и вязание.

– Что? Ну нет, в математике нет ничего гейского.

– Кое-что есть.

– Разве Эйнштейн был геем?

– У него была гейская прическа.

Я посмотрела на твои волосы, потом на тебя. Ты улыбался, глядя на жвачку, валявшуюся на тротуаре.

– Видимо, мы, – сказала я, – живем в разных, хм…

– Ага, – ответил ты. – Ты живешь там, где три минуты равняются двумстам секундам.

– О да. Три. Четыре.

– Ну хватит, три минуты уже прошли.

Ты взял меня за обе руки, словно мы исполняли народный танец, и бодрым шагом перевел через дорогу на красный. «Двести секунд, сто восемьдесят – какая разница?» – думала я.

– Надеюсь, это она.

– Знаешь что? – отозвался ты. – Я тоже на это надеюсь. Но даже если это не…

Но едва мы вошли в ресторан, сразу поняли, что нам нужно выйти. Дело было не только в красном бархате на стенах. И не только в розовом свете лампочек, спрятанных под абажурами из красной ткани, и не только в призматических стеклянных висюльках, закрутившихся от сквозняка, когда мы открыли дверь. И не только в снующих туда-сюда мужчинах в сюртуках или в угловом столике с запасными красными салфетками, сложенными в форме флагов с небольшим изгибом для древка – флаги на флагах, и еще на флагах, и еще на флагах, – словно война закончилась полной капитуляцией противника. И не только в тарелках, на которых красными буквами было выведено «Мечта Маяковского» и нарисован бородатый кентавр, держащий над головой трезубец и поднявший одно копыто, чтобы победно растоптать всех в прах и пыль. И дело было не только в нас. Не только в том, что мы слишком молодые люди, одетые неподобающе для ресторана, ведь на нас были слишком яркие, слишком мятые вещи со слишком большим количеством молний, и к тому же наши наряды были слишком грязными, слишком затасканными, слишком нелепыми, слишком растянутыми, слишком модными, слишком откровенными, слишком повседневными, слишком спортивными и слишком неприличными. И дело не только в том, что Лотти Карсон не взглянула в нашу сторону, и не только в том, что она смотрела на официанта, и не только в том, что официант держал почти на уровне своей головы бутылку, обернутую красной салфеткой, и не только в том, что в запотевшей бутылке с блестящими капельками на горлышке было шампанское. Дело не только в этом. Конечно, конечно, дело было еще и в меню, выставленном на небольшом возвышении у двери, и в сумасшедших ценах на каждое чертово блюдо, и в чертовых деньгах, которых у нас с собой, черт возьми, не было. Так что мы вышли из ресторана – только вошли и сразу вышли, – но ты успел прихватить спичечный коробок из огромного бокала для бренди, стоявшего у двери, и сунул его мне в руку. Очередной подарок, очередной секрет, очередной повод наклониться и поцеловать меня.

– Не знаю, зачем я это делаю, – сказал ты, а я поцеловала тебя в ответ, обхватив за шею рукой, в которой был зажат коробок.

После ночи, когда я потеряла девственность, ты подкинул меня до дома, и я несколько послеполуденных часов беспокойно вертелась на кровати, но не могла уснуть, хоть и очень устала. Потом я поднялась и пошла на улицу смотреть, как солнце опускается за горизонт, – тогда я сожгла еще семь или восемь спичек. А третья ночь наступила после того, как мы расстались, и я могла бы сжечь миллион спичек, но сожгла только те, что были в коробке. В ту ночь мне казалось, что если сбросить спички с крыши, то они сожгут все вокруг и искры, вылетающие из языков пламени, спалят весь мир и всех его обитателей с разбитыми сердцами. Мне хотелось обратить в пепел абсолютно все, мне хотелось обратить в пепел тебя, хотя даже в кино это смотрелось бы плохо: слишком много эффектов, слишком зрелищно, чтобы отобразить, какой разбитой и жалкой я себя ощущала. Эту сцену нужно вырезать из фильма, даже если я тысячу раз отсмотрела ее на рабочих позитивах. Но мне все равно хочется увидеть этот огонь, Эд, мне хочется, чтобы случилось невозможное, и вот поэтому мы и расстались.

Прямо напротив «Мечты Маяковского» – словно теннисный мячик отскочил от одной стороны стола и ударился о другую – есть сувенирный магазин: там мы прятались за заставленными всякой всячиной полками, дожидаясь, пока Лотти Карсон выйдет из роскошного ресторана, чтобы выследить, где она живет. Не могли же мы просто так слоняться по улице – иначе мне нечем объяснить, зачем мы зашли в магазин, которым владеют вечно угрюмые старухи-двойняшки, торгующие дорогой яркой лабудой. Люди скупают всю эту дребедень и дарят на дни рождения, потому что не знают друг друга достаточно хорошо, чтобы найти что-то действительно нужное. По крайней мере, эту камеру, Эд, ты совершенно точно купил в сувенирном магазине. Я разглядывала заводные игрушки и замызганные открытки, а ты снизу вверх смотрел на подвесные фигурки и наконец высказал то, что было у тебя на уме:

– Я больше не знаю таких девушек, как ты.

– Что?

– Я сказал, что больше не знаю…

– Что значит «таких, как я»?

Ты вздохнул, улыбнулся, пожал плечами и снова улыбнулся. Вокруг твоей головы вращались серебряные блестящие звезды и кометы, словно мы были в дурацком мультике, и я тебя стукнула.

– Выпендрежниц? – ты начал перебирать варианты.

Я стояла прямо перед тобой.

– Я не выпендрежница, – возразила я. – Вот Джин Сабинджер – выпендрежница. Коллин Пейл – выпендрежница.

– Да ведь они чокнутые, – сказал ты. – Постой, они ведь не твои подруги?

– А если мы дружим, скажешь, что они не чокнутые?

– Тогда я прошу прощения за эти слова, – сказал ты. – Наверное, я имел в виду, что ты очень умная. Даже тогда на вечеринке ты не знала, что мы проиграли. А мне казалось, что об этом знают все.

– Я даже не знала о самой игре.

– Еще и фильм этот, – ты покачал головой и как-то странно выдохнул. – Если бы Трев узнал, что я его посмотрел, он решил бы… Понятия не имею, что бы он решил. Это ведь гейское кино, при всем уважении к твоему другу Элу, без обид.

– Эл не гей, – сказала я.

– Этот парень испек кекс.

– Его испекла я.

– Ты? Без обид, но получилось ужасно.

– Весь смысл, – сказала я, – и был в том, чтобы кекс получился горьким, а не сладким, таким же ужасным, как и вся вечеринка в честь горьких шестнадцати.

– Его никто не ел, без обид.

– Не надо говорить «без обид», – сказала я, – если сообщаешь обидные вещи. Эти слова ничего не меняют.

Ты наклонил голову, Эд, и посмотрел на меня, словно подслеповатый щенок, недоумевающий, почему на полу лежит газета. Тогда мне это казалось милым.

– Сердишься? – спросил ты.

– Нет, не сержусь, – ответила я.

– Вот поэтому ты и особенная. Не могу объяснить. Ты совсем не такая, как другие девушки, только без обид, Мин, ой, прости.

– А как себя ведут другие девушки, когда сердятся? – спросила я.

Ты со вздохом провел рукой по волосам, как будто на тебе была надета бейсболка и ты хотел повернуть ее козырьком назад.

– Ну, они не целуют меня так, как ты. То есть они вообще меня не целуют, а когда рассердятся, перестают со мной разговаривать, складывают руки на груди, дуются и уходят к подружкам.

– А ты что делаешь?

– Покупаю им цветы.

– Дорогое удовольствие.

– Ну да, и это еще одна твоя особенность. Другие девушки не стали бы покупать билеты в кино, как это сделала ты. За все плачу я, ну или мы ссоримся, и мне снова приходится покупать им цветы.

Признаюсь честно, мне понравилось, что мы не пытались сделать вид, словно других девушек не существует. По коридорам колледжа ты всегда ходил с девицей, висящей у тебя на шее, как бесплатное приложение к рюкзаку.

– Где ты покупаешь цветы?

– В магазине за колледжем или, если там цветы несвежие, в «Саду земных наслаждений».

– Рассуждаешь о свежести цветов, а еще называешь Эла геем.

Ты тут же густо покраснел, как будто я отхлестала тебя по щекам.

– Вот об этом я и говорю, – сказал ты. – Ты очень умная и говоришь заумно.

– Тебе не нравится, как я говорю?

– Я просто к такому не привык, – ответил ты. – Это для меня в новинку, как, к примеру, острое блюдо или что-то в этом роде. Как будто я решил попробовать еду из Какого-нибудь-стана.

– Понятно.

– И мне понравилось, – сказал ты. – По большей части. И когда ты попробовал такое, тебе уже не хочется… других девушек.

– А как другие девушки разговаривают?

– Они почти не открывают рта, – ответил ты. – Обычно разговор веду я.

– Про баскетбол. Про лэй-апы.

– Не только, но в целом да. Про тренировки, про тренера и про то, выиграем ли мы на следующей неделе.

Эд, ты был чертовски красив в тот день, как и – от этого я, сидя в пикапе, чуть не плачу – в любой другой. Сколько выходных и сколько будних дней я провела, глядя на тебя, когда ты уже знал об этом и пока ты еще не подозревал о моем существовании. Ты был красив даже с сияющими звездочками вокруг головы.

– Баскетбол – скучная игра, – сказала я.

– Вау, – отозвался ты.

– Еще одна особенность?

– Она мне не нравится, – ответил ты. – Спорим, ты ни разу не была на матче?

– Это когда парни бьют мяч об пол и бросают его по кругу, да? – спросила я.

– А в старых фильмах сплошная тоска и сопли, – сказал ты.

– Тебе понравилась «Грета на воле»! Я это точно знаю!

И я это точно знала.

– У меня в пятницу игра, – сказал ты.

– А я буду сидеть на трибунах, смотреть, как ты побеждаешь, слушать, как в твою честь кричат чирлидерши, а потом ждать тебя у раздевалки и стоять в углу на вечеринке, где будет полно незнакомцев?

– Я позабочусь о тебе, – сказал ты тихим голосом и, протянув руку, провел ладонью по моим волосам и уху.

– Потому что я приду на вечеринку, – сказала я, – в качестве твоей, ну… приятельницы.

– Если ты останешься со мной после игры, ты будешь выглядеть скорее как моя девушка.

– Девушка, – повторила я. Словно примеряла новые туфли.

– Именно так все подумают и станут обсуждать.

– Все будут думать, что Эд Слатертон притащил с собой выпендрежницу.

– Я вице-капитан, – произнес ты, как будто кто-то мог этого не знать. – Они будут называть тебя так, как я им скажу.

– И что же ты им скажешь? Называть меня выпендрежницей?

– Умной.

– Просто умной?

Ты покачал головой.

– Все это время, – произнес ты, – я пытаюсь сказать, что ты не такая, как все, а ты спрашиваешь меня про других девушек, но я не могу о них думать, потому что рядом со мной ты.

Я подошла еще ближе к тебе:

– Повтори это еще раз.

Ты улыбнулся:

– Но у меня по-дурацки вышло.

Каждая девушка хочет услышать это от парня.

– Повтори, – сказала я, – чтобы мне было ясно, о чем ты.

– Покупайте что-нибудь, – проворчала одна из старух, – или проваливайте из моего магазина.

– Мы присматриваемся, – ответил ты, притворившись, что разглядываешь контейнер.

– Даю вам пять минут, голубки.

Опомнившись, я посмотрела на дверь «Мечты Маяковского».

– Мы не упустили Лотти?

– Нет, – сказал ты. – Я за ней приглядывал.

– Спорим, это еще одна моя особенность и ты таким никогда не занимался?

Ты усмехнулся:

– Да нет, я почти каждые выходные выслеживаю престарелых кинозвезд.

– Мне просто хочется узнать, где она живет, – сказала я. Я чувствовала, как у меня в сумочке искрится дата рождения Лотти Карсон, выведенная на обороте постера, и как у меня в голове зарождается тайный план.

– Не волнуйся, – сказал ты. – Это даже весело. Но что мы будем делать, когда дойдем до ее дома?

– Что-нибудь придумаем, – ответила я. – Может, все будет как в «Отчете из Стамбула», когда Жюль Гелсен находит в подвале комнату, в которой полно…

– Что с тобой не так, когда дело доходит до старых фильмов?

– О чем ты?

– Как это о чем я? Ты ко всему приплетаешь старые фильмы. Ты и сейчас думаешь об одном из них, я уверен.

Ты был прав: я вспоминала последний общий план из «Запретной жизни Розы», еще одной картины с Гелсеном в главной роли.

– Ну и что, я хочу стать режиссером.

– Правда? Вау. Как Брэд Хекертон?

– Нет, я хочу быть хорошим режиссером, – ответила я. – А ты думал, я хочу другую профессию?

– Не то чтобы я об этом думал, – признался ты.

– А ты кем хочешь стать?

Ты моргнул.

– Надеюсь, у меня получится выиграть в финале кубка штата.

– А потом?

– Потом будет большая вечеринка, потом буду учиться там, куда возьмут, а потом что-нибудь придумаю.

– У вас две минуты!

– Ладно, ладно, – ты деловито пошарил рукой в ведерке с резиновыми змеями. – Я тебе что-нибудь куплю.

Я нахмурилась:

– Здесь все слишком уродское.

– Мы что-нибудь найдем, убьем время. Что может пригодиться режиссеру?

Мы шли мимо полок, и ты расспрашивал меня. Маски для актеров? Нет. Вертушки для заднего плана? Нет. Пошлые настольные игры, чтобы было чем заняться на вечеринках после церемоний награждения? Заткнись.

– А вот и камера, – сказал ты. – То, что нужно.

– Это пинхол-камера.

– Не знаю, что это значит.

– Она из картона, – я не стала говорить тебе, что тоже не знаю, что значит «пинхол-камера», ведь это просто было написано на самой камере. Как и до этого не говорила тебе, что я, конечно же, знала про матч, который вы проиграли перед тем, как мы познакомились во дворе у Эла. Но тогда я, наверное, надеялась, что тебе нравится моя ни-на-кого-непохожесть.

– Ну и что, что она из картона, думаю, у тебя вообще никакой камеры нет.

– Режиссер не занимается камерами. Для этого есть оператор-постановщик.

– Ах да, чуть не забыл про оператора-постановщика.

– Ты не знаешь, кто такой оператор-постановщик.

Ты раздраженно пощекотал тремя пальцами мой живот, в котором порхали бабочки.

– Прекрати. Навесы, фолы – у меня в голове целый баскетбольный словарь, и ты ни слова из него не знаешь. Я куплю тебе эту камеру.

– Спорим, что на нее нельзя снимать по-настоящему?

– Здесь написано, что в комплекте идет пленка.

– Камера картонная. Хороших снимков на нее не сделаешь.

– Зато получится… Не помню, как называются странные фильмы. Французским словом.

– Каким?

– Ну, знаешь, есть специальный термин.

– Классика кинематографа?

– Нет, не эта гейская ерунда, которую любит твой друг. А очень-очень-очень странные фильмы.

– Эл не гей.

– Хорошо, но как же называются эти фильмы? Французским словом.

– В прошлом году у Эла была девушка.

– Ладно, ладно.

– Она живет в Лос-Анджелесе. Они познакомились прошлым летом.

– Хорошо. Я тебе верю. У него есть девушка в Лос-Анджелесе.

– И я не знаю, о каком французском слове идет речь.

– Так называют суперстранные фильмы, когда, о боже мой, она падает с лестницы прямо в чей-то глаз.

– Откуда ты вообще можешь знать что-то о кино?

– От сестры, – ответил ты. – Она скоро окончит кинофакультет в универе. Вам стоит друг с другом пообщаться. Ты немного напоминаешь мне…

– То есть со мной ты чувствуешь себя как с сестрой?

– О боже, я снова не понимаю, сердишься ты или нет.

– Лучше на всякий случай купи мне цветы.

– Понятно, не сердишься.

– Вон! – словно злобная дворняжка, завизжала вторая старуха.

– Пробейте, – сказал ты и швырнул в нее камеру. Вот об этом ты и говорил, Эд. Я увидела, что все будет так, как ты, слегка высокомерный вице-капитан, скажешь им. Может, меня даже станут называть твоей девушкой. – Пробейте и оставьте нас в покое.

– Я не обязана это терпеть, – проворчала старуха. – Девять пятьдесят.

Ты протянул ей купюру, которую достал из кармана.

– Не надо так. Вы же знаете, что мне у вас очень нравится.

То, что случилось дальше, я наблюдала впервые. Старуха растаяла до состояния лужи и улыбнулась впервые со времен палеозоя. Подмигнув, ты взял сдачу. Я должна была подумать, Эд, что тебе нельзя доверять. Вместо этого я подумала, какой ты очаровательный, и поэтому не порвала с тобой в ту же секунду, хотя должна была, и теперь очень-очень-очень об этом жалею. Вместо этого я поздно вечером ехала с тобой в автобусе по далеким незнакомым кварталам, где в доме с садом, уставленным статуями, которые отбрасывали тени в сумерках, пряталась Лотти Карсон. Вместо этого я поцеловала тебя в щеку, чтобы отблагодарить, и мы на ходу открыли упаковку и стали читать инструкцию к камере. Все было просто, даже слишком просто. Позже из книги «Когда гаснут огни: краткая иллюстрированная история кино» я поняла, что ты пытался вспомнить слово «авангард», но тогда мы этого не знали. В мире был миллион вещей, которых я не знала. Я была дурочкой – вот специальный термин для счастливого человека. Возвращаю тебе вещь, которую ты дал мне, когда на горизонте наконец взошла наша долгожданная звезда.

– Смотри!

– Куда?

– Да нет же, на дверь!

– Что?

– Через дорогу! Это она! Она уходит!

– Давай открою.

– Скорее!

– Не кричи так, Мин.

– Но это тот самый момент.

– Хорошо, дай мне прочесть инструкцию.

– На это нет времени. Она надевает перчатки. Веди себя естественно. Сфотографируй ее. Только так мы сможем убедиться, что это она.

– Ладно, ладно, плотно закрепите пленку на катушке А.

– Эд, она уходит.

– Подожди, – усмехнулся ты. – Попроси ее подождать.

– Сказать ей: «Постойте, нам кажется, что вы кинозвезда, и мы хотим вас сфотографировать, чтобы в этом убедиться»? Я сама все сделаю, отдай мне камеру.

– Мин.

– Вообще-то она моя, ты купил ее мне.

– Да, но…

– Думаешь, девушка не может разобраться с камерой?

– Я думаю, что ты держишь ее вверх ногами.

Мы со смехом прошли десять шагов.

– Вот, сейчас. Она поворачивает за угол.

– Поместите объект в кадр…

– Открой вот эту штуку.

– Как?

– Отдай мне камеру.

– А, понятно. Сейчас. Вот теперь. Что дальше? Подожди. Всё, есть.

– Есть?

– Наверное. Там что-то щелкнуло.

– Что-то щелкнуло. И так ты собираешься снимать кино?

– Я найму кого-нибудь, кто разбирается в камерах. Например, конченого баскетболиста.

– Прекрати.

– Хорошо, теперь нужно перемотать пленку, да?

– Хм…

– Ну же, ты же разбираешься в математике.

– Перестань, это не математика.

– Сделаю еще один снимок. Вон она, на остановке.

– Не так громко.

– И еще один. Всё, твоя очередь.

– Моя очередь?

– Твоя очередь, Эд. Возьми камеру. Сделай несколько снимков.

– Ладно. Сколько у нас кадров?

– Потрать всё, что есть. Потом проявим пленку и посмотрим.

Но мы этого так и не сделали, правда? Вот она, непроявленная пленка, хранящая свои тайны. Мечтая о встречах со звездами, я ни разу не вынесла пленку из дома и хранила ее в ящике. У нас было время, чтобы выяснить, правда ли Лотти Карсон та, за кого мы ее принимаем, и чтобы проявить все снимки, которые мы сделали, когда надрывались от смеха, целовались по-французски и снова смеялись, но мы так и не довели дело до конца. Мы думали, что у нас полно времени, когда бежали за Лотти, запрыгивали в автобус и пытались разглядеть ее ямочку на подбородке из-за спин усталых медсестер в больничной форме и мамочек, которые болтали по телефону и придерживали коляски, нагруженные детьми и пакетами из супермаркета. Мы прятались за почтовыми ящиками и фонарными столбами за полквартала от Лотти, которая под темнеющим небом шла по совершенно незнакомому мне району – а ведь это только наше первое свидание, – и все это время мы думали, что проявим пленку как-нибудь потом. Мы искали ее почтовый ящик в надежде увидеть на конвертах надпись «Лотти Карсон», ты рванул к ее обветшалой, изысканно украшенной террасе, которая, казалось, была построена специально для Лотти, а я ждала тебя, положив руки на изгородь, и смотрела, как ты молнией проделываешь путь туда и обратно. Ты за пять секунд перелез через железные кованые пики, о которые я, стоя в сумерках, охлаждала ладони, и пронесся через сад, заставленный фигурками гномов, доярок, мухоморов и Мадонн, которых ты обходил, словно соперников на матче. Ты промчался мимо бессловесных статуй, которые мне сейчас хочется швырнуть под твою чертову дверь с неистовым грохотом, хотя по саду ты летел совершенно бесшумно, со всей свирепостью, хотя в тот день мы почти все время хихикали, со всем равнодушием и презрением, хотя тогда я, затаив дыхание, напряженно следила, как ты заглянул к старушке в окно и, пожав плечами, вернулся ни с чем, так что мы все еще не были уверены, что это Лотти, и могли в этом убедиться только после проявки пленки. Потом мы по темным улицам долго ехали домой в пустом автобусе и страстно целовались на задних сиденьях, а водитель смотрел на дорогу, потому что ему до нас не было дела, а потом мы, прощаясь, целовались на остановке, и я сказала, что меня не нужно провожать до дома, чтобы мама не стала при тебе приставать ко мне с вопросами, где я, черт возьми, была. Ты перешел дорогу наискосок и крикнул «До понедельника!» таким голосом, словно только что выучил названия дней недели. Мы думали, у нас есть время. Я помахала тебе, но не смогла ничего прокричать в ответ, потому что наконец-то улыбалась так широко, как мне этого хотелось весь день, и весь вечер, и каждую секунду, что я провела с тобой, Эд. Черт, думаю, я любила тебя уже тогда. Я была обречена, как бокал, который неизбежно разобьется, как туфли, которые слишком быстро сносятся, как новая рубашка, на которой скоро появится огромное пятно. Эл, наверное, слышал эту обреченность в моем голосе, когда я разбудила его поздним звонком, и поэтому после всех моих «все в порядке, пустяки, прости, что разбудила, ложись спать, нет, все хорошо, я тоже устала, завтра созвонимся» сказал, что ничего по этому поводу не думает. Уже тогда. А что я, дурочка, могла поделать с восторгом от первого свидания и от твоих слов «Увидимся в понедельник»? Ведь я думала, что у нас полно времени, чтобы проявить пленку. Но этого так и не произошло. Непроявленная пленка оказалась в этой коробке раньше, чем мы успели увидеть те снимки, и вот поэтому мы и расстались.