Текст книги "Почему мы расстались"

Вот. Я целую вечность пыталась сложить так, как было, ведь в этой бумажной вещице отразились все твои математические способности. Когда я в понедельник утром открыла свой шкафчик, то решила, что на обложку учебника по географии приземлился сложенный из бумаги звездолет – тот, что был в старой научной фантастике Тай Лимм, – и что сейчас из космического корабля выдвинется бластер, пульнет электрический заряд в позвоночник Джанет Бейкерфилд и вышибет ей мозги. Когда я развернула бумагу и прочла написанное, мой мозг тоже куда-то вылетел. Я вся покрылась мурашками и не могла собраться с мыслями.

Может быть, в то утро ты поджидал меня в колледже – я тебя так и не спросила. А может, ты нацарапал записку в последнюю минуту, уже после второго звонка, пропихнул ее сквозь щель в дверце шкафчика и, как истинный спортсмен, ринулся в класс, лавируя между рюкзаками самых медлительных учеников, словно шарик для пинбола. Ты не знал, что я всегда прихожу к шкафчику только после первого урока. Ты так и не выучил мое расписание, Эд. Я до сих пор поражаюсь, Эд, как ты всегда находил меня, не зная, где меня искать, ведь наши дороги разбегались в разные стороны по шумным коридорам. По утрам мы с Элом – часто к нам присоединялись Джордан и Лорен – болтали, сидя на скамейках справа от входа, а ты тем временем разминался под баскетбольным кольцом во дворе, свалив рюкзак в одну кучу с сумками, скейтбордами и толстовками товарищей. У нас не было общих уроков; ты обедал раньше меня и бросал яблочный огрызок в мусорку так, словно продолжал начатый утром матч. А я устраивалась на поздний обед в дальнем углу лужайки между учениками младших классов и хиппи, которые спорили, на каком радиоканале музыка лучше, и соглашались друг с другом только в жару, когда все станции крутили регги. В последней сцене «Ночных кораблей» Филип Мюррей и Ванда Сакстон встречаются под навесом после того, как его жена и ее жених наконец-то выбывают из основного сюжета, и вместе выходят под ливень, а из первой сцены, где нам показали канун Рождества, мы знаем, что они оба любят гулять под дождем, но не могут найти компанию – вот такой чудесный финал фильма. Но наши пути никак не могли пересечься, и меня это очень радует теперь, когда я постоянно боюсь наткнуться на тебя. Мы всегда договаривались о встрече между уроками и твоей тренировкой, когда ты быстро переодевался, разгонял разминающихся сокомандников, и мы целовались, пока у тебя было время. Еще один поцелуй – «мне пора» – и еще один – «вот теперь мне точно-точно пора».

Эта записка, эта пульсирующая бомба, таймер которой отсчитывал секунды до того, как взорвется моя привычная жизнь, целый день пролежала у меня в кармане – я то и дело отчаянно перечитывала твое послание, – потом еще неделю у меня в сумке, а потом я испугалась, что записка потеряется или попадется кому-нибудь на глаза, и убрала ее в ящик, спрятав от мамы между двумя скучными книгами, а потом переложила в коробку, которую подкинула тебе под дверь. Кто вообще пишет такие записки? Кто ты такой, чтобы оставлять мне такие письма? Все это время внутри меня снова и снова взрывалась радость от твоих слов, и ее прыгучие осколки разносились по моему кровотоку. Я больше видеть не могу эту записку, поэтому сейчас я разверну бумажку, прочту написанное, еще раз всплакну и метну эту гранату обратно. Ведь я тоже все время думаю о тебе, будь ты проклят. Даже сейчас.

Глядя на порванный посередине плакат, я думаю, как нелепо ты поступил и как нелепо, что я тогда не придала этому значения. Я не могу достать плакат сейчас, пока пишу о нем, потому что боюсь, что его увидит Эл и нам снова придется вспоминать о той истории, как если бы ты снова и снова разрывал афишу, а я бы опять молчала. Ты, наверное, думаешь, что она оказалась у меня после того, как мы сходили на бал, но ты ошибаешься. Ты, наверное, думаешь, что постер порвался случайно, сам по себе, как это обычно происходит со всеми афишами: они мокнут под дождем или их срывают уборщики, чтобы освободить место для новых объявлений, например, для сменивших плакаты с черепами, летучими мышами и тыквами афиш новогоднего бала, которые сейчас развешаны повсюду и которые Джин Сабинджер ювелирно разрисовала елочными шарами, – если всмотреться, то в них, словно в зеркалах комнаты смеха, можно увидеть отражение танцующих пар; нет, ублюдок, эту афишу порвал ты. Ты порвал ее и устроил отвратительную сцену.

Когда я пришла в колледж с нелепой прической из мокрых волос и с несделанной домашкой по биологии в рюкзаке, Эл сидел на скамейке по правую руку, а на коленях у него высилась груда оранжевых плакатов. Рядом сидели Джордан и Лорен, державшие – я не сразу разглядела – по бобине скотча.

– О нет, – сказала я.

– Доброе утро, Мин, – произнес Эл.

– О нет. О нет, Эл. Я забыла.

– Я же говорил, – Джордан повернулся к Элу.

– Я совсем забыла, и мне нужно найти Нэнси Блюминек и умолить ее дать мне скатать биологию. Я не могу! Не могу. А еще у меня нет с собой скотча.

Эл достал бобину скотча: он подготовился.

– Мин, ты поклялась.

– Я знаю.

– Ты поклялась три недели назад, когда пила кофе, который я купил тебе во «Фредерикосе», и Джордан с Лорен тому свидетели.

– Да-да, – подтвердил Джордан. – Мы там тоже были.

– Я засвидетельствовала твое заявление, – важно сказала Лорен.

– Эл, но я не могу.

– Ты поклялась, – сказал Эл, – на сцене, в которой Теодора Сайер своим фирменным жестом бросает сигарету в ванну этого, как-там-его…

– Тома Бербанка. Эл…

– Ты поклялась помочь мне. Когда я узнал, что мне обязательно нужно вступить в организационный комитет по подготовке городского бала Всех Святых, тебе не пришлось клясться, что ты будешь присутствовать на всех собраниях, как это сделал Джордан.

– Там ужасно скучно, – отозвался Джордан. – Я закатил глаза так сильно, что они до сих пор у меня на затылке. А это, Мин, стеклянные копии, которые я вставил в пустые отверстия в черепе.

– Тебе не пришлось клясться, как это сделала Лорен, что ты будешь держать Джин Сабинджер за руку все шесть раз – два из которых Джин плакала, – пока подкомитет по оформлению обсуждает варианты афиши, ведь мы с Джин не разговариваем после того случая на бале девятиклассников.

– Это правда, Джин плакала, – сказала Лорен. – Я лично вытирала ей нос.

– Неправда, – возразила я.

– Ну, она правда плакала. Джин Сабинджер та еще плакса. Так уж устроены творческие личности, Мин.

– Чтобы получить бесплатные билеты как полноправный член моего подкомитета, – сказал Эл, – ты всего лишь поклялась однажды утром помочь мне расклеить афиши. Точнее, сегодня утром.

– Эл…

– И не говори мне, что это глупо, – сказал Эл. – Я младший казначей ученического совета. По выходным я работаю в магазине у отца. Вся моя жизнь – одна сплошная глупость. И городской бал Всех Святых тоже глупость. А вступать в организационный комитет по подготовке чего угодно – верх глупости, особенно если это обязательно. Но глупость ничего не оправдывает. Хоть я и сам по этому поводу ничего не думаю…

– Ой-ей, – вздрогнул Джордан.

– …бытует мнение, что примером глупости может послужить тот, кто считает своим долгом бегать за Эдом Слатертоном. Тем не менее буквально вчера я злоупотребил своими полномочиями члена ученического совета и по твоей просьбе, Мин, нашел номер Эда в журнале посещаемости.

Лорен притворилась, что сейчас упадет в обморок.

– Эл! – сказала она голосом своей матери. – Ты нарушил кодекс чести члена ученического совета! Я еще долго-долго не смогу тебе доверять… Ладно, я снова тебе доверяю.

Теперь все трое смотрели на меня. Тебе, Эд, никогда до них не было дела.

– Хорошо-хорошо, я расклею афиши.

– Я знал, что ты согласишься, – сказал Эл, протянув мне свой рулон скотча. – Я ни секунды в тебе не сомневался. Давайте разделимся. Двое возьмут на себя коридор от спортзала до библиотеки, и двое – все остальное пространство.

– Я пойду с Джорданом, – сказала Лорен и взяла половину плакатов. – У меня хватает мозгов, чтобы не ввязываться в фестиваль полового влечения, который вы с Мин устраиваете сегодня утром.

– Каждое утро, – добавил Джордан.

– Тебе всюду видится половое влечение, – сказала я Лорен, – только потому, что тебя вырастили мистер и миссис Ультрахристиане. Мы, иудеи, знаем, что все подспудные страсти появляются только из-за понижения уровня сахара в крови.

– А, ну да, вы убили моего Спасителя, – ответила Лорен, а Джордан помахал нам на прощание. – Больше так не делайте.

Переступив через ноги сидевших у увядшей клумбы Марти Вайса и похожей на японку девушки – они держались за руки, – мы с Элом вошли через восточные двери и, отпросившись с уроков, как будто у нас было очень важное дело, все утро расклеивали афиши: Эл прижимал плакаты к стене, а я приклеивала их уголки кусочками скотча. Эл рассказал мне длинную историю про Сюзан Гейн (в ней фигурировали автошкола и застежка от лифчика), а потом произнес:

– Так, значит, ты и Эд Слатертон. Мы это почти не обсуждали. Как?.. Что?..

– Не знаю, – ответила я и прилепила еще пару кусочков скотча. – Он… думаю, у нас все хорошо.

– Понятно, меня это не касается.

– Я не об этом, Эл. Просто он… очень уязвимый.

– Эд Слатертон… «уязвимый».

– Нет, я хочу сказать, что мы уязвимые. Понимаешь, так ощущается то, что между нами.

– Ясно, – произнес Эл.

– Я не знаю, что будет дальше.

– То есть ты не собираешься просиживать часами на трибунах как очередная возлюбленная спортсмена? Отличный бросок, Эд!

– Он тебе не нравится.

– Я ничего по этому поводу не думаю.

– Кстати, – сказала я, – это называется не бросок.

– Ой-ей, ты начинаешь разбираться в баскетбольных терминах.

– Лэй-ап, – ответила я, – вот как это называется.

– Нелегко тебе будет слезть с кофеина, – произнес Эл. – На трибунах тебе никто кофе не нальет.

– Я все равно буду приходить во «Фредерикос», – сказала я.

– Конечно-конечно.

– Увидимся там сегодня.

– Забудь.

– Он тебе не нравится.

– Я же сказал, что ничего не думаю. Потом обсудим.

– Но, Эл…

– Мин, сзади.

– Что?

Тут и появился ты.

– Ой! – помню, что я вскрикнула слишком громко.

– Привет, – сказал ты и легонько кивнул Элу, который, конечно же, смутился.

– Привет, – ответила я.

– Ты здесь обычно не ходишь, – сказал ты.

– Я состою в подкомитете, – эти слова ты пропустил мимо ушей.

– Понятно. Увидимся позже?

– Позже?

– После уроков. Ты пойдешь смотреть мою тренировку?

Через секунду, Эд, я рассмеялась и попыталась одним глазом метнуть на Эла взгляд из серии «Ты это слышал?», а вторым сказать тебе: «Потом поговорим».

– Нет, – ответила я. – Я не пойду смотреть твою тренировку.

– Тогда позвони мне, – сказал ты, обведя глазами лестничный пролет. – Я дам тебе правильный номер, – добавил ты и без раздумий, Эд, сделал невообразимое: оторвал полосу от плаката, который мы с Элом только что наклеили.

Ты ни о чем не думал, конечно, нет, ведь для Эда Слатертона весь мир и все, что висит на стенах, – это всего лишь поверхность, чтобы, достав маркер из-за уха у Эла – тот даже не успел возмутиться, – записать номер, который я тебе возвращаю, номер, который у меня уже был, номер, который, словно афиша, будет вечно висеть у меня в голове. А потом ты вернул маркер Элу, взъерошил мне волосы и сбежал вниз по лестнице, оставив одну половину искалеченного плаката в моей руке, а вторую – на стене. Я смотрела, как ты уходишь; Эл смотрел, как ты уходишь; я смотрела, как Эл смотрит, как ты уходишь, и понимала, что должна назвать тебя уродом, но не могла выдавить из себя эти слова. Потому что в тот же день, Эд, в день, когда мы с Элом в последний раз после уроков пили кофе во «Фредерикосе», я, черт возьми, впервые пришла на трибуны, чтобы смотреть, как ты тренируешься. Кусок афиши всем известного ежегодного мероприятия, на которой был нацарапан твой номер, стал моим билетом в обратную сторону от привычных посиделок со старыми друзьями. «Позвони мне», – сказал ты, и я звонила тебе по ночам, и из-за этих ночных разговоров, Эд, я скучаю по тебе, прекрасный ублюдок.

Днем мы были в колледже. В коридорах оглушительно гремел звонок, а из сломанных колонок, которые так и не починили, постоянно доносился какой-то шум. Скрипели старые полы, усеянные грязными следами, и слишком громко захлопывались двери шкафчиков. Листок с заданием нужно было непременно подписывать в правом верхнем углу, иначе мистер Нельсон тут же снимал пять баллов, или в левом верхнем углу, иначе мистер Питерс снижал отметку на три балла. В середине урока у меня постоянно заканчивались чернила, и ручка оставляла на бумаге бесцветные шрамы. А иногда ручка решала совершить самоубийство – чернила растекались у меня по руке, и я судорожно вспоминала, когда в последний раз дотрагивалась до лица, чтобы понять, похожа ли я на шахтера со следами от шариковой авторучки на подбородке и щеках. У мусорных баков по любому поводу постоянно дрались парни – с драчунами я не дружила и даже не общалась, – а девочка, с которой мы уже давно храним вещи в соседних шкафчиках, плакала, сидя на той же скамейке, где я в девятом классе тусовалась в компании, теперь ставшей для меня чужой. Мы писали плановые контрольные, внеплановые контрольные, выдавали себя за других людей, когда учителя на замене отмечали посещаемость, и делали что угодно, лишь бы занять время между звонками. Иногда у директора включалась громкая связь, и мы две минуты слушали невнятное гудение и шарканье, а потом, после ясного «Микрофон включен, Дейв», все заканчивалось. Билли Кигер непременно сносил стол, на котором французский клуб продавал круассаны, и на полу еще три дня виднелись липкие пятна от клубничного джема. В шкафу хранились старые награды, а рядом на стене висела Доска почета с пустыми полями в форме гробиков, в которые нужно вписать имена лучших учеников этого года. На уроках мы проваливались в сон и просыпались, когда учитель сию минуту требовал ответ и отказывался повторять вопрос. Раздавался очередной звонок, из колонок доносилось: «Не обращайте внимания на звонок», и Нельсон, насупившись, говорил ученикам, которые уже застегивали рюкзаки: «Вам же сказали не обращать внимания». Мы заполняли документы в классной комнате: листы были скреплены неправильно и, чтобы вписать нужные данные, нам приходилось переворачивать анкеты. Мы участвовали в провальных и успешных пробах на роль в учебном спектакле, мы разглядывали огромные афиши важных матчей по пятницам, а потом баннер пропадал, и голос из колонок призывал нас прийти и выдать воришек, если нам что-то известно. Дженн и Тим расстались, у Скайлера забрали машину, прошел слух, что Анджела беременна, но потом выяснилось, что у нее грипп, ведь всех тошнит при гриппе. В те дни солнце даже не пыталось вылезти из-за облаков и в кои-то веки почтить нас своим присутствием. Влажная трава, промокшие снизу штанины, носки, которые я забыла выбросить и надела по ошибке, подлый лист, который упал у меня с головы, где, на радость кому-нибудь, наверняка провел несколько часов. На второй перемене у Серены начались месячные, но она, как всегда, была не готова, и ей пришлось выпрашивать прокладки у совершенно незнакомых девочек в туалете. В пятницу важный матч, вперед, «Бобры», задайте им, «Бобры». Грязные шутки, от которых смешно только девятиклассникам и Кайлу Хапли. Прослушивания в хор; ярмарка вязаных вещей, которую три девушки устроили, чтобы помочь пострадавшим от урагана; библиотека, в которой никогда не было нужных книг. Пятый урок, шестой, седьмой, мы поглядывали на часы и списывали на контрольных, сами не зная зачем. На нас внезапно накатывал голод, усталость, духота, ярость, невероятная ошеломляющая тоска. Четвертый урок – как, только четвертый?! – вот так и проходили учебные дни. Эстер Прин, Агамемнон, Джон Куинси Адамс, расстояние делить на время равняется чему-то там, наименьшее общее что-то там, радиус, метафора, свободная торговля. Кто-то потерял красный свитер, кто-то – папку, но как можно было потерять ботинок – только один – и не заметить его, ведь он уже несколько недель дожидается хозяина на подоконнике. Телефонные номера на доске объявлений: звоните сюда, если подверглись насилию; сюда, если хотите совершить самоубийство; сюда, если хотите поехать летом в Австрию со всеми этими неудачниками с фотографии. «ВПЕРЕД!», выведенное корявыми буквами на выцветшем фоне; «ОКРАШЕНО!» на высохшем полу; в пятницу важная игра, приходите, ваша поддержка очень важна. Коды от шкафчиков, автоматы с едой, встречи с друзьями, прогулы, секретная курилка, наушники, ром в бутылке из-под газировки, мятные леденцы, чтобы перебить запах, тот самый немощный мальчик в очках с толстыми стеклами на электрической коляске – Боже, спасибо, что это не я, – кто-то в шейном корсете, кто-то с сыпью, кто-то в брекетах, отец этой девушки пьяным заявился на дискотеку и ударил свою дочь по лицу, а вот этому бедняге кто-то должен в конце концов сказать: «Ты воняешь. Сделай с этим что-нибудь, или твоя жизнь никогда не изменится». Дни тянулись за днями, мы получали оценки, что-то записывали, что-то рисовали, кого-то унижали, вскрывали лягушек и смотрели, похожи ли они на фотографию лягушки в разрезе из учебника. Но наступала ночь – и я наконец-то могла говорить по телефону с тобой, Эд. Наступала радость, наступала моя любимая часть суток.

Когда я впервые набрала твой номер, я чувствовала себя первопроходцем в мире телефонных звонков – Александром Грэмом. В одном дурацком фильме он был женат на Джессике Кертан и несколько месяцев хмуро корпел над своим изобретением, пока каким-то чудом не передал членораздельное предложение на другой конец провода. Знаешь, что он сказал, Эд?

– Алло? – вот черт, трубку взяла твоя сестра. Ты же дал мне правильный номер?

– Эм, здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Можно услышать Эда?

– А кто его спрашивает?

«Зачем ей это знать?» – думала я, теребя край покрывала.

– Подруга, – ответила я. Застенчивая дура.

– Подруга?

Я закрыла глаза.

– Да.

Хоть я тогда не была знакома с Джоан, по ее вздоху я поняла, что она размышляет о том, стоит ли задать мне еще пару вопросов. В эту волнующую паузу я подумала, что могу повесить трубку, будто вор в ночи из фильма «Будто вор в ночи».

– Минуточку, – сказала Джоан, и через несколько секунд сквозь гул и гудение я услышала, как ты спросил издалека: «Что?» – и как Джоан стала подкалывать тебя: «Эд, разве у тебя есть друзья? Тут звонит девушка…»

– Заткнись, – сказал ты где-то рядом и тут же добавил: – Алло?

– Привет.

– Привет. Эм, кто…

– Прости, это Мин.

– Привет, Мин, не узнал тебя по голосу.

– Угу.

– Подожди немного, я уйду в другую комнату, потому что Джоани стоит здесь столбом!

– Хорошо.

Я услышала, как твоя сестра что-то говорит и как из крана течет вода.

«Это моя посуда», – сказал ты Джоан. Она что-то ответила. «Это моя подруга». Джоан снова что-то ответила. «Не знаю». Снова голос Джоан. «Ничего».

Я терпеливо ждала. «Мистер Ватсон, идите сюда. Вы мне нужны» – вот что каким-то чудом произнес голос изобретателя из соседней комнаты.

– Алло, прости, что так долго.

– Ничего.

– Просто моя сестра…

– Ага.

– Она… В общем, как-нибудь ты с ней познакомишься.

– Хорошо.

– Так вот…

– Эм, как прошла тренировка?

– Отлично. Гленн вел себя как придурок, но это обычное дело.

– Мм.

– А как прошло… Что ты делала после занятий?

– Пила кофе.

– А-а.

– С Элом. Мы просто болтали. С нами еще была Лорен.

– Понятно, и как все прошло?

Это было чудесно, Эд. В том, что я, запинаясь, могла говорить с тобой или просто молчать, было столько счастья и нежности; мне это нравилось гораздо больше, чем тараторить без умолку с кем угодно. Через несколько минут мы прекращали пустую болтовню, мы приноравливались, осваивались и заводили беседу на всю ночь. Иногда мы со смехом сравнивали то, что нам нравится: обожаю этот вкус, это крутой цвет, тот альбом – полный отстой, первый раз слышу об этом сериале, она прекрасна, он идиот, да ты шутишь, ну уж нет, мой вариант лучше. Нам было спокойно и весело, как будто мы просто щекотали друг друга. Иногда мы по очереди рассказывали истории, подбадривая друг друга: это вовсе не скучно, это нормально, я тебя услышал, я тебя слушаю, не говори так, ты можешь повторить, я никогда об этом не рассказывала, я никому не скажу. Ты рассказал мне историю про дедушку. Я рассказала тебе историю про маму и красный свет. Ты рассказал мне про сестру и запертую дверь, а я тебе – про старого друга и неправильный автобус. Случай после вечеринки, случай перед дискотекой. Случай в лагере, на каникулах, в саду, на улице, в комнате, в которую я уже не попаду, история про папу, история, приключившаяся в месте, о котором я тебе рассказывала в другой истории. Истории, словно снежинки, мешались друг с другом в пурге – мы оба любим зиму. Во время тех разговоров, Эд, мы обсуждали все на свете, пока поздняя ночь не сменялась еще более поздней ночью, и я ложилась спать с теплым помятым красным ухом, потому что очень-очень-очень сильно прижимала к нему телефонную трубку, чтобы не пропустить ни одного твоего слова, ведь было совсем не важно, как сильно меня утомляла безжалостная рутина дней, которые мы проводили порознь. Я готова была отдать любой свой день, все свои дни за те долгие ночи с тобой, и я их отдала. Но поэтому мы и были обречены. В жизни были не только волшебные телефонные разговоры по ночам. Нам нужно было жить и днем, в ярком свете среди суматохи с неизменным расписанием, с несовпадающими обязательными дисциплинами, с нашими верными друзьями, которые не ладили между собой, с непростительными глупостями вроде сорванного со стены плаката, которые ты совершал, несмотря на все ночные обещания, и вот поэтому мы и расстались.

Вот об этом я и говорю, Эд: о правде. Посмотри на монету. Откуда она? Что это за премьер-министр, чей это король? Где-то в мире такие монеты считают деньгами, но точно не в «Сырной лавке», куда мы как-то раз пришли после занятий.

Проявив при переговорах больше дипломатичности, чем показано в семичасовом мини-сериале Найджела Краза про кардинала Ришельё, мы решили, что соберемся на нейтральной территории за ранним ужином, за послекофейной или посттренировочной трапезой – называй это как угодно – на закате, когда тебе вообще-то надо быть дома. Но вместо этого ты ел поджаренный в вафельнице сыр и обжигался водянистым томатным супом. Моим друзьям надоело, что я не знакомлю их с тобой, хотя, как по мне, время еще не пришло. Они все, а точнее Джордан и Лорен – ведь Эл ничего не думал по этому поводу, – считали, что я тебя прячу. Или стыжусь собственных друзей? Это так, Мин? Я сказала, что у тебя тренировка, они ответили, что это плохая отмазка, а я возразила, что хорошая, а потом Лорен сказала, что, возможно, если мы тебя не пригласим, ты обязательно придешь, как тогда на вечеринку к Элу, а я сказала, что ладно-ладно-ладно-ладно, заткнись, ладно, во вторник после тренировки и после кофе во «Фредерикосе» мы пойдем в «Сырную лавку», которая находится в центре города и в равной степени не нравится нам всем, а затем я спросила, придешь ли ты, и ты ответил, что да, конечно, отличный план. Я сидела на диване с друзьями и ждала. Кожа на диване поскрипывала, а на подложке для приборов была напечатана сырная викторина, в которую нам предлагалось сыграть.

– Эй, Мин, правда ли, что пармезан придумали в 1987 году?

Я достала палец из голодного рта и с силой ткнула Джордана в бок.

– Вы же будете хорошо себя вести, когда он придет?

– Мы всегда хорошо себя ведем.

– Нет, вы всегда ведете себя плохо, – сказала я, – и за это я вас особенно люблю временами, но не сегодня.

– Если он собирается стать твоим кем-он-там-собирается-стать, – сказала Лорен, – ему лучше сразу увидеть нас такими, какими нас задумал Бог, в нашей естественной среде обитания, с нашими обычными…

– Мы бы никогда сюда не пришли, – вмешался Эл.

– Мы это уже обсудили, – напомнила я ему.

Лорен вздохнула.

– Я только хотела сказать, что если мы собираемся тусоваться все вместе…

– Тусоваться?

– Может, этого и не произойдет, – сказал Джордан. – Может, все будет иначе. Может, в следующий раз мы увидимся на свадьбе или…

– Прекрати.

– Кажется, у него есть сестра? – спросила Лорен. – Только представь нас – разодетых на свадебной вечеринке. В сливовых тонах!

– Я знала, что все так и будет. Нужно было сказать ему, чтобы не приходил.

– Может, он нас уже боится и не явится сегодня, – сказал Джордан.

– Ага, – подхватила Лорен. – Может, он и не спрашивал у Мин ее номер, может, он и не собирался ей звонить, и, может, они на самом деле и не…

Я положила голову на стол и, взглянув на фотографию бри, закрыла глаза.

– Не смотри туда, – прошептал Эл. – В двери вкатился шарик пота.

Ты и правда выглядел особенно: очень спортивным и мокрым. Я встала и поцеловала тебя, представляя себя в сцене из «Высокого прыжка», когда Том Д’Алессандро не подозревает, что Доди Китт держат в заложниках прямо у него под носом.

– Привет, – сказал ты и перевел взгляд на моих друзей. – И вам привет.

– Привет, – ответили они, черт их дери.

Ты втиснулся на диван.

– Сто лет здесь не был, – сказал ты. – В прошлом году приходил сюда с одним человеком, который любит этот, как его… Горячий сырный суп.

– Фондю, – подсказал Джордан.

– Ты был здесь с Карен? – спросила Лорен. – С той, что ходит с косичками и с повязкой на лодыжке?

Ты моргнул.

– Я был здесь с Кэрол, – ответил ты. – И мы ели не фондю, а горячий сырный суп.

Ты показал пальцем на надпись «ГОРЯЧИЙ СЫРНЫЙ СУП» в меню, и я будто умерла на долю секунды.

– Мы всегда берем блюдо дня, – сказал Эл.

– Тогда я тоже буду блюдо дня, – ответил ты. – И кстати, Эл, напомни мне потом, – ты похлопал по рюкзаку. – Джон Хансен попросил передать тебе материалы для проекта по литературе.

Лорен повернулась к Элу.

– Ты ходишь на литературу с Джонатаном Хансеном?

Эл покачал головой, а ты сделал большой-большой глоток воды. Я смотрела на твою шею и хотела забрать ее себе вместе со всеми словами, что когда-либо вылетали из твоего горла.

– С его девушкой, – наконец объяснил ты. – С Джоанной Как-там-ее-тон. Хотя – только никому не говорите – встречаться им осталось недолго. Эй, знаете, что я вспомнил?

– Что Джоанна Фармингтон – моя подруга? – спросила Лорен.

Ты помотал головой и махнул официанту.

– Здесь отличный музыкальный автомат, – ответил ты.

Ты взвалил рюкзак на стол, достал кошелек и нахмурился, глядя на купюры.

– У кого-нибудь есть мелочь? – спросил ты и потянулся к сумочке Лорен.

Я ничего не смыслю в спорте, но тогда я почувствовала, что у тебя над головой один за другим просвистели три страйка. Ты расстегнул молнию на сумочке и принялся в ней рыться. Я встретилась глазами с Элом, который пытался не встретиться глазами со мной. Открывать сумочку Лорен, кроме самой Лорен, дозволено только тому, кто найдет Лорен мертвой в канаве и попытается отыскать ее документы. Из сумки высунулся тампон, и тут тебе на глаза попался кошелек, в котором Лорен хранила мелочь, ты улыбнулся, расстегнул застежку и высыпал монеты себе в ладонь.

– Мы все будем блюдо дня, – сказал ты официанту, встал и ушел к музыкальному автомату, оставив меня наедине с ошарашенными друзьями.

Лорен смотрела на свою сумочку так, словно ее переехала машина.

– Господи Иисусе и его биологический отец.

– Как сказала бы твоя мама, – добавил Джордан.

– Они с друзьями всегда вот так делят деньги, – сказала я упавшим голосом. – Такие у них повадки.

– Повадки? – переспросила Лорен. – У нас здесь что, репортаж о дикой природе? Они что, гиены?

– Будем надеяться, что они не находят себе одну пару на всю жизнь, – пробормотал Джордан.

Эл посмотрел на меня так, словно был готов вскочить на коня, стрелять из револьвера и катапультироваться, если я ему прикажу. Но приказа не последовало. Ты вернулся к столу, улыбнулся нам всем, и – тут над твоей головой пролетел миллиардный страйк – из музыкального автомата заиграл Томми Фокс. Эд, это сложно объяснить, но в нашей компании Томми Фокс, хоть я тебе никогда об этом и не говорила, даже не считается посмешищем, потому что насмехаться над Томми Фоксом примитивно. Ты снова улыбнулся и принялся крутить монету на столе, она падала, и ты снова ее вращал, она снова падала, и ты снова ее вращал, а мы неотрывно смотрели на тебя.

– Автомат ее не принял, – сказал ты, ткнув пальцем в центр стола, в эту нейтральную полосу, на которой вертелась никчемная железка.

– Надо же, – откликнулась Лорен.

– Обожаю гитару в этой песне, – с этими словами ты сел за стол, обняв меня за плечи. Я облокотилась на твою руку, Эд, и чувствовала себя прекрасно даже под Томми Фокса.

– Он шутит, – сказала я. Снова упавшим голосом. Я надеялась, что ты пошутил, и ради тебя обманула друзей. Закончив вращаться, монета звякнула о стол, и я спрятала ее в карман, а потом мы поели, о чем-то неловко побеседовали, расплатились и ушли. Провожая меня на остановку, ты смотрел на меня очень милым взглядом, а мои друзья пошли в другую сторону. Я видела, как они со смехом обнимают друг друга. «Где-то эту монету точно примут, Эд, – думала я о ненужной кругляшке, пока ты поглаживал меня по бедрам. – В какой-нибудь странной далекой стране ее точно можно пропихнуть в музыкальный автомат. Давай отправимся туда. Давай останемся там вдвоем».

Присмотрись – и ты увидишь пару волосков, которые остались на резинке, которую ты сорвал с моей головы. Зачем так поступать? Каким человеком нужно быть, Эд? По правде сказать, тогда я не задавалась этими вопросами.

Тогда, когда впервые оказалась там, где ты живешь, там, где ты с разбитым сердцем сейчас читаешь это письмо. В первый раз мы поехали к тебе домой на автобусе после твоей тренировки. Я была разбита и подавлена, потому что не выпила привычную порцию кофе из «Фредерикоса». Я устала скучать, сидя на трибунах, пока ты отрабатывал штрафные броски под присмотром тренера, который яростно дул в свисток и советовал тебе стараться целиться ближе к корзине. Я немного вздремнула в автобусе, примостив голову у тебя на плече, а когда проснулась, увидела, что ты задумчиво смотришь на меня. Ты был весь потный и взъерошенный. Я почувствовала, что из-за сна, даже такого короткого, у меня стало плохо пахнуть изо рта. Сквозь заляпанные, мутные стекла автобуса пробивалось солнце. Ты сказал, что тебе понравилось смотреть, как я сплю. Ты сказал, что хотел бы увидеть, как я просыпаюсь по утрам. Тогда я в первый раз – ну или не в первый, если честно, – попыталась вообразить какое-нибудь необычное место, где это могло бы произойти. Весь колледж знает, что, если наша команда выходит в финал кубка штата, игроки останавливаются в гостинице и тренер за ними почти не следит, но наши отношения так далеко не зашли.