Текст книги "Северный лес"

“ДИКАЯ КОШКА, или Правдивое изложение недавно произошедшей кровавой истории”, для ГОЛОСА и ФЛЕЙТЫ, на мелодию “ВЕСЕЛО-РАДОСТНО”[18]18
  Здесь и далее стихи приводятся в переводе Виктора Сонькина.


[Закрыть]

 
Когда в октябре облетели леса,
Постигла нас злая беда:
Пантеру наслали на нас небеса,
Проклятие нашим стадам.
 
 
Большие клыки у нее и глаза,
Бежит она овцам вослед,
И скрыться от пасти зловещей нельзя,
Спасенья от хищницы нет.
 
 
Пришла она в дом, опустевший в ту ночь,
Искала повсюду ягнят.
Но с пастбища овцы давно ушли прочь
И в стойле спокойно сопят.
 
 
Не слышали – ах! – в своем сладостном сне
Они торопливых шагов.
В ягненка и в ярку вонзились во тьме
Клинки беспощадных клыков.
 
 
По-прежнему дикая кошка в холмах,
В ручьях, в перелесках бредет.
Пусть двери затворит вам трепетный страх,
А парня с девицей спасет!
 
 
Взлетела сова, что сидела в ветвях,
Крик ширится во все концы,
И плач несмолкающий слышен в полях
Ягненка и бедной овцы.
 
 
Их очи испугом горят в темноте,
И сквозь бурелом и чащобы
Они убегают, кровавые те
Клыки не проткнули их чтобы.
 
 
И вот совершилось смертельное зло,
И снова стоит тишина,
И дикая кошка подъемлет чело,
И слышит на небе луна,
 
 
Как вой раздается; сияет звезда,
Неможется в чаще зверью.
А хищница ищет и ищет, куда
Ей спрятать добычу свою.
 
 
По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.
 
 
Но тщетно скиталась коварная зверь,
Пока не приблизилась к дому,
И, лапой толкнув незамкнутую дверь,
Продвинулась по коридору.
 
 
И уши свои навострила она,
И зев ненасытный закрыла,
Но музыка в Доме Девиц не слышна,
Он пахнет, как пахнет могила.
 
 
В молчании ночи проходит она
Сквозь комнат бесчисленный ряд.
Из окон ее освещает луна,
И звезды на небе горят.
 
 
Обнюхала полки она, и столы,
И стопку заброшенных книг,
Камин осмотрела, залезла в углы,
Где веник печально поник.
 
 
По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.
 
 
Но знала она, что с высоких холмов,
Где щебет вечерний умолк,
По следу ее осторожных шагов
Спускается бешеный волк.
 
 
И в стойло она торопливо бежит
За жалкой добычей своей,
И в дом притащить свою жертву спешит,
Чтоб знатно отужинать ей.
 
 
И вот за ягненком ягненка она
Все тащит в заброшенный дом,
И вот уже спальня телами полна,
И хищница дышит с трудом.
 
 
По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.
 
 
А волк между тем уж спустился с горы,
Идет по пустынному полю.
Шаги его плавны, легки и быстры.
Дом пахнет убийством все боле.
 
 
Он воет, он злится, но отклика нет,
И не задалось торжество.
Хозяйка ему не промолвит в ответ
Ни слова на вопли его.
 
 
Пантера меж тем, словно кошка, лежит
В кровати, на кресле, в углу,
Как дома ведет себя – ест или спит,
Играет с едой на полу.
 
 
Но мрачная полночь ее призвала
На тяготы новых охот,
И снова туда, где кромешная мгла,
Она одиноко бредет.
 
 
По-прежнему дикая кошка в холмах и проч.
 

Из “Пословиц и поговорок”

Нет овец – на пастбище спокойно[19]19
  Но взгляните! Хотя в старой поговорке и впрямь немало мудрости, картина, которую мы теперь наблюдаем на пастбище, – не возвращение к нетронутой чистоте Эдема, но нашествие странной, неумолимой армии, ждавшей своего часа.
  Предпосылки для завоевания этого пастбища складываются одним осенним утром за двести лет до рождения мериноса по кличке Кристобаль, когда из города Ярмут на острове Уайт отплывает корабль. Чтобы обеспечить его остойчивость на волнах Атлантики, матросы грузят в трюм мешки с землей из пустыря близ ярмутской пристани. В мешках камни, глина и песок, насекомые, черви, мокрицы, птичьи косточки и разбитые раковины улиток, увядающие в темноте трюма пучки травы. Один полуразложившийся крот и один живой, черепки кувшинов, римская монета, которую обнаружит на берегу мальчишка триста семнадцать лет спустя, другая монета – “крона с двойной розой” с изображением Эдуарда VI на коне, которая опустится на илистое дно залива Массачусетс и исчезнет навеки. Бусы, оброненные в минуту слабости женой портового грузчика, треснувшее стеклышко из очков торговца книгами, локон, принесенный береговым бризом из лавки цирюльника, персиковые косточки, заплесневелые листы забытых баллад. И семена, бессчетные, разбросанные среди влажного груза: клевер луговой, крестовник, торица, клевер белый, овсяница, одуванчик, пупырник, люцерна, подорожник.
  Плавание длится два месяца. По прибытии балласт сбрасывают в гавань. Большая его часть – камни, ракушки, бусы, очки – оседает на дне. Но семена, множество семян, достаточно семян, промытых и освобожденных от кокона земли, всплывают на поверхность, и волны приносят их к берегу.
  Погода теплая; в считаные недели они прорастают, появляются всходы, затем цветы и новые семена.
  Одно за другим, миллионами, они распространяются на запад.
  На войлочных сапожках девочки, путешествующей с матерью в Олбани, – пупырник.
  В холщовом мешке голландского поселенца, а когда его убивают на пустынной дороге близ Хузик-Фоллз, то по ветру – крестовник обыкновенный.
  В корме для скота, купленном в конце сентября на базаре в Дирфилде и просыпавшемся с повозки фермера на дорогу, – овсяница.
  В матрасе в доме священника, локусе супружеской неверности, искромсанном в припадке ярости косой и оставленном в плимутском поле, – чертополох.
  В кармане доярки, принявшей ее за морковь посевную, – дикая морковь.
  В трещинах старого башмака, и на подоле юбки, и на солдатских чулках:
Что на нашей земле приживется,То на пастбище вскоре найдется.  Одно за другим укореняются растения в местной флоре, некоторые так быстро, словно принадлежали к ней испокон веков (трудно представить Массачусетс до одуванчика, до чертополоха). Другие неспешно продвигаются по долине, поле за полем, пока не достигнут желтого дома. Там они и растут, не замеченные никем, укрощенные мериносами, в ожидании дикой кошки. – Примеч. автора.


[Закрыть].

Глава 4

До гор он добрался в начале ноября. Поля покрывала серая щетина, борозды влажно поблескивали после недавнего дождя. По краям пастбищ, на границе между фермами, виднелись рощицы, среди облетевших берез и кленов еще держались за листочки буки и дубы. Повсюду были овцы – щипали траву у подножия низких каменных стен, толпились у кормушек под ветхими навесами, перегораживали дороги.

Все восемь часов, что они ехали от Спрингфилда, Фален был втиснут между толстяком в сиреневых бархатных панталонах и молодоженами, которые кормили друг друга орехами из дребезжащей жестянки. В дилижансе было тесно – все четыре ряда были забиты до отказа, багаж скрипящей башней высился на крыше, туго натягивая веревки. Напротив Фалена сидел молодой врач, чей сосед, пожилой господин, узнав о его профессии, всю дорогу от Беттсбриджа перечислял многочисленные недуги, постигшие его с тех пор, как шесть лет назад он съел тухлого лосося.

Утро было холодным, и чем выше они поднимались в горы, тем холоднее становился воздух, но Фалена согревали (пожалуй, даже слишком) прижатые к нему тела. В начале путешествия толстяк повернулся к нему и попытался завести разговор – мол, откуда он и что привело его в эти края, но, не встретив поощрения, вступил в общую беседу о лососе и, когда пришел его черед, стянул туфлю и чулок, чтобы показать врачу болячку на ноге. Когда они достигли Корбери и пошли обедать в трактир, с врачом успели посоветоваться все пассажиры, кроме Фалена и молодоженов, которые были слишком юны, слишком здоровы, слишком заняты.

Оттого ли, что в Корбери у него были дела, или просто потому, что ему надоело безвозмездно раздавать советы, в дилижанс врач не вернулся. Но если остальные пассажиры и надеялись, что теперь в повозке будет свободнее, их ждало разочарование: в последнюю минуту к ним присоединился молодой разъездной священник и, скользнув на свободное место, безо всяких прелюдий пустился в проповедь. Два часа говорил он о порочности учителей танцев и вреде яблок, порождающих пьянство, – предметах, столь же интересных для Фалена, как обморожение и круп. Лишь когда речь зашла о вреде рабства, Фален начал слушать внимательно. Проповедник рассказывал о мальчике, который родился свободным, но был выдернут из жизни в Нью-Йорке работорговцами, и о смелых людях, которые его спасли. Разве не изрек однажды Иов: “Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное”? Долгое время голос проповедника разносился по дилижансу, но вот наконец вдалеке послышались звуки горна, и повозка задребезжала по мостовой, и за окном показался людный вечерний Оукфилд. Пассажиры принялись застегивать куртки, поправлять шляпы и шарфы, а Фален наклонился к священнику и поблагодарил его за прекрасную речь.

– Весьма признателен, – ответил тот. Приятно встретить добродетельного человека. Порой трудно угадать, на чьей стороне твои попутчики.

* * *

В том, что его добыча прячется в горах над Оукфилдом, Фален уверился через две недели после того, как приехал в Массачусетс якобы продавать страховку – занятие, о котором он знал ровно столько, чтобы утомлять любопытствующих, служившее, однако, хорошим поводом задавать вопросы о домах и их обитателях. Но и любопытствующие попадались редко – страховщиков, в отличие от врачей, не осаждают в дилижансах. Останавливаясь в гостиницах, он исправно заносил в книгу свое настоящее имя, и вскоре о нем уже никто не помнил. Лицо у него было худое и заурядное, волосы такие тусклые, что трудно было описать их цвет. Мускулистую фигуру он скрывал под мешковатой курткой, а светло-коричневую касторовую шляпу со светло-коричневой лентой надвигал на лоб.

Маскировка была неслучайной, за двадцать лет работы он довел ее до совершенства. И действительно, Фален выглядел так неприметно, что порой ему даже приходилось убеждать клиентов, что он готов применять силу. Сила, однако, требовалась редко, и он этим гордился. Превыше всего Фален ставил осторожность. Закон был на его стороне и запрещал любое вмешательство в поиски и возвращение чужой собственности. Но страну охватила такая лихорадка, что подчас страсти накалялись, усложняя работу и привлекая ненужное внимание к Фалену и его нанимателям. Да, некоторые его собратья и не пытались скрываться – безобразные неотесанные любители махать кулаками, точь-в-точь пираты, изображенные аболиционистской прессой. Но такие люди, по мнению Фалена, привлекали к себе слишком много внимания даже в местах с южными симпатиями, что уж говорить о лицемерах Севера. А в их ремесле – взять хотя бы нынешнее задание Фалена в сердце вражеской территории в горах Массачусетса, – в их ремесле без скрытности не преуспеть.

Скрытность, разумеется, имела свою цену. Когда он называл клиентам гонорар, многие присвистывали или тихо чертыхались. Но одно дело послать банду местных громил с собаками и кандалами на ближайшее болото и совсем другое – преследовать безнадежный случай вдали от линии Мейсона-Диксона[20]20
  Проведена английскими геодезистами и астрономами Чарльзом Мейсоном и Джереми Диксоном в 1763–1764 гг. для разрешения пограничного конфликта между колониями Пенсильвания и Мэриленд. До Гражданской войны символизировала границу между свободными и рабовладельческими территориями.


[Закрыть]. Иногда на этом разговор и заканчивался, но поскольку его репутация говорила сама за себя, обычно клиенты не спорили, даже если стоимость его услуг сильно превышала стоимость самого раба.

В деле с девчонкой и младенцем, которое привело его той осенью в холмистые, заснеженные края Массачусетса, было неясно, что двигало его нанимателем – мэрилендским плантатором с длинной шеей и покатыми плечами, владевшим двумя десятками мужчин и женщин. Пол беглянки наталкивал на определенные выводы, хотя клиент утверждал, что его главная забота – покончить с волной побегов. Это уже третий случай за осень, и он обязан наказать ее в назидание остальным.

Разумеется, подумал Фален, даже самое суровое наказание невольники будут взвешивать против ужасов рабства, – именно поэтому у него так хорошо шли дела.

Он не сказал этого вслух. Сидя в тот день напротив плантатора, он слушал молча и лишь раз сделал глоток виски, которым его угостил старик.

Девчонка, Эстер, восемнадцати лет, с маленьким ребенком, пропала три недели назад, поисковый отряд, отправленный за ней в Пенсильванию, вернулся ни с чем. Он знает, что у нее на уме, сказал плантатор. Он продал отца ребенка несколько месяцев назад, но тот бежал с корабля в Бостоне. Его схватили, он снова бежал, говорят – в Канаду. Плантатор не сомневался, что девчонка направляется к нему. Как она узнала, где он, как такие сведения попали к ней за пятьсот, шестьсот миль – загадка, хотя, вероятно, способы существуют.

Фален слушал. Да, способы существуют, сети, пути, которыми путешествуют вести и люди. Но и у него есть свои сети. На Севере более чем достаточно мужчин и женщин, возмущенных тем, что их соседи-аболиционисты нарушают закон. Продающих южанам заклепки и детали для ткацких станков, покупающих на Юге сукно.

Она маленькая, продолжал плантатор, темнее обычного, нос не приплюснутый, все зубы на месте. Волосы короткие – у них недавно была эпидемия вшей, и он заставил ее остричь их. Пригожая и сильная, немного обучена грамоте, в поле работает не хуже мужчины. Что до опознавательных знаков – тут он помедлил, будто с усилием что-то припоминая, хотя Фален прекрасно знал, что никаких усилий ему не требуется, – обычные шрамы от плетей да сломанный палец на левой руке, она ведь уже как-то пыталась сбежать.

Плантатор предложил Фалену переночевать в гостевой комнате, но тот отказался. Зацепка трехнедельной давности, неизвестное место назначения, остывший след – он и так был в невыгодном положении. С другой стороны, он работал и с меньшим и все равно возвращался с добычей. Учитывая обширность американских земель, скудость описаний, предоставляемых клиентами, растущее неповиновение законам о беглых рабах, Фален и теперь, спустя двадцать лет работы, дивился, что ему так легко удается обнаружить цель. В случае с Эстер он уже через два дня услышал о девушке, подходящей под ее описание, которую видели у известной станции[21]21
  До Гражданской войны в Америке существовала так называемая Подземная железная дорога – тайная система организации побегов чернокожих рабов из южных рабовладельческих штатов на Север и в Канаду. Создана освободившимися рабами при поддержке белых аболиционистов. Состояла из “проводников” и “станций” – как правило, ферм в дне пути друг от друга, где давали укрытие очередной “партии товара”.


[Закрыть] в Трентоне. Пустившись по ложному следу, он некоторое время блуждал в низовьях Гудзона, затем новые зацепки привели его в Нью-Хейвен и Спрингфилд, где след снова пропал.

Октябрь был уже на исходе, и после недельных поисков Фален подумывал вернуться в Мэриленд – опыт подсказывал, что он тратит свое время и деньги клиента впустую. Но тут хозяин одной спрингфилдской таверны, симпатизировавший его делу, познакомил его с фермером из Шеддс-Фоллз, который следил за передвижениями всех черных в округе. Он видел девчонку с младенцем, да, она разгуливала на воле. Тем вечером фермер пригласил Фалена к себе домой, а потом неделю водил по окрестностям и представлял местным, разделявшим его приверженность закону, пока Фален не заволновался, что, водя знакомство с такими людьми, попадется на глаза именно тем, у кого старался не вызывать подозрений. Затем, как-то вечером, от возницы из соседнего города пришло известие, что девчонку заметили в компании вольного негра, связанного с Подземной железной дорогой. Возница, слышавший о поисках Фалена и надеявшийся на вознаграждение, проследил за ними до Оукфилда и доложил, что негр отбыл оттуда один.

В Массачусетсе совсем стыд потеряли, добавил он, – девчонка путешествовала средь бела дня.

– Где она в Оукфилде, вы не знаете? – спросил Фален, когда они сидели в таверне еще одного единомышленника.

Возница и фермер переглянулись.

– Вам знакомо имя Джордж Картер? – спросил возница.

Фален кивнул. Трудно было не знать, кто такой Картер, когда тот строчил бесконечные статейки против рабства под псевдонимом “Демокрит”.

У Картера, сказал возница, в Оукфилде дом. Уж слишком подозрительное совпадение.

– Думаете, она скрывается там? – спросил Фален.

Его собеседники вновь переглянулись. Минувшей весной, начал объяснять возница, кое-кому – скажем так, друзьям из Нью-Йорка – надоело терпеть дерзости Картера, и его дом подожгли. Но у старика Демокрита полно приятелей в этих краях, потакающих его смутьянству.

Попросив у хозяина таверны листок бумаги, возница нарисовал по памяти карту Оукфилда и ведущих к нему дорог и составил список из фамилий и адресов.

– Буду рад отвезти вас, – сказал он, но в городе его знали – и знали, какие у него взгляды. Вот почему следующий день Фален провел в ехавшем на запад тесном дилижансе между толстяком в бархатных штанах и воркующими молодоженами, глядя, как медленно расступаются овцы на дороге.

Фален снял комнату на базарной площади, объявил мнимую цель своего приезда на почте и в местной лавке, а потом четыре дня ходил от дома к дому, предлагая фермерам несуществующую страховку, по маршруту, который включал семь домов, отмеченных на его карте крестом.

Это были бедные края, но красивые, и чем ближе он подбирался к цели, тем они казались ему краше. Вершины гор серебристо поблескивали, ветер срывал с деревьев листву, и каждое утро леса редели, постепенно обнажая для него свое нутро.

Дома, помеченные у него на карте, были разбросаны по всей долине и склонам окрестных гор. Фермеры приветствовали его у крыльца и терпеливо слушали о рисках, связанных с бурями и пожарами, о том, как действует страховка и какие убытки она покроет в случае беды. Многие фермы уже были застрахованы, но их владельцы – то ли от желания сэкономить, то ли из сельского гостеприимства – позволяли ему осмотреть участок и провести оценку, даже если наперед знали, что останутся верны “Вермонт файр” или “Вестерн Массачусетс проперти энд лайф”. Это были хорошие новоанглийские фермеры, столь же осторожные, сколь и трудолюбивые, и каждый из них знал историю о фонаре и выбравшейся из хлева корове и слышал о свече, оставленной у занавесок.

И все они встречали его радушно. Усаживали на колченогий стул или кушетку с выцветшей обивкой, угощали хлебом со свежим маслом, и каштанами, и кофе в оловянных кружках, водили по скрипучим полам с вмятинами от копыт, мимо очагов с потрескивающими поленьями и грубо отесанных столов. Не нашли ли они странным, что агент так интересуется всеми уголками и закромами, поднимается на каждый чердак и сеновал? Расспрашивает о комнатах прислуги и желает знать, нет ли на участке других построек, дальних лачуг? Пожар может начаться где угодно, говорил он, и часто виной всему батрак или нерадивая служанка. Если бы шесть фермеров и вдова, чьи дома были отмечены у него на карте, спросили соседей о приходе страховщика, им бы стало ясно, что их участки осматривали тщательнее других, об их работниках задавали больше вопросов.

Фален знал, что если эти люди кого-то укрывают, страховщика они туда не поведут. Его интересовала не та чердачная дверь, которую ему показали, а та, о которой умолчали, или же просто мимолетная нерешительность в манере собеседника.

Пока Фален, пригнувшись, поднимался по скрипучим ступеням, со стен на него взирали поблекшие на солнце портреты предков в воротниках под горло, со сжатыми в нитку губами. У крыльца резвились дети в осенней листве и поздние астры сбрасывали тонкие фиолетовые лепестки, оседавшие у него на брюках. С каждым днем он все больше понимал эти края. Одни и те же свинопасы гнали на пастбище разбегающихся свиней, одни и те же группы людей каждое утро приходили в город, одни и те же прачки развешивали белье на веревках, одни и те же пьянчуги прохлаждались на площади. Он привык даже к местным краскам. Бордовый кирпич труб, бледно-зеленый мрамор надгробий из карьера по ту сторону большака, почти прозрачный, почти тающий под дождем.

Когда облака над долиной висели низко, Фалену казалось, будто он вступил в другую страну. На дорогах сгущался туман, путники появлялись из ниоткуда, а потом вдруг налетал ветер, и туман рассеивался, обнажая холмы, и по ту сторону долины маленькие хижины были как на ладони, а крошечные свиньи так близко, словно до них можно дотянуться рукой. На четвертый день молодая фермерская жена подала ему в зеленом хрустальном бокале, привезенном из самой Голландии, воду столь чистую и сладкую, что на минуту ему захотелось прекратить поиски рабыни и найти на этих склонах клочок земли, который он мог бы назвать своим. Что-то в нем взмывало при этой мысли, что-то в нем ненавидело грязную сторону его ремесла, ненавидело жадность плантаторов, загонявших рабов, ненавидело мелочность судовладельцев, следивших за каждым жалким негром, ступившим на борт их корабля, ненавидело негров, убегавших и нарушавших порядок вещей, вынуждавших его обманывать и притворяться. Сопротивлявшихся ему до последнего или безмолвно повиновавшихся. Но потом, заглядывая в спальни всех этих праведников и видя муслиновые занавески и ситцевые юбки, он испытывал ненависть и к тем, кто проповедует равенство, а сам носит хлопок, добытый потом рабов.

Шагая по коридорам, сидя на лужайках с кружкой свежего сидра, Фален слушал, не раздастся ли где-нибудь скрип или кашель, ждал, не мелькнет ли в чердачном окне фигура, высматривал в лицах подозрение и тревогу. Кто, спрашивал он себя, ее укрывает? И одно за другим вычеркивал из списка имена.

Прорыв случился на шестой день и вовсе не так, как он ожидал. На площади разбили базар, и Фален решил остаться в городе, чтобы наблюдать за приезжими: вдруг здесь, на свободной земле, не в силах терпеть одиночество, она осмелится выйти на люди? День был темный и холодный. То и дело накрапывало, но на улицах было полно курток, и шляп, и юбок разных цветов. Фабричные девушки увязались за коробейником, торговавшим шейными платками и шпильками. На телегах перестукивались фрукты и овощи, колеса поднимали брызги грязи. На краю площади Фален заметил девочку, торговавшую яблоками, вокруг которой собралась небольшая толпа. Яблоками торговали многие, но покупатели явно отдавали предпочтение ей. Когда он подошел, в коробке со стружкой оставался всего один плод.

Призрачное яблоко, ответила она, когда Фален спросил, что это за сорт, но в зеленом с темно-красными боками яблоке ничего призрачного не было, и когда он сказал об этом, девочка пояснила, что в саду, где растут эти яблоки, обитают призраки, а когда он рассмеялся, добавила, что сама видела блуждающие тени за занавесками в заброшенном доме.

Голову девочки покрывала серая шаль, языком она расшатывала молочный зуб, а ее голубые глаза бросали вызов любому, кто ей не поверит.

Никель за яблоко.

За раскрытие местоположения сада, в миле от дома старого Картера, она взяла с Фалена доллар, потому как, несмотря на заверения, что его интересует лишь потустороннее, была убеждена, что он заберет себе последние плоды.

Так во второй раз за семьдесят пять лет ребенок с яблоком привел взрослого к дому в северном лесу.

Оставалось подняться по извилистой дороге в гору. Дорога была узкая, на одну повозку, и низкие ветви деревьев нависали над его головой, а колючий кустарник цеплялся за одежду, словно пытаясь его удержать. Крики ворон звучали как предупреждение, и Фалену пришлось напомнить себе, что в них нет ничего необычного и девчонку они не спугнут. И все же, добравшись до дома Картера, он оставил лошадь у коновязи – единственного, что уцелело после пожара, не считая камина и кровати, которая, должно быть, свалилась со второго этажа и откатилась подальше от всепоглощающего пламени. Остальное – пепел. Старый добрый американский гнев, подумал он. Если уж это ничему не научило старика Демокрита, быть может, арест за укрытие чужой собственности научит.

Дальше он добирался пешком, а заметив желтый дом вдалеке, сошел с тропы, чтобы его не было видно. Еще в городе, когда яблоко лежало у него в руке, а во рту разливалась божественная сладость, он задумался, не вернуться ли в Шеддс Фоллз за подмогой, но решил этого не делать. Причин было много. Приехав обратно два дня спустя, он мог обнаружить, что Эстер отправилась дальше на север. И подобно тому, как его приятели из Шеддс-Фоллз знали местных аболиционистов, местные аболиционисты сразу узнали бы его приятелей и предупредили девчонку – и, разумеется, поняли бы, что за человека так радушно принимали в своих домах.

Как бы то ни было, ему хотелось поскорее покончить с делом, да и подручные были ему не нужны. Только если с девчонкой будут другие, он обратится за помощью.

Но вскоре стало ясно, что в доме она одна. Слушая, как ветер играет листвой, Фален остановился у низкой каменной стены, из которой росли молодые деревца толщиной с его руку. За стеной простиралось пастбище, заброшенное, заросшее колючками, папоротниками и гибкими, покачивающимися березками. Он присел на корточки. С ведром в руке и ребенком на бедре из дома вышла Эстер и, подойдя к колодцу, огляделась по сторонам. Ей было страшно – это он видел даже издалека. Когда каркнула ворона, Эстер вздрогнула и уставилась в чащу, туда, где скрывался он, затем продолжила набирать воду. Она была такой маленькой и худой, что Фалена поразила физическая асимметрия их предприятия – толпа крепких мужчин выслеживает девушку, больше похожую на ребенка. И все же воду она набрала, не опуская младенца на землю, и понесла, расплескивая, в одной руке. Осторожно, сказал он себе. Но у него был пистолет, а ей придется защищать не только себя, но и ребенка.

Она вернулась в дом. Он ждал. Стемнело. Он слышал тихое пение, видел подрагивающий огонек, затем свеча погасла.

Облака расступились, дом и поля залил лунный свет. Когда они снова сомкнулись, Фален тихо пробрался сквозь папоротники к двум поленницам, поросшим мхом. Остановился, выжидая, прислушиваясь.

Передняя дверь была заперта, зато пристройка оказалась открыта. Зайдя внутрь, он дал глазам привыкнуть к темноте. Комната была величиной с небольшой охотничий домик. Возле упавшей полки с горшками валялась маслобойка. Фален прокрался в столовую, где к очагу был придвинут обеденный стол.

Край стола и один из стульев кто-то протер. Из столовой отпечатки ног на пыльном полу вели в кухню, затем в гостиную, обрываясь у подножия лестницы в холле. Посреди холла были разбросаны овечьи кости – грудная клетка, хребет. Неужели это Эстер убила овцу, подумал он. Но нет: кости старые, голые, с засохшими кусочками плоти. Он осторожно переступил через них. Первая ступенька скрипнула. Он замер и прислушался. Затем пошел дальше, держа пистолет наготове на тот случай, если она подстерегает его наверху.

Наверху было пусто. Лишь следы в пыли и две двери – он открыл правую и заглянул внутрь.

Одинокая кровать со смятыми простынями. На полу снова овечьи кости. Не дом, а склеп, подумал он, разглядывая комнату, чувствуя, как в нем пробуждается охотник, дивясь тому, что еще два дня назад пил сладкую воду из голландского хрусталя и хотел отойти от дел.

– Эстер, – позвал он.

Тишина. Казалось, весь дом затаил дыхание.

– Эстер, пойдем со мной, пойдем домой, и вас никто не обидит.

Скрип. Он резко обернулся, ожидая увидеть, как она убегает, но в коридоре никого не было. Снова скрип, но он не мог понять откуда. Дом, замерший в ожидании, теперь словно бы готовился ко сну в ночной прохладе. Звуки исходили от стен, из-под крыши. Разверстая пасть овцы у его ног блестела в лунном свете. Эстер была близко, он это знал. Он опустился на четвереньки и заглянул под кровать, воодушевившись, даже загоревшись мыслью о схватке: двое в пустом доме, без разъяренной толпы снаружи, без вопящих жен аболиционистов.

И снова никого. Ни глаз, глядящих из темноты, ни ладони, зажимающей рот младенцу. И в шкафу – никого, и в спальне напротив – никого: кровать заправлена, на одеяле ни складочки.

У кровати валялась опрокинутая стопка книг, а рядом в пыли блестел пустой прямоугольник. Она что-то взяла? Но времени строить догадки не было. Шорох у лестницы, шаги. Он сбежал по ступеням, споткнулся об овечьи кости и с грохотом упал. Будь она проклята – нарочно их сюда притащила. Миг спустя он снова стоял на ногах. В гостиную, на кухню – и тут он увидел дверь поменьше, которую до этого не замечал, подергал ручку, снова позвал Эстер.

Не дожидаясь ответа, ногой вышиб дверь.

Кладовая, пусто. Зато на полу безошибочные очертания люка.

– Эстер, – повторил он.

Снова звуки вдалеке. Он обернулся, гадая, не упустил ли ее, но тут в подполье у него под ногами кто-то кашлянул.

Он щегольски сдвинул шляпу набок, словно готовясь быть представленным даме.

Вокруг одной доски были большие зазоры, и он поддел ее рукой. Увидев ленточку, приделанную к нижней стороне, он уже не сомневался, что нашел свою добычу, и вырвал соседнюю доску голыми руками. “Сокрушал я беззаконному челюсти и из зубов его исторгал похищенное”. Внизу темнота. Он зажег спичку и, нагнувшись над отверстием, сперва не понял, что перед ним такое, – огонек выхватил флейту, розовые кружева, две пары открытых глаз, топор.

Элис и Мэри Осгуд моргнули и уставились на человека, глядевшего на них сверху. Сквозь выбитую дверь тянуло холодом. Мэри повернула голову из стороны в сторону, поморщилась, когда у нее хрустнула шея, ее всегда беспокоила шея, к тому же она не двигала ею уже тринадцать лет. Элис прижималась к ней, точно свинья в хлеву, как обычно занимая больше своей половины.

Но это подождет, сперва нужно разобраться с чужаком.

– Сдается мне, наша гостья вас не приглашала, – сказала Мэри, приподнимаясь, и Элис покрепче сжала флейту и зажмурилась, чтобы не видеть, что будет дальше.