Текст книги "Зал ожидания"

Голос:

– Здравствуйте! Вы к кому?

– Можно воды? – я прихожу в себя, потный после пробежки за котом, который бесследно скрылся.

– Да.

Выходит северная женщина, не Екатерина. В руках у неё мелькает бутылочка. Холодная, как свежайшая устрица. Лемон су. Кислая газировка. Прикладываю ко лбу. Легче.

– Ну и жара сегодня. А Екатерина у вас?

– Вы родственник! Ой, как хорошо. Вас проводить к ней?

– Да.

Мы поднимаемся на третий этаж и заходим в комнату.

– А я думала, у Екатерины не осталось родственников, – говорит женщина. При тусклом свете я различаю её лицо: светлые глаза, грустные тонкие губы. Она продолжает:

– Я – Алина, сиделка. Оставить вас? Мне как раз надо сходить в магазин за водой и памперсами.

Киваю. Уже кое-что понятно. Не всё, но хоть как-то.

Комната маленькая, едва ли не ромбическая, состоит из острых углов. Односпальная кровать – в одном углу. Бельевой пластиковый шкаф и диван – в другом. Белые больничные занавески скрывают подоконник с фиалками в четвёртом. А в пятом – телевизор на бесшумном, старая плазма показывает синхронное плавание. Екатерина сидит на стуле близко к телевизору. Поза почти как на той фотографии у моря. Телевизионные блики скользят по её высокому лбу. Слепые глаза закрыты. Но не спит. Бодрствует где-то невозможно глубоко.

Я не знаю точно, чем она болела, но уверен, что ничем особенным. В детстве были проблемы с ангиной часто. Морщины у глаз намекают на ранний аборт. На запоздалый развод. На слишком долгий восемьдесят девятый год. Потом в девяностые встретила турецкого седого мужчину, тоже была уже немолода, уехала с ним, так как работы не осталось в родном биологическом институте. Ботаника. Перекрёстное опыление. А теперь она сама – цветок типа эшольции, который решил навсегда закрыться от вечных сумерек, схлопнуться обратно в бутон, в росток. Оглох, онемел как будто добровольно, без крика, без гнева, без агрессивного увядания. Кожа у Екатерины на удивление гладкая и тонкая, видны на шее синие ручейки сосудов.

– Екатерина?

Не отвечает. Не слышит. Не видит. Не умеет говорить больше. Турецкий муж владел крупной ткацкой фабрикой, хотел ребёнка, но увы. Развелись тайком, словно ничего не было, он снял ей квартиру и дал немалую сумму под проценты. Екатерина переехала сюда с роскошной Багдад Авеню, пыталась растить и продавать цветы, но потом и это надоело. Муж хоть и бросил, а помог правильно вложить своеобразные отступные за развод. На родине сбережения бы в два счёта отыквились. Нет, Екатерина всё равно думала вернуться, но куда, зачем. Никто там и раньше не ждал, отец проклял, когда выходила за иностранца, дескать, портила честь его офицерскую. А тут уже привычно. Вкусная, опять же, лимонная газировка.

– Послушайте, Екатерина. Едут два русских бандита по криминальной Газиосманпаше. Вечереет, по углам шарахаются тёмные личности, костры жгут, свёртки передают подозрительные. Стрёмно.

Лицо Екатерины не меняется ни капли. Она не знает, что я здесь.

– И, чтобы как-то успокоиться, начинают они припоминать познания в международном преступном мире. Один говорит другому: «Знаешь, был такой, Пабло Эскобар?» Другой: «Ну да, конечно». «А знаешь, как враги Пабло Эскобара называли Пабло Эскобара?» «Как?» «Падла Эскобар». «Ну, справедливо». «А ещё – ты вот в курсе, кто такой Хосе эль Дьябло?» «Да, конечно, в курсе, рыбка помельче – мексиканский фальшивомонетчик». «А как враги Хосе эль Дьябло называют Хосе эль Дьябло, знаешь?» «Как?» «Хосе эль Падла». «Ого, вот это новость!» «Новость не новость, а ты вот знаешь киллера из Эквадора по имени Энрике Урак?» «Да, как не знать». «Думаешь, вот как его враги называют, Энрике Урака?» «Дай угадаю. Энрике Дурак?» «Да нет». «А как?» «Да просто… падла!»

Екатерина молчит. Я бы тоже молчал, наверное. Не знаю, почему Большая Сестра выбрала эту шутку. На всякий случай я повторяю анекдот на турецком, потом выстукиваю то же самое морзянкой, мягко, указательным пальцем по сухому запястью, словно передаю Екатерине свой живой пульс. Большая Сестра учила нестандартным решениям в таких случаях. Но тут тихо. Реакции ноль. Пульс всё тот же, медленный. Ничего. Это абсолютно бессмысленный подарок человеку, которому он не то что не нужен – он его даже забрать из моих рук толком не может. Ощущение, будто оставляю под лестницей свёрток, звоню в дверь, а человек не выходит. Его там нет. Его нет вовсе.

Я не заметил, как наступил закат и сквозь белые занавески пробиваются кровяные лучи, освещают гладкий пол.

Со злости вырубаю телик. Рассказываю анекдот ещё раз. Громко. Ничего.

В животе образуется какой-то камень. Тянет к земле. Я смотрю на Екатерину, и мне не по себе. Ничего не могу поменять. А я-то думал, хотя бы тут силён.

Гляжу в закрытые глаза. Вот что, конечно, страшно.

– Ну как вы. Общаетесь, смотрю, – возвращается сиделка, улыбается по-родительски. В руках у неё пачка памперсов и прозрачный пакет, внутри коробка картонная, как из-под маленькой пиццы.

Сиделка достаёт какие-то салфетки из шкафа. В комнате сильно пахнет спиртовым раствором. Большая Сестра что-то напутала. Надо сказать ей, как есть. Связаться, созвониться, это ошибка в условиях.

– Хотите? Берите, пожалуйста. Я так рада, что хоть кто-то не забывает нашу Катьку, – сиделка суёт мне пакет с коробкой.

– Ага, да… спасибо…

– Вы племянник?

Позор, позорное жуткое задание, абсурдный анекдот. Большая Сестра издевается? Хочет меня в Индию? Не хочет отпускать? Окей, ладно-ладно, поеду в Индию, да хоть в Гвинею, только не вот это вот!

– Да, я племянник. Спасибо! Уже спешу тоже!

Выбегаю, выскакиваю, вырываюсь, вырвет… Нет, был, помню, парализованный Виктор в Берлине, я ему приносил конфеты и позволил научить меня свистеть правильно. Но там был живой, смешливый старик с веснушкой на носу, просто лежачий. И после моего визита он так приободрился, что смог напоследок даже пошутить весело с одной медсестрой, не спрашивайте деталей, но медсестра потом отговорила подругу выходить замуж. А тут… нет, здесь холодная пещера со сталактитами. И тебя самого вот-вот завалит, словно Екатерина предлагает местами поменяться: ты же так устал, отдохни в тишине.

Придя домой, я бросаю пакет на стол, сдираю наспех кроссовки, так что одна улетает на середину комнаты. Убираю к двери назад. Остаётся грязный след на ламинате. Взгляд в окно. Тухнет кровяной закат, кудахтаньем в ответ на скрип корабля взрываются чайки и летят над черепицей дома напротив. Задёргиваю штору. K чёрту. Большая Сестра. Написать. Ищу в мессенджере тайный пустой профиль, начинаю набирать ей: «Привет, слушай, с заданием какая-то лажа, извини. Екатерина даже прикосновений не чувствует, не то что не слышит. Мой анекдот бесполезен, или я не знаю, как его рассказать, или что-то с ош…».

Не успеваю отправить – звонок. Это она и есть. Сама спохватилась. Я падаю на старый диван. Диван крякает.

– Алло? – немного металлический голос Большой Сестры.

– Слушай, я нашёл Екатерину, только…

– Я знаю, поздравляю! Было трудно, да? Три года прошло, пора тебе выплатить всё, о чём договаривались. Всё передам, реши только, как лучше: квартиры, деньги. Выбери завтра, подумай, ладно?

– Погоди, но…

– Нет, если ты хочешь дальше со мной сотрудничать, то продолжим. Мы можем продлить Большой Договор. Можно вот, например, отправить кое-какие деньги родителям, сделать три недели отпуска. Только ты собирался вроде…

– Я хотел сразу…

– Да, ещё тогда, в парке обговаривали. – Голос Большой Сестры натягивается гитарной струной. – Теперь наотдыхаешься! Всё супер. У тебя отличное наитие, и я обязана предоставить тебе почётную досрочную пенсию. Напиши мне завтра тогда, где решишь обосноваться? – она как будто спешит.

– Хорошо, конечно. А что с Екатериной, я так и не догнал.

– Ой, по-моему, всё было очевидно. Что я тебе буду объяснять дополнительно? Не моё это право.

Я выдавливаю из себя угуканье. Мямлю соглашательское. Кружится голова. Большая Сестра желает хороших снов и кладёт трубку:

– До завтра!

Ура.

Я, правда, даже не понял, для какой такой Екатерина нужна радости… ей точно не стало лучше! Подвох?

Как тут душно. Я вскакиваю с дивана. Душно-душно-душно. Открываю настежь окно. Ночь, где-то вдали гомонят пляски, воет музыка. Иду в спальню и роняю себя на кровать. Камень внутри. Обосноваться. Радоваться же надо. Не всё ли равно, в конце концов? Откуда я знаю, как это подействует на Екатерину. Может, через года три? Разнервничался, дурак. Сказали же, дело сделано. И ты красавчик. Успокойся, поспи, завтра решишь. Может, сам факт посещения важен был. Поешь лукума, упейся чаем. Купи мяса на рынке и свари шурпу.

Ладно-ладно. Просто интересно. В чём было дело. Анекдот бессмысленный, про бандитов. Какое отношение? Что значит – очевидно было? Эй. Какое в жопу «право».

Я чищу зубы и долго ворочаюсь в кровати. Ночь жаркая, кажется, не холоднее дня.

Последнее задание, и какое бездарное! Подушка нагрета, напитана потярой чуть ли не до банного веника. Я переворачиваю её другой стороной. Немногим лучше. Завтра всё решишь. Конечно, надо в родном городе брать трёшку, в самом центре. И вторую, для аренды, недалеко. Чтобы не ездить. Или всё же в столице? А может, одну квартиру у моря? Где-нибудь в Греции…

Слышу удар и эхо от удара. Звук падающего чемодана в большой комнате. В окно кто прокрался?

– Кто здесь?!

– Эй! Я в полицию звоню! – угрожаю по-турецки. Вот и спи с открытыми окнами. Включаю свет.

Резкий свет слепит на старом диване устроился кот по виду тот же что и днём

Кот (лоснится). Доброй ночи. Я за драниками.

Думаешь я их нашёл? Был тяжёлый день прости давай завтра погуглю где их готовят

Кот (лоснится). А в коробке тебе что дали?

Точно я совсем забыл про коробку сейчас бегу к пакету от сиделки открываю

Кот (лоснится). Вот-вот. А хотел схитрить. Нет, Алинины драники – то, что мне надо.

Драники действительно аппетитные хрустящие картофельные жилки складываются в круговой орнамент мне не жалко держи сколько хочешь

Кот (лоснится). Их всего пять. И ты пять мне должен.

Ага ешь на здоровье сегодня просто я уже плохо понимаю что кому должен и как

Кот (лоснится, уплетает драники прямо из коробки, морда самодовольная, как у барина из русских сказок). Плохо понимаешь? А, ну это ты тупой потому что.

А что это я тупой? Вот как я мог помочь Екатерине никудышным анекдотом? Как?

Кот (лоснится). Ты повторяешь ровно ту же ошибку, что и один из героев анекдота. Вспомни, в чём суть.

Да ни в чём два бандюгана смеются над словом падла

Кот (лоснится). Не. Надо вдумчиво подходить! Вот смотри: один там решает, что врагов называют исходя из того, как рифмуются их имена-фамилии. А оказывается, что принцип другой. Врагов просто называют падлами. Вот и ты думаешь, что у всех твоих заданий одна цель – ты должен направить кого-то на истинный путь…

А на самом деле

Кот (лоснится). На самом деле истинный путь штука растяжимая, а охотник и добыча взаимозаменяемы. Ты вот вообще уверен, что с остальными точно всё знал?

Ну вообще да почти всегда это же Большая Сестра

Кот (лоснится). Большая Сестра… я тебе так скажу, она, конечно, прозорливая, но часто промахивается. Вот найди профиль Кати из Казахстана сейчас, например, посмотри.

Я послушно открываю приложение на телефоне ищу Катин профиль пролистываю нахожу кликаю вижу вчерашняя фотка из больницы капельница игла рука забинтована белые стены синий аппарат нервный срыв видимо врачи забрали подпись Катина: «Как сапожник без сапог»

Кот (лоснится). В общем, как видишь, Кате после тебя лучше не стало, наоборот, она решила, что её отвергли, и пошла вразнос. И тому парню из Израиля ты не помог. Нобелевская премия мира, придумаете же! Вернулся он в Красноярск. И пьёт. Правда, пока похож на довольного. Зато мне вот после драников стало лучше во всех смыслах. Так что спасибо. Пойду посплю теперь у моря.

Эй то есть как нет я конечно знал что не всегда работает твою мать везде есть погрешность но Большая Сестра смогла меня курить бросить и про того парня точно знаю что нашёл квартиру зачем тогда она Катя же говорили высокая вероятность на хрена Большой Сестре

Кот (лоснится). Ой, ну ты даёшь. У неё куча денег, куча времени, и она очень хочет считать себя нужной и особенной. Классика.

Ладно молчу постой я вот ищу аккаунт Феди из Тель-Авива судорожно тыкаю пальцами скользят телефон падает на пол поднимаю сколько под кроватью пылищи ты хватит облизываться

Кот (лоснится). Нет, разумеется, что-то Большая Сестра может. И ты тоже. Вдвоём вы вообще очень даже неплохи. Но чаще тыкаете пальцем в небо.

Да в Красноярске Федя стоит в обнимку с какой-то девушкой шашлык вино сосны высокие как же красиво

Кот (лоснится). Просто раньше тебе было по фигу, а тут женщина вся такая закрытая, печальная и тоже на пенсии, как и ты теперь, дружок.

Заткнись! Я совсем не то имел в виду…

Кот (лоснится). Нет, хамить он взялся, ну ладно.

Кот кратко шипит убегает назад в окно и за ним запахиваются съезжая по кривым гардинам шторы они закрываются герметично как занавес

Вдох. Выдох. Спокойно.

Я выхожу на улицу, ищу алкомаркет, но всё закрыто. Среди ночи работает почему-то только палатка с мороженым. Усатый продавец сонно допивает чай и с улыбкой даёт мне мороженое «Голубая мечта». Я пытаюсь выяснить состав, но ничего не понимаю из его объяснений. Курд, похоже. Гугл тоже не подсказывает. Судя по вкусу сливки и… лаванда?

Зарядка кончается, возвращаюсь домой. Включаю свет в прихожей. Диваны напоминают гробы. Тьфу. Екатерина.

В животе камень даже после мороженого. Сизифов камень. Я гоняю пустые мысли. Думаю о том, какой на самом деле хочу герметичности. О том, стоит ли что-то предъявлять Большой Сестре и не отберёт ли она у меня тогда оплату. Я представляю самолёт. Он несётся с огромной скоростью и всё время на ходу, но внутри абсолютно неподвижен, чёток, спокоен. А ещё думаю о бедной семье из Испании. Даже профилей их не осталось. Правда ли нашли они работу? Большая Сестра скажет: не моё право. На этом наши полномочия всё.

Мои тоже? На самом деле неизвестность сплошная. Какое к чёрту наитие.

На следующий день я беру все деньги, конечно же. И ничего не продляю, ничего не говорю. Беру квартиру в родном городе. И беру в Стамбуле. Так и живу на две страны несколько лет. Хожу рассказывать анекдоты Екатерине, помогаю сиделке, с которой очень сдружились. Когда Екатерина умирает, я напиваюсь в драбадан и пишу Большой Сестре. Сообщение:

Ты дура самодовольная просто

Ответ:

Да, но посмотри, кто-то действительно оказался для радости. Для твоей.

Ответ ответу:

Послезавтра лечу в Красноярск. Будут подсказки?

Александра Новикова
Кадис

– С площади Сан Хуан де Диос, – экскурсовод говорит на русском, но названия улиц произносит на испанский манер, не смягчая согласных, – через Кайе Пелота, – группа туристов семенит шаг в шаг и послушно вертит головой по траектории, заданной её рукой, – мы попадаем на главную площадь Кадиса – Plaza de la Catedral.

Маша ловит и ещё раз произносит про себя каждое услышанное испанское слово. Она хотела бы, чтобы вся экскурсия была на испанском, но из всей группы язык знает только она. В Испании многие туристы впервые – и кажется, случайно. Узнать их просто: проходя по улице, они внимательно смотрят в витрины магазинов и страшно боятся потерять из виду спину экскурсовода или выпустить карту из рук. По каким-то неведомым причинам они оказались не в популярной Барселоне или столичном Мадриде, а в крошечном, отдалённом Кадисе, точке в автобусном туре.

Но Маша точно знает, почему она здесь.

Экскурсовод останавливается – группа тоже.

– А сейчас вы увидите жемчужину Кадиса – кафедральный собор. Следуйте за мной, он будет по левую руку.

Жара, ненадолго смягчённая прохладой камней переулков, обжигает на открытом пространстве. Туристы щурятся и водружают на головы панамки и кепки. Улицы и площадь почти пустые – в Кадисе уже полчаса как сиеста.

– Бамо! – экскурсовод небрежно недоговаривает окончания. – Пройдёмте чуть дальше, чтобы нам было лучше видно. Здание собора сочетает в себе элементы нескольких архитектурных стилей: барокко, рококо…

Дальше Маша не слышит.

Собор огромен. Он светится – как солнце – и нависает над снующими людьми. Напротив собора – кафе с рассыпанными по площади столиками, людей за ними немного, но Маша уверена: они счастливее всех на свете. От площади разбегаются переулки, Маша сбивается на шестом, камень под ногами пышет жаром, всё вокруг в полуденной жаркой дымке. Солнце – как и собор – нестерпимо. Город из снов, из книг, из мечты.

Всё началось с Льва Толстого.

В семье Маши читали много, упоённо собирали библиотеку, дополняя собрания сочинения бабушек и прадедушек томиками с барахолок, новинками из книжных.

Перед восьмым классом Маша дочитывала из списка то, что не успела прочесть раньше, – очередь дошла до «После бала». Том Толстого Маша отбросила с бухающим в ушах сердцем, почти с суеверным ужасом. Невыносимо было остаться наедине со шпицрутенами, с физической тошнотворной тоской, и Маша схватила с полки почему-то второй том сборника пьес Лопе де Вега и открыла на «Учителе танцев». Через полчаса она простила Толстого, русскую классику, да и весь мир за несправедливость, страх и уродство. Всё это было больше не страшно, на их фоне сильнее, неизбежнее зазвучала красота: ведь где-то в пылающей, ослепительной Испании Альдемар мог быть вместе с Флорелой.

Маша прочла всё об Испании и от Испании, что было дома и в ближайших библиотеках: «Толедские виллы», «Алгамбру», «Дон Кихота» и забытого «Гусмана де Альфераче». И «Кадис» Бенето Переса Гальдоса, перечитанный не меньше десяти раз, открываемый в тоске и радости, в беспокойстве и безмятежности.

Тогда Маша не думала, что когда-нибудь поедет в Испанию: первые туристы уже начинали потихоньку выезжать из крошащегося Союза, но оказаться среди них и представить было нельзя. Только на уроке географии, силясь сквозь особенности ландшафта, языков и народностей увидеть то, о чём она читала у Гальдоса, Маша поняла – Испания реальна. Она действительно существует. Всё, что казалось размытым и недостижимым, обрело очертания, заполнилось хлынувшим солнцем, запахло солёной от моря кожей.

С этой же недели Маша начала учить испанский с пожилой переводчицей старой формации, идейной курильщицей, кашляющей хриплыми «хотами». Она же и помогла Маше поступить на переводческий факультет лингвистического университета.

Учёба была простой: лёгкой рукой, затылочным чувством Маша раскидывала апострофы и запятые. Сразу же поняла и полюбила субхунтиво – время, которого нет. Привыкла ставить знаки в начале предложения: ¿а как иначе ты поймёшь, что я собираюсь задать вопрос? Весна – примавера, дорога – камино, радость – алегриа. Слова заново обретали смысл, перевоплощались.

После окончания первого курса родители Маши подарили ей туристическую поездку в Кадис на шесть недель.

– Город невозможно узнать на экскурсии.

Рядом с Машей – Матео, он родился и вырос в Кадисе, живёт в старой части города, на кайе Сопранис, вместе с родителями и абуелитой – бабулей, выбирает университет и счастлив с ней познакомиться настолько же, насколько же недоумевает, почему она примкнула к нудной, замшелой туристической группе. Всё это он рассказывает – разумеется, на испанском – осоловевшей от ирреальности происходящего и скорости испанской речи Маше за три минуты, за которые – удивительно! – медлительная русская группа умудряется оказаться на другой стороне площади и скрыться последними спинами в переулке.

– Невозможно, imposible, naturalmente! Бамо! – говорит Матео, как и экскурсовод не договаривая окончания, и мотает головой: тёмные, блестящие, небрежные кудри, свет и праздник.

– Пойдём! – говорит Матео. – Я вас познакомлю.

И Маша идёт.

Время закручивается в спираль, пространство расширяется сообразно времени: в первый день они кружат около площади, доходят до центрального рынка – чуррос тонет в шоколаде, сахарная крошка липнет к пальцам, – проходят мимо собора с другой стороны, выходят к морю, водам Атлантики. Матео рассказывает о крае света, Геркулесовых столбах, второй экспедиции Колумба, как о себе самом, на одном восторженном, замирающем дыхании, а ноги у них увязают в песке. K вечеру возвращаются в город, краски густеют, обозначая границы, стирая свечение. Камни переулков матово отражают свет, гомон стихает – Матео тоже говорит тише и меньше, много спрашивает о Маше, но не про прошлое, про то, как ей сейчас, что она чувствует и видит. Света становится меньше, а запахов больше – полных, цветочных, ночных.

Во второй день в Кадисе дождь, пляска мокрой листвы, площадь Испании с памятником конституции 1812 года, сады Кампоамор, столик на улице под огромным зонтом, сухое вино, сладкий портвейн, бесконечные крошечные закуски – тапас, вид на море с каменной высокой набережной.

В третий Маша с Матео доходят до пляжа Калета – настоящий край света, ближе к закату быть невозможно. Кудри Матео неожиданно мягкие, рассыпаются под пальцами, а когда намокают, становятся прямыми – так он выглядит совсем тоненьким, хрупким. На пятый день Маша просыпается на кайе Сопранис – к пробуждению Матео сбегал за её вещами в отель («и тебе просто так их отдали? конечно, отдали, меня же все здесь знают, и тебя знают») и сварил кофе – и больше не уезжает.

На книжной полке в его комнате – Лопе де Вега и Гальдос. В оригинале.

Альдемар. Флорела. Кадис. Город не из мечты – во сто крат лучше.

За пару недель о камень и песок Кадиса обтёсываются острые уголки слов, уходит прилежное студенческое выговаривание. Кожа становится темнее розовинки ногтя. Больше никто из местных жителей не пытается говорить с Машей на другом, чужом языке.

Матео говорит:

– Я всегда знал, что это лучшее место на Земле. Но не знал, что оно может быть ещё лучше.

У Маши много новых имён. Матео старомодно называет ее mi media de naranja, половинкой апельсина, называет Маритой – любимой. Его родители говорят кариньо, милая, с мягким «н», но без привычной нам «й» в разделителе мягкого знака.

Маша прикипает нахлёсточным сварочным швом, вросшими друг в друга привычками – немного от тебя, немного от меня: обязательный утренний кофе, но никакого завтрака до десяти.

Матео – потрясающий проводник. Он не экскурсовод по Кадису, он его житель. Друг. Кадис сплёлся с Матео: Матео смеётся, и Кадис отвечает ему россыпью солнечных бликов в воде. Матео грустит, и город налетает viento de levante – восточным ветром – свести жителей с ума стуком о ставни. Долго они, к счастью, никогда не грустят.

Максималистичный, открытый, безумный – Маша думает о Матео и Кадисе в одних категориях.

В один из дней Маша с Матео выходят к вокзалу: люди группами заходят в огромные двери, туристы с огромными чемоданами, местные жители с провожающими родственниками.

Матео вздыхает, крепко – излишне – сжимает её пальцы:

– Несчастнейшие из людей. Я никогда отсюда не уеду. А ты, ниньо?

* * *

Маша толкает тяжёлые двери вокзала наружу и выходит на вокзальную площадь. Маше сорок пять, она кандидат наук и профессор лингвистического университета. В Кадисе она во второй раз в жизни.

В последний день в Кадисе Маша и Матео ссорятся.

– Невозможно за сорок два дня принять решение.

– Сорок один, сорок один с половиной, половину первого дня ты ходила с группой, мы потеряли её, потеряли, – он произносит в отдельности каждый из восьми слогов, – irremediablemente – безвозвратно. Давай встретимся здесь же, завтра? Не отвечай, и слышать не хочу! В крайнем случае, через неделю – тебе хватит, чтобы доехать, сказать маме и приехать обратно. Я буду здесь – так же, в двенадцать.

Путь из Кадиса до Москвы Маша предпочитала больше не вспоминать.

Как-то раз, на выходные они ездили в Севилью, смотреть корриду. Маша стояла у арены, не могла зайти. Матео смеялся – Марита самый строптивый бычок, – но смотрел с беспокойством.

– Ты в порядке? Хочешь, уйдём, вернёмся в гостиницу? Или хочешь, сейчас уедем домой, в Кадис?

Так и говорил. Домой.

Маша мотала головой. Домой пока рано.

Вместо корриды они пошли в Алькасар: кружевной, зелёный, полный жизни и воздуха.

В пасмурный московский полдень Маша стоит перед дверью дома родителей – и не может зайти.

– Мне нужно уехать.

– Нет, не нужно. Всё, что тебе нужно, есть здесь.

K часу родители отпрашиваются с работы, бабушки накрывают стол, сажают Машу во главу, не могут насмотреться, налюбоваться: какая она загорелая, взрослая, лёгкая, совсем другая. Маша чуть свыкается, возвращается в русский регистр, встречая неподдельный интерес, начинает тараторить: улицы, магазины, кафе, история Европы вперемешку с семейной драмой сеньоры Риверы – соседки Андраде, а внук ей, представляешь, «es mi vida» и не может открыть входную дверь, чтобы драматично удалиться.

Мама говорит:

– Как весело, Машунь! Но не может же там быть идеально. В гостях ведь хорошо, а дома лучше, да?

И Маша понимает – это так. Не может. Идеально вообще не может быть – хоть и кажется, что было именно так. И если вернуться, то она узнает это наверняка. Поэтому она не может. Своими руками порвать крыло бабочки, разбить совершенный витраж? Нет. Ни за что. Ей нельзя туда возвращаться.

Маше сносно. Да, тяжеловато и как будто неправда, как после дневного, крепкого, слишком правдоподобного сна. Потом вдыхать становится легче – в голове остаётся только драгоценный диафильм, кинокадры какой-то абсолютно другой жизни. Маша оберегает их, рассматривает редко и по одному.

Кадис преследует её – в рыбном ряду Преображенского рынка, внезапно безмолвном, каменном центре Москвы, невиданных цветах около метро. Тогда – десять? пятнадцать? с каждым годом всё больше лет назад – она спросила: как часто цветут эти цветы? Матео засмеялся – всегда. Круглый год. Это лучшее место – ты забыла?

Маша часто бывает в Испании – профессия обязала, да и любовь никуда не делась. Читает доклады в Мадриде, Барселоне, Валенсии, Саламанке, Севилье – не ближе, не ближе. Болтает на кофе-брейках, бесконечно переводит, много читает. Но на самый край света – non ultra – не приезжает никогда.

Кадис мучает её – не провалами в уже случившееся, а картинками из несбывшегося: кофе и рассказ про её студентов напротив улыбчивого, в ворохе кудрей лица, солнечный луч соборного витража под нежным углом во время венчания, ребёнок – девочка – в смешной пижаме выходит из спальни, зевает, одной рукой подтягивает штаны. Сонно тянет «мамита» – и говорит на двух языках.

Когда в её диафильме появляются кадры, которых она раньше не видела, со всей детальностью рисующие события, которые могли бы произойти, пока Маша писала диплом, училась в аспирантуре, ухаживала за родителями, вела первые пары, защищала кандидатскую, становилась доцентом, хоронила родителей, становилась профессором, Маша понимает, что ей придётся вернуться.

Первые несколько дней после возвращения в Кадис Маша просто гуляет, неосознанно двигаясь по нарисованной тогда спирали, только снаружи вовнутрь. Круги сужаются: она селится в Новом городе, идёт, начиная с полукруга побережья, понемногу углубляясь в проулки. Двигается к центру, упорно обходя главную достопримечательность Кадиса – и кайе Сопранис. Маше страшно, что Матео всё ещё ждёт.

И страшно, что нет.

Когда Маша доходит до садов Кампоамор на подходе к пляжу Калета, она замирает, действительно, клишированно задохнувшись.

– Вам помочь? Вы заблудились? – участливый юноша спрашивает её по-английски. Маша отвечает по-испански:

– No, gracias – нет, спасибо. До Калеты я могу дойти из любой точки города. С закрытыми глазами.

Юноша хлопает себя по лбу, смеётся – как неловко.

– Вы уже здесь бывали?

– Да. На исходе прошлого тысячелетия. – Маша не может отказать себе в тяжёлых живой, пульсирующей кровью, полнозначных испанских словах.

– Этого не может быть! Разве что родители водили вас за руку по этому парку.

Маша смеётся. И вместе с этим выдыхает.

На пляже предлагают сангрию за пару евро – раньше они с Матео брали вино с собой, устраивали пикник по всем правилам, в корзине несколько пледов, черешня и хрустальные бокалы. Родители Матео приходили к ним после работы, приносили ужин, иногда выбиралась и абуелита. Таких семей на пляже было много – Маша была частью одной из них.

Солнце отражается в блестящей пуговице тонкого плаща: сегодня день прохладный, преддождевой, маятный.

В новый приезд у Маши часто подступают слёзы: голос влажнеет, отзвучивает в переносицу. Ей не грустно, совсем: но вокруг так красиво, так правильно, что у неё не выходит оставаться спокойной.

Многое совсем по-другому: вместо карт продают симки, семейные продуктовые сменились на супермаркеты, антикварные – на mango и иже с бесконечными descuentos.

Что-то совсем такое же: гомонящие, приветливые продавцы, крошечные кафе со столиками в один ряд на узкой улице, чуррос – пахнет тестом и порошковым шоколадом, сыпется крошками сахара – по ним можно найти дорогу в прошлое.

K концу её отпуска – Маша могла бы взять два месяца, но страшно, было страшно ехать даже на эту неделю – остаётся два места на карте, на которые она ещё не решилась.

Маша выбирает: сначала свербящее, затем вечное.

Дверь открывает Матео – абсолютно такой же, как двадцать пять лет назад.

– Матео?

– Папы нет.

Маша делает шаг назад.

Матео – не Матео, его сын – смеётся и осеняет себя крестом.

– Папы нет здесь. Он переехал из Кадиса лет пятнадцать назад.

Через пять минут она уже пьёт кофе на кухне, на которой лучше всего было начать любой из своих дней. Вместо турки – кофемашина, вместо Матео – его сын. Ей страшно, не по-профессорски, даже не по-людски хочется спросить, сколько ему лет и как его папа познакомился с его мамой. Приходится сжать свою коленку: с неё ещё неделю будут сходить маленькие, круглые синячки.

– Я родился здесь, а вырос в другом месте, потом снова вернулся сюда. Понял: меня тянет к Кадису, я в него влюблён, я не могу уехать! О, подождите! Совсем заболтался. Хотите, я позвоню папе? Уверен, он сможет приехать сюда завтра! Или даже сегодня…

От кайе Сопранис до главной площади Кадиса – Plaza de la Catedral – пять минут шагом обычным и десять минут шагом Матео: с остановками на como estas c хозяином бара и официантами, на похвалить новые фиалки синьоры Риверы и на пару бросков мяча с малышнёй. Через площадь Сан Хуан де Диос выйти на кайе Пелота – и плитка под ногами сменяется на тёмный площадный камень. Маша поднимает голову: по левую руку – жемчужина Кадиса, кафедральный собор, на реконструкции, полностью закрытый строительным лесом.

Матео уехал – в это верилось ещё меньше, чем в то, что она сюда вернулась. Матео уехал – и ей тоже было пора уезжать.