Текст книги "Зал ожидания"

Она вернулась в номер и попыталась успокоиться. Купила обратный билет, поболтала с Верой (та очень жалела, что Оля так и не увидела «Лето на заводе» в Сысерти). Стала гуглить возможные способы онлайн-запросов в районные архивы и уснула за этим неблагодарным делом…

Её разбудили жутковатые, нестройные звуки. Кто-то пел про коня – громко, очень пьяно, очень невпопад. Либо литераторы, либо спортсмены – вряд ли чинные семейства заводчан, коротавшие здесь свой отпуск, стали бы так надрываться. Оля накинула летнее пальто и вышла на балкон посмотреть, откуда вой. Да, явно из второго корпуса – значит, литераторы. Обсудили свои стихи, переругались, потом перемирились – достигли катарсиса в хоровом пении… Впрочем, не достигли – смолкли так же внезапно, будто распылились в пространстве. Оля стояла одна и смотрела на ночной лес.

За вторым корпусом виднелись каменистые холмы, поросшие соснами и неизвестными ей гигантскими деревьями. Их ветки были так плотны, что источали кромешный мрак – явление, давно забытое городскими людьми. Под холмом петляла речушка, ледяная и говорливая – Оля расслышала её шипение. Чем дольше она рассматривала эти деревья, остроносые глыбы, водяные всполохи на речных поворотах, тем больше проникалась ощущением: там что-то живое. Не волк, не бык, не чекист, не заблудившийся лесник с позеленевшими щеками – нечто цельное, вся плоть предгорья… Чуждое ей, которая возомнила, что могла бы тут родиться, что в ней есть уральская кровь… Чуждое вообще человеческому как таковому; весь трёхэтажный пансионат, весь город с его архивами, столовыми, магазинами – лишь асфальтовый налёт на вековечной шкуре подземного чудища. У него, конечно же, жёлтые женские глаза, оно здесь – Хозяйка.

Олины ноги подкосились; она села на холодную плитку балкона и стала одного роста с той девочкой, привезённой сюда средь ночи на кривой телеге. Лесная жуть манила её, как в сказке, ведь лес всегда манит детей, особенно – обездоленных, маленьких и голодных. Но нет там пряничного домика – лес сам тебя съест. Можно пережить отъезд, тиф, смерть мальчиков, безработицу отца, тоску по сёстрам – нельзя пережить этот лес, он был и будет всегда, от него не уехать, он здесь. Оля сидела неподвижно, ощущая неотвратимый лесной ужас в самой себе. Ноги и руки окоченели, волосы спутались, в горле пересохло…

– А чего вообще приехала? – спросила гора.

Оля надеялась, что спит, но продолжала видеть наяву и чёрную тайгу, и белую реку, и толпу людей, высыпавших из второго корпуса. Они пытались запеть, делились самокрутками, кашляли, спорили, откровенничали… Откуда-то выскочил тщедушный бородатый мужичок в потёртой форме охранника, зашипел на них. Оля вздрогнула всем телом и очнулась. Охранник ругался с парнями, здоровыми такими, а на лицо совсем мальчишками, велел им уходить и не ерепениться. Мальчишки захохотали, но послушались – ушли куда-то в ночь… Оля доковыляла на промёрзших ногах до кровати, долежала до утра. Вызвала такси, как только на карте приложения появились первые машины, и уехала в Кольцово. По дороге нет-нет да оглядывалась – деревья как деревья. Сквозь поросль просвечивал солнечный туман. Вскорости перелески стали полем, желтовато-серым, где все другие цвета смазаны в пыльную пестроту мчащимися мимо грузовиками. А потом и эти оттенки растворились в бело-голубом – Оля сидела у прохода, не смотрела вниз.

«Ещё приезжай!» – написала ей Вера перед самым взлётом (ведь люди, которые хотят быть настоящими подругами, делают именно так). Оля не успела написать. Ей нужно было обдумать ответ.

Аня Михайлова
Дефицит слов

Сегодня её задержали в Центре: проверяли дотошно каждую выданную карточку, показывали листовки с объявлением о пропаже Золотой карты, потом снова проверяли и отпустили, только когда убедились, что Ильгиза ничего о произошедшем не знает. Теперь она опаздывала. Город щурился, сонно, глядя на предрассветное майское небо. Разум предательски радовался солнцу, тёплому раннему утру, ловил за хвост далеко позади оставшееся ожидание школьных каникул, лета, чего-то жаркого, свободного, пахнущего только что подстриженным газоном. Школы не было – разбомбили, не было газонов, не будет и каникул – один только тяжёлый ржавый велосипед, который выдали в Центре, и карточки. И думать нужно было только о том, как быстрее привезти человеку дневную норму слов и увидеть вопрос в глазах: «ну, ну, сколько там сегодня?».

В метро, торжественном, глубоко протянувшем щупальца, Ильгиза освоилась быстро. Каждой станции вместо названия была присвоена цифра, на указателях, как и везде в городе, были изображены символы. Никаких слов. Слова остались только на зданиях государственных учреждений и на рекламных щитах компаний-гигантов, которые могли оплачивать тарифы на аренду слов.

Ильгиза протиснулась в вагон, забитый пассажирами, сонно смотрящими поверх пластиковых масок. Привыкнуть к маске было сложнее, чем к молчанию. Молчать их приучали в лагере для беженцев, когда Ильгиза только пересекла границу. И это было легко – молчать. Вокруг были чужие, но совершенно знакомые люди. Знакомые в том смысле, что говорить им было не о чем. Все и так знали, что осталось у каждого там, за спиной. Даже потом, когда Ильгизу поселили в многосемейку – повезло, досталась целая комната, – когда у неё стали появляться карточки со словами, она продолжала молчать. Прошлое трогать было страшно. Нет, не страшно. Невозможно. Да и те, на кого слова хотелось потратить, были далеко, или были вообще нигде.

Маски остались после очередной пандемии. В брошюрке, которую им выдали в лагере, говорилось, что маска защищала от вируса, от вредоносной экологии и ещё что-то про углекислый газ от дыхания и говорения, особенно от говорения. В маски был встроен механизм, отсчитывающий количество слов, которые можно было начислить, просканировав карточку. Распределением слов по карточкам занимался Распределительный Центр. Ильгиза читала, что раньше слова пробовали начислять онлайн, но после многочисленных хакерских атак от этого отказались: то диверсанты обваливали сервера, то слова со всего района падали на одну карту. Центр передавал карточки курьерам, курьеры развозили их получателям. Ильгизу на работу пристроили в рамках интеграции беженцев, а беженцев было много: одни бежали от войн, другие от нищеты, и многим, как и Ильгизе, бежать было некуда, кроме как в страну, которая всё это устроила.

Ильгизе не доверяли пока крупных доставок. Никаких престижных районов и Золотых карт с десятками тысяч слов – окраина, дома-муравейники и карточки максимум слов на пятьсот. Ей самой с рабочей надбавкой полагалось ровно двадцать слов в день. Карточки, неактивированные, копились у неё под подушкой.

Ильгиза вышла из вагона, пробилась сквозь плотную толпу, крепко сжимая руль велосипеда, вышла в город. Вспомнился пыльный, тёплый запах майского воздуха с лёгким душком свежей краски. Под маской пахло стерильностью и пластиком. Слушая привычное шуршание колёс о сухой асфальт, Ильгиза доехала до первого адреса. У первого подъезда потёртой пятиэтажки на лавочке сидели две старушки и молча смотрели перед собой. Прикрутив велосипед, Ильгиза обменялась с ними вежливыми кивками, открыла дверь мастер-ключом, зашла в прохладную серость.

Некоторые получатели, лица которых она видела изо дня в день, запоминались особенно отчётливо. Среди особенных квартир была квартира № 26. Из-за двери всегда пахло завтраком, обычно горячим хлебом или каймаком на восхитительно пахучем, нерафинированном масле. Здесь жила большая семья: муж, жена и четверо детей. Дверь открывала обычно женщина, Хава. На руках она всегда держала младшего ребенка, с большими, точно такими же, как у матери, глазами. Рядом крутились другие дети, два мальчика и девочка постарше. Хава всегда широко улыбалась под маской – видно было, как собираются морщинки вокруг глаз. Всегда, забирая карточки, кивала с благодарностью. Ильгиза представляла, как первым делом, активируя слова, та говорит что-то доброе, ласковое своим детям. Ещё были квартиры-близняшки № 129 и № 130: в одной жили две сестры, в другой два брата. Одна из девушек, Банат, была беременна, плоский ещё пару месяцев назад живот теперь заметно выдавался вперёд. Она всегда держала на нём руку, будто боялась, что Ильгиза её сглазит. Сестра её дверь открывала редко, а когда открывала, всегда торопилась, видно было, что ей не до вежливых кивков и улыбок. Банат каждое утро провожала сестру и не закрывала дверь, пока та не спускалась на следующий пролёт.

Сначала Ильгиза тоже должна была релоцироваться вместе с сестрой, но Гамире удалось уехать дальше, на запад. Ильгиза не знала, куда именно, поэтому каждый раз представляла её в разных городах. Воображала, как та живет свободно, бесстрашно. Как скучает вечерами по родителям, оставшимся дома. Боится ли она, как боится Ильгиза, что они злы, обижены, что не простят дочерей? Иногда позволяла себе немного помечтать о том, как сестра заберёт её к себе. Чтобы Ильгиза тоже могла жить бесстрашно. А пока это не случилось, её ждала следующая квартира, следующая порция карточек.

Один из братьев из 130-й всегда был в тёмно-синей рабочей одежде, он ждал Ильгизу, готовый сразу же, как получит карточку, уйти. Второй, Ахат, на работу не ходил: у него не было левой ноги ниже колена, и судя по тому, как неуверенно он передвигался на костылях, потерял её он совсем недавно. Он хмурился, провожая брата, также не спешил закрывать дверь.

Была квартира, в которой жили и работали несколько девушек-швей, в другой женщина устроила ветеринарный кабинет, в третьей – косметологический. Квартиры, несмотря на это, все были почти одинаковые, как из нудного сна: с потрёпанной мебелью из другой эпохи, сто раз перекрашенными дверными косяками и рамами. Ильгиза замечала на стенах картинки и фотографии, яркий коврик на полу или расписное блюдо на кухонном столе – материализовавшиеся воспоминания о доме. Была среди её любимцев пара молодых людей, которые всегда ждали её вместе. В их постоянных нежных прикосновениях друг к другу Ильгизе мерещились целые разговоры, казалось, что тело заменило им язык. В последней квартире жила одинокая бабка – Мамдуда. Она всегда долго шла до двери, пришаркивая. Дышала в маске шумно, тяжело, наполняя прозрачный пластик паром и капельками конденсата. Обязательно выносила Ильгизе конфету, какую-нибудь карамельку, липкую и сладкую, сжимала её руку своей, сухой и гладкой. Бабка была одинокой, и потому тратила на Ильгизу слова, настоящие слова. Здоровалась, прощалась, говорила спасибо. Её голос, звучавший точно так же, как голос Ильгизиной бабушки, заполнял её до краёв свинцово невыносимой тоской по дому, которая оставалась с ней до самой ночи, чтобы потом пробраться в сны.

Вечером, в многосемейке Ильгиза первым делом шла на кухню, готовила поесть: что-нибудь быстрое, сытное, безвкусное. Через тонкие стены слышались короткие разговоры соседей. Говорили на разных языках: иногда на своих, иногда на местном. Родной, привычной речи не хватало. Ильгиза видела, как приспосабливаются люди к отсутствию слов. Как заводят грифельные доски, пишут мелом, потом стирают рукой и снова пишут (бумаги тут было не найти, она была какая-то невозможно, до абсурдного дорогая и вечно в дефиците), как пытаются освоить жесты. Некоторые, как Ильгиза, смогли накопить на простенькие кнопочные телефоны. Набирали слова, щёлкая кнопками, и показывали друг другу маленькие экранчики. После ужина развлечений было немного: книги были дорогими, Ильгиза покупала их редко и старалась читать медленно, чтобы хватало надолго. Телевизор в квартире был один, совсем маленький, показывал всего несколько каналов: государственный с новостями, и развлекательные с немыми фильмами. Перед сном Ильгиза печатала длинные сообщения сестре, столько, сколько позволял объём сообщений. Она так и не завела местную симку, сеть телефон не видел, но Ильгизе приятно было нажать «отправить», хоть она и знала, что до адресата письмо всё равно не дойдёт.

Телефон провибрировал, привычно выдав ошибку. Ильгиза, убедившись, что дверь закрыта, залезла под матрас, нащупала пластиковый прямоугольник и вытащила наружу. Золотая карточка блестела в тусклом свете прикроватной лампы. Шестнадцать тысяч слов. Немыслимая ценность, попавшая к ней совершенно случайно, в плотно набитом конверте дешёвых карточек. Её счастливый билет, возможность получить достаточно денег, чтобы уехать и найти сестру.

На следующий день на работе, перед тем, как выдать карты, курьеров собрали в просторном холле распределительного центра. В самый центр вышла их управляющая, полноватая женщина в деловом костюме. Она откашлялась и, неожиданно, заговорила:

– Я, от лица всей администрации, уверяю вас, что никакие санкции, ни в виде штрафов, ни в виде любых других взысканий, не будут иметь место. Напротив, нашедшего карточку ждёт ряд вознаграждений и поощрений: в виде денежных выплат, словесных начислений, оплачиваемых выходных дней, – голос, приглушённый маской, звучал безжизненно, механически, – в связи с вышесказанным настоятельно прошу любое лицо, имеющее сведения о пропаже, незамедлительно сообщить представителю администрации…

Несмотря на тревогу, гудящую внутри беспокойным мушиным роем, Ильгиза думала о том, сколько слов было потрачено зря. Все эти ненужные обороты, пустые канцеляризмы, всё это могло бы превратиться в слова любви или нежности, в красивые слова, в живые, честные. О том, чтобы вернуть карточку, и речи быть не могло: она не верила, что нашедшего не будут проверять и не накажут. Нет, карточку надо было продать. Таков был план с самого начала, ну, или с того момента, как Ильгиза справилась с въевшейся под кожу во время жизни в осаждённом городе, а потом в лагере для беженцев, привычкой следовать правилам. Идея обмена была хороша, но как только дело дошло до реальных действий, стало понятно, что она практически неосуществима. Кому она собралась продать Золотую карточку? Кто её купит? Кто доверится ей и пойдёт на этот риск, и, главное, кому доверится она сама? Не только её слова и дыхание были заперты в прозрачный пластик маски, она и сама была в таком же пластиковом пузыре.

Хава сегодня долго не открывала дверь. Ильгиза дважды нажала на звонок и ещё до того, как та открыла, услышала громкий детский кашель и плач. Хава выглядела измученной, уставшей. Младенец плакал у неё на руках. Едой сегодня не пахло. Девочка крутилась у её ног, дёргала за юбку, но мать не обращала на неё никакого внимания. Забрав карточку, Хава закашлялась. Ильгизе досталась только её слабая, короткая улыбка. Она болела, и некому было в этом дурацком разобщённом мире ей помочь.

Сёстры, когда Ильгиза доехала до их квартиры, прощались. Банат сжимала запястье сестры, тянулась за ещё одним коротким объятием. Ильгиза отдала девушкам карточки, потом их соседям, стараясь не смотреть на до горечи пустое лицо Ахата. Она уже собиралась уходить, но в последний момент передумала, вернулась к квартире № 129 и позвонила ещё раз. Банат открыла, посмотрела на неё с удивлением. Ильгиза жестом показала, что хочет что-то написать. Девушка нахмурилась, но сходила за грифельной доской. Ильгиза писала как можно быстрее, пока та не передумала.

«Ваш сосед напротив, Ахат, каждый день тоже остаётся один: его брат уходит на работу, а он не может». Она показала Банат написанное, потом стёрла написанное ладонью. «Вам обоим одиноко». Банат смотрела на неё, неподвижная и нечитаемая. «Так не должно быть». Банат забрала у неё доску, покачала головой. Ильгиза кивнула. В конце концов, она лезла не в своё дело. Но когда Ильгиза спустилась до первого этажа, она услышала, как кто-то отпирает дверь. Она тихонько вернулась наверх и увидела, как Банат выходит на площадку. В руках у неё были конфеты и грифельная доска. Она робко прошла через пролёт, замерла у квартиры напротив, помедлила несколько секунд, а потом всё же решилась и нажала на звонок. Ахат открыл. Последнее, что Ильгиза увидела, была нерешительная улыбка Банат.

Когда Ильгиза доехала до последней квартиры, Хава все ещё не ушла у неё из головы. И, привычно обменяв у Мамдуды карточку на карамельку, она снова показала: можно написать? Та задумалась, а потом сказала:

– Заходи, хорошая моя.

Ильгиза неуверенно прошла в квартиру. Разулась. Бабка провела её мимо маленькой кухни дальше, в гостиную. В углу стоял разложенный диван, а напротив – огромный шкаф, заставленный книгами. Между тем Мамдуда протянула карандаш и одну из книг Ильгизе, открыла и указала на обложку: пиши. Ильгиза покачала головой, та настояла: пиши. Осторожно, чтобы не испортить бумагу, чтобы можно было легко стереть, Ильгиза написала о Хаве и детях и о том, как той не хватает сил, чтобы справиться с ними одной. Спросила, может, Мамдуда могла бы помочь с ребятами? Проследить за ними? Бабка читала долго, хмурилась за очками с толстыми стеклами, а потом посмотрела на Ильгизу и закивала радостно. Отошла, вернулась с фотографией:

– Смотри. Ребята мои. Сейчас большие уже. Уехали. Я старая. Здесь.

Ильгиза рассматривала мальчишек на фотографии. Серьёзных, строгих. Улыбнулась.

– Адрес? – спросила бабка.

Ильгиза написала.

K вечеру мутная тревога, наполнявшая Ильгизу с самого утра, усилилась. Она изо всех сил крутила тугие педали, чтобы скорее проверить, на месте ли карта. Но в комнате её ждал сюрприз. На второй, пустой кровати сидела незнакомая Ильгизе девушка. На коленях она держала пёстрый рюкзак, в котором, Ильгиза знала, было всё её имущество. Ильгиза словно смотрела в прошлое, на саму себя, в тот день, когда она оказалась в этой квартире, в этой комнате, в которой каждая мечта, каждое желание оказывается ограничено шестью квадратными метрами и плохо покрашенными стенами.

Спала новенькая плохо. Ворочалась, постанывала. Ильгиза же так и не смогла заснуть и вместо этого, накрывшись с головой одеялом, писала сестре, когда потом услышала, что соседка тихо плачет. Ильгиза хотела отвернуться, хотела сказать себе, что это не её дело, но вместо этого встала с кровати, подошла. Потрогала осторожно за плечо, протянула мобильный. Экран зелёно заглянул незнакомке в лицо: как тебя зовут?

Она взяла телефон, свет нервно задрожал в темноте. «Мунжия». Ильгиза улыбнулась, напечатала в ответ своё имя, а потом, не думая даже, что делает, потянулась вперёд и прижала её к себе. Мунжия не успокаивалась. Тогда Ильгиза вернулась к кровати, взяла одну из своих карточек, долго возилась, не попадая по кнопкам активации. Вернулась и заговорила впервые за долгое, очень долгое время.

– Тише, тише. Всё позади, ты в безопасности. Всё хорошо…

Слова, ставшие вдруг бессильными, пустыми, не помогали. Ильгиза посмотрела на счётчик на маске Мунжии, слов на нём не было. Она могла дать ей одну из своих карточек, но что из того огромного, непосильно чудовищного, скрытого сейчас внутри Мунжии, можно было бы уложить в двадцать слов? Помедлив немного, Ильгиза залезла под матрас и достала Золотую карточку. Затем сама же ввела код на маске соседки.

– Расскажи мне, – сказала Ильгиза. – Расскажи мне всё.

Та замерла, всхлипнула последний раз и начала рассказывать. Она говорила и говорила. И в каждом её слове Ильгиза узнавала собственные, невысказанные, застывшие у неё внутри и знала, что такие же точно слова носят на сердце все, кого она знала, все, кого она видела с тех пор, как началась война. Слова самой Ильгизы уже закончились, но она не хотела вставать за новой карточкой, не хотела выпускать Мунжию из безопасности своих рук. Они сидели так очень долго, пока ночь не растворилась в первых сизо-голубых утренних лучах. Мунжия закончила свой рассказ и теперь дремала на руках у Ильгизы. Ильгиза понимала, что скоро ей придется встать и оставить Мунжию одну. Вдруг её телефон завибрировал. Ильгиза посмотрела на экран, на зыбкую палочку, слабую, ненадёжную палочку найденной сети. И на сообщение. Входящее.

«от: Сестра».

Наталия Янтер
Они

Они отобрали у неё… – так Маша озаглавила список. Целыми днями и бессонными ночами она пополняла его – строчка и галочка, строчка и галочка. Рутинно, когда чистила зубы и умывалась. Или когда жарила себе и сыну яичницу на единственной сковородке. Белая амёба пялилась трёхглазо и жёлто со дна и никак не хотела переползать на тарелку. Маша тыкала в неё неуклюжей, слишком толстой лопаткой, тоже единственной, и вспоминала свою кухню, тесноватую, уютную, пахшую на весь дом корицей и горными травами, если Маша запекала барашка. И потевшую окнами, стенами – если томила с тыквой кашу или варила густой рубиновый борщ на южный манер – с фасолью и черносливом. Это была её кухня, в ящичках, шкафчиках которой жались друг к дружке, высились вавилонскими башенками сковороды, кастрюли, кастрюльки, сотейники и ковшики. На крючках висли разномастные лопатки, шумовка, половник. Всё необходимое.

Здесь и теперь думать про кашу и суп не приходилось – в сковороде их не готовят; про барашка тоже – духовки не было и в помине, только микроволновка в чужом прогорклом жире, в катышках похожей на бородавки пыли, с оплавленной, как дома, в лифте кнопкой. Маша к ней не прикасалась, она вела счёт утратам, заносила в список. Строчка и галочка. Они отобрали у неё дом, а она – отдала: впустила незнакомцев, безропотно запаковала себя и сына в коробки, часть мизерную перевезла, остальное – убрала на антресоль, подальше, чтоб не мешаться другой, не своей жизни. Отдала ключи. Они отобрали машину – любимую, маленькую, но вольную, с лёгким, обтянутым кожей рулём, который приятно согревался под пальцами. Маше и теперь снилось это гладкое ощущение тепла, а ещё движения – послушного, совершаемого по её выбору, меняющего пейзаж за затенёнными окнами. Они отобрали у неё…

Корзину, картину, картонку – дразнился стишком из детства голос в голове. И тут же в нём проступала материнская холодная резкость: Вся в бабку – та тоже вещи любила больше, чем людей. Но Маша не могла ничего поделать и никакое больше тут ни при чём, просто это были частички её жизни – крестражи, созданные белой магией, все вместе они складывались в Машу, какой она себя знала.

…и ма-а-аленькую собачонку – юродствовал и хихикал голос. И это тоже правда, разве что Йохан не был маленьким, а напротив, огромным, косматым – шоколадный ньюф, весь в слюнях и нежности. Маша впопыхах не успевала сделать прививки, оформить нужные документы, и Йохан остался у её брата. А Маше остался по-детски растерянный, из-под мохнатых бровей собачий взор, припорошенный пикселями – потому что зум и связь так себе. Йохан принимался сканировать взглядом комнату, едва заслышав её голос, иногда даже взглядывал прямо на Машу, и казалось, что вот сейчас он узнает, подбежит, лизнёт экран, замотыляет смешной загогулиной хвоста отчаянно. Но Маша больше не пахла сонной испариной, молочным кофе, вспотевшими подмышками, месячными, немытой головой или наоборот – банановой, сладкой свежестью, печёнкой, которую резала на паштет, имбирным чаем от горла и простуженными соплями, шелушащимися по зиме пятками, влажными от жары коленками, кислым винным душком после посиделок с подругами. В рамке экрана Маша пахла статическим электричеством и пылью, налипшей на слой технологичной ретины, – то есть ничем. И для Йохана её просто не было.

Зато Маша была для брата – врагом. И когда, заслонив собачью морду, он возникал в окошке и открывал рот, Маше чудилось, что перед ней несутся кадры из фильмов Миядзаки: гротескные дымовые тучи, механические туши летательных аппаратов взмахивают, скрежеща крылами, их разверстые брюхи ссыпают на мир чёрный торпедный дождь, с грохотом вспыхивают кровяные всполохи. Кто? С кем? Зачем? Маша пыталась уклониться, защититься воспоминаниями детства: скрипучий дом, сад, раскоряченные старые яблони, солнечная капель сквозь кроны шершавой листвы, они с братом пасутся у зарослей малины, на шее у каждого болтается не колокольце, но банка – литровая, бокастая, обмотанная за горловину тесёмкой. На дне перекатываются ягодки, но мало, ох как мало – бабушка будет ругаться и варенья не видать, но им с малиновыми губами, со сладко-липкими пальцами всё равно, что будет потом. У них есть сейчас. Было.

Но теперь её брат заколдован и проклят, как Хаул. Они отобрали его. Строчка и галочка.

Маша поставила тарелки с яичницей на стол, упала на стул, выбросила взгляд в окно – на красную церковь, на ёлочный базар на площади, на стайки прохожих в парусиновых ветровках, на бегущие по-весеннему в искрах неуместного солнца ручьи. Ворковали птицы, бухли почки. Такой вот канун Рождества – чужого и преждевременного. Мозг отозвался упрямой, живой открыткой: снежный буран саранчой бьётся в лобовое стекло, дворники мечутся, отбиваясь, в тесном натопленном салоне пахнет вспотевшей мандариновой кожурой, мокрой собачьей шерстью, мокрой собачьей пастью – это Йохан на заднем сиденье учуял сквозь полиэтилен баранью ножку и куриную печень на паштет – с мускатным орехом и сладким вином. Сын – мокрый вихор чёлки липнет из-под шапки ко лбу – сидит впереди, как взрослый, но тянется назад – потрепать Йохану слюнявые брыли. Потом возится с радио, не может выбрать, и они едут под неудобоваримое, трескучее как пурга за окнами попурри, и по обе стороны запорошенной дороги сахарные волны сугробов, а по ним – россыпью самоцветы, что разбрасывают щедро городские гирлянды. Цветастое на белом – как постельное бельё, которое Маша привезла. Она взяла простыни, наволочки, но оставила Йохана. А потом в местной Икее накупила одеял и подушек, но у них тут другие стандарты, и её набивной ситец оказался не в пору.

Они отобрали всё. Даже снег. Даже слова. Чтобы Маша не могла ничего вернуть. Новые имена вещей смахивали на проклятия. Маша представляла их зазубренными арматуринами – бурелом ржавого, гнутого металла. Язык ломался, бился о зубы, как пленённый зверёк, и из Машиного рта вырывались агонизирующие хрипы. Маша ходила по улицам молча, ссутуливалась и вжимала голову в плечи, если с ней заговаривали, словно и правда защищалась от проклятий, от железных прутьев. Слова находились, когда они с сыном оставались вдвоём. Привычные, родные, все сплошь злые. Маша бросалась ими как камнями, то ли давая запоздалый отпор тем, снаружи. То ли предчувствуя, что и сын перестанет быть её, его заберут они. Строила стену заранее. И сейчас, когда он вошёл на кухню весь нескладный, какой-то несоразмерно вытянутый, с этими дурацкими шлёпающими босыми пятками тридцать девятого размера, с дурацким вихром чёлки над вечно заспанным взглядом, Маше захотелось его обнять. Поэтому она кричала – бестолочь неряха ты посмотри на себя сложно что ли по-человечески умыться сложно да хоть руки вымыть и чавкать прекрати жевать с закрытым ртом не научили тебя да как жвачное тупое животное может тебе и вилку не нужно будешь так из миски или с пола как Йохан.

А потом как выстрел – хлопнула дверь. На столе осталась стоять тарелка с расковырянной, недоеденной амёбой, выколотые вилкой глаза-желтки протекли на фальшивый фарфор, заветрились с краёв.

Маша не хотела праздника, но ради сына купила еловый венок в бусинках можжевельника и остролиста, зажгла свечу – одну, хотя надо было четыре. Она пожарила на сковородке курицу, украсила на тарелках мандариновыми дольками, налила полный бокал вина – себе. Сын попросил поставить на стол лишнюю тарелку – местная традиция. Маша не спорила, только наметила пунктиром галочку в списке – они уже почти отобрали у неё сына. И налила себе ещё вина. А когда сын поел и ушёл спать, долго курила в окно.

Сигаретный дым мешался с туманной дымкой, которую не рассеивал тусклый фонарный свет. Влажно блестела булыжником пустая площадь, покинутый ёлочный базар за выгородкой походил на место преступления, сваленные грудой ёлки в мешках – на тела. Церковь стояла безмолвная, напряжённая, над запертыми на засов дверями болталась лже-маяком жёлтая, колючая моравская звезда, высокое витражное окно казалось замурованным, точно его заложили изнутри блестящим булыжником с площади. Маша усмехнулась – метафоре её отношений с богом, если тот вообще существует.

Колокола били полночь, когда появился он – в чёрном плаще с капюшоном шёл через площадь, и звон заглушал шаги. Последний удар принёс мёртвую тишину, как будто мира не стало. Тогда он остановился, посмотрел на Машино окно и на Машу. Горбатый нос, взгляд из-под капюшона – как колючка звезды. Сердце в мурашках забилось чаще. Маша знала, что он – её случайный гость. Она прикрыла дверь в комнату сына и впустила гостя, а вместе с ним запахи дождя, мокрой хвои, холодных мокрых камней, а ещё мокрой шерсти, тёплой шерсти, корицы, горных трав, мускатного ореха, сладкого вина. Маша чувствовала эту сладость на языке и тепло в груди, в животе. Свеча на столе плакала красным воском, язычок пламени бился, бился и потух. Гость улыбнулся, взял Машу за руку, повёл за собой.

Они шли сквозь туман густой и белый. Дул ветер – как водится в этом городе на реке – резкий, пронизывающий. Но Маше было жарко, и ладошка потела в сухой, крепкой ладони гостя. Чёрные голые ветки вяза порвали туман, на белом расплылись красные пятна огней. Послышалась музыка. Жёсткая, дёрганая, похожая на реку, не здешнюю – широкую, вялую, но на горную, сильную, что ворочает камни, со скрежетом волочёт их против воли, грохочет и ревёт. Такая музыка. И туман отступил, пророс толстыми прутьями решёток, голыми стенами: на них цвели огненные маки – тёмные, тайные, не райские кущи. Гость держал Машу, тащил за собой. Музыка сделалась громче, рычала в уши. Вокруг были люди – из одежды сбруи, шипы, чёрная грубая кожа ремней внахлёст на спинах, шеях. Их тела блестели от пота, дышали жаром, бились в спазмах, корчах.

Гость уже не держал Машу, его ладонь легла ей на бедро, поползла щекотно ниже по вельвету брюк. K коленке, икре, щиколотке с выпирающей остро косточкой. Гость опустился на корточки, завозился. Маша глупо хихикнула, представив, как он завязывает ей шнурки, хотя какие…

Р-раз, и всё опрокинулось. Карманы посыпались мелочью. Выпал проездной, мятый фантик барбарисовой конфеты из прошлой жизни, ключ от квартиры, где спал сын. Футболка поехала вверх, как едет в театре занавес, открывая сцену. Холодный сквозняк ластился к голым животу, спине. Жаром обожгло уши, щёки, виски – то ли от пульсирующей крови, то ли от стыда. Музыка хрипела, вдалеке извивались тела. Близко блестели начищенные острые носки мужских ботинок, капали на пол, сползая по складкам кожаного плаща, остатки дождя. Короткий чёрный хлыст, покачивался, зажатый крепко в руке.