Текст книги "Зал ожидания"

До дома долгий путь: два с половиной часа до Кордобы, ещё полтора до Малаги, такси в аэропорт. Маша сдаёт багаж, проходит паспортный контроль и идёт к выходу на посадку B.

– Lo de siempre, señora?

Город выдыхает знойный день к морю через переулки, наполняясь густыми красками и глубокими тенями.

– Lo de siempre, да, как обычно, кариньо, – смеётся, жадно пытаясь вобрать свое «обычно»: туфли, скинутые под столик, прохладный камень под огрубевшей от песка пяткой, озарённая садящимся солнцем башня собора и белый надломленный росчерк пролетевшего самолёта.

Дарья Стаханова
Печатная буква

1

У них ничего не получалось. Так изнурительно долго не получалось, что уже можно было бы признаться в этом не только себе, но и друг другу. Только кто тут за смельчака? Время признаний – из никогда не наступающих. Как там это принято называть? Временем сбора камней? Малёк собирал их всю жизнь – с тех пор, как начал себя кое-как осознавать и развлекать. Жёлтые гладкие, жёлтые зернистые, белые мучнистые, с сероватым налётом, белые сахарные, как кости, состоящие из едва различимых кристалликов. Красные мясные, красные вишнёвые, красные божьекоровковые. Серые всех оттенков и мастей – он научился различать вариации спектра. Чёрные – самые редкие – потому что чёрного в природе, если присмотреться, не так уж и много. Малёк привык к тому, что каждый новый чёрный камень оказывался тёмно-серым или коричнево-землистым после высыхания. Не истинно чёрным. Ни разу.

У них ничего не получалось, и он решил, что дело в том, что они не подходят друг другу. Как-то он даже попытался сказать ей об этом напрямую. Он вскочил во время завтрака решительно и шумно, так, что стул за ним картинно завалился на спинку. В правой руке он сжимал стакан разбавленного апельсинового сока из трёхлитровой канистры (о, этот синтетический вкус, который оседает на зубах на целый день), левая ладонь продолжала касаться стола – для устойчивости. «Мам, я понимаю, что я вам не подхожу, – он запнулся. Прозвучало как-то не совсем точно, потому что подходить «им» он вроде как и не должен был. Только ей. Старшему брату уже исполнилось шестнадцать, и ему подходили разве что размалёванные одноклассницы с голыми животами и хищными алыми ртами. Подходить Стефану (он сознательно избегал определений – они закрепляли бы за Стефаном какую-то роль в его жизни, материализовали бы его ещё больше, хотя куда уж там больше) – подходить Стефану он наотрез отказывался. Стефан не подходил ему. – Мам, давай по-честному? Я тебе не подхожу». Ему трудно дались эти слова, а потому, озвучив их, он приосанился и неосознанно поднял над головой сок, будто королевский кубок. Поднял и замер.

Он ждал скандала. Может быть, слёз или доверительного разговора на заднем дворе, в беседке. Он ждал реакции, подобающей силе момента. Он даже был согласен на писклявый ор Стефана, вопрошающего у люстры под потолком: «Что этот щенок себе позволяет?». Но не дождался. Малёк огляделся по сторонам. Брат продолжал бездумно жевать бутерброд, пялясь в мобильник, Стефан раздражённо тарабанил пальцами по столу, дожидаясь, пока кофе в джезве вспенится, мама докрашивала мизинец в ядовитый сиреневый. Малёк опустился было обратно на стул, но и тот его подвёл, и он шлёпнулся на пол, больно, смачно, обидно. Сверху на него обрушился апельсиновый липкий водопад. Брат со Стефаном загоготали. Мама от неожиданности смазала лак, окрасив в синтетический лиловый целую фалангу, и закричала голосом, не обещающим ничего хорошего: «Мал-ё-ё-ёк!».

2

На самом деле, у него было имя, нормальное, человеческое, настоящее. «Малька» придумал Стефан сразу после того, как въехал к ним насовсем. Он хотел выбраться из этого «малька», сбросить его, как отжившую кожу сбрасывают анаконды в естественнонаучных фильмах, отшелушить, отторгнуть. Но Малёк прирос к нему намертво, врос в него.

Они сидели в ряд: мама у иллюминатора, её когти, накрепко влипшие в волосатое запястье Стефана, Стефан собственной персоной, стянувший узкие ботинки и сияющий теперь новыми парадными носками, брат в капюшоне и огромных наушниках поверх. И Малёк, через проход, рядом с чужими мужем и женой. Чужие муж и жена целовались каждые пять минут и говорили друг другу что-то воркующе нежное на непонятном языке. Малёк подумал, что никогда не видел, чтобы мама с папой так целовались. Наверное, потому папа и ушёл. А ещё подумал, что все эти долгие шесть часов в самолёте все будут думать, что он принадлежит к этой семье, где воркуют и целуются. И эта принадлежность сделала ему моментально, полноценно хорошо.

Остров, на который их донёс неуклюжий пузатый самолёт, сразу же у трапа обдал Малька таким спёртым, горячим дыханием, какое было только у соседского Пирата, пока того не сбила машина. Земля вокруг была пыльной, выгоревшей. Малёк подумал, что здесь даже камней не наберёшь, только пыль. Где-то вдалеке морщились угрюмые жёлто-красные горы.

«Малёк, здесь есть настоящая пустыня. Такая, где верблюды живут, представляешь? И море тоже есть, и горы есть», – мама всегда начинала восторженно, каждый отпуск. Малёк не любил отпуска – в замкнутом пространстве всем вместе им удавалось протянуть без катастроф от силы пару дней. Малёк не любил раздеваться на пляжах, потому что выглядел кольчатым белым червяком, из тех, что заводятся в крупах. Или ужом-альбиносом. Особенно в новых розовых плавках с желтыми наглыми смайлами на них. Малёк ненавидел крохотные номера, которые они снимали, двухярусные кровати с их скрипом от любого движения и сальными шутками братца на тему пятен на простынях, ненавидел волосатую грудь Стефана и мамину манеру загорать в одних трусах, когда она переворачивалась на живот, он ненавидел общие туалеты с их вонью, пляжные кафе с их склизкими осьминогами на вертелах, море с его волнами и забавами.

У них ничего не получалось. И Малёк не мог больше так продолжать.

3

План был блестящим, подготовка – кропотливой. Он собрал все три шоколадки, что ему купили перед пивной, в которой они приноровились проводить вечера, с каждого завтрака отложил по несколько кусочков сыра и колбасы, наворовал хлеба с запасом и – даже! – разжился полиэтиленовым пакетом и бутылкой для воды. Пакет слегка попахивал сухой рыбой, у бутылки была пробита пробка, но тоже самую малость. Малёк дал этим вещам вторую жизнь, и хотел от них того же. Второй, новой жизни для себя.

Он вышел из дома чуть позже шести. Церковь вдалеке, как обычно, разбудила его своим колокольным перебором. Только его, никого больше. Малёк сложил весь скарб в хорошо простиранный и пахнущий уже лавандой, не рыбой, мешок, почистил зубы вдвое дольше обычного, предполагая, что нескоро ему выдастся шанс сделать это снова, надел позорную бейсболку с Губкой Бобом, решив, что ни один позор на свете не сравнится с солнечным ударом, и вышел из дома.

Малёк заранее условился сам с собой выбирать горы всякий раз, как дорога соберётся раздваиваться. Горы, а не море. Для тех, кто привык советоваться исключительно с самим собой, выбор редко кажется чем-то весомым, веса ему придают сторонние. Сторонних рядом с Мальком толком особо и не было никогда. А потому нескончаемые внутренние диалоги текли раздольной, полноводной рекой. Малёк с собой дружил. Пожалуй, он дружил только с собой и с фантомом папы, не с фантомом даже, а с неким фактом, что где-то когда-то тот существовал, наличествовал.

Солнце поднималось и краснело – так краснела заляпанная конфорка, когда Малёк решался порадовать себя сваренным вкрутую мелким яйцом или горячей, рыхлой картофелиной. Дорога из широкой превратилась в ленту, петляющую среди одиноких кактусов и высохших травяных островков. Малёк сделал привал у расколотого надвое замшелого камня – камни оставались его стихией, средой. Он сел на более покатую, гладкую половину и тут же ойкнул и вскочил – камень показался крутым кипятком. Малёк растерянно потёр шорты, тоже ещё горячие, но вельветово уютные, и решил перекусить стоя. Шоколада не хотелось, в горле уже пересохло, и Малёк собрал себе сложный многоэтажный бутерброд. Колбаса, хранившаяся всё это время под кроватью, заветрилась, сыр слипся. Малёк жевал тщательно, считая про себя. Шесть, семь. Он огляделся. Пейзаж изменился до неузнаваемости – деревья кончились, трава тоже. Земля под ногами из пыльной превратилась в красную, наспех замешанную с мелкими, прожилистыми камнями. Четырнадцать, пятнадцать. Моря уже не было видно, и Малёк едва мог вспомнить, в какой стороне оставил его, маму, пивную и пляж. Двадцать два, двадцать три. Над головой надменно парила какая-то огромная чёрная птица. Круг за кругом, с бесшумными сильными крыльями и крючковатым угрожающим клювом. Двадцать девять, тридцать. Малёк сглотнул. Правильно прожёванная пища насыщает лучше – об этом им рассказали на биологии, он запомнил. Он вообще неплохо запоминал всё, что представляло для него хоть какой-то интерес.

Малёк достал из пакета мокрую, тёплую бутылку и понял, что добрая треть воды из неё уже вытекла, хоть он и залепил жвачкой треснутую пробку. Малёк вкрадчиво пил и думал, что вскоре ему придётся искать ручей, а потом кончится еда, её тоже придётся искать. И новые кеды, когда он вырастет из своих, и шорты, когда эти станут малы. Взрослая жизнь казалась неподъёмной, наверное, такой же неподъёмной, какой она кажется взрослым, но на тех она сваливается неизбежностью, а Малёк вызвался сам, сам выдвинулся ей навстречу. Он аккуратно поставил бутылку в пакет, вытер о майку жирные колбасные руки и двинулся в путь. Солнце окончательно поднялось над кряжистыми, неровными горами и побелело. Солнце побелело, коленки покраснели. Малёк знал, что он на острове, а потому рассчитывал, что за горами окажется новый курортный городок с новыми пивными и загорающими, с новыми продавцами сахарной ваты и скрипящими выгоревшими переодевалками на новых пляжах. Там Малёк планировал свою новую взрослую жизнь. С какой-то новой школой и новым домом. И, наверное, новой, правильной семьёй.

Дорога давно затерялась среди пыльных, наискось изрезанных камней, и больше не напоминала ни ленту, ни тропку. Малёк уже толком не мог определить, дорога ли это вообще, и был ли здесь кто-то до него. Жара стояла нестерпимая, изнуряющая, такая, в которой не остаётся места ни звукам, ни запахам. Только стоячий густой перегретый воздух, которым не надышаться. Малёк слышал, как глухо стучит его уставшее сердце – стучит уже не в груди – в горле, в висках, прямо под красочным Бобом. Кровь, было такое ощущение, вытекла из всех возможных сосудов и запекалась теперь прямо под кожей, образовывая хрустящую, пористую корку, такими покрываются ссадины, если вовремя не промыть. Малёк обычно промывал – он боялся невидимых микробов, жаждущих всей колонией расселиться в его крохотных ранках.

Иногда он краем глаза замечал шевеление в камнях по обеим сторонам от его выдуманной дороги. Это были не ящерицы, не змеи (этого Малёк просто не снёс бы) – в камнях жили какие-то юркие мохнатые существа наподобие белок. Но всякий раз, когда Малёк поворачивал голову в их сторону, они исчезали, скрывались в расщелинах, сливались с горной породой. Мальку было тошно от назойливого, прилипчивого солнца, от нескончаемого подъёма, от страха, который неожиданно завладел его кишками и устроил там себе гнездо. Наверное, впервые за всю свою двенадцатилетнюю несчастную жизнь Малёк подумал о смерти. Подумал и тут же икнул, словно там, на другом конце, смерть вспомнила о нём. Во рту стало горько. И Малёк попытался залить эту горечь противно тёплой водой. Не помогло.

Больше всего его страшил даже не тот факт, что сегодня уже его может не стать, а одиночество, в котором ему придётся повстречать что-то поистине могущественное, что-то запредельно великое. Тут он, пожалуй, согласился бы даже на компанию брата или Стефана или – куда уж хлеще – шайки безмозглых старшеклассников, которые по большей части его не замечали, но иногда могли ненароком толкнуть или обидно обозвать. Малёк продолжал идти, но чувствовал, что сил в нём осталось так немного, что их вряд ли хватит на новую жизнь.

Они и впрямь закончились – не прошло и получаса. Малёк споткнулся о мелкий, корявый камень и упал на большой гладкий валун размером с походную палатку. Было ощущение, словно валун обтёр его наждачкой с ног до головы. Обгоревшая, распаренная кожа потрескалась. Малёк думал было промыть её водой, но воды осталось так мало, что её не хватило бы даже на его тщедушное тело. Малёк не нашёл в себе решимости встать, поэтому он перевернулся на спину и зажмурился. Солнце любило его с самого утра и не уставало любить. Малёк подумал, что едва ли когда-то в жизни он встречал столько концентрированной, насыщенной, персональной любви. Под веками бегали суетливые многоножки – жёлто-синие неровные пятна. И Малёк позволил себе погрузиться в созерцание. На секунду в глазах потемнело, и он испуганно разомкнул сухие веки. Темнота, должно быть, была смертью, во всяком случае что-то наподобие этой мысли заставило его оторвать спину от уютного, ласкового валуна. И ещё звук – свистящий, монотонный, синтетический треск, с таким рвались на тряпки старые простыни. На камне поострее и повыше сидела чёрная всклокоченная птица. Малёк попытался вспомнить название – такие точно были в учебнике, он даже мог припомнить картинку, слева от сороки, в верхнем ряду.

– Привет, – сказал Малёк и не узнал собственного голоса. От него ничего не осталось, только хрип и треск, словно от сломанного радио. – Я знаю, кто ты. Ты, кажется, ворона?..

Птица смотрела на него чёрными, блестящими глазами, лишёнными всякого выражения. Так смотрели мягкие игрушки, когда он засовывал их в шкаф, наспех убирая в комнате перед маминым приходом.

– А, нет – прости, пожалуйста. Ты ворон, – Малёк, наконец, вспомнил.

– Так точно, сэр, – ответил ворон густым, хорошо поставленным басом.

В другой, прежней жизни Малёк тотчас бы вскочил на ноги и ринулся бы куда глаза глядят, подальше от этой чертовщины. Но не теперь. Ему нужна была компания, кто-то рядом, чтобы как-то смягчить, сгладить встречу с неизбежным. «Так точно, сэр», – так папа в шутку отвечал на его вопросы, когда они занимались чем-то вместе: рыбачили или ковырялись в гараже. Малька неимоверно забавляла эта его полуармейская манера.

– Как тебя зовут? – Малёк не знал наверняка, принято ли у диких птиц обзаводиться именами, но никакого другого вопроса придумать не сумел.

– Печатная буква, – без тени сомнения ответил ворон.

– А какая? – Малёк и сам-то не мог похвастать обычным именем, но «печатная буква» показалась перебором даже для него.

– Печатная, – ворон повторил медленно, делая упор на все гласные по очереди, отчего его голос прозвучал механически. Яснее от этого не стало.

– Да я понял, но какая именно?

– Та, что я выбью на этом камне, – ворон кивнул в сторону Малька. – Если, конечно, вы, сэр, не готовы продолжить путешествие?

По красным, потрескавшимся от солнца щекам Малька потекли мелкие слёзы. Он не был готов. Ни к одиночеству, ни к ещё одному усилию, ни к окончанию пути. Ворон нетерпеливо повёл крыльями и сделал несколько шагов по камню. Его фигура выглядела пугающе, однако шаги оказались какими-то неуклюжими перепрыжками. Малёк даже засмеялся было, но вовремя остановил себя. Он боялся, что его новый попутчик соберётся улететь.

– Печатная буква, – неуверенно начал Малёк. – Не можешь ты побыть со мной ещё немножко?

– Простите, сэр. Это путь для одного.

Ворон расправил крылья и бесшумно поднялся в воздух, его крылатая тень заскользила по выжженным камням.

– Кстати, сэр, – ворон был уже высоко, и Малёк слышал его голос, размноженный старательным эхо. – Что же это всё-таки за буква?

– «М», – это был шёпот, не шёпот даже, а слегка подзвученный выдох. – «М»! Слышишь?

– Так точно, сэр.

Наталья Калинникова
Трамонтана

– Так где ты остановилась?

– Да хостел в центре, безымянный. Что у вас, кстати, центром считается?

– Смотря где…

– Сказали, там в двух шагах – Городок чекистов.

– Ого! Не страшно будет ночью гулять? Там так, мрачненько…

– Да некогда особо гулять. Завтра уезжаю.

– А что, другого хостела не нашлось?

– Очень хотелось посмотреть.

– Да, памятник конструктивизма! Эта тема у нас распиарена…

Они сидели на свежевыкрашенной скамейке перед крафтовым баром, третьем или четвёртом по счёту. Обстановка внутри минималистичная, часть публики вытекла наружу. Бармены, все как один в фартуках, длиннобородые, с растатуированными «рукавами», разливали разноцветные настойки по пробиркам, утрамбовывали в фирменные картонки, отдавали «на вынос».

– Тут как в Москве…

– Вот спасибо! Я ей уже пол-Ёбурга показала, а ей лишь бы «как»!

Утром они прошлись от улицы Куйбышева до шумной, но уютной Плотинки с фонтанами, возле которых хороводили самокатчики. Фотографировались на цветочных берегах Исети, на новом променаде с качелями, клавиатурой и развесистыми деревьями. В чём была особая прелесть местечка: все эти ивы и тополя росли тут десятилетиями, но их так правильно подстригли, что они помолодели. А лавочки совсем новые, на них сонные мамочки покачивают своих новых людей.

– Конкретно это место – как в Москве. А так, конечно, совсем другой город!

Днём успели везде: посмотрели и Центр современного искусства, и Невьянскую икону, и музей старика Букашкина. Залезли на последний этаж «Высоцкого», чтобы выпить кофе с шикарным видом на Уральские горы, но гор как таковых не разглядели. Потом полежали на травке в саду Вайнера, и Оля сказала: «Надо же, никто не гоняет!», а Вера даже не поняла, о чём она. Когда пошли в Литературный квартал, уже не было сил в ногах и места на телефоне, чтобы рассматривать, впитывать, фиксировать все эти граффити, наличники, дворики и чудаковатых их обитателей. Но так хотелось!

– Слушай, а чего вообще приехала? Так и не сказала.

С Верой они познакомились онлайн – пару лет назад работали в одной проектной команде над детским фестивалем. Оля тогда не знала, что Вера живёт в Екатеринбурге. Ей казалось, что все коллеги – такие же диджитал-номады, как и она сама. Сегодня в Москве, завтра в Питере, да хоть в Воронеже… Был бы кто знакомый, чтобы разделить впечатления. Но сейчас Оля не знала, что ответить. Популярность тесного бара делала пространство всё у́же и громче; люди хлопали дверями, делились самокрутками, кашляли, спорили, где вкуснее шаурма, откровенничали… Волны чужих житейских вопросов размывали смысл сказанного на задымлённой скамейке.

– Говоришь, Городок этот… С чего бы там страшно гулять?

– Ты что, не знаешь, кто такие чекисты?

– Ну, они же там жили, не работали.

– А может, работу на дом брали?

– Ахахах. Меня таким не испугаешь. Это прошлое. Бояться надо настоящего, или будущего – если ты совсем контролёр…

Оля хотела продолжить сентенцию, но пока допивала последнюю пробирку (перламутрово-вишнёвую, самую крепкую), возле входа в бар нарисовался бородатый мужичок лет пятидесяти. Одет он был как ЧОПовец, который позаимствовал гардероб у лесника. Нелепая многослойность маскировала и тщедушную фигуру, и ветхость вещей. Мужчина встал в сторонке, зыркая лохматым взглядом по разгорячённой пятничной публике.

– Во – типичный житель Городка!

– Да ладно тебе! Просто ждёт, когда бычок пожирнее бросят. Подберёт да уйдёт.

– У вас в Москве так делают, да?

– Ну а чего ему тут надо?

Конопатое лицо Веры мгновенно стало серьёзнее (Оле сразу вспомнились её рассказы про студенческий театр).

– Да кто угодно может быть! Хоть сам Данила-Мастер! Пообтрепался под горой-то, выполз к людям… Но через порог ему не перейти – сам считай уже нежить. А может, дух лесной. Видишь, щёки какие зелёные?

– Вот у тебя фантазия! Никаких настоек не надо…

– Хе-хе. Краевед из меня, конечно, тот ещё. Но почему бы нет? Ты в курсе, что этот город – он тройной? Бывают города-двойники, а у нашего – тройственная природа! Три – число волшебное!

«Лесник» присел на корточки, прислонился к стене и как будто задремал. Пряный тёплый воздух и убаюкивал, и тревожил. Людские голоса то посвистывали одинокими змейками, то взрывались хохочущим хором…

– Тройственная – значит: Урал, Свердловск, Екатеринбург. Едины в пространстве и времени. Те места модные, комфортно-интеллигентные, по которым сегодня прошвырнулись, – это Ёбург. Творческая атмосфера, милая, местами хипстерская. А Городок твой – часть Свердловска. Жёсткий промышленный город, тяжёлый заводской труд и рокерские концерты… Но эти двое – они хотя бы соседи. А вот Урал… Вообще не пелевинская Условная Река Абсолютной Любви ни разу!

Оля слушала Веру ускользающим вниманием и думала, что уже знает всё, про что та говорит. Скорее всего, из журнальной статьи – привыкла читать про города, в которые отправлялась впервые. А может, это всегда было с ней. Она могла тут родиться и вырасти – если бы бабушка осталась… Тогда она поменялась бы с Верой местами. Знала бы каждый поворот в анфиладе дворов, где Покрас Лампас разрисовал арку. Помнила бы, как ротонда в Харитоновском саду выглядит и весной, и зимой, и осенью. Но «быдыкабы» семейной истории невозможно объяснить даже самой себе. И всё же именно за этим, наверное, она сюда и приехала. Да, за этим, но Вере не объяснить. Вера обидится, узнав, что её настоящая цель не поздороваться с городом, а попрощаться.

Дохнуло сквозняком; Оля достала летнее пальто из рюкзака. Змеящаяся очередь потянулась внутрь бара – возвращать посуду. «Лесник», улучив момент, выхватил пару пробирок у лохматого парня, угощавшего друзей, и испарился в стремительно темнеющем переулке. Девушки переглянулись и стали собираться.

– Я тебя, наверно, ушатала, – сказала Вера, когда дошли до «безымянного хостела». – Но знаешь, физическая нагрузка – это полезно! Во-вторых, спасибо тебе. Так здорово на свой город глазами туриста взглянуть!

– Да, отлично погуляли. И тебе спасибо!

– Приезжай ещё!

– Посмотрим. Может, в следующем году.

Оля поднялась в свой аскетичный номер и начала складывать вещи. Электричка завтра в восемь утра, надо приготовиться заранее. Вера продолжала писать: как она была рада «развиртуализоваться», какая Оля клёвая, интересуется всем, пусть приезжает на Ночь музыки – это мега-событие, ещё одна городская легенда, обязательно надо посетить…

Она подошла к окну, посмотрела через дорогу на угловатые пятиэтажки с расцарапанными фасадами. В эркерах за жиденькими шторами мерцали белые лампочки. Подумала, что вид не страшный – скорее, печальный. Они так же далеки от своей первоначальной идеи, как и она сейчас. Захотелось побывать внутри, хотя бы в подъезде, принюхаться, почувствовать, как звучит дом, расслышать шаги, голоса… Ни один из призраков не выйдет из щербатой стены, не скажет: «Ну здравствуй, это я написал на прадеда донос, это я сделал так, что он средь ночи похватал мешки и на первой кривой телеге уехал в Уральск»… Может, и не здесь жил тот человек, может, бабушка напутала.

«Тебя точно не надо на вокзал проводить?» – сверкнуло в темноте уведомление от Веры.

«Нет, спасибо», – ответила Оля без смайлика.

* * *

Про это было не принято рассказывать тогда. И сейчас снова не находилось слов. Была история, в ней были люди, даже сюжет – но без деталей. Так художники на этапе этюда старательно выписывают фигуру, а вместо фона оставляют белёный холст. Оля знала о существовании организаций, которые помогли бы восстановить картину. Но не чувствовала в себе сил туда обратиться. K их названиям за последние пару лет добавилось много мелких букв и грозных слов. Она этих букв и слов не боялась, но родственники приходили в ужас от мысли, что она свяжется с такими «конторами». И чего ради? Найти бумажки, на которые всем давным-давно плевать?

«Мне было 15, когда узнала, что у меня есть дедушка», – рассказывала ей двоюродная бабушка Нина.

«Кажется, они не были врагами народа», – рассказала тётя Катя, её дочь.

И всё. Остальное – перепутанные города (то ли Нижний Тагил, то ли Новоуральск), в которых бабушка училась в институте; ещё более странный рассказ про то, как они жили с сестрой в каком-то интернате, где все мальчики умерли от тифа. Сестра трижды оставалась в четвёртом классе. Не из-за неуспеваемости, просто в местной школе было четыре класса – дальше учиться было просто негде.

«Дорогая бабушка, – записала Оля перед сном в небольшом жёлтом молескине, – в 2022 году исполнилось сто лет твоего рождения. Я хотела подготовить подарок – что-то вроде электронной книги: там были бы фото, воспоминания, хроника жизни. Я научилась верстать сайты, даже сделала черновик. Сканы твоих фотографий путешествуют со мной на флешке. Но с текстами не получилось. Нужно было поговорить с тётками, но им сейчас не до того. Они вообще не понимают, зачем “поминать прошлое”. Считают, что я бросаю тень на твоё имя. Знакомый историк подсказал, как сделать запрос в архив. Попробую сама прошерстить документы, раз говорить на “такие темы” со мной не хотят. Завтра поеду туда, где ты жила в детстве с родителями, – если это, конечно, тот город. Ведь когда я на первом курсе брала “интервью”, тебе было уже за восемьдесят! Ты тогда меня называла маминым именем. А сегодня я смотрела на дом, где жил человек, из-за которого прадедушке пришлось уехать. Если, опять же, ни ты, ни я ничего не напутали. Не знаю, что дадут мои поиски. Я столько их откладывала! Сейчас они несвоевременны как никогда. Может, и мне придётся уехать – как и тебе…»

* * *

Утром Вера стала выпытывать планы, попыталась сманить в Сысерть. Пробежала мышка-мысль: что, если довериться? Должен же хоть кто-то знать, куда она поехала, во что была одета…

«Парень из Тиндера. Оч. клёвый, но в Уральске. Посмотрим, где снимали “Угрюм-реку”»! – написала Оля уже в электричке. В ответ – десять смеющихся смайликов, пальцы вверх и пошловатая шуточка. «Не умеешь врать – не начинай» – вспомнилось бабушкино выражение, в контексте конфет, «зайчик перепрятал». Вот видишь, бабушка – худо-бедно, но научилась.

Пейзажи за окном совершенно балабановские. Оля вспоминала ранние его фильмы, сравнивала кадры из памяти с теми, что мелькали за пыльными стёклами электрички. Когда-то, задолго до Балабанова, эти рощи и холмы видели наяву её родственники – люди, про которых Оля знала гораздо меньше, чем про режиссёра. Мысль эта казалась ей одновременно простой и пугающей, как математическое понятие, которое крутишь, крутишь в голове, и вдруг сама возможность существования отрицательных чисел становится жуткой, как чёрная дыра. Космос, математика и родственные связи – три непостижимые вещи, которые нужно принять, как есть.

Кинематографичные картинки растаяли на конечной. Уральск показался Оле похожим на все среднестатистические города средней полосы сразу. Её это не удивило, скорее, немного расстроило. Надо было тщательнее готовиться к поездке, не полагаться на интуитивное «приеду, а там разберусь». С чего она взяла, что город, в котором бабушка прожила всего семь лет, подаст ей какой-то знак – семьдесят лет спустя? Космическая точность чисел здесь не действительна.

Прогулялась пешком мимо пятиэтажек-близнецов – знаки только дорожные, исписанные граффити. Вот и нужный архив – безликое краснокирпичное строение 90-х. Закрыто. Информация, набранная разными шрифтами на жёлтом листке, не отображается на Яндекс Картах. «Ремонт до 31.08, по возможным вопросам обращайтесь по телефону…» Есть ли у неё возможные вопросы? Наверное, теперь нужно спрашивать только саму себя: «Ты правда хочешь это знать? Зачем – тем более, сейчас?» – и получить заведомо отрицательный ответ. Но пальцы сами собой набрали номер, прижали холодный экран телефона к уху.

– Да? – прошелестел голос с зеленцой на той стороне.

– Здравствуйте! Я заказывала документы, приехала забирать, у вас закрыто, – приврала Оля.

– Когда заказывали?

– Эмм, ну посмотрите, пожалуйста, Ольга Чернова, по поводу Уральского интерната № 2.

– Хе-хе, а где смотреть-то? У нас тут шалаш-балаган, всё перевёрнуто… Приезжайте да сами ищите!

– Я у вас перед дверью стою… Я к вам из Москвы приехала… – Оля понимала ничтожность этого аргумента, но по старой памяти решила применить.

– В Полевском мы, временно, – был ответ. – Работаем так же, с 8 до 17, выходной воскресенье-понедельник.

Оля чуть не подпрыгнула; что-то подсказывало – выяснять, почему филиал этого архива оказался в Полевском, не имеет смысла; она попыталась; но зелёный голос даже не стал её слушать.

– …А что касается Уральского интерната, это наш памятник конструктивизма, про него могут рассказать на экскурсии, которые проводит наш Дом культуры. Обратитесь в наш Дом культуры, они проведут экскурсию.

– Спасибо, не нужно, – Оля положила трубку. Последней фразой, что расслышала, было «на месте нынешнего пансионата “Самоцвет” для горнорабочих». И то хлеб…

* * *

Пансионат «Самоцвет» поблёскивал новенькой малахитовой вагонкой над кварталом гаражей, на пока ещё заасфальтированном краю Уральска, перед самым лесом. Где-то там, вроде бы, снимали «Угрюм-реку». Как только Оля вошла внутрь, на неё пахнуло тушёной капустой, песней про зайцев, чем-то санаторно-химическим – коктейль, родной до колик. Свободных номеров оказалось много, несмотря на заезд студентов-спортсменов в первый корпус и каких-то литераторов – во второй. Оля стояла под душем, удивлялась местной воде – она будто не смешивалась в кране: огненные и ледяные потоки стекали параллельно, создавая необычные ощущения в мышцах, утомлённых ходьбой, тоской, электричкой. Оля думала: «Как я сюда попала, чёрт возьми». Вспоминала вчерашний праздничный Екатеринбург, деловитых барменов-хипстеров, весёлую Веру. Двадцать сообщений так и оставались непрочитанными, но почту Оля всё же открыла: «Ваша виза готова. Заберите документы в офисе по адресу: город Москва…».

Стало быть, на одной чаше весов – провести ещё пару дней на Урале, пытаясь найти семейные документы, на другой… Почему всё время приходится выбирать? Она столько уже всего выбирала – институт, специальность, работу; лечение зубов вместо отпуска в Индии; съехать от родителей, съехаться с парнем; разъехаться с парнем, завести бигля или джек-рассела, отдать бигля подруге… И вот опять – «купить билет сейчас» или остаться, чтобы «когда-нибудь потом» сделать сайт, посвящённый бабушке… Что она там разместит? Какие-то осколки…

Остаток дня Оля провела, гуляя возле санатория. Пыталась найти на расчищенной территории хотя бы что-то отдалённо напоминавшее: тут был интернат, в нём жила бабушка. Могла сгинуть без вести, но прадед успел их с сестрой пристроить, как-никак, куда-никуда. В глубине сада торчали позеленевшие от мха обломки сарая; Оля хотела подойти рассмотреть, но дорогу перечеркнула огромная голубая лужа, по краям заросшая крапивой. «Успокойся уже», – прошелестел голос внутри Олиной головы.