Текст книги "Третье лицо"

Экстремизм

возьмите талончик и следите за табло

Антон Пиксанов, студент Школы промышленной политики, вошел в здание Следственного управления. В просторном холле на пластиковых диванах сидели люди, глядя кто в пол, кто в планшет. Время от времени раздавался нежный звук колокольчика, люди вскидывали глаза на большое табло, там выплывали цифры, кто-то один вставал и шел в коридор, идущий из холла в освещенную неяркими плафонами даль.

Антон огляделся. К нему тут же подошла девушка, хорошенькая, улыбчивая, в синей форме с клетчатым галстуком:

– Чем я могу вам помочь?

– Мне к следователю.

– У вас повестка? Покажите, если вам не трудно, я вам дам талончик.

– Нет, – сказал Антон и сглотнул. – Я инициативно.

– Прошу вас сюда, – сказала девушка и подвела его к терминалу.

На экране светились плашки: «воровство из супермаркетов», «домашнее насилие», «иностранная агентура», «коррупция», «наркомания и наркоторговля», «нарушения ПДД», «неуплата налогов», «политический экстремизм», «разжигание вражды и ненависти», «хулиганство».

– Выбирайте, – предложила она и тактично отвернулась.

Антон нажал на «экстремизм». Вылетел талончик. «К-204».

– Присаживайтесь, – девушка указала на диван. – Следите за табло.

Она отошла в сторону и занялась другим посетителем.

* * *

– Сакулин Петр Николаевич, – сказал следователь, привстав и протянув Антону визитку. – Будем знакомы! – Они пожали друг другу руки. – А вы, значит, Пиксанов Антон Алексеевич… – Он назвал его год рождения, место жительства, курс и номер учебной группы. Засмеялся: – Когда вы приложили палец к терминалу, нам пришли все данные! – На минуту повернул к нему экран своего компьютера. – Чем порадуете? Экстремизм? Ну-с, кто у нас там отметился по части экстремизма? Слушаю вас и записываю.

– Я, – сказал Антон.

– Вы? – поморщился следователь, покликал мышью. – Вы уверены? На вас ничего нет. Буквально ни капельки. Ни митингов, ни подписей в петициях, никаких ненужных связей… Шутите?

– Нет, – сказал Антон. – Все очень серьезно.

– Так. Ну и в чем же ваш экстремизм?

– Я хочу, – Антон снова сглотнул, – свергнуть президента!

– Отлично, – сказал следователь. – Хотя ничего хорошего, на самом деле, но тем не менее. Итак, вы хотите свергнуть президента. Два вопроса. Кто он? Как его зовут? Где он проживает?

– Меня никто не подучивал! Не подзуживал и не агитировал! – покраснел Антон. – Я сам!

– Я не в том смысле! Вы меня не поняли. Итак, вы хотите свергнуть президента. Кто он?

– Как кто? Президент.

– Спасибо. Зовут его как? Сколько ему лет?

– Я не знаю. – Антон смешался. – Президент и есть президент. Я с детства знаю, что у нас есть президент. Хочу его свергнуть, вот.

– А где вы его будете искать? По какому адресу? И как свергать? Конкретно что делать?

– Ну… Я подумаю.

– Какая прелесть, – улыбнулся следователь. – Второй вопрос: почему вам пришло в голову такое интересное желание?

– Откуда я знаю? – Антон отвечал зло. – Что я, психолог? Я говорю, что хочу свергнуть президента, а вы как адвокат какой-то, честное слово.

– Уважаемый… – Следователь покосился на экран своего компьютера. – Уважаемый Антон Алексеевич, сдается мне, что вы лжете. Вы не хотите свергнуть президента. Вы не можете доказать, что вы действительно экстремист. Даже что вас посещали такие экстремистские мысли.

– Вот! – Антон вытащил из кармана флешку. – Тут вся моя переписка за последние двенадцать лет. Почти что с детства. С друзьями, с девочками. Вот тут я писал своей подруге в ноябре: «Страшно жить. Тоска. Тупик и бессмыслица. Кто виноват? А ты сама, что ли, не знаешь? Его давно пора убрать из нашей жизни. Раз и навсегда».

– Читал, – сказал следователь. – Ничего страшного. Во-первых, неясно, о ком это вы. Может, о Толике Смирницком? Который с октября месяца, извините, дерет вашу подругу Алену Санину – так ее зовут? – наперегонки с вами.

– Вы откуда знаете? – Антон чуть не заплакал.

– А во-вторых, – следователь все так же улыбался, – допустим, вам надоел президент и вы пишете об этом своей девочке. Ну и что? У нас свобода слова. Почитайте газеты. Загляните в интернет. Президента несут по кочкам все кому не лень. И что теперь? Всех арестовывать? Тюрем не хватит. Да и зачем? Какая чепуха. Мы свободная страна, сколько раз повторять!

– Значит, я могу идти? – спросил Антон.

– Куда?

– Домой.

– Да, разумеется, разумеется. – Следователь как будто задумался, прикрыл глаза и пробормотал: – Вам просто страшно, да? Вот ваши друзья. Клюев под судом, Лабуцкий под судом, Амхаров и Кутаев в СИЗО, Мандельбаум в розыске, Фадеев, Росстанёва и Кретова уже отбывают срок… А вы на свободе, и вам от этого страшно. Хотя вы ничем не лучше них. Да? – Он поглядел Антону в глаза. – Признайтесь. Просто страшно. Лучше сразу в тюрьму, чем этот страх, чем это ужасное чувство, что вдруг на улице тебя схватит полиция и вкатит пятёру за сопротивление? И вы пришли сами. То ли сдаться, то ли очиститься от этих, как бы сказать, самоподозрений. Так?

– Даже не знаю, – сказал Антон.

– Зато я знаю, – вдруг сказал следователь. – То, что вы сейчас сделали, называется «заведомо ложный донос». Это серьезное правонарушение.

– Сам на себя? – Антон растерялся.

– А какая разница на кого? – Следователь строго сдвинул брови. – Осталось понять, зачем вы это сделали. Зачем вам надо проникнуть в СИЗО? Чтобы написать репортаж и переправить на Запад? А может, вы специально решили отвлечь наших сотрудников от поисков настоящих экстремистов? Будем разбираться.

Он нажал клавишу на столе.

Антон вскочил и рванулся к двери.

Дверь открылась. Вошли двое полицейских, схватили его за руки.

– Вы задержаны, – сказал следователь. – Разъясняю вам статью пятьдесят один. Можете молчать до прибытия адвоката. Я буду ходатайствовать перед судом о вашем аресте. Находясь на свободе, вы можете воздействовать на своих друзей, склоняя их к противоправному поведению.

* * *

Через полтора года СИЗО ему, кроме заведомо ложного доноса, вкатили еще распространение порнографии, потому что в айфоне нашли его селфи с Аленой Саниной в полуголом виде. Адвокат настаивал, что соски не видны, но судья не внял.

* * *

«Может, и в самом деле свергнуть? – думал он, сидя за дощатым столом и хлебая суп алюминиевой ложкой. – Но как бы узнать, где он живет и как его зовут…»

Про адский адище. Мужская версия

l’inferno

Детский сад – это ад. Вермишель, кисель, горшки, дневной сон.

Школа – еще адовее. Это уже не требует доказательств, все это и так знают из книг и кино.

Адский двор. Надеюсь, не надо объяснять, как там заставляют бегать наперегонки и лазать на крышу, а если отстанешь или не влезешь, кричат «слабак» и «трусло»?

Адская подворотня, где ребята в кружок стоят и дрочат «на вылет» – кто первый спустил, тому щелбан. Кто последний – тому два.

Адская улица, где старшие мальчишки окружают, отбирают гривенники и делают смазь грязной рукой по роже.

Первый стакан портвейна, первая сигарета – бэ-э-э… Адский вкус, потом адски болит голова.

Адские мама и папа, которые всегда всем недовольны. Всегда найдут, к чему прикопаться. Злобно, упорно, обидно.

Сущий ад – поступление в институт. Репетиторы, поиски блата, ругань родителей (мы столько в тебя вложили!).

Адский институт. Половина предметов не нужна совсем, ни за хером не понадобится никогда, а вторая половина дико трудна. Блин! Если один препод не может вести все предметы, то почему один студент должен смочь их выучить?

Ад студенческой компании. Кто-то весь такой мажор из себя, к нему девки липнут и зачеты ему за так ставят, а ты тут в турецких джинсах с двумя хвостами перед сессией.

Ад первого секса с однокурсницей. Жестко, липко и саднит. Добрые товарищи потом тебе объяснят, что она, во-первых, страшная, во-вторых, всем дает, в-третьих, хочет московскую прописку. А ты уже читал ей вслух Мандельштама! Ад.

Адский адище – после военной кафедры два года отслужить старлеем где-нибудь в песках Каракумья. «Есть на свете три дыры: Термез, Кушка и Мары».

Адское унижение при устройстве на работу. Мерзкие вопросы гадких эйчаров, кадровиков тож.

Ад офиса. Твой стол восьмой от окна, но первый от сортира. Типа, «место твое у параши».

Адская начальница лет сорока семи. А попробуй включи дурачка, попробуй не пойми, на что она намекает. Себе дороже.

Ад первого брака. Ад первого развода. Ад второго брака, с «настоящей большой дружной семьей», где все на тебя положили с прибором.

Ад лета в деревне у тестя с тещей, а также ад поездки с женой в Турцию. Надо еще подумать, что адовее. Или – адстче?

* * *

Ад родных детей, которые на тебя забили болта, но которым от тебя что-то надо, но что – ты никак не в силах понять, пока вдруг тебя не пронзает полная ясность: им надо, чтобы тебя больше не было.

Ад районной больницы, где ты лежишь в коридоре и думаешь о палате на шесть человек как о рае.

О Господи! Как совершенны дела твои…

* * *

 
Ты держишь меня, как окурок,
И бросишь на грязный асфальт.
 

* * *

В аду, в настоящем аду, будет лучше. Потому что честнее.

«Ангелам своим заповедает _{о тебе»}

как сестра

Номер был неважнецкий, но двухместный – хорошо, что не «дабл», а «твин», с двумя кроватями. Он лег, погасил свет, отвернулся к стенке и прикрыл глаза. Она дожидалась в прихожей.

– Всё, – громко сказал он. – Я уже сплю. Заходите.

Она долго умывалась. Потом он слышал, как она сбросила босоножки – легкий стук по гостиничному ламинату, – разделась и улеглась.

– Спокойной ночи, – сказал он.

– Спокойной ночи, – сказала она. – Спасибо большое, что вы меня пустили.

– Не за что. Спокойной ночи.

– Спокойной… Вы такой добрый и хороший. Спасибо, правда.

– Перестаньте. Спокойной ночи, спать пора.

Он повернулся на спину, посмотрел на потолок и нарочно не стал коситься в ее сторону: глупости какие. Переночует и уйдет. Поспасибкает на прощанье. Всё. Он потянулся и громко зевнул.

– Что? – спросила она.

Он не ответил.

– Вы что-то сказали?

– Нет, нет, я просто зевнул.

– А вы не храпите ночью?

– Нет.

– Это хорошо. У меня папа храпит на весь дом, и две сестры тоже. Вот в три трубы как заведут. – Она тихонько засмеялась. – Кажется, форточка открыта, я проверю.

– Я закрыл форточку.

– Я все равно проверю.

Скрипнула кровать, он услышал ее босые шаги.

– Да, – сказала она. – Правда закрыта. Даже душно.

– Тогда откройте.

– Будет холодно.

– Сами решайте. Спокойной ночи.

Она села на свою кровать, но, слышал он, не легла.

– А давайте на «ты», – сказала она.

– Это почему?

– Раз мы вместе ночуем в одной комнате, как родственники.

– Хорошо, – вздохнул он, не желая вести споры-разговоры. – На «ты» так на «ты». Давай скорее спи, я спать хочу.

– А можно я к тебе прилягу? – спросила она.

– С ума сошла! – негромко крикнул он. – Нельзя! Не вздумай. Спи, кому сказано!

– Жалко, – вздохнула она. – А почему?

– По кочану! Соображаешь? Тебе девятнадцать лет, мне тридцать восемь. Я по вашим меркам тебе в отцы гожусь.

– Ну и что? – сказала она. – У нас многие девушки в шестнадцать выходят за стариков, и все нормально, никто не пугается. Чего ты боишься?

– Прекрати. У вас не у нас. Я женат!

– Я буду у тебя второй женой.

– С ума сошла?

– Я шучу, ты что, – успокоила она. – Я же студентка. Я городская. У меня вся семья городская. Я без этих кишлачных дел. Я пошутила, ты понял?

– Пошутили, и хватит, – сказал он.

– У тебя совсем нет чувства юмора? – Она засмеялась.

– Послушай, – ему все это надоело, – ты мне сказала, что тебе страшно идти домой. Я сказал, что отвезу тебя на такси. Ты сказала, что у вас такой район, что меня там даже на такси убьют или покалечат. Ты попросилась переночевать в моем номере. Чисто как сестра. Я согласился. Всё, точка. Спи, и чтоб без глупостей.

– Я все наврала, – сказала она. – Я в тебя влюбилась. Возьми меня.

– Господи! – застонал он. – Ты же мусульманка!

Она молчала.

– Мусульманка или нет? Да или нет?

– Ну да, – согласилась она.

– Вот видишь! Спи давай.

– Да какая я мусульманка, – вздохнула она. – Нет, с одной стороны, я мусульманка, конечно. Но почему? Вот ты, конечно, православный, да?

– Православный.

– А ты что, все посты соблюдаешь, по воскресеньям ходишь в храм? Молишься перед сном, перед каждой едой? Ведь нет же! Ты православный, потому что русский. То есть не мусульманин. Вот и я так же. Я мусульманка, потому что не русская и не православная, вот и все. Я даже шахаду не знаю. Забыла, в смысле. Только ты никому не говори. А ты «Отче наш» знаешь? Тоже забыл?

Он молчал.

– Вот видишь!

– Я вижу одно, – строго сказал он. – Не в молитвах дело. Ты все равно мусульманка, а я все равно православный. Аллах тебе велел выйти замуж невинной девушкой за хорошего молодого парня. А мне Бог велел любить свою законную жену. Точка.

– А Бог и Аллах – это разные люди? Ой, в смысле, боги?

– Нет, – сказал он. – Бог един. Аллах – это Бог по– арабски. А Бог – это Аллах по-русски. Сама ведь все знаешь. Студентка! Зачем зря болтать?

– Возьми меня в Россию, – попросила она. – Я правда в тебя влюбилась. Здесь такая тоска, я здесь умираю. И вдруг ты. Давай прямо сейчас уедем в Россию?

– Погоди, ты в меня влюбилась или здесь тоска? – зло спросил он. – Что главнее?

– Я хорошая, – сказала она. – А буду еще лучше. Жена – неважно. Она даже не заметит.

– Бред, – отрезал он. – Забудь. Всё, спим.

– Извини, – проговорила она.

– Да пожалуйста. Спокойной ночи.

* * *

Утром он проснулся от звона разбитого стекла. Вскочил. В окно кидали камнями. Номер был в третьем этаже, поэтому камни долетали не все. Она тоже вскочила, закуталась в одеяло, встала сбоку окна.

– Всё, – сказала она. – Выследили.

– Кто?

– Отец и сестры. И двоюродные братья. С ружьями. Видишь?

– Звони в полицию.

– Не канает. Там все схвачено.

– Ну и что это будет? – У него дрожали губы, но он пытался справиться с собой. – Что теперь?

– Не знаю. Плохо будет. Надо было ночью убегать. Я же говорила.

– Сука ты! – вдруг заорал он. – Все подстроила? А ну иди сюда! Раз все равно так, я тебя сейчас отдеру! Перед смертью, сука!

Опрокинул ее на кровать, навалился сверху. Снова зазвенело стекло, небольшой камень влетел в комнату и попал ему в плечо. Он выматерился, схватил ее в охапку, потащил в прихожую, силком поставил на колени спиной к себе, лицом к вешалке. Она сунула руку в свою сумочку, которая стояла под вешалкой, на полке для туфель. Достала нож и снизу ударила его в пах – и случайно попала в бедренную артерию. Он упал на пол, заливаясь кровью, дергаясь и предсмертно скуля.

Она перешагнула через него, подобрала одеяло, завернулась до подбородка, открыла окно. Люди, стоявшие внизу, замолчали, опустили руки и ружья.

Она забралась на подоконник, выпростала правую руку, помахала им и шагнула туда, в прохладный утренний воздух.

* * *

Ангелы небесные подхватили ее и понесли на небо.

Что она там делала, никто не знает, но через сорок дней ангелы небесные на крылах своих отнесли ее в Россию, в тот город, где он жил.

Там она окончила педагогический институт, теперь работает в школе и по церковным праздникам ходит на кладбище, где его могила.

Иногда встречает там его жену, но ничего ей не говорит.

Киплинг

и с места они не сойдут

Один наш поэт приехал в Лондон, буквально на два дня, прочитать лекцию. На самом-то деле – свои стихи, но принимающая сторона оформила это именно как лекцию о современной русской поэзии. Но все знали, что это будут именно стихи, и все прошло очень хорошо, включая неформальное общение с читателями в недорогом итальянском кафе. Потому что настоящие лондонские пабы были полны народу, и туда никак нельзя было набиться большой компанией, да еще спокойно поговорить.

Но не в том дело.

Наутро, когда поэт, с больной головой после вчерашнего, сидел в кресле и уговаривал себя начать наконец складывать чемодан, в дверь постучали. Поэт слегка растерялся и не ответил. Через несколько секунд раздался щелчок дверного замка.

Дверь открылась. На пороге стояла худенькая темноволосая женщина. Индианка, скорее всего. В левой руке у нее был большой пластиковый пакет с мусором. В правой – что-то вроде швабры.

– Sorry! – Она увидела поэта в халате.

– After twelve, please! – сказал поэт и объяснил: – I check out at twelve o’clock.

– Sorry, sorry, sorry! – Она шагнула назад и собралась было закрыть дверь.

– One moment! – вдруг крикнул он. – Stay for a moment!

– Yes, sir?

* * *

Голова трещит, сил нет и двигаться неохота, подумал поэт. Почему бы не попросить ее собрать чемодан? За десять фунтов. Разве плохо? Просто показывать ей, что брать из шкафа. Белье, рубашки, добавочные брюки, парадные ботинки завернуть в пакет и уложить, ну и прочую мелочь – зубную щетку и расческу пихнуть в несессер, а несессер – в чемодан. Пять минут побыть этаким киплинговским сахибом. Сидишь себе в кресле, кутаясь в махровый халат, а безмолвная индийская красавица складывает твое белье. Благодать. Умели жить, черти…

Но в эту самую секунду поэт представил себе, как сегодня вечером жена начнет заботливо разбирать его чемодан и вдруг резко выпрямится, картинно и гневно тыча пальцем в его белье:

– А это что?!

– Что? – растерянно спросит он.

– Нет, это я спрашиваю: что?! – И она покажет ему длинный черный волос, ярко видный на фоне его мятой белой майки.

Он примется горячо и сбивчиво объяснять, что утром дико болела голова и сил не было, а тут пришла уборщица-индианка, и он ее попросил сложить чемодан. За десять фунтов…

– Не мог ничего складнее придумать? – возмутится жена. – Ты же поэт! Уборщица-индианка, это надо же так себя не уважать… За десять фунтов! Тоже мне, Киплинг на полставки!

* * *

– Yes, sir? – повторила горничная, стоя в дверях.

– No, no, no! Nothing! After my checkout. After twelve!

Она кивнула, улыбнулась и закрыла за собой дверь, а поэт, вздыхая и матерясь вполголоса, начал складывать чемодан.

* * *

– А это что?! – вдруг спросила жена, когда он добрался до дому, они попили чаю и она начала разбирать его чемодан. – А ну иди сюда!

– Где? – спросил он. – Что?

– Нет, это я спрашиваю – что?! – Она картинно и гневно держала двумя пальцами длинный черный волос.

– Понятия не имею! – Он пожал плечами.

– Придумай, чтоб я поверила! – презрительно сказала она. – Ты же у нас поэт.

– И ничего придумывать не собираюсь, – сказал он. – Просто там в гостинице почти все горничные – индианки. Ну, или пакистанки, не знаю. Горничная вполне могла уронить свой волос на ковер. А я вполне мог потом уронить на ковер свою майку…

– Потом – это после чего? – усмехнулась жена.

– Какая чушь! – возмутился он.

– Полнейшая чушь, – сказала она, пиная его чемодан ногой. – Горничная-индианка и поэт из Москвы. Тоже мне, Киплинг на полставки!

Любимка и ждуля

правду! ничего, кроме правды!

Одна женщина уже два года переписывалась с мужчиной, который отбывал срок в колонии общего режима. Он нашел ее на сайте знакомств. Или она его? Неважно. Он ей понравился. Во-первых, приятный. Во– вторых, более или менее молодой, всего сорок шесть лет. Добрый, внимательный. Пишет почти без ошибок. А главное – честный. Сказал прямо, за что сидит. Тяжкие телесные повреждения, по неосторожности повлекшие смерть потерпевшего. Это адвокат постарался насчет «неосторожности», но он ей объяснил, что правда хотел убить этого гада, а если тот только в больнице подох, то это случайно вышло, а цель была именно такая.

Хорошо, когда человек честный.

Он писал ей просто о своей жизни и расспрашивал про ее дела. И вот так, письмо за письмом, она к нему привыкла и уже начала ждать, когда он освободится. Она даже написала ему: «А когда вы, Николай Петрович, наконец откинетесь?» А он ответил: «Наталья Сергеевна! Зачем этот ужасный тюремный жаргон? Вы же учительница русского языка и литературы! Между прочим, в местах лишения свободы так не говорят. Это все выдумки сценаристов. И вообще, дорогая Наталья Сергеевна, давайте перейдем на “ты” – предлагаю вам это на правах старшего».

Тут она в него окончательно влюбилась и сама себе поклялась, что его дождется. Сообщила об этом своей маме. Мама стала над ней смеяться и звать ее «ждуля». А его – «любимка». «Любимка» и «ждуля» – персонажи эпистолярных романов, которые заводят с зэками разные бестолковые и несчастные тетки; кстати говоря, все эти романы кончаются плохо. Так или сяк плохо – но обязательно плохо, взять хоть знаменитый старый фильм Шукшина «Калина красная». Но там у героев был хотя бы кусочек счастья, и убили Егора Прокудина почти случайно. Не уехал бы с пахоты напарник, оказался бы рядом Петро, брат Любы, – и не убили бы. А в жизни чаще всего «любимка» либо запивал, либо снова брался за старое, либо тянул со своей «ждули» деньги, либо еще что-то. Так говорила Наташе ее мама.

Наташа отвечала, что он хороший, умный, добрый и несчастный и она это чувствует сердцем, а сердце не обманешь. Даже плакала, когда мама ее особенно донимала «любимкой» и «ждулей».

* * *

Но вот прошли эти два года, начался третий, и пришло письмо от Николая Петровича, то есть от Коли. Он писал, что его срок заканчивается, его переводят в Москву, там какая-то кассация-апелляция, держать его будут в Бутырской тюрьме, а уже оттуда он освобождается.

Потом он написал, что этот день настанет ровно через две недели и что он хочет ее увидеть в Москве.

Она жила в городе Вязники Владимирской области. Ночью села на проходящий нижегородский поезд № 35 и в половине седьмого утра была на Ярославском вокзале. Из ее письма он знал, когда приходит ее поезд, и поэтому назначил ей свидание на семь пятнадцать на станции метро «Тимирязевская», в центре зала.

Они сразу узнали друг друга. Быстро обнялись, соприкоснувшись щеками. Он был аккуратно одет, побрит, от него слегка пахло одеколоном. Нормальные зубы. Совсем не похож на «откинувшегося зэка». «Да, конечно! – тут же вспомнила она. – Это же только в сериалах бывает: худые небритые щербатые мужики с нездоровым блеском злых глаз. А он – нормальный человек». Она вспомнила, что мама очень волнуется. Мама велела ей все время быть на связи. На каждом шагу! Но она решила, что пошлет эсэмэску позже.

– Голодная? – спросил он. – В смысле, не завтракала?

Она сначала кивнула, потом помотала головой. В смысле, да, голодная. Нет, не завтракала.

Они позавтракали в ресторане гостиницы «Молодежная». Съели что-то совсем простое вроде яичницы, сырников и кофе – она не обратила внимания. Она ждала, что будет дальше.

А дальше он положил ладонь на ее руку и сказал:

– Пойдем. Я здесь снял номер.

Она залилась краской и прошептала самое глупое:

– Зачем?

– Затем, что мы с тобой уже два года муж и жена… по переписке. Всё. Хватит переписки.

Он поднялся из-за стола.

У нее ноги стали ватные, но она тоже встала и пошла за ним к лифту.

* * *

Она со страхом, но и с предвкушением чего-то невероятного ждала, что он сейчас набросится на нее с безумием и алчностью, как волк на овцу, ведь за эти годы он, наверное, страшно истосковался по женщине. Но нет. То есть, конечно, да, да, да. Все было нормально и даже хорошо, гораздо лучше, чем ее прежние случаи – которые тоже последний раз случались почти три года тому назад, – но никакого бешенства страсти. Хотя два раза с не очень длинным перерывом.

Как странно! Она даже заулыбалась, глядя в потолок и поглаживая его рукой по груди.

– Я знаю, отчего ты смеешься, – сказал он.

– Я не смеюсь, Коля, ты что! – сказала она.

– Знаю, знаю… – вздохнул он и чуть ли не дословно повторил ее мысли. – Дело в том, Наташа, что годы без женщины приучают к умеренности. Именно годы! Плюс мой возраст. Вот если бы мне было двадцать пять, а просидел бы я не шесть лет, а шесть месяцев, вот тогда бы – у-ух! Давай потихонечку собираться. Здесь чек-аут в двенадцать, сейчас уже около одиннадцати. Давай сполоснемся, и пошли.

– Куда? – спросила она.

– В загс, – сказал он. – Подавать заявление. Ты ведь написала, что согласна. Ты согласна?

– Да, – сказала она. – Прости, я эсэмэс маме отправлю, а то она волнуется.

– Еще бы! – засмеялся он. – Дочку в лапы откинувшемуся зэку! Маме привет.

– Николай Петрович! – засмеялась она в ответ. – Зачем этот ужасный тюремный жаргон?

Написала: «Мама, все хорошо, я в порядке, тебе привет от Николая».

* * *

– А куда мы едем? – спросила она в метро. – Прямо в загс? И еще, Коля. Давай сразу подумаем, где мы будем жить. У нас с мамой однокомнатная…

– Подумаем, подумаем, – сказал он. – Да, едем мы в загс, конечно. Но сначала на минутку заскочим ко мне.

– К тебе – в каком смысле? Ты что, квартиру снял? Или у тебя под бронью?

* * *

Он отпер дверь, кинул пальто на вешалку, помог ей снять плащ. Сбросил туфли, ногами нашарил домашние тапочки.

– Сапоги снимать? – спросила она.

– Не обязательно. Проходи, осматривайся. Жить будем здесь.

Это была хорошо обставленная двухкомнатная квартира. Небольшая спальня, гостиная с целой стенкой книжных полок и просторная кухня.

– Смотри, как чисто, – сказала Наташа. – Если ты только вчера освободился, а квартира под бронью была, кто ж тут пыль вытирал шесть лет?

Он подошел к ней, крепко обнял, подвел к зеркальной дверце большого шкафа в спальне.

– Мы с тобой неплохо смотримся, а? – Он засмеялся. – Любимка и ждуля! Наташа! Ждулечка моя бесценная! Ну неужели ты в самом деле поверила, что я зэк и сижу за тяжкие телесные? Я просто никому в жизни не верил. У меня были два развода, один гаже другого. Потом долго, как бы тебе сказать, зализывал раны. И приучил себя не верить никому! Особенно женщинам. Одна забрала у меня квартиру моего отца. Этак сразу, очень простым юридическим маневром. Рассказать как?

– Не надо.

– Ну ладно. Потом. В общем, я дурак был и поддался. А другая родила мне сына от моего же приятеля, а уходя, отсудила дачу, машину и еще одну квартиру. Сын уже вырос, я уже ничего не должен, не бойся.

– Я не боюсь, – сказала она. – А ты меня этими письмами, значит, испытывал?

– Почему испытывал? – воскликнул он. – Я искал! Искал добрую, честную, открытую душу! Я боялся женщин своего круга. Хотел познакомиться на стороне, вот так, в маленьком городе, учительница, со старенькой мамой… Бескорыстная! У меня друг работает в УФСИН, он конверты организовал и штемпеля. Я боялся, понимаешь? Я боялся: если скажу любой женщине, кем я работаю и сколько получаю, все сразу пойдет кувырком. В меня любая тут же без ума влюбится! Ты знаешь, кем я работаю?

– Нет, – сказала она и вдруг добавила: – И знать не хочу.

Он отошел на полшага.

– Почему?

– Так, – сказала она. – Я пойду, пожалуй.

Он стоял перед ней, меняясь в лице. Ему вдруг показалось, что он сейчас ее ударит. Изобьет до полусмерти. И сядет уже по-настоящему.

Но он сладил с собой и сказал ледяным голосом:

– Всего вам наилучшего, Наталья Сергеевна.

– И вам, Николай Петрович.

* * *

Выйдя из подъезда, она вытащила мобильник и написала маме эсэмэску:

«Я вечером буду. Он обманщик. Ну его. Целую, Н.».