Текст книги "Дымовое древо"

– Говорит, пришли тад-тады, чтобы всё тут разрушить, – сказал священнику Робертсон. – Но все убежали. А он слишком старый, чтобы сбегать. Ему в руку выстрелили, вот он и прячется.

«Тад-тад» называлась христианская секта. Название означало что-то вроде «руби-руби».

Из жителей деревни никого не осталось, кроме этого старика с пулевым отверстием в ладони, на которую он наложил компресс из листьев и мушиных яиц.

– Даже если получили тяжёлое ранение, в этом племени никогда не отрезают конечности, – пояснил Робертсон. – Это необязательно, раны у них никогда не гноятся, потому что они дают мухам отложить туда яйца и личинки выедают из мяса всё нагноение.

– А-а. Ага, – протянул Кариньян.

– Хороший способ. Но бывает, от этого болеют и умирают.

По старику, его по-обезьяньи сморщенному личику и жилистой плоти, которая почти отставала от костей в суставах, было видно, что он безмерно близок именно к такому исходу. В глубине рта у него сохранилось два или три зуба, и сейчас он крайне сосредоточенно обгладывал ими плод манго. На вопросы Салилинга старик отвечал неприветливо, но когда покончил с фруктом, отшвырнул косточку и показал Кариньяну свой антинг-антинг – браслет из полых семян вокруг запястья. Его магия, объяснил дед, оберегает от насильственной смерти. Поэтому пулевое ранение ничего не значит.

Старик говорил на себуано-висайском наречии, которое Кариньян понимал довольно неплохо, но юный Робертсон всё равно перевёл:

– Ему просто нужно напиться крови обезьяны, тогда будет как новенький.

– Возьмите меня с собой к реке, – прохрипел дед. – Хочу хлебнуть немного грязи.

– А сейчас он хочет пойти с нами, – сказал Робертсон.

– Да. Понимаю.

– В этом племени говорят, что грязь даёт жизненные силы. Он хочет к реке.

– Я знаю, о чём он говорит, – настойчиво ответил священник.

Старик указал на восток, куда-то за холм, и завёл речь про какую-то сказочную страну, про земли из легенд и преданий.

– Он говорит, что вон за той горой лежит край под названием Агаманийог.

– Это только дети верят в подобные сказки, – проворчал Кариньян.

Старик по-прежнему показывал на восток:

– Агаманийог! Это страна кокосов.

Кариньян сказал:

– Оставьте детям этот ваш Агаманийог.

– Они туда не ходят, – возразил дед.

И вновь они тронулись в путь, пробираясь вброд по руслу ручья через узкую лощину, а затем – вверх по противоположному склону горы, цепляясь за пучки травы, чтобы подтянуться, а Кариньяна на каждом шагу язвило стрекало Искусителя: «Я есмь зло в полновластии воли своей, и не раскаиваюсь в том сполна. Ну ладно, чуть-чуть раскаиваюсь. Но лишь самую малость. Я потерпел неудачу в Духе усыновления».[28]28
  См. Римлянам 8:14–16. «Ибо все водимые Духом Божиим – сыны Божии. Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, Которым взываем: „Авва, Отче!“ Этот самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы – дети Божии».


[Закрыть] Он приглушил голос дьявола, который принадлежал ему самому, и настроил слух на звуки извне: шелест мокрой листвы на ветру, гогот попугаев, лживую болтовню обезьянок в кустах. Растения смыкались над головами. Тропинка теперь пролегала лишь где-то в воображении Салилинга. Кариньян слепо тащился за ним, держась на ногах из страха, что если вдруг он сядет, то потеряется среди растительности. Одежда промокла насквозь, даже карманы – и те наполнились по́том. Стёжка опять расширилась, и они вышли на хребет, с которого открывался вид на весь мир целиком. Теперь идти стало полегче. Через менее чем два часа они стояли над долиной Аракан, около пяти километров в ширину, а по дну долины несла оливково-серые воды река Пуланги. Берега скрывали из виду исполинские акации, похожие на грибы высотой с десятиэтажный дом и с кронами шириной в сто футов. До этого момента Салилинг с ним не заговаривал, но сейчас повернулся и сказал по-себуански:

– Оглянитесь – видите, откуда мы пришли. До тех мест двадцать километров.

Кариньян посмотрел на запад: там в розоватом свете купалось серо-зелёное крошево джунглей, кипящее в котле заката.

Ещё час спускались они к остаткам барангая Татуг. Прошлогоднее наводнение прибило травы к земле и смыло дома с низких свай, но там всё ещё жили люди. Кариньян, настолько обессиленный, что был не в состоянии даже снять шляпу, присел на какой-то холмик, смутно осознавая, что тот вполне может оказаться чьей-нибудь могилой. Вокруг теснились другие могилы, не совсем ещё сгинувшие под безжалостным натиском колючих трав и ползучих лиан. Что-то истребило с десяток этих людей, да что там, больше, двадцать, двадцать пять – чума, наводнение, разбойничий налёт. Он нашёл в себе силы наконец-таки снять шляпу. Услыхал детский смех, услыхал женский плач.

– Давайте, отойдите отсюда, тут нельзя сидеть, – сказал Робертсон. Салилинг взял его за руку. Робертсон объявил: – Смотрите, вот коробка. – Он держал ящик из источенных личинками трухлявых досок. – В ней – кости вашего соотечественника.

* * *

В рамках своей первой официальной операции в качестве сотрудника разведслужбы в субботу, в 4:15 утра Сэндс прибыл во внутренний аэропорт Манилы, чтобы сесть на «Дуглас Ди-си-3», отправляющийся в Кагаян-де-Оро, самый северный город на острове Минданао, и смешался с толпой у окошек кассы – десятки полусонных людей в платках, повязанных у шеи, лениво обмахивались выцветшими журналами, ненавязчиво, но решительно пробивались к безучастным лицам персонала. Затем они исчезали, после чего, собственно, всходили на самолёт. Фамилия Шкипа шла сороковой в листе ожидания, выведенном мелом на доске у стены, но предыдущие тридцать девять путешественников так и не показались, так что он первым поднялся на борт «Ди-си-3», который пронёс всего пятерых пассажиров над радужно-переливающимися джунглями и чёрными водами моря и без происшествий приземлился на красный грунт ухабистой взлётно-посадочной полосы. Эти «Ди-си-3», как он понял, могут летать хоть с отстреленным крылом – слыхал он от полковника подобные байки.

Сэндс нашёл такси до кагаянского рынка, решил обойтись без завтрака и сразу же сел в рейсовый автобус, идущий на юг через остров. Он вёз недорогой фотоаппарат, «Империал Марк XII» без осветительной приставки, снимающий в пастельно-зелёных тонах, но бо́льшую часть времени просто любовался пышными, словно бы губчатыми ландшафтами. Ехали они с приличной скоростью, иногда сбавляя обороты почти до предела, чтобы дать старым пассажирам сойти, а новым – сесть, но ни разу толком не остановившись. У каждого хуторка к автобусу сбегались торговцы, продавали ломтики манго и ананаса, обёрнутые в бумагу, и «кока-колу» в трясущихся полиэтиленовых пакетах, завязанных узлами и с торчащей сбоку соломинкой для питья, – они-то и составили походный паёк Шкипа до тех пор, пока поездка не прервалась на ночь в Малайбалае, довольно крупном городе среди гор в центре острова.

Всю дорогу его пронизывали волны тоски по дому – не по Штатам, не по Канзасу или по Вашингтону, а по пансионату в горах Лусона, по его спальням с кондиционерами, супу «Кэмпбелл» и арахисовой пасте «Скиппи» из спецмагазина Приморского дипломатического комплекса. Эти крошечные припадки смятения принимались им с радостью – как признаки углубляющегося погружения в среду. Его заинтриговала идея, которую выдвинул полковник: о едином боге, но многих службах. Страхи увлекли Сэндса также и к дальнему концу текущего задания – кому предстоит читать рапорт об отце Томасе Кариньяне, какое впечатление произведёт это его донесение?

Малайбалай, хоть и бедный, построенный по большей части из фанеры да оцинкованной жести, был городом многолюдным, шумным и оживлённым. Возле площади перед католической церковью Сэндс нашёл гостиницу и комнату с отдельным санузлом, как принято в мусульманских домах – кабинкой, в которой есть как туалетная дырка, так и кран с холодной водой и трёхфутовым резиновым шлангом. Такая экзотическая система ввергла его в состояние духовной тошноты. На заданиях подобного типа он был готов испытывать чувство ужаса и оторванности от мира – но не просто же от вида сантехники! Он лёг на кровать, отдышался, дал напряжению выпариться из крови. Окна в узенькой комнатушке находились слишком высоко, чтобы выглянуть на улицу. Казалось, в здешнем воздухе нет кислорода, а полон он лишь детским визгом и шумом уличной жизни. Сэндс взял фотоаппарат, спустился по лестнице наружу и сел на каменную скамеечку на площади, подставив туфли под щётку чистильщика. Мальчишка – на вид не старше семи-восьми лет – трудился в поте лица, верхнюю губу усеяли бисером крупные капли, и выразительно постучал щёткой по ящику, чтобы дать знать клиенту, что надо бы переменить ногу. Сэндс щёлкнул аппаратом. Мальчуган сохранил хладнокровие и притворился, будто ничего не заметил. Что ж, пожалуй, этого хватит, оно его успокоит, это ребячье лицо. Он щедро заплатил, вошёл в церковь – никаких стен, только массивный купол над рядами скамей – и стал ждать субботней вечерней литургии. Подтянулось ещё немного людей. Спустились сумерки. На улице над площадью запорхали летучие мыши. Латынь утихомирила его душевную бурю. Во время проповеди моложавый священник говорил по-висайски, но Шкип уловил много знакомой английской терминологии: «одержимость бесом»… «изгнание демонов»… «падшие ангелы»… «духовное обследование»… «психологическое обследование»… Когда молящиеся поднялись для причастия, он предоставил их самим себе и шагнул обратно в этот катастрофически чуждый город.

Останавливая каждого прохожего, пока среди них не попался один, говорящий по-английски, он узнал про ресторан в западном стиле и вскоре уже сидел в «Ла-Пастерии» – итальянском заведении, которое, похоже, часть своего меню добывало из консервных банок, но также подавали там салат из свежих овощей и антипасто с редиской, сельдереем только что с грядки и даже оливками. Белые скатерти, свечи в бутылках из-под «кьянти» и патефон, на котором персонал крутил семидесятивосьмиоборотные пластинки с джазовыми мелодиями.

Деревянные ставни были нараспашку, и внутрь залетал вечерний горный бриз – настолько прохладный, насколько это было вообще возможно на данной широте. Неподалёку от одного окна в одиночестве сидела женщина – явно англичанка или американка, молодая, но уже какая-то потускневшая, сухая, вроде библиотечной старой девы или незамужней сестры пастора. Впрочем, когда бы его взгляд ни упал на неё во время еды, она не отводила глаз, а смотрела в ответ с необъяснимой откровенностью.

Как только официант убрал её посуду, незнакомка встала и подошла прямо к столику Шкипа. Принесла свою чашку кофе и поставила её рядом с его чашкой.

– Мы весь вечер глядим друг на друга. Думаю, нам пришло время представиться. Я Кэти Джонс.

Она пожала ему руку и задержала в своей ладони. Это было не просто дружелюбие. Она, не отрываясь, смотрела ему в глаза, и взгляд её был чуть ли не полон слёз, горя́ от жажды чего-то неизъяснимого. Сэндс как будто язык проглотил. Он никогда не понимал, как следует вести себя с женщинами. Её натянутая улыбка, истекающая отчаянием, пронзила ему сердце жалостью. Она была больна или пьяна, а может – и то и другое.

– О, ради всего святого, – произнесла женщина и отвернулась с тихим не то смешком, не то всхлипом. Оставив свой кофе у него на столике, она поспешно вышла.

Сэндс внутренне содрогнулся и не смог доесть. Несмотря на это, заказал десерт. Когда принесли заказ – канноли, – официант замялся возле него с неприятным смущением и наконец выдавил: «Дама сегодня не рассчиталась. Оплатите заказ?» Шкип заплатил.

На следующий день, едва Сэндс ступил из автобуса на немощёную главную улицу селения Дамулог, его поприветствовал невысокий полноватый человек, у которого, похоже, имелась привычка производить смотр всех новоприбывших, – он представился как Эметерио Д. Луис, мэр Дамулога. Луис препроводил его в единственную гостиницу, хозяином которой был человек по имени Фредди Кастро, а по пути показал все достопримечательности Дамулога – рынок, ресторан, здание для петушиных боёв и галантерейную лавку.

Дамулог лежал в конце бетонированной дороги, здесь завершался автобусный маршрут и обрывались линии электропередачи. Хотя электричество досюда ещё добиралось, в городке не существовало ни канализации, ни, насколько смог разузнать Сэндс, каких-либо удобств в помещении, во всяком случае, не в гостинице у господина Кастро – её построили из крепкой древесины, но дождь в тот день просачивался не только через крышу, но даже через два промежуточных перекрытия и капал с потолка его комнаты на первом этаже. Чтобы сохранить постель и личные вещи в сухости, потребовалось тщательно продумать их размещение. В сумерки мэр и господин Кастро, молодой человек, прилично объясняющийся по-английски, вдвоём отвели его к одному из пяти городских источников, и там Сэндс в клетчатых трусах и жёлтых дзори на глазах у женщин и разинувших рты детей искупался в проточной воде из трубы в склоне холма.

– Купайтесь, купайтесь, вы в безопасности, – заверил его мэр. – У нас тут нет крокодилов. У нас нет малярии. У нас нет бандитов. Насколько знаю, у нас на юге действуют некоторые организованные мусульманские группировки, но только в Котабато. А мы не в Котабато. Это Дамулог. Добро пожаловать в Дамулог!

Когда Шкип поворачивался спиной, ребятишки поднимали крик. На острове Минданао не имелось американских военных баз, поэтому никто не называл его «Джо». Дети кричали ему: «А-тес, а-тес…» Отец… Видимо, приняли за священника.

* * *

И странные же сны снились сегодня ночью, Господи…

Она сидела на скамейке на рыночной площади, восстанавливала по кусочкам ужасы прошедшей ночи, ждала шести утра – времени отъезда, ждала, пока две полусонные женщины откроют поблизости ларёк для торговли, чтобы купить там кофе. Я стою перед судилищем Христовым, но что же перед этим, что же… вот я беру кошелёк, захожу в магазин купить карандаш, но магазин вдруг оказывается помостом на широкой чёрной арене у самого края света, а я теперь мертва и должна держать ответ за свои грехи. Но я не могу. И тьма становится мне вечною мукой.

Чей же это голос шептал во сне? Однако женщина в ларьке уже была готова продать ей кофе, заливая кипятком из термоса ложку порошкового «Нескафе» в пластмассовом стаканчике. Женщина включила транзисторный приёмник – вещало «Радио Пилипино Осамис» из Котабато: сначала передавали популярные мелодии, а в 6:00 прервались, чтобы пятикратно прозвучала «Аве Мария».

Автобус ждал, но водитель ещё не явился. Отъезжают ли они по расписанию, её ничуть не интересовало. Она не носила наручных часов, да и не было у неё часов уже долгие годы.

Но кто это? Менее чем в тридцати футах от неё у другого ларька сидел и заказывал себе сладкий рулет тот самый мужчина из ресторана, из «Ла-Пастерии», перед которым она повела себя как дура. Дура, идиотка! Но вчера вечером при виде его она ощутила такую боль, такое томление.

В своём филиппинском одеянии – коричневых широких брюках, коричневых сандалиях, белой спортивной рубашке с коротким рукавом, в неверном свете свечей, с вихрастой причёской и усами, он был так похож на Тимоти – младого пришельца, Тимоти – глашатая благих вестей и товарищеского участия. Вот она и кинулась к этому американцу – так же безрассудно, как кинулась бы к Тимоти, если бы тот вернулся к ней из глухой неизвестности, в которой растворился.

Ещё не рассвело. Странная здесь в горах погода, солнечные лучи колотят по голове, как молотом по наковальне, а в тени прохладно, после ночи – почти даже зябко. Она укуталась в штормовку, скрыв лицо под капюшоном, и наблюдала за американцем с расстояния в тридцать футов. Ибо вчера вечером в первое мгновение я подумала, Тимоти, будто он – это ты, и кровь ударила мне в голову и в пальцы, и зрение заволокло мне пеленой, и вот он сидит тут в шесть утра, продев руку в лямку своего хлопчатобумажного ранца, и выглядит, Тимоти, по-прежнему выглядит, точно вылитый ты. Вот подошёл другой мужчина, вероятно, водитель автобуса, сел рядом с американцем и заказал кофе. Наверху, над жестяной кровлей – хрупкие мерцающие огоньки, вокруг них – ореолы крылатых насекомых… Сонные ларёчницы, замотанные в лёгкие одеяла, толкутся возле деревянных лотков, на которых вскоре разложат варёные яйца, сигареты, конфеты, булочки. Тимоти, неужели ты живой? Женщина у ларька около меня плетёт для какого-то праздника миниатюрные коробочки из листьев кокосовой пальмы. Другая женщина, согнувшись, орудует короткой метёлкой, просто пучком соломы – подметает пыль… Смогу ли навсегда запомнить ту истину, что чувствую прямо сейча?.. Тимоти, все мы живём, и все мы умираем.

Водитель открыл двери автобуса, и американец взошёл вслед за ним. Никак нельзя было садиться в этот автобус – ведь её увидят! Она поедет на другом автобусе, попозже. Кэти отвернулась, попросила яйцо, рулет и ещё один стакан «Нескафе», а потом собрала вещи и ушла. Несла свои пожитки в бумажной сумке с верёвочными ручками.

Она села на скамейку на площади Рисаля и смотрела, как с полдесятка женщин и детей засыпают баскетбольное поле слоем убранного риса, ходят между кучами с граблями, чтобы ворошить зерно. Больше ей идти было некуда. Лучше сделать ставку на менее надёжное вечернее расписание, чем оставаться на ещё одну ночь. В городе не было адвентистской церкви, так что она расположилась в меблированных комнатах, где вокруг женщины, путешествующей без попутчика, образовалась атмосфера напряжённой заинтересованности, которая ею самой ощущалась почти как ненависть. Все пытались вести себя с ней любезно. Вот почему она ушла в «Ла-Пастерию», хотя едва ли могла себе такое позволить, – впрочем, это извиняло лишь то, что она в принципе туда ушла, но не то, что она разоткровенничалась перед незнакомцем.

И правда, был ли тот настолько похож на Тимоти? Из своего бумажного пакета Кэти выудила пачку фотографий – единственную причину этой поездки. На прошлой неделе среди разномастного имущества Тимоти она наткнулась на катушку фотоплёнки и проехала весь этот путь, чтобы найти кого-нибудь, у кого можно будет её проявить. Большинство кадров вышло неплохими: всего двадцать с чем-то фотокарточек, три с изображением Тимоти, а на двух он был запечатлён мимоходом – вот Тимоти с группой инженеров из Манилы, осматривают место постройки будущей водокачки, а мэр Луис вылез на передний план, точно жизнерадостный упитанный хомяк; вот Тимоти вблизи, но размыто, по-видимому, инструктирует неопытного фотографа; вот, наконец, на одной Тимоти обнимает за плечи саму Кэти, позируя со свитой молодожёнов на какой-то филиппинской свадьбе перед розовой церковной стеной. Остальные снимки он собирался выслать новобрачным: кстати, это в Котабато, Кэти узнала розовую церковь. В этой, как он выразился, «увеселительной прогулке за казённый счёт» – без малого сто километров езды по размытым дорогам с десятками других пассажиров в джипни, рассчитанном на восемь человек, – она всё время держалась подле него. В церкви в Котабато его приняли будто Господа Бога, донимали просьбами, заваливали подношениями, уломали поприсутствовать на свадьбе незнакомых людей – ну и разрешили поснимать это мероприятие на его немецкую фотокамеру.

Помимо этих фотографий, в бумажном пакете лежали вчерашний комплект одежды и небольшая подушка – её Кэти подложила под голову, сидя на деревянном сиденье в автобусе, который вёз её с гор в этот день. Дорога постепенно снижалась, убегая прямо вдаль и открывая впереди восхитительный вид на необозримые просторы – мириады оттенков зелени под медленно стягивающимися чёрно-серыми грозовыми тучами. В открытые окна со свистом залетал ветерок, пахший сперва сосной, а затем – прелым духом низменностей. Автобус проехал сквозь стену ливня и в 16:00 – с неба всё ещё накрапывало – прибыл в Дамулог.

Мэра Луиса на автобусной остановке сегодня не было. Должно быть, отлучился заключить пари. Было слышно, как ревут зрители на петушиных боях в здании на другом конце площади. К шпорам птиц привязывали бритвенные лезвия, и они за пару секунд кромсали друг друга на мелкие клочки.

Они с Тимоти жили неподалёку от площади в трёхкомнатном доме с сетками на окнах и крепкой кровлей и делили его со своим слугой Корасоном, а также, как правило, с двумя или тремя племянницами Кори – не всегда одними и теми же. В доме оказалось пусто. По субботам и воскресеньям девушки ходили домой в барангай Кинипет.

После соснового аромата и относительной прохлады горного города она снова ощущала запах родного дома – запах сырого дерева и прокисшего белья. В доме было темно. Она дёрнула за рубильник на кухне – электричество работало. Разбежались по углам тараканы. В плошке с крышкой Кори оставил ей немного риса. Там кишели муравьи. Какой жутью, какой безысходностью пропитался этот дом в отсутствие Тимоти!

Она выбросила еду вместе с плошкой и всем остальным на землю у края их участка земли и ушла, пробыв дома всего три минуты.

Поужинала она в столовой «Солнечный луч» – и застряла там из-за второй грозы за день. В городке отключился свет, и она пережидала непогоду в заведении, озарённом свечами, беседуя с человеком по имени Роми, приехавшим сюда из Манилы с геодезическим отрядом, и Боем Седосой, одетым в форму патрульного полицейского. Роми цедил из кружки ром «Олд-Касл», а Седоса – «Тандуай». Тельма, владелица народной столовой «Солнечный луч», сидела на высоком табурете за стойкой в другом конце зала и слушала транзисторный приёмник.

В одежде, промокшей до нитки, вошёл тот самый американец, похожий на Тимоти, – в петле на запястье у него висело нечто, смахивающее на камеру, – и нерешительно остановился в дверях. Беседа прервалась. Он сел за соседний столик и попросил подать ему кофе. Если американец и узнал Кэти, то сказать об этом ему не позволила вежливость.

Ах да, разве она не в курсе? В Дамулоге же кончается автобусный маршрут, и только на этой остановке можно снять жильё.

Он положил фотоаппарат на стол. Все наблюдали, как незнакомец пьёт кофе, а дождь и дальше монотонно барабанил по крыше.

В столовую ввалилась ватага пьяной молодёжи – парни дурачились и пинками опрокидывали столики и стулья. При свечах видны были только пугающие, стремительные силуэты. Тельма хлопала в ладоши и смеялась, будто это были её родные сыновья. Вот они ушли, и она принялась расставлять мебель как надо. Патрульный Седоса зашевелился, вынул фонарик и посветил им вслед в дождевую мглу. Потом внутрь зашла побираться какая-то юродивая. Тельма обнялась с ней как с родственницей – вполне вероятно, так оно и было.

Патрульный Седоса, хотя и продолжая держать подбородок и плечи прямо, нырнул к огоньку свечи. Внимательно вгляделся в лицо американца за соседним столиком и не отводил взгляда, пока тот не был вынужден как-то отреагировать.

– Будьте любезны, назовите ваше имя.

– Меня зовут Уильям Сэндс.

– Ясно. Уильям Сэндс. – Лицо у Седосы было как будто из какого-то фильма – мертвецки пьяные глазки в складках жирных, маслянистых щёк. Нос у него был острый, арабский. Седоса смотрел не моргая. – Ни в коем случае не пытаюсь как-то задеть вашу личность, но не могли бы вы показать мне какие-нибудь бумаги, разрешающие вам передвигаться в пределах нашей провинции?

– Не имею при себе никакого удостоверения, – признался американец, – у меня только один карман. – Он был одет в белую футболку и нечто, напоминающее купальные шорты.

– Ясно. – Седоса по-прежнему изучал внешность американца, словно та за секунду успевала изгладиться у него из памяти.

– Я в приятельских отношениях с мэром Луисом, – сказал Сэндс. – Он официально одобрил мой приезд.

– Вы часом не на армию США работаете?

– Я сотрудник корпорации «Дель-Монте».

– Ясно. Тогда хорошо. Всего лишь навожу справку.

– Понимаю.

– Если понадобится моя помощь, просто спросите Боя Седосу, – отрекомендовался патрульный.

– Ладно. И, пожалуйста, зовите меня «Шкип».

– Скип! – воскликнул Седоса.

Роми из геодезического отряда тоже повторил:

– А! Скип!

Тельма со своей табуретки за склянками с кушаньями – и та захлопала в ладоши и крикнула:

– Здравствуй, Скип!

– Так выпьем же за Шкипа! – объявила Кэти.

Неужели он понял? Он назвал свою кличку. В этом городке его больше никогда не коснутся неприятности.

Американец поднял стакан за них за всех.

– Вижу, вы таскаете с собой камеру даже под дождём, – сказала она.

– Я сегодня вечером не очень соображаю, – признал он.

– Вы держите её при себе прямо каждую минуту?

– Да нет. Я стараюсь не привязываться к фотообъективу. Если не поберечься, он ведь может насовсем превратиться в ваш глаз, в единственную мечту, через которую вы смотрите на мир.

– Вы сказали «мечту»?

– Прошу прощения?

– Ну вы ведь сказали, что он превратится в единственную мечту, через которую вы смотрите на мир?

– Разве? Я имел в виду «глаз». Ваша камера превратится в ваш глаз.

– Странная оговорка, сэр. Вы случайно не мечтали в юности сделаться фотографом?

– Нет, не мечтал, мэм. А вы случайно не мечтали сделаться Зигмундом Фрейдом?

– А у вас какой-то зуб на Зигмунда Фрейда?

– Фрейд на одну половину виноват в том, что не так с нынешним столетием.

– Правда? Кто же виноват на другую половину?

– Карл Маркс.

Этот ответ рассмешил Кэти, хоть она и не могла с ним согласиться.

– Наверно, это первый раз, когда кого-либо из этих двоих припомнили в нашем городке, – заметила она.

Роми, геодезист, потянулся через разделявшее их с американцем расстояние и пожал ему руку:

– Окажете ли вы честь составить нам компанию? – Он тянулся, пока американец не пододвинул стул и не подсел к их столику. – Не желаете ли насладиться вместе с нами чашечкой горячего кофе? Или чего-нибудь ещё более горячительного?

– Непременно. Угостить кого-нибудь сигаретой? Они, правда, чуть-чуть промокли.

– Ну это ничего, – сказал патрульный Седоса, принял одну из рук американца и подержал её над пламенем свечи, чтобы немного подсушить. – А! «Бенсон и Хеджес»! Хороший табачок!

Сейчас, снова видя американца, в этот раз – даже ближе, она не ощущала в себе никакого шевеления. Тогда как ей желалось бы ощутить хоть что-нибудь. Город утопал в грязи, пропах нечистотами и всевозможной заразой. Теперь, увидев, каково в этом месте без Тимоти, ей было тошно здесь находиться – хоть с ним, хоть без него.

Мужчины обсуждали каких-то филиппинских боксёров легчайшей весовой категории, о которых она ни разу не слышала. Над столешницей вился рой крохотных мотыльков – насекомых привлекала свеча, вертикально воткнутая в галлоновую банку из-под бананового кетчупа «Тамис Ангханг»[29]29
  Банановый кетчуп – филиппинский фруктовый соус, изготовляемый из бананов, сахара, уксуса и специй. Появился на Филиппинах во времена Второй мировой войны из-за недостатка привозных томатов, тогда как местное производство бананов оставалось на сравнительно высоком уровне.


[Закрыть]. Мужчины спорили о политиках, которые её не интересовали. Дискутировали о баскетболе – это была в некотором роде национальная страсть. Когда Кэти устала от разговоров, она пошла домой сквозь лёгкую морось, в непроглядной темноте, вызванной отключением света, ступая по лужам, чудом не сбившись с дороги и совсем уж удивительным образом добравшись, куда хотела.

Поставила туфли у дверей, направилась в спальню. Нашарила фонарик на прикроватной тумбочке и разделась при его тусклом освещении. На тумбочке лежала также книга Тимоти – её она нашла среди его вещей, а был это сборник леденящих душу сочинений Жана Кальвина, излагающих его учение о предопределении: книга сулила ад, доверху набитый душами, намеренно сотворёнными для вечных мук; она не знала, что делать с книгой, положила её рядом и никак не могла удержаться от возвращения к её духовной порнографии, как собака возвращается к собственной рвоте. Нашла спичку, зажгла завиток инсектицидной спирали на блюдце, заползла под антимоскитную сетку, натянула простыню по самый подбородок… Некоторые люди положительно и безусловно избраны для спасения, а другие столь же безусловно обречены на гибель… Так и лежала, вдыхая смрад своей жизни, с волосами, до сих пор влажными из-за дождя. К книге она так и не прикоснулась.

Когда Кэти проснулась, комнату озарял ослепительный свет: горела лампа под потолком. Видимо, электросеть уже починили. На улице по-прежнему стояла темень, однако дождь прекратился. Она взяла сандалии на кухню, швырнула их в раковину, чтобы разогнать тараканов, щёлкнула выключателем, налила стакан прохладной воды из холодильника (он работал на газу), села за стол и стала рассматривать фотографии. Проявление плёнки было призвано чем-то её занять, пока она ждала, чтобы кто-то привёз ей кольцо – металлический перстенёк то ли из золота, то ли нет, но снятый с пальца у трупа, который выбросило на берег реки Пуланги. Люди с берегов реки не прислали кольцо. Чем попусту тревожить кости или это одинокое украшение, они предпочли поискать кого-нибудь с Запада, кто бы заявил о своём отношении к этим останкам. В течение нескольких недель обдумав решение между собой, они отдали перстень за совершенно пустяковое вознаграждение, каких-то пятьдесят песо.

Она глядела глазами Тимоти на эту свадебную церемонию.

Их предупредили о том, что будут снимать, и они подготовились. Маленьких девочек нарядили как куколок, напудрили и напомадили; их чёрные волосики блестели от бриолина.

Его глаза видели, его ум обрабатывал именно этот самый момент на разбитых ступенях розовой церкви. Справа на заднем плане вывеска – «ШИРЕМОНТАЖ / раздвигаем горизонты в мире восстановления протекторов», – а над праздничной толпой парят изображения архангела Михаила, и лезвие его меча обёрнуто оловянной фольгой. Как раз был Михайлов день. Мусульмане, католики – все танцевали во славу небесного воителя. Пока Тимоти священнодействовал с осветительной приставкой, родня жениха начинала постепенно издавать восклицания и смешки, а когда щёлкнула вспышка, они успели сбросить оковы всех ограничений, свойственных человеку, завизжали и попытались спрятаться один за другим в стыдливом смятении.

Кэти взяла из их ящика в холодильнике одну из филиппинских сигар, которые курил Тимоти, села с ней в руке, поднесла к губам, зажгла спичку в блюдце на столе, несколько раз коротко затянулась, потом затушила её в раковине и снова села за стол, окружённая облаком родного зловония, хотя голова у неё закружилась. Сигары, фотографии, предметы, к которым он прикасался, замечания, которые плавно возвращались из тумана забвения, – она машинально собирала их, как своего рода улики.

Вернулась в постель, не выключая лампы над головой. Сразу же раскрыла труды Кальвина, книгу, которую Тимоти как нашёл, так и читал без перерыва. Её поражало, что кто-то уже сформулировал все эти грязные мысли, все эти идеи, которые, как она сама полагала, посещали лишь её одну, её личные греховные сомнения, ни разу не высказанные вслух, – и Тимоти, очевидно, чувствовал то же самое, потому что никогда не заговаривал с ней ни о них, ни об этой книге. На полях он оставил карандашные пометки возле отдельных отрывков. Она закрыла глаза и читала их кончиками пальцев…