Текст книги "Тропами искусства. Записки странствующего художника"

Мельпомена

На следующий день после наслаждения Эрмитажем решил сходить в театр. Залез в интернет, спрашиваю у него, дескать, чудо-машина, что можно сегодня хорошего в Питере посмотреть? И что мне выдал сервис на основе моих предпочтений на первом месте? Правильно, «Мизантроп»!

Подъехал к театру Комиссаржевской, времени много, сел напротив на веранде. Подходит официант.

– Коньяк есть, милейший?

– Есть.

– А какой?

– Для вас «Хеннесси».

– Почему для меня именно «Хеннесси»?

Улыбается:

– Вы себя в зеркало видели?

– Хм… Несите.

Приносит бокал. Я ему говорю:

– Молодой человек, вы не могли бы со мной рядышком постоять?

Смотрю, он напрягся. Ну, правильно, мужик-то в шарфике бело-голубом, кто его знает.

– Да ладно, не напрягайтесь, мне просто солнце в глаза. А вы удачно так его загораживаете.

Он ухмыльнулся и пробурчал:

– Надо было вам «Арарат» налить…

Я посидел. Выпил свой «Неарарат» и пошел в театр. Подхожу к контролю билетов, милая женщина с терминалом мне и говорит:

– Господин Гардари?

– Он самый.

– Добро пожаловать! Должна вам признаться, что мы тут, в культурной столице, вас очень даже читаем. Следим, так сказать, за современной искусствоведческой мыслью.

– Благодарствую, – отвечаю я, проникнувшись стилистикой момента. – Приятно. Весьма. А не соблаговолит ли уважаемая служительница Мельпомены…

– Соблаговолит, – понимающе улыбается она и величаво показывает взглядом на угловой коридор. – Там вы отыщете все, что вам нужно.

Совсем уж все, что мне нужно, я там, конечно, не нашел. Мне много чего нужно. Но в данный момент…

Спектакль посмотрел. Некоторая гротесковая нарочитость игры сначала показалась мне неуместной в начале XXI века. Но потом, пообщавшись со служителями сцены, я изменил свое мнение.

В отличие от других героев, которые хотя бы просто живут, Альцест не живет, а «играет» так же, как и любовники маркизы. Но если их (маркизов) игра – это комедия, то его игра – это трагедия. Не в смысле значимости «личной драмы», а в смысле скрытой, но от этого не менее чудовищной бесплодности данного потенциала. Как говорится, кому многое дано, с того и спрос другой. Ум – это еще не все. Ведь умение слушать, слышать, менять свою точку зрения и действовать – не менее важно, чем интеллект.

«Мизантроп», как ни странно, очень актуален в нашем сегодняшнем мире – мире аватарок, соцсетей, тотальной уверенности в своей картине мира и неумения разговаривать.

Про Нильса Бора, великого физика, Нобелевского лауреата, есть такая байка. На входной двери дома Бора висела подкова. Его спросили, почему она там висит, разве он верит во все эти штуки со счастьем, знаками удачи и защитными символами? Бор ответил, что, конечно, нет, ведь он ученый, физик и верит в факты, цифры и эмпирические данные. Но тогда почему? «Потому, – заметил Бор, – что мне сказали, что эта вещь защищает вас и ваш дом вне зависимости от того, верите вы в это или нет».

Удивительный ответ удивительного человека, демонстрирующий и силу разума, и его смирение перед лицом великой сложности мира. Я услышал эту байку в диспуте Славоя Жижека и Джордана Питерсона на тему счастья. Для меня этот диалог – пример того, как могут продуктивно, интеллигентно и ценностно обоснованно общаться люди очень разных взглядов. Согласитесь, в нашей жизни это очень редко встречается, достаточно посмотреть любые политические диспуты или даже обычные бытовые споры.

Я же подумал о том, что на самом деле это очень непростой навык – быть уверенным в своей правоте, иметь смелость отстаивать свои взгляды и убеждения и одновременно уважать «иное»… И быть готовым отказаться от своей позиции, если она получит достаточно убедительную контраргументацию. Это по-настоящему мужественное поведение мудрого человека не зацикливаться на своей точке зрения только потому, что она твоя. Ведь истинная сила позиции заключается не в том, что она твоя, а в ее причинах и основаниях. А их можно оспаривать.

* * *

После спектакля стою в фойе, подходит девушка:

– Здравствуйте, Денис! А я думала, вы не такой.

– Хм… а какой?

– Ну, маленький такой, щуплый… А вы как на картинке.

– Это плохо?

– Да нет, наоборот. Просто уже как-то привыкла к тому, что люди в жизни совсем не такие, какими представляют себя в соцсетях.

– Так и я не такой.

– По крайней мере, внешне вполне себе такой. А вам спектакль понравился?

– Да.

– Мне тоже. Но я прочитала кучу негативных отзывов от театралов и подумала, что, наверное, что-то не понимаю. Или вы думаете, что я все-таки имею право на свою точку зрения?

– Имеете.

– И она столь же ценна, сколь и точка зрения профессора-искусствоведа?

– Смотря для кого. Для вас – возможно. Для других – нет.

– Почему?

– Потому что вы не профессор-искусствовед.

– Но ведь ученая степень или звание – еще не гарантия ума и правоты.

– Не гарантия. Но людям нужно на что-то ориентироваться. На авторитет и статус ориентироваться проще, чем на аргументы. Тем более, что вас никто не заставляет соглашаться. Громкое мнение с авторитетом, но без аргументов – снобизм; с аргументами, но без авторитета – холостой выстрел.

– А громкое мнение без авторитета и без аргументов?

– Пижонство.

* * *

Вышел из театра, решил пройтись. Иду мимо Гостиного двора, слышу: музыка играет. Дай, думаю, зайду. Захожу в бар, там парни молодые рок-н-ролл на контрабасе и трубе лабают… Да еще круто так.

Подхожу к барной стойке, спрашиваю:

– У вас пиво вкусное?

– Вам правду или честно? – отвечает бармен.

– Не понял, а в чем разница?

– В пиве, мужик, в пиве!

Короче, выпил «хорошего» пива, послушал музыку, вызвал такси. Выхожу. Стоят у бара панки, пиво пьют, ржут и трындят всякую фигню. Подходит к ним бомж, дергает за рукав:

– Мужики, дайте денег нерабочему классу!

Те:

– Отстань, чувак.

– Ну, мужики, ну, вы че? Я же такой же, как вы, неприкаянный. Ну дайте денег.

– Да отвали ты, болезный.

– Вы че? Какие же вы панки? Вот и матом разговариваете, как свои, а помочь социально близкому элементу не хотите!

Один панк поворачивается и говорит:

– Я хоть и панк, но питерский. Поэтому, в отличие от тебя, работаю. Причем в библиотеке. А матом ругаюсь только ночью. Поэтому, чувак, иди нах*й!

В этот момент подъезжает белый мерседес (мое такси… каюсь, грешен, люблю бизнес-класс, друзья не дадут соврать), выходит водитель, открывает мне дверь. Вся толпа дружно поворачивается, оглядывает меня с осуждением. Бомж:

– Вот буржуй!

– Не буржуй, а пижон, – возражает ему панк-библиотекарь, сплевывает и уходит бухать дальше.

Внутренний голос, спорт и современное искусство

Самый смешной перелом, который только можно придумать, – это сломать палец на ноге из-за стремления к знаниям.

Короче, решил посмотреть в словаре значение термина «контингентность». В новой мастерской почти уже закончили ремонт, даже книги на стеллаже расставил. Давай искать философский словарь. Он оказался почему-то на самом верху.

Внутренний голос говорит:

– Барин, на хрена тебе словарь? Мы же знаем, что контингентность – это случайность. К чему множить сущности? Сидим себе в кресле спокойно, че ты кипишишь?

– Нет, – говорю, – контингентность – это не просто случайность, там другой смысл. Контингентность связана с необходимостью, в отличие от случайности, хитрым способом. Мне надо точно знать. Не мешай.

– Твой «хитрый способ» стоит на самой верхней полке на высоте три с половиной метра. Тебе оно надо? От твоей неуемной активности только одни неприятности, причем на нашу общую голову.

– Надо. И вообще, если бы я тебя слушал, только бы и делал, что сидел в кресле, как Обломов, накапливая «доброту».

Полез все-таки. Нет чтобы сходить за стремянкой, лень пять метров пройти, подставил стул. Вот, думаю, покажу этому нытику, как нужно приводить решения в немедленное исполнение. Ну и ожидаемо навернулся. Ударился ногой о ступеньку подиума и сломал палец. Пока летел, понял, что в принципе и так знаю, что такое контингентность. Это когда то, что произошло, могло произойти и по-иному, но не случайным образом, а по вполне конкретным закономерностям.

Внутренний голос:

– Ну вот, пожалуйста. Яркий пример этой самой контингентности. Причем на практике. Говорил же, одни неприятности от твоей энергии. Поехали в травмпункт, лишенец. Только детали никому там не рассказывай, а то будут ржать и вместо гипса клизму назначат… Для головы… А там я.

* * *

Палец заживал долго. Но все проходит, и он прошел. Можно снова тренироваться, так сказать, ударить спортом по телесной лени.

Пошли мы с женой на йогу. Ну как «пошли»: она ходит, а я за компанию иногда. В этот раз случилась «горячая йога». Это когда несколько странных людей в нагретом и влажном помещении добровольно мучают себя под предводительством мифического существа с глиной вместо костей.

Короче. Сидим, тянем жилы, раскрываем в себе чего-то там (у меня уже кровь из глаз течет и мозг от натуги покраснел), и тут преподаватель говорит:

– Слушайте свой внутренний голос, если он вам говорит, что сегодня больше не нужно, то не сопротивляйтесь.

Посмотрел вокруг, все спокойно продолжают дальше. Ни фига себе, думаю. Видимо, у меня какой-то неправильный внутренний голос, эта падла уже на третьей минуте занятия начала верещать, что «сегодня больше не нужно». Дескать, братан, ты че творишь, валим отсюда… Тут одни «психические»! И не трогай нашу «корягу», она хороша своей природной естественной корявостью! Причем это же мой внутренний голос, он умный, у него аргументов вагон… В ход пошли и Эпикур с Камю, и стоики со схоластами.

Самое удивительное, что, пока мы с этой сволочью, внутренней пятой колонной, увлеченно препирались, прошло уже полчаса. Подходит преподаватель и говорит:

– А вы просто вот сюда вот так сделайте – и все.

Как это, думаю, я вот сюда сделаю? Ладно ты, марсианин, «соседи по камере» тоже, судя по всему, инопланетяне, но я-то человек! А у человеков «вот сюда вот» не делается. Внутренний голос радостно поддерживает, типа «дядя Вова, скрипач не нужен, мочи чатланина». Взял меня преподаватель за руки, чего-то там потянул, и правда, «вот сюда вот» получилось.

Внутренний голос понял, что я досижу до конца, и стал вместо паники советы советовать: «Ты сюда ногу поставь, так руку подтяни». – «Отстань, – говорю, – если такой умный, сам и делай… Как советовать, так все чатлане, а как работать… И вообще, ты заткнешься уже или нет?!» Тут вон положено отпускать мысли и погружаться в спокойствие, а как я погружусь, если ты пристал как банный лист до пионерки, и зудишь под ухом безостановочно?

И вдруг… Занятие закончилось. Внутренний голос сразу успокоился и замолчал.

Душ, все дела… Выходим на улицу, и тут эта скотина мне и говорит:

– Хозяин, давай покурим, нельзя же благость сразу такими кусками хватать…

Вообще, внутренний голос – интересная штука. Как будто ты не один в самом себе живешь, а с кем-то… Может, даже с целой шайкой советчиков и «доброжелателей».

Какое «я» истинное и кто кому должен два раза ку делать, не всегда понятно, ведь на эти сущности ни желтые, ни малиновые штаны не напялены.

* * *

Прихожу как-то на тренировку. Разминаюсь. Смотрю, на тумбочке в силовой части спортзала лежит томик Чернышевского «Что делать?». Ну, думаю, ни фига себе тут народ, титаны мысли. Есть у нас там тренер Серега – мастер спорта международного класса, призер, чемпион и все такое, сто тридцать килограммов мышечного великолепия. Вот он, наверное, и заставляет своих птенцов приходить на тренировку не только с энергией тела, но и с энергией разума, дескать, настоящий пауэрлифтинг – это прежде всего мозги.

Подходит мужик (слегка уменьшенная копия Сереги), открывает Чернышевского, а там… не Чернышевский, а просто пустые листы для заметок. Внутренний голос сразу как заорет:

– Я же говорил, все качки тупые! Хозяин, зачем мы сюда ходим? Бросай это гиблое дело. Все тлен, Чернышевский никому не нужен, в современном мире бытие потеряло свой смысл, превратившись в симулякр. А в такой ситуации лучше уж просто бухать, чем изводить себя никому не нужными и бессмысленными потугами телесного.

– Вот ты жук, – говорю. – Тебе лишь бы ничего не делать, из любой мухи сразу «слона аргументации» высосешь, только бы не напрягаться. Не подавись слоном-то.

– Слон, между прочим, животное умное. Он в спортзал не ходит. Жрет и созерцает, созерцает и жрет. Бери пример, человечишка. И, кстати, внутренний голос у слона наверняка большой, упитанный и в почете. Никто его не гнобит и не останавливает по ночам в великом витальном порыве к холодильнику.

– Конечно, если тебе волю дать, я сам бы уже был, как слон. Короче, сгинь.

Подхожу поближе к качку, спрашиваю:

– Дневник? Тренировки записываешь?

– Ага.

– А зачем ручки две, да еще и разного цвета?

Мужик (в сто килограммов весом) смущенно улыбается и открывает «Чернышевского». В дневнике на левой стороне синей ручкой записаны упражнения и результаты. А на правой – красной ручкой – стихи.

* * *

Мне кажется, мы частенько напяливаем на других удобные ярлыки и на отдельных людей, и на события в целом. Так проще жить. Ну, а куда деваться? Невозможно все время быть осознанным, пытаясь проникать в суть всего встреченного. Качки всегда тупые, молодежь уже не та, а старики ничего не понимают в современной жизни.

 
Сидел с печалью старый мастер
В обнимку.
Не от страданий и несчастий,
Не от сомнений горестных
и скудных итого.
Картинку он увидел
Всего лишь.
Всего лишь одного
Мальчишки почеркушки.
Как частушки мимоходом
Срываются с губ деревенских
звонким хороводом
Слов смачных,
Так тот малец, не ведая гипсов,
Приемов и ходов удачных,
Бутербродом
Листок тетрадный придавив,
Мотив чернильный запустил,
как камень
В блинчики-прыжки. Кино
Тарковского.
Не зависть, нет,
грудь сдавила старику:
Ведь мастер – Мастер. Свои вершки
Собрал сполна, а корешки
ему отдали сами, придя с поклоном,
грех сетовать.
Но…
Всего лишь жизнь увидел
он в чернильных пятнах,
Молодость всего лишь…
 

* * *

Еду утром в лифте. Заходит молодой парень, в ушах наушники, шапка на пол-лица, взгляд в пол. Я про себя подумал: эх, молодежь, куда мир-то катится? Ни здрасьте, ни до свидания.

А потом вспомнил одну историю. Ехал я как-то в Нягань на поезде по делам. СВ, фирменный, все чинно-благородно. Улегся, воткнул наушники, поставил перед собой телефон и стал слушать лекцию по философии. Чего время-то терять? Появляется сосед, приличный такой дядька в возрасте, лет шестьдесят – шестьдесят пять. Поздоровались. И я дальше уткнулся в телефон и Хайдеггера.

Сосед устроился и давай пытаться со мной устанавливать полагающиеся по логике железнодорожного бытия социальные контакты. А я, по чесноку, не особо-то приветливый тип в обычной жизни, особенно, когда тут мозг занят идеей конца европейской философии.

Сосед задал один вопрос, второй, что-то там рассказывал, я односложными междометиями отвечал через раз. Наконец он выдохся и обиженно замолчал, буркнув себе под нос, что, дескать, вот она современная молодежь, ни мыслить не умеет, ни полноценно общаться, только и горазды, что свою попсу слушать и в гаджеты разные тыкать. А я, обрадованный самим фактом наступившего коммуникационного безмолвия, с удовольствием погрузился в Хайдеггера и онтологическую проблему зазора между бытием и сущим.

Тут лифт наконец-то доехал до точки отсчета и открыл двери. Парень поднял глаза, улыбнулся и сказал:

– Кстати, здрасьте. Читал ваш вчерашний пост. Это круто.

* * *

Все мы не без греха. Однако, совсем грустно, когда такое механичное оярлычивание превращается в ресентимент.

Ресентимент, ницшеанский термин, – это чувство враждебности к тому, что человек считает причиной своих неудач. Ну или неприязнь к тому, у кого, в отличие от тебя, все получилось. Причем эта неприязнь выливается в особую антагонистичную мораль.

Например, если человека постоянно на работе унижает начальник, то он начинает считать всех начальников козлами, а сам принцип иерархического управления порочным, вместо того чтобы или заняться повышением собственного профессионального уровня, или уволиться, или тупо дать в морду. Или пример с качком: если развит физически, значит, тупой, а я, хоть и с брюхом, зато умен до невозможности, пойду пивка бахну и позлорадствую над отсутствием мозгов у тех, кто гробит свою жизнь в фитнес-залах и на спортплощадках.

Ресентимент возникает на почве подавления (реального или мнимого) силой или знанием. То есть тогда, когда нас заставляют что-то делать / не делать с помощью власти; или тогда, когда мы сталкиваемся с трудным / непонятным, и это подразумевает нашу неполноценность. Адекватная реакция в первом случае – нарастить свою силу или просто поменять контекст. Во втором случае – разобраться и вынести обоснованное суждение. Неадекватная реакция – ресентимент.

Ресентимент всегда порождает сообщества «униженных и оскорбленных», притягивая их друг к другу, подчиняя единой морали; «упрощает» личность, заменяя идентичность принадлежностью.

Я подумал, что та же история во многом происходит и с современным искусством. Странность и непонятность современного искусства вызывает у большинства людей при встрече с ним именно реакцию ресентимента. Как будто нас собирается кто-то обмануть. А мы вместо того, чтобы попытаться понять, начинаем просто возмущаться. Это чревато тем, что мы попадаем в зависимость от негативных мнений и установок сообщества «униженных и оскорбленных». А это плохо.

Выход в том, чтобы разобраться самому. Не то чтобы сразу найти какой-то однозначный ответ, а просто погрузиться в процесс. Сама энергия искреннего интереса снимает ресентимент. Причем не важно, к каким выводам мы будем приходить, главное, что энергия уйдет в осмысление, а не в агрессивное отрицание. И не в банальные фразы типа «это ненастоящее искусство».

Истинное искусство, настоящее искусство – все эти словосочетания набили уже оскомину, потому что их произносят постоянно, но мало кто может объяснить, что это такое. Можно даже сказать, что в современной критике это вообще «ругательные» фразы.

Я, впрочем, так не считаю. И, размышляя на эту тему, я пришел вот к чему.

Настоящий художник не столько создает свое произведение, сколько следует за волей и логикой рождающегося образа или персонажа. Конечно, есть авторский замысел и первоначальная идея, это само собой, но… Это лишь часть, не исчерпывающая всей полноты искусства. Настоящее искусство у художника получается, когда замысел и «покорность» образу сливаются в каком-то единстве. Если есть только замысел, то это профанация или манипуляция. Если только следование образу, то это сумасшествие или экзальтация.

Я это точно знаю как художник, то есть изнутри процесса. Я даже примерно понимаю, как это объяснить. Но я совершенно не представляю, как это знание передать зрителю (другому человеку или даже себе любимому как зрителю), чтобы использовать его в восприятии искусства на сознательном уровне. Ни в малейшей степени.

Иначе говоря, театр военных действий борьбы «истинного» и «неистинного» искусства разворачивается внутри человека, а не вне его. И все социальные проявления этой борьбы в виде споров, дискуссий, теорий, концептов и нормативных установок есть не более, чем отражение внутреннего диалога с самим собой.

Это не значит, что все это «социальное» не имеет смысла. Очень даже имеет, поскольку дает почву для размышлений, раскрывает, расцвечивает разные индивидуальные «выводы» внутренних диалогов многих вопрошающих. И тем не менее, ответ на вопрос «настоящести» и «ненастоящести», судя по всему, лежит внутри нас. Ну или, по крайней мере, и внутри тоже.

* * *

Как-то раз на выставке в центре современного искусства «Гараж» стою в очереди в гардероб. Передо мной женщина лет пятидесяти. Забирает свой пуховик и говорит гардеробщице:

– Боже, ну объясните мне, зачем показывать всякую фигню? Где красота? Где образы? Почему я, приходя в музей, сталкиваюсь с нагромождением странных вещей, не имеющих никакого смысла и не отвечающих никаким принципам гармонии? Они что, композицию в институте не проходили? Почему все разучились просто рисовать? Где художественное образование? Что происходит с современным искусством?

Гардеробщица грустно улыбнулась и ответила:

– Знаете, я тоже не понимаю. Но как кто-то у нас тут сказал: с современным искусством все хорошо – художники не знают, что такое хорошо, а зрители не понимают, что такое плохо.

– Извините, – вмешался я, – а почему вы не носите шляпку?

– А при чем тут шляпка?

– Ну, шляпка – это же красиво и элегантно. Но вы не носите. Почему?

– Время такое. Неуместно это как-то.

– Неуместно. А почему вы думаете, что на вас «такое время» влияет, а на художников нет?

– То есть вы хотите сказать, что рисовать не разучились?

– Шутите?! Серьезно? Имея в распоряжении тысячелетия опыта, техники разных школ и огромное количество учебных художественных заведений, исправно выпускающих ежегодно десятки тысяч специалистов? Глупости это. Да и образование художественное – совсем не главное. Надо просто задать себе вопрос: почему?

– И почему?

– Вот смотрите, такие процессы уже происходили в истории человечества. К примеру, время появления и становления христианского искусства. Можно посмотреть на результаты художественного творчества той эпохи и сказать, что они разучились рисовать. Да ладно?! Один, два, десять, в конце концов… Но все? В среде предельно эстетизированного и технологически развитого пространства поздней античности? Даже не смешно.

– Тогда в чем дело?

– На самом деле вся штука в том, что тогда менялась глобальная мировоззренческая парадигма. И для новой идеологии старый художественный язык стал неподходящ. Нужны были новые формы высказывания, которые позволили бы наиболее полно передать суть и глубинную направленность нового времени. Вот потому-то и родился новый художественный язык. Сегодня происходит то же самое… В смысле смены глобальной парадигмы и неизбежного, где-то мучительного, где-то абсурдного рождения нового языка. Он не плохой и не хороший – он просто другой. Он может нравиться или не нравиться – но свое историческое разворачивание от этого он не прекратит.

– Да, пожалуй, это справедливо. Но… мне все равно не нравится. Я не могу это принять как искусство. Не могу поставить это в один ряд, например, с моими любимыми импрессионистами.

– Так и не надо. Вспомните, когда появились импрессионисты, как их только не обзывали. Даже само название первоначально было ругательным. Их первые выставки собирали народ только потому, что публике хотелось «поржать». А картины Эдуарда Мане в официальном салоне вешали повыше, чтобы до них нельзя было доплюнуть или достать тростью. Сегодня же импрессионизм, как вы справедливо заметили, – одно из самых признанных и любимых публикой направлений в искусстве. Дайте времени сделать свою работу.

– То есть?

– Я имею в виду, что проблема понимания современного искусства – это не исключительная проблема сегодняшнего дня, она существовала всегда. Вот, скажем, для нас не существует проблемы искусства, например, XIX века. Нам кажется, что все, созданное тогда, было талантливым и прекрасным, ну так, с обывательской точки зрения. Но это потому, что, во-первых, наш глаз уже привык «правильно» видеть. А во-вторых, мы не лицезрели весь объем созданного в то время, а имеем только сухой остаток, когда время уже сделало свою работу. В определенном смысле искусство сегодняшнее современно не нам, а тем, кто будет после нас, когда у них тоже останется только сухой остаток, потому что время расставит все по своим местам.

– По вашей логике для того, чтобы у меня с современным искусством все стало хорошо, надо просто подождать лет двадцать.

– Нет. Лет двадцать надо подождать для включения «сухого остатка» в корпус культурного наследия. А для того, чтобы у вас современным искусством стало «все хорошо», надо включиться в процесс. Язык современного искусства (как язык выражения, так и язык понимания) рождается прямо сейчас, на наших глазах. А действительно понять что-то в формирующемся на наших глазах явлении, без погружения в практику: выставки, мероприятия, общение и обсуждение – утопия. Впрочем, я не настаиваю. Выбор за вами.

– Спасибо. Я подумаю. Простите, а вы кто?

– Художник.

– Я поняла. Но какой? Тоже всякие странные объекты конструируете?

– Нет. В основном живописью занимаюсь.

– И образование художественное имеется?

– Да. Архитектурно-художественная академия, отделение монументально-декоративного искусства.

– И несмотря на это, считаете, что образование не главное и новый язык имеет право быть назван искусством?

– Да.

– Благодарю. Я действительно подумаю. Правда, не обещаю, что обязательно с вами соглашусь. Может быть, в итоге все же куплю шляпку.

* * *

Владение соответствующим языком и включенность в культурные коды – важная штука. Представьте себе такую картину: посадили перед «Джокондой» какого-то папуаса и спросили: «Ну что, брат, как тебе? Давай, колись». Что он ответит? Ответит, что, дескать, ну не але как-то все… Где, понимаешь, черепа сушеные, где косы, где важные в правильном социуме знаки типа клыков на шее и колец в ноздрях… Где это все, господа-товарищи-братья? Неубедительно, однако… Муть, одним словом, эта ваша баба.

К чему это? А к тому, что восприятие зависит не только от самого произведения, но и от культурного багажа воспринимающего и владения им нужным языком. Не зная английского и при отсутствии перевода, Шекспира не поймешь, а без хоть какого-нибудь знания библейских текстов многие картины эпохи Ренессанса превращаются просто в картинки.

Язык современного искусства действительно рождается на наших глазах, формируясь в особые формы творческого высказывания. Что, кстати, вполне естественно. Витгенштейн в свое время перевернул философию и лингвистическую науку идеей «языковых игр». Он утверждал, что наш язык есть результат языковых практик, а слова (и их смыслы) рождаются в процессе их использования, а не просто усваиваются извне в готовом виде. Витгенштейн представил язык не как своего рода «знаковый» двойник реального мира, а как набор многообразных жизненных ситуаций – то есть как живое явление, существующее лишь в действии, практике реального взаимодействия и общения людей.

И если сейчас переложить эту идею на проблему понимания языка современного искусства, то получается, что реально понять что-то в формирующемся здесь и сейчас феномене без погружения в практику нельзя.