Текст книги "Тени Шаттенбурга"

2

Странно они смотрелись вместе – дворянин и священник, рыцарь короны и инквизитор. Человек, полагавший смыслом своей жизни возвышение империи, и слуга Божий.

«Нет, не Божий, – мысленно поправил себя Николас, – папский слуга. А Риму возвышение империи ни к чему. Даже если она называется Священной Римской».

Врагов своих следует знать, как пальцы собственной руки, так что интерес, проявленный бароном к отцу Иоахиму, не был удивительным. Зато вызывала подозрение улыбка, расплывающаяся сейчас на круглом лице инквизитора, – тот был явно чем-то очень доволен. Неужели они с Хладнокровным Ойгеном пришли к какому-то соглашению? Николас поймал себя на том, что нервно кусает губу: чертова привычка, никак от нее не избавиться!

Лошадь под ним переступила с ноги на ногу и потянулась губами к кусту орешника – сорвать желтеющий лист. Они с самого утра в пути, а солнце уже начинает клониться к закату. И ехали сегодня почти без привалов, намереваясь поспеть к городским воротам еще до темноты. Все устали, все проголодались – что люди, что животные.

– Похоже, наш ворон спелся с пауком.

В голосе говорившего звучала ничем не прикрытая насмешка, и Николаса неприятно поразило, насколько эти слова оказались созвучны его собственным мыслям. Обернувшись, он встретился взглядом с голубыми глазами Оливье Девенпорта – капитана сопровождавшего их отряда. Тот сидел в седле мощного каурого жеребца и, расслабленно откинувшись назад, отдыхал. На губах наемника играла привычная усмешка, делавшая его похожим на сытого, довольного жизнью пса… или на волка – этот зверь натуре француза подходил куда больше. Он и внешне напоминал лесного хищника: поджарого, жилистого, быстрого и точного в движениях. И опасного.

Капитаном у фон Ройца Оливье стал четыре года назад, и Николас по сей день гадал, с какой стати барон доверил своих бойцов пришлому человеку. Где Оливье родился, где за тридцать семь лет успел побывать и что натворить? Прошлое француза затерялось где-то между Бургундией и Константинополем, и кажется, даже Хладнокровный имел о нем довольно смутное представление. Дерзкий и самоуверенный, ядовитый на язык, как сам дьявол, Девенпорт так и не снискал у Николаса приязни. В конце концов молодой человек смирился: как ни крути, а капитан дело свое знает крепко и барону искренне предан.

– Господин фон Ройц знает что делает, – холодно заметил Николас. – Надеюсь, ты не намерен оспаривать его решения?

– Ma foi,[10]10
  Ma foi – поверьте мне, буквально: моя вера (фр.).


[Закрыть] нет! – Француз пожал плечами. – Дела ворона – это дела ворона. Нам, мышам, в них лучше не соваться.

И осклабился по-волчьи. Николас вздохнул.

– Когда-нибудь тебя повесят, Оливье. На твоем же длинном языке.

– Да будет тебе, месье Коля, я не из тех, кого вешают за болтовню. Когда следует молчать, мой рот остается закрытым. Будь иначе, я бы не протянул в Адрианополе полных три месяца и уже, верно, поджаривался бы на вертеле в османском аду.

– Что ты делал в Адрианополе?

– Скучал.

Девенпорт с безучастным видом смотрел на лежащий в отдалении город. Николас не стал настаивать, француз все равно ничего к сказанному не добавит, будет лишь ухмыляться и злить собеседника пустословием.

– Едем дальше! – громко объявил барон.

Они с инквизитором вновь забрались в возок, кортеж вытянулся по дороге привычным порядком. Николас ехал впереди, поглядывая по сторонам с вниманием, положенным телохранителю императорского посланника. Рядом держался Карл Зальм, семнадцатилетний оруженосец фон Ройца. Юноша сидел в седле прямой, как жердь, и на окружающий мир взирал с видом важным и независимым, будто на свою собственность. Две недели утомительного пути не избавили паренька от чувства собственной значимости – ведь барон взял с собой в эту поездку именно Карла, а не братьев Эбербаум, его друзей и вечных соперников.

Позади министериала и оруженосца ехали вассалы барона – благородный рыцарь Дитрих фон Шеербах и его сын Гейнц. Давно минули те времена, когда благородство Шеербахов подкреплялось содержимым денежных сундуков в подвалах родового поместья. Зато седоусый рыцарь ударом кулака в латной перчатке превращал железный салад[11]11
  Салад – вид средневекового шлема.


[Закрыть] в сильно помятую сковороду, а на пару с сыном они запросто поднимали груженый баронский экипаж – полезные умения в дальней и небезопасной дороге.

На самом возке – кучер Йохан и Хорст, слуга барона. Кучер правил, слуга сидел хмурым нахохлившимся сычом, баюкал на руках заряженный арбалет – попробуй сунься к хозяину без спроса.

Еще двое всадников неспешно рысили позади скрипящей на рытвинах повозки. Люди инквизитора: юнец-писарь по имени Кристиан и Микаэль – не монах и, кажется, не простой наемник, крепкий малый со взглядом бывалого воина, столь же опасный, как Девенпорт, но, в отличие от француза, молчаливый и добродушный. Вот только Николаса не проведешь. Если капитан – волк, всегда собранный, злой, готовый броситься на добычу, то Микаэль – это рысь: ходит мягко, обманчиво расслаблен, двигается плавно, неторопливо. Пушистые, неопасные с виду лапы большой кошки таят до поры острые иглы когтей. Вот и человек отца Иоахима наверняка такой же – тронь его или инквизитора, вмиг пожалеешь, что на свет родился.

Замыкали кортеж Оливье и подчиненный ему десяток солдат. Все в кольчугах, вооружены до зубов, у француза вон даже ручница[12]12
  Ручница – один из первых образцов ручного огнестрельного оружия в Европе.


[Закрыть] к седлу приторочена. Ясно, что никакие разбойники не полезут на полтора десятка мечей и секир, и, значит, нет смысла истекать потом под тяжелым железом. Но Девенпорт утром приказал своим людям ехать в броне. Зачем? А чтоб служба раем не казалась. Может, встал капитан не с той ноги, а может, сон ночью скверный увидел… Николас, привыкший не отмахиваться от чужих предчувствий, тоже поверх роскошного темно-синего жиппона[13]13
  Жиппон – стеганый камзол, французская разновидность дублета. Мог надеваться под доспехи, но часто носился просто как верхняя одежда.


[Закрыть] натянул стальную рубаху. С него не убудет, а так и впрямь спокойнее. Ойген фон Ройц не желанным гостем едет в Шаттенбург, осторожность лишней не будет. Вон впереди горка, густо поросшая дикой малиной, – отличное место для засады.

– Ты все озираешься, Николас, – заметил снисходительно Карл. – Мы почти на месте, а ты крутишь головой да брови хмуришь. Здесь уже людные места. Да и кто осмелится напасть на посланцев императора?

– Например, тот, кто не признает в тебе императорского посланца, друг мой Карл. Если какой-нибудь дикий горец всадит в тебя стрелу, мечтая снять с твоего еще теплого тела кошель и бархатный камзол, кто будет ему кричать про нашу важную миссию?

– Пустое говоришь, – скривил губы оруженосец, но в глазах его отчетливо мелькнула неуверенность, и юноша против воли скользнул взглядом по малиннику на горке. Миг спустя потревоженное самообладание уже вернулось к нему, и Карл фыркнул с досадой:

– Слишком уж ты боишься за свою жизнь, Николас! Не пристало рыцарю трястись из-за всякой безродной швали. Пусть хоть сотня разбойников выйдет на дорогу, что они смогут с дрекольем против мечей?

– Я мог бы, любезный Карл, напомнить тебе о крестьянах из Альбиона, уложивших в поле возле Креси цвет французского рыцарства. И ста лет не прошло, как они проделали эту штуку.

– Не путайте английских йоменов с сервами, месье Коля, – посоветовал внезапно появившийся по левую руку Девенпорт. – При Креси и Азенкуре[14]14
  Битвы при Креси (1346) и Азенкуре (1415) – крупные сражения Столетней войны (1337–1453). В обоих численно превосходящее французское войско было наголову разбито англичанами, умело использовавшими рельеф местности и очень эффективно применявшими лучников против тяжеловооруженных рыцарей.


[Закрыть] свободные люди дрались со свободными людьми. Так ли уж важно, кто из них имел меч и рыцарскую бригантину[15]15
  Бригантина – доспех из железных пластин, наклепанных под суконную основу. В XIII–XIV веках бригантина была самым распространенным рыцарским доспехом.


[Закрыть], а кто – лишь кожаную куртку да длинный лук? Не происхождение решило дело, а воинское мастерство.

К раздражению от нежданного вмешательства капитана добавилось острое любопытство: француз вмешался в чужой разговор, да еще и выступил с несвойственной ему горячностью – с чего вдруг? Помнилось: глухая броня наемника дала трещину, меж пластин надежного панциря показалось на миг живое тело… Николас не удержался от соблазна, ткнул в щель кинжалом догадки:

– Давно хотел спросить, Оливье. Для француза у тебя слишком английское родовое имя…

И он, похоже, попал, ибо ответный удар капитана был безжалостен:

– Как и у тебя, mon ami,[16]16
  Mon ami – мой друг (фр.).


[Закрыть] для французского имени слишком саксонский говор.

Николас надеялся, что загар спрячет бледность, покрывшую его лицо. Проклятый Девенпорт точно угадал, куда бить.

Вопреки опасениям, последние лиги они проехали без происшествий. Скоро лес выпустил баронский кортеж из зеленых объятий, и город открылся перед путниками во всей красе высоких крепостных стен и массивных башен. Вокруг рва со стоячей водой теснились десятки домов, которых не смогло вместить каменное брюхо Шаттенбурга. Здешнему предместью, впрочем, было далеко до обширности берлинского; случись к городу подступить неприятелю, эти лачуги сгорят за пару часов.

Впрочем, какой неприятель заберется в эдакую глушь? Зачем? Лучше любых стен город защищен от алчных соседей своей удаленностью. Если Шаттенбург заигрывает с чешской ересью, помешать этому военной силой будет непросто. Потому и прислан сюда Ойген фон Ройц, вернейший из верных, – он должен решить дело малыми усилиями, утвердить в этом медвежьем углу власть империи, убедить сомневающихся, упредить предателей. Сегодня барон и горстка его людей – это и есть армия императора.

«А я в этой армии – засадный полк», – подумал Николас и усмехнулся.

3

Мурлыкая себе под нос бесконечную песенку – одну из тех, под которые так славно работается, Ругер фон Глассбах подрезал розовые кусты. Скрипел садовый ножик, хрустели срезаемые ветки, и листва осыпалась на взрыхленную почву.

Загляни сейчас через невысокий заборчик какой-нибудь приезжий, он бы ни за что не поверил, что возящийся с кустами полноватый человек в холщовых штанах, веревочных сандалиях и бесформенном суконном балахоне – не кто иной, как сам господин бургомистр. Гость города решил бы, будто это почтенный отец семейства из ремесленников коротает в саду теплый осенний вечер. А вот шаттенбуржцы не удивлялись: каждый знал про страсть бургомистра к садовому делу. Она была тем удивительнее, что больше никто из местных ничем подобным не увлекался. Конечно, есть кое у кого плодовые деревья или ягодники, есть овощные грядки, а вот из декоративных растений – разве что шиповник в монастыре цистерцианок, что неподалеку от города. Но настоящих роз нет ни у кого!

– Ах, отлично! – пробормотал Ругер, отступая на пару шагов и критически оглядывая куст. – Красота!

Саженцы он приобрел у заезжего купца три года назад. Тот долго заливался соловьем о том, как прекрасны сады Мадрида и Барселоны, утопающие в розовом цвете, как лучи солнца дробятся в каплях росы, что покрывает по утрам огромные, с голову человека, бутоны, и как птицы едва ли не падают на мостовые: настолько густ дурманящий цветочный запах. И клятвенно обещал, что совсем скоро сад достойного господина Глассбаха – стоит только купить эти замечательные саженцы! – станет почти как сад мадридского городского головы, ну разве что самую малость поскромнее. Да и то потому лишь, что солнце в Испании греет не в пример жарче, чем в Саксонии.

Цену купец заломил несусветную, но Ругер недрогнувшей рукой отсыпал ему серебра – и, прижав к груди завернутые в холстину саженцы, почти неприличной для его положения рысью помчался в свой сад.

Розы приживались плохо, болели. Днем, разбираясь с городскими делами, фон Глассбах нет-нет да и заглядывал посмотреть, как чувствуют себя его любимицы. Долгими холодными ночами укутывал чахлые кустики холстиной, ворошил дымный костерок, согревая питомиц теплом. Удобрял землю лучшими в округе навозом и золою, подсыпал песок и вносил глину, даже выписал из Берлина книгу «О растениях, произрастающих в странах ближния и дальния, и возделывании их на радость добрым христианам». То ли книга помогла, то ли ночные бдения, но розы постепенно оправились и пошли в рост. По этому случаю бургомистр откупорил бутылку хорошего рейнского, напился пьяным и даже заехал в глаз шурину, сказавшему, что ради таких уродцев не стоило и стараться. Зря, конечно, дал рукам волю – шурин круглый дурак, как и его сестрица, Ругерова жена. Но все же стерпеть такого пренебрежения своими красавицами он не мог.

Конечно, походить на мадридский его сад не стал: бутоны не вырастали размером даже с женский кулачок, какое уж там «с человечью голову». Да и птицы на лету от ароматов не падали, по правде сказать, ароматы эти и вовсе были едва заметны.

Однако Ругер фон Глассбах все равно гордился своими цветами. Все-таки единственные розы на сотню миль вокруг – не шутка! Да и Эльзе они очень нравятся. Ах, Эльза… Жаль, что кусты отцвели, и завтра придется идти к ней с корзинкой медовых сластей. Впрочем, до них она большая охотница.

– Ругер!

Бургомистр едва не подпрыгнул – этот визгливый надоедливый голос и без того приводил его в оцепенение, а когда Марта кричит вот так неожиданно…

– Ну я так и знала, что найду тебя здесь, подле твоих розов! А где ж еще тебя искать! – протарахтела женщина в огромном вычурном кружевном чепце, совершенно не гармонировавшем с простым строгим платьем. Впрочем, и платье на ней сидело как седло на корове.

Глядя на жену, Ругер в который уже раз подумал, что преимущества браков по расчету все-таки слишком преувеличены. Увы, три десятка лет назад эта простая истина не казалась столь очевидной. Тогда у него от всех богатств остался только титул: поместье, и без того не из крупных, было заложено и перезаложено папашей-кутилой, отдавшим Богу душу прямо в кабаке. Зато у отца Марты, купца Вернера, который и ссужал Глассбахам, деньги имелись; а еще имелась дочка на выданье и огромное желание хоть плечом прислониться к родовому гербу, пусть и захудалому. Так и решилась судьба Ругера фон Глассбаха, восемнадцатилетнего провинциального дворянина. А какие были мечты!

«Стерпится – слюбится», – говорила мать. Черта с два! Хорошо хоть, Бог детей не дал: при мысли, что из его чресел вышли бы такие же остолопы, как Марта и ее братец, Ругеру становилось дурно. А ведь не предвидишь, как оно сложится: вон у самого Вернера голова золотая, дети же – дураки дураками. Вот в чем родство с ушлым торговцем пошло на пользу, так это в делах, иначе вряд ли стал бы фон Глассбах бургомистром. И дом сейчас полная чаша. А что до любви – так у него есть Эльза. Ах, Эльза…

– Подожди, что я сказать-то хотела, шла-то зачем? Зачем, зачем…

«Вот именно – зачем? Эх, ты, бестолочь, – он с привычной жалостью глядел на трясущую выбившимися из-под чепца кудрями жену. – Вспоминай уже и проваливай от моих розов… Тьфу ты, роз!»

– Про что же, про что я забыла? Может, про ужин? На ужин у нас цесарка с чечевицей…

«И кухарка наша – такая же бестолочь, только провизию переводит. Цесарка с чечевицей, надо же! Не хватало еще заливного из свинячьих хвостов…»

– … и заливное из хвостиков, все как ты любишь, милый!

Ругера передернуло – и от предстоящего испытания трапезой, и от «милого».

– Угу.

«Надо в погребок спуститься. Под рейнское и хвостики сойдут, а вообще-то там можно и колбасу прихватить. О, точно! Кружок кровяной в самый раз будет».

В городе скотину на зиму забивали пару недель тому как, и многие горожане уже успели наделать колбас. А попозже ветчинка поспеет, тогда уж никакие кухаркины сумасшествия ему аппетита не испортят.

– Нет, это все не то, не то, – продолжала Марта. – Но что же… Ох, ну конечно! Там же к тебе посыльный с депешей!

– Посыльный… – Смысл сказанного не сразу пробился сквозь мысли о колбасе. – Посыльный? Откуда?

– Да от начальника воротной стражи, от кого же еще! – всплеснула руками жена.

«Да уж, действительно – будто бы больше не от кого. Бестолочь!»

Сунув нож в поясную сумку и не обращая внимания на Марту, бургомистр заспешил в дом. За порогом на крыльце переминался вихрастый рыжеволосый парень в кожаной куртке стражника. На поясе дубинка, в руке короткое копье.

– Что случилось, Дитрих? – спросил Ругер, и парень зарделся: сам городской голова помнит его имя!

– Г-господин б-бургомистр, – запинаясь от волнения, сказал стражник. – Там ить ц-целый поезд в город припожаловали! Сейчас через Нижние ворота проходят! Н-народу – тьма, душ двадцать! Прямиком к вам едут. Мы им – пожалуйте, мол, на Ратушную площадь, там встретят вас как положено, по-благородному, а они: нет, мол. Вот, значит, сюда и наладились. Дядька Фриц… н-ну то есть г-господин десятник, меня сразу сюда, значит, и послали: мол, упреди г-господина бургомистра, чтобы встречал гостей.

– А кто, кто едет-то?

– Один сказал, вроде как барон – императорский посланник, и с ним толпа оружных. Все с мечами, так глазами и зыркают по сторонам. А еще… – Парень доверительно понизил голос: – А еще, г-господин бургомистр, с ними инквизитор, вот как.

– Вот так новость. Посланник! Инквизитор! – Фон Глассбах потер лоб. – Новость.

– Г-господин бургомистр, – кашлянул стражник, – вскорости подъедут уже. А вы…

– Ох ты, – всплеснул руками Ругер, – и в самом деле! Стой пока здесь, подъедут – скажи, спущусь сейчас.

Он как раз успел помыть руки, умыться и облачиться – «да-да, Юрген, поскорее тапперт[17]17
  Тапперт – вид верхней мужской одежды, у дворян зачастую – с рукавами-буфами.


[Закрыть] подай – да не этот, а парчовый! И цепь, конечно же, цепь!» – прежде чем со двора донеслось ржание лошадей, стук копыт и скрип осей возка. Погано, конечно, получилось: гости важные, а их даже встретить толком не сумели! Если б заранее знать, так почетный караул за ворота бы вывели в парадных одеждах. Потом – добро пожаловать на Ратушную площадь: там и ратманы[18]18
  Ратманы – здесь: члены городского совета.


[Закрыть], и священники, и вся знать. А тут – вон как вышло… Эх!

На крыльце он показался как раз вовремя, чтобы увидеть, как спешиваются прибывшие. Тут же вылетела Марта, расфуфыренная до невероятия: когда только успела переодеться да набелиться? Словно клещами, вцепилась в локоть: ни дать ни взять любимая супруга.

Просторный двор вмиг стал тесен: люди заполнили его, как подымающееся тесто квашню. Ругер насчитал дюжину вооруженных мужчин в кольчугах и дорожных кафтанах – оруженосцы, телохранители, слуги. И это еще не все – похоже, кто-то и за забором остался. На самом же заборе гроздьями висела шаттенбургская малышня, таращилась на невиданное зрелище.

Бросился в глаза худощавый парнишка в монашеской сутане: это, что ли, инквизитор? Не может быть, шибко молод. Прибывшие тем временем выстроились в две линии, образовав этакий короткий коридор от массивного и приземистого экипажа к крыльцу дома. Ага, вот и главные гости!

– Приветствую вас в Шаттенбурге, – сказал бургомистр, когда к крыльцу подошли два человека, непохожие друг на друга настолько, насколько могут быть несхожи меж собою люди.

Один – рослый, поджарый, в неброском, но явно дорогом тапперте из узорчатой парчи с серебряными колокольцами по подолу, узких парчовых штанах и сафьяновых сапогах. На боку меч, ножны и рукоять которого – как, впрочем, и у всех прибывших – уже охвачены толстым шнуром с восковой печатью: никому не позволено невозбранно обнажать оружие в пределах городских стен. Другой – тучный, с выбритой на макушке тонзурой, под черной уличной мантией – белая сутана с капюшоном, хоть и просторная, но не скрывающая объемистого живота. Белая сутана! И впрямь доминиканец-инквизитор! Пресвятая Богородица!

– Доброго дня и вам, господин бургомистр, – коротко кивнул поджарый. – Посланник его величества барон Ойген фон Ройц…

– … и посланник Святого престола отец Иоахим, – продолжил священник. – Вы воззвали к помощи матери нашей, святой церкви, и она откликнулась, как всегда откликается на просьбы своих добропослушных чад.

Оба высоких гостя протянули городскому главе запечатанные свинцовыми буллами свитки.

– Прошу в дом, – приняв грамоты, Ругер сделал приглашающий жест. – Почту за честь…

Барон и инквизитор переглянулись.

– Пожалуй, мы не станем злоупотреблять вашим гостеприимством, – ровным голосом сказал фон Ройц. – Мы очень устали с дороги и хотели бы поскорее расположиться на отдых. Да и час уже поздний.

– Конечно, дел у нас много, – подхватил инквизитор, – но будет уместнее начать их с рассветом дня нового.

– Что ж… – От растерянности у бургомистра даже дыхание перехватило. – Тогда… тогда я провожу вас к постоялому двору. Конечно же, к лучшему.

– Это было бы очень уместно, – сказал отец Иоахим. В его глазах, как показалось Ругеру фон Глассбаху, он прочел сочувствие. И от этого на душе у шаттенбургского головы стало совсем скверно.

* * *

– Ах, право, какая все же радость, что гости устали с дороги! Как удачно, правда, милый? – Марта погладила по плечу вернувшегося супруга. – Ведь у нас и не прибрано, и угощения бы ждать пришлось долго. Они поняли, наверное, что врасплох нас застали, потому и не стали входить. Ах, какие воспитанные люди – сразу видно, не из нашего захолустья!

Ругер хотел было доходчиво объяснить Марте, какая она дура, но только рукой махнул. Воспитанные, как же! Тут каждый, у кого хоть чуть-чуть сала в башке есть, должен понимать – от таких визитов жди только беды.

Но ничего, может, вкусив шаттенбургского гостеприимства, гости хоть немного сердцем размякнут. Чтобы определить прибывших на постой, фон Глассбах первым делом лично отправился в «Кабанчик», лучший городской кабачок, – там тебе и стол, там тебе и комнаты. Кабачок принадлежал Кунрату Хорну, человеку более чем сообразительному. Тот уже знал о приезжих и буквально с порога сообщил Ругеру, что особый ужин скоро будет готов, лучшие вина уже поднимаются из погреба, а подавать угощение будут самые миленькие служанки. Хоть на кого-то положиться можно.

Он дернул себя за короткую бороду. Стукнуло же его два месяца назад подписать то клятое прошение! Дети в лесу пропали: так редкий год кто-то не пропадает! Те двое мальцов, что прибежали в город все в слезах, конечно, наплели про какое-то чудовище небывалое… Вот именно наплели! А ему теперь расхлебывай!

Ругер без сил опустился в резное дубовое креслице, присланное сестрой аж из самого Бремена.

«Ах, Эльза, как нужно мне твое утешение!»