Текст книги "Тени Шаттенбурга"

3

– У вас очень милый городок, – сказал барон. – Я говорю вам это с искренним удовольствием, господин бургомистр. Представьте себе, мы приехали лишь вчера, а я уже чувствую себя здесь как дома.

Ойген фон Ройц, пару минут назад вошедший в ратушу, сейчас и впрямь довольно свободно расположился на подоконнике: оперся спиной о стену, покачивал ногой. Глядел во двор, откуда слышался визг пил и стук молотков: плотники заканчивали возводить на Ратушной площади, аккурат между Столбом и Весами, помост, с которого в шестой час[24]24
  Шестой час, или Sexta, – молитва в полдень.


[Закрыть] обратится к горожанам с проповедью отец Иоахим.

«Дорогонько выходит для города это удовольствие: каждый удар молотка – геллер, – невесело подумал Ругер. – Говоришь, „как дома“, любезный барон… Вот это меня и настораживает».

– Очень приятно слышать, господин посланник. Но когда же вы успели с ним познакомиться, с нашим городком?

– Утром, господин бургомистр, ранним утром. Нет ничего лучше, чем, поднявшись с ложа, сделать пару-тройку миль бегом, а потом облиться ледяной водой. Вы согласны?

Ругер только руками развел – сам он предпочитал начинать утро с плотного завтрака, а не бегать, как лошадь. Целый вэгштунде[25]25
  Вэгштунде – здесь местная (городская) мера длины, соответствующая часу ходьбы и равная 16 000 фуссов, то есть 4,8 км. Фусс – примерно 0,3 м.


[Закрыть] с утра, помилуйте! И это еще до овсянки! Впрочем, барон не ждал от него ответа.

– Я уверен, что когда-нибудь многие оценят этот простой способ держать тело в силе и чистоте. Кстати, кто рано встает, тому Бог подает, – фон Ройц подбросил на ладони тускло сверкнувшую серебряную монету. – Нашел на улице даллер[26]26
  Даллер – здесь серебряная монета весом в 24 г, имеющая хождение в Шаттенбурге.


[Закрыть], разве это не доброе предзнаменование?

– Несомненно, господин барон, – вымученно улыбнулся бургомистр.

«Только ты ведь примчался в ратушу совсем не для того, чтобы о найденном даллере поговорить, правда?»

– Видно, неплохо живут ваши горожане! В других городах, случись кому обронить полновесный серебряк, не успокоились бы, пока не сыскали. Кстати, подобные мне прежде не встречались. Это местный чекан?

– Похоже, – Ругер повертел в руках монету, силясь разобрать полустершуюся за давностью лет надпись. – Да, вот видите – изображение святого Варфоломея, нашего покровителя, а на обороте еще читаются «Shatt…g». Точно, наша. Но теперь они редкость: как серебряные копи захирели, так и чеканить свою монету город перестал.

Барон чуть заметно улыбнулся. На самом деле даллер он нашел вовсе не на улице: Хорст, слуга, еще накануне вечером обошел все городские кабаки и лавки менял в поисках старой монеты, что чеканилась из местного серебра.

– Пожалуй, как копи иссякли, так и город понемногу слабеть стал?

– Ваша правда. Прежде было пятнадцать тысяч жителей в городе, представляете? Тогда вот и ратушу построили, и собор, и фонтан, и стену каменную вкруг, и площадь замостили. А потом, как серебро поисчезло, стало народу сотен семь, вряд ли больше. Думали даже, совсем нашему Шаттенбургу конец.

На самом деле печальные следы той эпохи были и сегодня заметны без труда: город походил на человека, оправляющегося после долгой и тяжелой хвори. Вроде и силы возвращаются, и цвет лица уже розоватый, а значит, баланс гуморов приходит в правильную пропорцию, но все же еще совсем не то, что до болезни. Так и город: на главной площади фасады домов подновили, звенят монетой покупатели в лавках, и купцы приезжают за товаром – за лесом и стеклом, сырами и кожами. Но немало домов пустует, а где-то их вовсе разобрали, разбив грядки с капустой и репой; обветшала каменная стена, и даже башни крепостные, кроме надвратных, совсем позаброшены.

– Слава Создателю, не оставил он нас, – продолжал тем временем Ругер. – И без серебра прожили, перемогли тяжкое время. А после и народу прибавилось. Ремесленники у нас славные в братстве Святого Маврикия, да и купцы в грязь лицом не ударят. Две ярмарки в год устраиваем: весной лес торгуем, осенью всякий другой товар. Лесопилки водяные построили, фабрику стекольную завели, мельницу бумажную. Монахи-бенедиктинцы даже вино делают, очень недурное. Не желаете попробовать? И сыру нашего подать можно.

– Нет, благодарю, – качнул головой барон, и бургомистр, потянувшийся было к небольшому буфетцу темного дерева, снова сел на стул. – Думаю, еще представится возможность отведать даров местной лозы.

– Конечно-конечно. Да и час ранний для винопития, в самом деле. Кстати, налоги мы тоже исправно платим, и власти имперские нами всегда довольны были.

Фон Ройц заметил, что бургомистр даже немного раскраснелся, говоря об успехах города, пусть и не слишком впечатляющих. И было понятно, что хотя бы частично эти успехи он связывает с собой. Но, когда речь зашла о налогах и отношении имперских властей, голос Ругера стал несколько заискивающим. Ясное дело: этот человек опасается. Ведь, зачем сюда приехал посланник короля, для него загадка.

Конечно, для барона все сказанное не стало открытием. В конце концов, отправляли его не «туда, не знаю куда», а в немаленький город, находившийся пусть и далековато, но не на краю света. Знал он и то, что Ругер фон Глассбах – ставленник сильного купеческого и промышленного клана, держащего в своих руках немалую часть городской торговли, равно как и упомянутые стекольную фабрику, бумажную мельницу и лесопилки.

А еще он знал, что изрядная доля товаров из Шаттенбурга отправляется в чешские земли, и даже монета в городе сегодня ходит, в основном, отчеканенная из чешского серебра.

И как знать, не пробираются ли сюда под личиной добрых купцов посланники тех кругов чешской знати, что, прикрываясь гуситской ересью, хотят отторгнуть от грузного тела империи ее восточные части? Торговые связи для темных дел – славное прикрытие, ибо деньги не пахнут, как говаривал кто-то из древних. Город заново поднялся в значительной мере на чешском серебре, так, быть может, оно идет сюда как раз затем, чтобы создать здесь сильный гуситский анклав? Как сильно и жарко горящий костер стреляет угольями, разбрасывая их далеко вокруг и рождая новые пожары, так и ересь разбрасывает свои семена по медвежьим углам, чтобы они уцелели вдали от разящего клинка императора Фридриха. Пусть Шаттенбург и впрямь исправно платит все подати в казну, это может быть лишь прикрытием, дабы до поры не привлекать к себе лишнего внимания.

– Что ж, господин бургомистр, горожане могут только радоваться тому, что здесь нашелся человек, сумевший вернуть городу его былую силу и значение, – скупо улыбнулся барон. – Разве не замечательно, что вас, Ругера фон Глассбаха, в городских хрониках будут вспоминать добрым словом? Разве не славно, что потомки будут знать вас как человека, возродившего Шаттенбург? И разве это не благая цель, ради достижения которой годны любые средства?

Бургомистр хотел было возразить, но осекся. Любые средства, ага… Некоторое время он думал над ответом, а когда заговорил, речь его звучала столь вычурно, словно за витиеватыми словами он прятал собственную настороженность:

– Спешу уверить вас, барон, что слава мирская не прельщает меня – ни ныне, ни впоследствии. Все мои силы отдаю я лишь честному служению городу и жителям его.

«Похоже, понял, к чему я веду, – подумал Ойген. – Вон какой взгляд стал ледяной… Точно, понял».

– И замечательно, – кивнул он. – В конце концов, именно в этом и состоит ваш долг, не так ли? Что ж, спасибо за добрую беседу, господин бургомистр. Я же, с вашего позволения, откланяюсь – есть немало спешных дел.

– Не смею задерживать, господин барон. Однако не забудьте, что сегодня вечером в честь вашего приезда штадтрат[27]27
  Штадтрат – городской совет. В Шаттенбурге штадтрат состоит из бургомистра и четырех ратманов. Ратманы, по традиции, представляют гильдию Олава (купцы), братство Маврикия (ремесленники благородных профессий), есть также представитель свободных профессий и представитель сельской округи.


[Закрыть] решил устроить торжественный ужин – будут ратманы, главы гильдий, крупное купечество, священники.

– Благодарю за напоминание. Думаю, я даже прибуду в ратушу одним из первых.

И фон Ройц удалился.

4

Тонкий солнечный луч прошел сквозь мозаичный ало-золотой витраж и словно пламенеющим ангельским мечом коснулся потрепанного тома бревиария[28]28
  Бревиарий (от лат. brevis – короткий) – сборник всех необходимых для католического богослужения текстов (содержит псалмы, отрывки из Священного Писания отцов церкви, жития святых, гимны и т. д.).


[Закрыть], лежащего на узком и длинном мраморном столике.

«Что ж, пора», – сказал сам себе отец Иоахим.

– Кристиан, помоги.

Поверх сутаны[29]29
  Сутана – верхняя длинная одежда, повседневное (внеслужебное) облачение католического священника.


[Закрыть] на шею и плечи лег амикт[30]30
  Амикт (лат. amicire – покрывать) – деталь литургического облачения католического священника в виде прямоугольника из белой льняной ткани с вышитым крестом в центре и двумя завязками на верхних углах. Амикт покрывает шею и ворот клирика. Обязательно освящается.


[Закрыть].

– Возложи, о Господь, шлем спасения на голову мою, дабы мог я противостоять нападениям диавола.

Теперь альба[31]31
  Альба (лат. аlba – белая) – длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских священников, препоясанное веревкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию.


[Закрыть].

– Обели меня, о Господь, и очисть сердце мое; дабы, обеленный в Крови Агнца, мог я заслужить награду вечную.

Иоахим препоясался вервием.

– Препояшь меня, о Господь, вервием чистоты и погаси в сердце моем пламя вожделения, дабы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне.

С каждой деталью облачения он чувствовал себя все увереннее, словно оно придавало сил, делало его выше, лучше и чище.

– Подай манипул[32]32
  Манипул (лат. manipulus – пучок сена) – деталь литургического облачения католического священника, полоса ткани около метра в длину и 5-10 см в ширину с вышитым по центру крестом. Подвязывается на левую руку во время мессы.


[Закрыть], Кристиан.

Облачаясь – манипул, стола[33]33
  Стола – длинная шелковая лента с нашитыми на концах и в середине крестами. Носится поверх альбы, под далматикой или казулой. Цвет варьируется в зависимости от времени церковного года. Священник перекрещивает концы столы на груди.


[Закрыть], казула[34]34
  Казула (лат. casula – плащ), орнат, – главное литургическое облачение епископа и священника.


[Закрыть], – Иоахим негромко продолжал читать молитву:

– О Господь, рекший «Иго Мое сладко и бремя Мое легко», даруй мне нести их так, дабы заслужить милость Твою.

По телу священника пробежала дрожь волнения, из глаз едва не брызнули слезы. Наверное, так же чувствовал себя рыцарь воинства крестоносного, которого оруженосцы облачали для боя с язычниками под стенами Иерусалима, готовя к схватке за обретение Гроба Господня. И пусть вместо кольчуги у него альба, вместо латных рукавиц – манипул, а вместо боевого плаща – казула, но битва ему предстоит не менее тяжкая, ведь сегодня должно укрепить веру в целом городе. Может, местные священники и служат достойно, но Иоахиму предстоит превзойти их, ибо иначе его приезд сюда потеряет смысл. Он должен не просто коснуться сотен сердец, но и призвать их вернуться под длань святой инквизиции, слуги которой уже два столетия как оставили эти земли. Если он не оправдает доверия кардиналов…

– Вы готовы, святой отец? – спросил его Мартин Локк, настоятель собора Святого Варфоломея. Рядом замерли настоятель храма Святого Олава Йорг Байрен, Клаус Сток, настоятель церкви Святого Маврикия, и священник часовни Девы Марии Андрес Одд, тоже в литургических одеяниях. С ними Иоахим поднимется на помост, но стоять будет выше, чтобы жители Шаттенбурга видели, кто обращается к ним от имени Sancta Sedes[35]35
  Sancta Sedes – Святой престол, собирательное название папы римского и римской курии (лат.).


[Закрыть].

Проникая сквозь толстые стены собора, слышался гул голосов – похоже, площадь перед ратушей целиком заполнилась народом. Конечно, стоило бы отслужить литургию под святыми сводами, но какой из храмов вместит сотни людей?

– Я готов, братия мои. Шестой час близок, паства ждет пастыря, – склонил голову отец Иоахим, и настоятели вереницей покинули сакристию[36]36
  Сакристия (лат. sacristia, от sacrum – священная утварь) – помещение, которое располагается сбоку или впереди алтаря, где хранятся принадлежности культа, совершается облачение священнослужителей и некоторые другие обряды. В православных храмах это помещение называется ризницей.


[Закрыть].

Распахнулись двери собора – высокие, дубовые, украшенные грубоватой, но красивой в своей простоте резьбой, изображающей сцены из жизни святого Варфоломея: на левой створке святой собирается в паломничество, на правой исцеляет страждущих. Гул толпы на площади мгновенно смолк.

До слуха инквизитора доносились только те звуки, что обычно сопровождают пребывание в одном месте большого числа людей – стук подошв по булыжнику, шорох одежд, покашливание – но многие сотни горожан, сгрудившиеся на площади, молчали.

Они ждали. Взгляды тех, кто стоял в первых рядах, вперились в вышедших из собора священников. И конечно, сосредоточились они, прежде всего, на отце Иоахиме. Разглядывали, изучали. В задних рядах люди подпрыгивали, чтобы хоть одним глазком увидеть приезжего доминиканца, поднимали над головами детей, тянулись на цыпочках.

Сколько лиц, сколько лиц! Мужских и женских, детских и стариковских, загорелых, рябых, веснушчатых; непроницаемых и таких, по которым можно читать, словно в раскрытой книге. И все смотрят на него – одни открыто и спокойно, другие восторженно, а кто-то и с подозрением, и последних немало. Но он должен достучаться до каждого. Сейчас отец Иоахим и сам верил, что явился в город, дабы спасти горожан от адского исчадия, дабы защищать и помогать, потому что знал: если не будет в это верить он, то не поверят и люди. Он выдержал чужие взгляды, сложив на животе руки и мягко улыбаясь. Само его служение нечасто давало поводы для улыбок, но инквизитор справился.

Впереди, над волнующимся человеческим морем, высился сколоченный из брусьев помост. Все так же сохраняя на лице доброжелательную улыбку, священник двинулся к нему. От дверей собора до помоста лишь шесть десятков коротких шагов, но Иоахим шел медленно – осенял собравшихся людей крестным знамением, касался тянущихся со всех сторон рук: широких мосластых ладоней ремесленников и пришедших на проповедь пахарей из близких деревень; мозолистых, с въевшейся угольной пылью, в синеватых пятнах от ожогов пальцев кузнецов; пухлых и чистых дланей купцов. Следом за ним шли священники, приотстав еще на шаг, ступал Кристиан. Замыкал процессию Микаэль – даже сейчас телохранитель старался держаться рядом.

– Святой отец, благословите! – Молодая женщина протянула ребенка вряд ли старше полугода.

Щекастый голубоглазый малыш беззубо улыбнулся, засучил ножками и потянулся вперед, явно желая вцепиться в короткую бороду инквизитора.

Отец Иоахим шагнул навстречу дитю – но толпа волновалась, бурлила, и его правая рука нечаянно коснулась плеча женщины, стоявшей рядом с молодой матерью. Та вдруг рухнула как подкошенная, и люди отшатнулись в стороны. Чепец слетел с головы, темные, тронутые ранней сединой волосы растрепались. Глаза закатились, в уголках рта вскипела слюна, и даже сквозь возгласы горожан было слышно, как хрустят зубы в сжимаемых сверх установленного природой предела челюстях. Ребенок, только что радостно гуливший, залился плачем, и где-то в толпе откликнулись другие дети.

– Ведьма! – выдохнул отец Иоахим. – Ведьма!

– Ведьма! – взвыла толпа.

* * *

У Кристиана захолонуло сердце. Он только слышал о caduca[37]37
  Caduca – падучая, одно из названий эпилепсии (лат.).


[Закрыть] – одном из верных признаков ведьмовства и одержимости бесами, видеть же прежде не доводилось. Неужели и впрямь здесь, перед ним, настоящая ведьма?! Одна из тех, кто творит малефиций и венефиций[38]38
  Малефиций (лат. maleficium) – злодеяние; венефиций (лат. veneficium) – ядовредительство, т. е. отравление.


[Закрыть], портит скотину и ворует детей, посылает мужчинам стыдную болезнь и летает на шабаши? Святые угодники! Показалось, будто от бьющейся женщины потянуло холодом. Люди отступали шаг за шагом, стремясь оказаться подальше.

– Кристиан! – От крика отца Иоахима послушник встрепенулся. – Помоги Микаэлю связать ее!

– Держи за плечи, – пробормотал телохранитель, ухвативший женщину за лодыжки. – Припадок кончится, и свяжем, а сейчас толку нет – видишь как бьется.

Кристиан только кивнул, стараясь не глядеть на зловонную лужицу, растекающуюся из-под ведьмы по булыжной мостовой. Наконец, судороги стали ослабевать, Микаэль накинул на припадочную веревку и ловко связал ее, словно рождественского гуся. Та лишь прерывисто дышала, но в сознание еще не пришла – может быть, заснула, а может быть, ее фантастикум[39]39
  Фантастикум – некая сущность, способная, по мнению теолога Августина Блаженного (354–430 гг.), отделяться от человека во время сна и уноситься в пространство. Августин отождествлял фантастикум с душой.


[Закрыть] сейчас мчится в леса или скользит по городу невидимой тенью. Дюжий воин вскинул связанную на плечо:

– Куда?

– У нас в подвале… то есть не у нас, а в подвале ратуши есть камеры для нарушителей, – быстро проговорил настоятель. – Наверное, пока стоило бы ее туда… определить.

– Решетки там крепкие? – не спуская взгляда с пленницы, спросил отец Иоахим.

– Быка удержат, – коротко ответил Локк.

Кто-то из горожан уже засыпал лужицу на мостовой свежими опилками.

– Тогда ведьму в застенок, и пусть навесят замок покрепче.

– Исполним, – кивнул Локк. – А потом уж решим, что дальше делать…

– Что тут решать, – процедил отец Иоахим. – Устроим процесс!

Ноздри его хищно раздувались, и сейчас он ничем не напоминал того благообразного священника, что совсем недавно смиренно улыбался пастве. Но, хотя на лице святого отца лежала печать праведной ярости, Иоахим чувствовал, как его заполняет пьянящий восторг. Ведьма! Здесь, в городе, двести лет назад оставленном инквизиторами! Сколь ни велико было его отвращение (а именно такое чувство должно охватывать каждого ревностного католика при виде служительницы темных сил), но сейчас он радовался, как ребенок: какой прекрасный повод для проповеди ниспослан ему Небесами! Много часов он гадал, как обратиться к пастве, но истинно сказано: положись на Отца Небесного, и Он тебя не оставит.

Иоахим возвел очи горе – крест на соборе сиял золотом, окруженный ослепительным ореолом. Наверное, это виделось лишь ему одному, ибо никто из горожан не смотрел на шпиль храма, но сейчас инквизитору было достаточно и этого. Еще одно доброе предзнаменование! Воистину, горние силы на их стороне! Минутой позже инквизитор уже был на помосте и простер руки к волнующемуся коричнево-зелено-серому людскому морю. Чуть наособицу от простолюдинов в одеждах из домотканого крапивного, льняного и конопляного полотна стояли плотными группками люди в платье хорошего сукна и парчи – ратманы с женами, цеховые старшины, купцы с отпрысками… Сейчас инквизитор не видел между ними различий. Пусть одни одеты в холстину, а другие носят парчу, пусть пальцы одних унизаны перстнями, а руки других украшают лишь мозоли – все они должны быть спасены!

– Возлюбленные братья и сестры мои во Христе! Воистину в тяжкий час воля Создателя привела меня в ваш город! Порождение мрака пожрало детей, и малефики[40]40
  Малефик – здесь колдун.


[Закрыть] ткут темную сеть вокруг чистых душою! Вы видели, как от одного касания руки моей, волею нашего Отца Небесного ведомой, в корчах упала ведьма, таившаяся среди вас! И возможно, она здесь не одна!

По толпе пробежал ропот – некоторые даже заозирались, с подозрением поглядывая на соседей, с которыми стояли плечом к плечу. А голос отца Иоахима – зычный, исполненный силы – разносился над площадью:

– Истинно говорю вам: пришел час полночный и сгущается мрак! И каждая чистая душа – словно огонек свечи в бесконечной тьме! На кого уповать теперь, на кого надеяться, к кому протянуть руку, ожидая помощи?! Кто избавит честных от ужаса, кто оградит праведных неуязвимым щитом, кто проведет огненную черту между нами и мраком?! К кому обращаем мы свой взор, к кому возносим мольбы, к чьим стопам припадаем?!

И мгновением раньше, чем из толпы прозвучал первый ответ, отец Иоахим воздел руки к голубым небесам:

– К Нему! На Него надеемся, на Него уповаем! Так попросим же, чтобы укрепил Он наши сердца, чтобы простер над городом сим длань Свою, защитив нас от скверны!

– Слава Спасителю! – вскрикнул кто-то в толпе, и от одной стороны площади к другой прокатилось восторженное: «Слава! Слава!»

– Дозвольте мне стать орудием в руках его, дозвольте огнем выжечь скверну – и в души праведные придет покой! Верите ли вы мне, братья и сестры?!

– Верим… – прокатилось по площади – сначала нестройно, а потом все больше набирая силу: – Верим! Мы верим!

– Но слуги диаволовы по-прежнему среди нас, – проревел отец Иоахим, – и творят они зло каждодневно! И силу их умножают те, кто творит грех, пусть даже самый малый! Покайтесь же, братья и сестры, и спасены будете – ибо сказал Спаситель, что на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии!

– Покайтесь! – волной прокатилось по площади. – Покайтесь, братья!

– Истинно говорю вам: покайтесь и спасение обретете! Вознесем же хвалу нашему Отцу Небесному и соберем все силы наши для противостояния злу! Аминь! – выдохнул отец Иоахим, простирая руки к толпе.

И толпа громыхнула в один голос:

– Аминь!

В лучах полуденного солнца ослепительно сиял вознесенный над собором крест.

5

Очиненное перо с тонким скрипом скользило по листу плотной бумаги, оставляя цепочку каллиграфически совершенных букв: послушник Кристиан заканчивал ежедневный отчет, который писал по указанию отца Иоахима.

Неудобно писать, примостившись за узеньким, едва ли в локоть шириной, столиком, но строчки ложились ровно, словно проведенные по линейке, заглавные буквы украшены виньетками, над словами аккуратные значки – символы выносных гласных. За такую каллиграфию послушник может рассчитывать на поощрение у самого взыскательного наставника, что, конечно же, не может не радовать. Вот только писать приходится далеко не о радостных событиях.

Кристиан поежился. Случившееся на площади не шло у него из головы. Нет, ну надо же – ведьма! Конечно, он знал, что в Шаттенбурге можно ожидать всякого: ведь местные жители воззвали к помощи церкви не просто так. Но одно дело знать, что где-то творится малефиций, а совсем другое – самому придерживать плечи бьющейся в судорогах прислужницы темных сил. Едва вернувшись в трактир, юноша попросил нагретой воды и щелока и долго отмывал руки, а потом читал из Псалтыри. Он даже хотел обратиться к отцу Иоахиму, чтобы тот укрепил его дух и дал добрый совет, но инквизитор сейчас на званом ужине. Пригласили туда, конечно же, не всех – только отца Иоахима и барона фон Ройца. Микаэль и этот, как его… Николас – тоже там, а остальные – тут, в трактире. Вон из-за стены – то хохот, то ругань: господа дружинники в кости дуются. Все там сейчас, даже баронский оруженосец Карл и рыцарь Гейнц, с которыми (а еще с Микаэлем) послушник делит тесную, как пенал для перьев, комнатушку.

Все, Кристиан, соберись! Надо отчет побыстрее закончить, а то скоро уж, наверное, отец Иоахим вернется. При мысли о званом ужине в желудке начало бурчать – трапеза у юноши была скудной: немного овсянки да краюшка ячменного хлеба. Просто кусок не лез в горло… Однако ж странно: кусок не лезет, а в брюхе бурчит.

Главное, кляксу не посадить – бумага же, не пергамент, чернил пролитых не соскребешь. Переписывай потом весь лист. Но о том ли он думает?! На площади, прямо перед проповедью, ведьма объявилась; в лесах близ города какое-то чудовище напало на детей, а у него все мысли про кляксу!

Бррр! Не то чтобы холодно – но как-то знобко. И вовсе не от того, что из окна поддувает. Страшно тебе, Кристиан? Ну еще бы не страшно. Это только дети малые, несмышленые любят воображать себя сражающимися с нечистью. А как нос к носу столкнешься…

Огонек светильника горит ровно, чуть слышно потрескивая. Нет, положительно бургомистр местный – человек предупредительный и разумный, и с гостями оказался чрезвычайно обходителен: по его распоряжению во все комнаты, где приезжие разместились, не сальные свечки какие-нибудь залежалые поставили, а светильники с чистым маслом. Они и светят ярче, и запах у масла приятный. Правда, и тени от яркого света получаются резкими, выпуклыми… страшными. Шевельнешься – мечутся по стенам, словно живые.

Кристиан вздохнул. Сидит тут один, как дурак. Может, к остальным пойти, как отчет допишет? Не играть, конечно, а просто так: хоть рядом с людьми…

«Записано послушником Кристианом Дрейером в городе Шаттенбурге, в год от Рождества Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча четыреста…, месяца…, дня…».

Скрипнула, провернувшись на массивных кованых петлях, дверь: открылась, закрылась. Вошел Микаэль: стащил перевязь с мечом, поставил клинок близ своего топчана, положил рядом небольшой мешок из плотной ткани, сбросил тяжелую, но не стесняющую движений куртку, в некоторых местах усиленную кольчужными вставками, и опустился на набитый соломой матрас. И все это – словно бы одним длинным, без резких переходов, движением. Да еще успел заглянуть через плечо Кристиану в его отчет.

– Хорошо у тебя письмо выходит. Чисто, гладко. Только в седьмой строке выносную «a» смазал. А так – здорово.

Святые угодники! Телохранитель, смыслящий в каллиграфии?! Да где такое видано?! А значок-то и в самом деле смазан. Ну и глаз у него!

– Ну ты не обижайся. Сам-то я только читаю, а письмо у меня – как курица лапой.

Микаэль этот был какой-то… непроницаемый. Кристиан увидел его впервые почти две недели назад, когда их отправили в Шаттенбург, и с тех пор нюрнбергский мечник вряд ли сказал ему больше полусотни слов. Даже с баронским оруженосцем Кристиан говорил чаще, хотя тот все больше интересовался, неужели послушники совсем не пьют и никогда-никогда «это самое»? Микаэль же в основном помалкивал. А теперь – вон чего: говорит!

Телохранитель вдруг улыбнулся. Чуть заметно, но все-таки.

– Думал, ты на площади испугаешься. Ан ничего, не струхнул. Хорошо ту ведьму придавил.

Юноша только плечами пожал. Похвала воина неожиданно оказалась ему приятна: наверное, потому, что сам он о степени своей отваги был совершенно иного мнения. Но раз Микаэль здесь…

– Святой отец уже вернулся?

– Нет пока. Прислал к тебе с поручением.

– С поручением? – Лицо Кристиана вытянулось.

– Ну да. Надо бумагу написать, что инквизиция объявляет время покаяния. Что у желающих покаяться есть три дня, а кто с повинной не явится, пусть потом на себя пеняет.

– Тут же… – Он вспомнил описание округа Финстер, которое изучил во время поездки. – Тут же восемь деревень в округе. На всю ночь работы.

– Ты одну бумагу сделай: Девенпорт зачитает и поедет дальше. На каждую деревню писать – чернил не напасешься.

– А почему Девенпорт?

– Так святой отец с бароном договорились. Каждый честный католик должен в меру сил помогать церкви. Ты давай пиши быстрее, я мешать не буду.

И Микаэль, не меняя позы, прикрыл глаза.

* * *

Разбудил нюрнбержца щелчок пенала.

– Что, закончил?

– Да, – кивнул послушник.

– Хорошо.

Потянувшись, Микаэль поднял с пола мешок. Распустив завязки, достал два свертка.

– Держи, – он протянул Кристиану один из них. – Держи, говорю.

Сверток оказался довольно тяжелым, пах железом и маслом. Развернув ткань, юноша увидел изрядных размеров кинжал в неброских деревянных, обтянутых кожей ножнах. Неуверенно взявшись за рукоять, он вытянул тускло блестящий клинок – широкий, сужающийся к острию.

– Это тебе, – сказал Микаэль, словно отвечая на невысказанный вопрос. – Не ждал, что стоящий клинок найдется, но кузнецы здесь умелые есть. Город этот вовсе не такой тихий, как кажется, так что железо не помешает.

– Да, наверное… – согласился Кристиан. От сказанного бывалым воином по спине у него побежали мурашки, и пальцы невольно сжались на рукоятке. – Вот только я…

– Не умеешь с оружием управляться, – нюрнбержец кивнул. – Не беда, дело поправимое.

Он принял из пальцев послушника собственный подарок, и юноша в тот же миг понял, как должен держать оружие настоящий боец. Клинок блестящей рыбкой резвился в руках Микаэля: и тот не пытался впечатлить молодого писаря – всего лишь знакомился с кинжалом, попутно давая представление о его возможностях.

– Это гольбейн, такие швейцарцы любят. Не слишком изящен, но надежен. Видишь – клинок у основания широкий, а к острию на нет сходит? Удобно: даже толстую куртку проткнет. А на обратном ходе можно зубы проредить.

Воин показал, что рукоять сильно расширяется: когда гольбейн держишь в руке, из сжатого кулака выдается массивное оголовье черена.

В следующее мгновение кинжал вернулся в руки Кристиану – и словно потускнел, как тускнеет чешуя рыбы, вытащенной из реки. Послушник сглотнул: ему уже не терпелось научиться владеть клинком хотя бы вполовину так же ловко.

– Будет время – поупражняемся? – произнес Микаэль и, не дожидаясь ответа, развернул второй сверток. – Ужинал?

Желудок Кристиана предательски забурчал.

– Понятно. Я и сам куска не перехватил, хотя столы там ломятся. Ничего, попросил поваренка, он вынес кое-что.

Поваренок попался нежадный: в свертке обнаружились приличных размеров ломоть оленины, исполинская гусиная нога, несколько крупных, в каплях жира, звенышек рыбы и два больших, с кулак – с кулак Микаэля, не Кристиана, – куска сыра. Да еще из мешка телохранитель выгреб с дюжину печений с орехами и пять яблок.

– Налетай.

Юноша взял рыбу и кусок сыра, нюрнбержец вгрызся в гусиную ногу.

– А что там на ужине?

– Да скучища, – с набитым ртом ответил воин. – Всем не по себе, улыбаются через силу. Музыканты по струнам не попадают, дудят невпопад. Жены ратманов за мужей цепляются, словно без них упадут. Была там, правда, фрау одна…

Микаэль цыкнул зубом.

– Красивая? – рискнул спросить Кристиан.

– Мм? Ну да, красивая, но не в том дело. Говорят, живет одна в имении за городом: ни мужа, ни детей, вовсе родни никакой. Хозяйство у нее чудное: вроде и обустроено, и земли немалые, а хлеба не растит, скота – с гулькин нос, пива не варит, сыра не делает, кож не готовит. Немного меда купцам продает, да и то не каждый год. И все. С каких денег-то живет? Может, наследство? Странное дело.

Кристиан не нашелся что сказать, поэтому промолчал. Да и рыба оказалась на удивление вкусной. Проглотив последний кусок, Микаэль потянулся и вкусно зевнул. Юноша тоже не сдержался: зевок чуть не разорвал ему рот.

– Э-э, да ты, брат, носом клюешь… Давай-ка иди спать, – хлопнул его по плечу нюрнбержец. – Время позднее, а день небось будет не из легких.

– Но ведь надо, чтобы отец Иоахим на бумагу печать поставил. И Девенпорту потом передать, – неуверенно сопротивлялся послушник.

– Сам передам. Утро вечера мудренее.