Текст книги "Тени Шаттенбурга"

* * *

– Ты дурак, – сказал ему Иржи искренне и с чувством. – Мальчишка пятилетний, и тот не поступил бы глупее. Только подумать: сколько усилий приложено, а ты одним махом все сводишь на нет. Боги, зачем я связался с этим сорвиголовою? Он же любое мое начинание своей неосмотрительностью втаптывает в грязь. Он точно бык в лавке стекольщика: куда ни повернется, там сию же секунду грохот и осколки.

«Пусть его, – думал Марек, слушая гневную отповедь товарища. – Если уж так разошелся, стало быть, ничего по-настоящему скверного не случилось. Когда дело худо, Порох молчит, а не бранится».

Он рассказал ему все как было, без утайки. И терпеливо выслушал, что Иржи о нем думает.

– Ладно, – подвел тот, наконец, невеселый итог. – Хорошо, что ты не напал на него, – хоть на это ума хватило. Но теперь он тебя наверняка запомнил, и добро, если не заподозрил ничего.

– Да с чего бы ему? – буркнул Марек.

– Да с того! Сам же говоришь, что зарычал на него, дурья башка! Слышал я разок, как ты рычишь… Если у твоего Микаэля не решето вместо головы, он наверняка кое-что вспомнит.

– Уж восемь лет прошло.

– И что с того? Думаешь, забыл? – Усмешка у Иржи вышла кривой, и веяло от нее замогильным каким-то холодом. – Поверь, брат, такие, как он, – они вроде нас с тобой. Ничего не забывают. Никогда.

6

Когда-то здесь, в самом конце Речной улицы, располагался товарный склад, принадлежавший семейству Кауфман. Стены склада видели всякое: хранили тут ящики со стеклом и кипы бумаги, штуки сукна и глиняные горшки, мешки с мукой и чугунные чушки – едва ли не все, что в город везли или из него вывозили. В те времена на широком дворе фыркали кони, скрипели тележные оси, покрикивали возницы, визжали блоки лебедок, поднимавших тяжелые тюки сразу на второй этаж, переругивались грузчики.

Но, когда для города наступили тяжелые времена, Кауфманы перебрались в Цвикау. Строение вскоре совсем забросили – торговля год от года хирела, и нужды в больших складах не было. А ко времени, когда город начал медленно воскресать, от «склада Кауфмана» уже не осталось почти ничего: годные доски, брусья и балки разобрали домовитые горожане, прочее дерево сгодилось на топливо, а частью просто сгнило.

Бывший складской двор обнесли легкой изгородью и приспособили под огородик: плотно убитую копытами и тележными колесами землю вскопали, разбили грядки – пусть кривоватые, зато длинные. На половине грядок круглились капустные кочаны, ожидающие первых заморозков, – как тронет знобкий холодок, тут-то и посрубают их тяжеленными секачами; на других виднелись только холмики взрытой почвы – здесь еще недавно росла репа.

На месте, где когда-то стоял склад, темнел только заросший бурьяном длинный четырехугольник – остатки фундамента, большую часть камня из которого тоже выбрали горожане. В дальнем углу прямо из земли торчала обмазанная глиной труба, к небу тянулась тоненькая струйка дыма, а неподалеку Кристиан обнаружил крышку люка. Конечно, не ту, что была здесь прежде, – кауфмановскую, из вечного дубового бруса, а новую, сколоченную на скорую руку из горбыля. Закрепленная на ржавых петлях между уцелевшими лагами (доски пола тоже давно разобрали), крышка прикрывала вход в подвал, где в свое время складывали более ценные грузы вроде кулей с солью и коробов со скобяным товаром.

– Вот мы и пришли, – сказал отец Теодор. – Будьте добры, юноша со славным именем, поднимите эту крышку.

Из подвала пахнуло затхлым воздухом.

– Спускайтесь, не бойтесь.

Вниз вела деревянная лестница. В подвале было темно, и Кристиан, спустившийся по скрипучим ступенькам, несколько мгновений хлопал глазами. А потом в полумраке, едва разгоняемом отблесками играющего в печи пламени, оформились четыре густо-черных силуэта, с боков нависли угольные тени, и юноша отступил на шаг, безотчетно заслоняясь связкой хлебов.

– Ну что в темноте сидите? Масло бережете? Тоже дело… Все дома? – Священник высек огонь, затеплил висевшую под потолком лампу, и наваждение растаяло, как не было его: темные силуэты оказались тремя мальчишками и одной девочкой – всем лет по восемь-девять, не больше; а грозные тени обернулись косицами лука и чеснока, подвешенными на подпиравших низкий потолок столбах.

Кристиан огляделся. Вдоль левой стены тянулись длинные широкие нары, на полочках дожидались своего часа стопки разновеликих щербатых чашек и мисок, вдоль правой на дерюжках грудами лежала репа. Котелок сытно пыхал на грубовато сложенной печи: судя по запаху, варили ячменную кашу. Наверное, здесь даже было уютно – для тех, кто не имел никакого другого дома.

– Нет, не все, – вразнобой откликнулись старику дети, не сводившие глаз с незнакомого гостя. – Заноза где-то еще пропадает, дядя Теодор… Ой!

– Ну сколько раз я просил вас оставить эти клички, – вздохнул священник и вдруг прикипел взглядом к столу. – И как же это понимать?

Дети, потупившись, молчали.

– Откуда это? – Старик поднял миску с маленькими медовыми колобками, обвиняюще ее потряс. – И не говорите, что добрые люди дали. Есть у нас в городе добрые, не скажу плохого, но каждый из них знает, что вам нужнее хлеб, чем сласти. Так откуда?

– Заноза принесла, – буркнул, не поднимая глаз, вихрастый мальчишка. – Только не ругайте ее, дядя Теодор, не ругайте! Она…

– Она – что? Она их на дороге нашла? – Борода священника воинственно встопорщилась. – Денег на сласти у вас нет, а значит, она стянула у кого-то либо сладкое, либо монеты. А ведь воровство – это…

– … это грех, мы знаем, – захныкали дети. – Но не ругайте ее, дядя Теодор, пожалуйста!

– Да что же мне с вами делать-то, – старик устало опустился на колченогий стул, и малышня сразу облепила его, как внуки – любимого дедушку. – Ох, души заблудшие… И мои седины перед гостем позорите.

Дети, как по команде, снова уставились на Кристиана, и юноша, не придумав ничего лучшего, протянул веснушчатой девочке связку хлебов. Та, шмыгнув носом, приняла буханки и попятилась к столу.

– Что ж, пора и познакомиться, – сказал священник. – Сегодня к нам пришел Кристиан. А вы…

– Бруна, – негромко сказала веснушчатая девочка, уже положившая связку на стол и теперь мешавшая деревянной ложкой кашу в котелке.

– Ларс, – назвал имя вихрастый мальчишка.

– Ян, Грегор, – представились оставшиеся двое детей.

А в следующее мгновение крышка люка с грохотом откинулась, и по ступенькам кубарем скатилась еще одна девочка. Протопотала по плотно убитому земляному полу, взлетела на нары, забилась в угол.

– Укройся, Заноза! – пискнула Бруна, накрывая подружку кучей тряпья, что заменяла детишкам постель.

Ларс тут же метнулся к лестнице, захлопнул люк, задвинул щеколду и, подпрыгнув, задул лампу. Действовали они столь быстро и уверенно, что любой бы понял: не впервой им так прятаться. Несколько секунд в наступившей темноте слышалось только дыхание. Наконец заговорил священник:

– Что случилось, Альма? – Голос его был удивительно ровным. – Чего ты так испугалась? Неужели за тобой гонится тот, у кого ты стянула кошелек?

Глаза Кристиана уже привыкли к темноте, и он видел, что дети сгрудились вокруг старика, как птенцы подле наседки. Альма выползла из-под груды тряпья, уткнулась лицом в спину отца Теодора и, захлебываясь, зарыдала.

– Что случилось, девочка моя? – Голос священника тут же изменился: сейчас было явно не время для нотаций. Даже Кристиану стало не по себе – столь безнадежно звучал детский плач.

– Ну-ну, хватит рыдать… Здесь ты в безопасности, сюда не придет никто плохой. Все здесь – и Бруна, и Ларс, и Ян с Грегором. Ну тише, тише, – Теодор поглаживал плачущую девочку по волосам, и та постепенно успокаивалась.

Потом священник встал, снова затеплил лампу. И тут девочка заговорила срывающимся голосом. О том, как ее поймал Хундик, что сшибает геллеры с каждого, с кого может, а потом вместе с Вихром затащил в подворотню, чтобы вытребовать свою долю с денег, что она украла… «Простите меня, дядя Теодор, я не буду так больше, честное-пречестное слово, не буду!» Тут в подворотню зашел парень, и Альму до колик напугали его глаза. «Уж очень они страшные стали, сроду таких не видала! Да-да, тот самый, у кого я монетки стащила!» Потом парень «с глазами» бросился на Хундика, и драться они начали, да так, что стены качались. А затем еще дядька появился: крепкий такой, темноволосый, со шрамом «Вот тут!» – девочка коснулась лба над левой бровью. И тогда парень «с глазами» заорал так страшно, что она даже и не помнит, как до дома добежала…

– Ну ты ври, да не завирайся, – презрительно протянул Грегор. Если остальные слушали Альму-Занозу, раскрыв рты, то он, как заметил Кристиан, больше косил глазом на миску с медовыми колобками. – Тебя послушать, так все только за тобой и гоняются. И Хундик, и Вихор, и чудовища лесные…

– Дурак! Дурак! – взвизгнула Альма и снова залилась слезами, а Ларс, сидевший на корточках возле нар, взлетел в воздух, будто подброшенный, и без лишних слов врезал Грегору по скуле. И быть бы свалке, кабы Кристиан не растащил пыхтящих мальчишек за уши.

– Тихо! – прикрикнул отец Теодор. – Стыдно за вас. Перед гостем позорите… Тебе же, Грегор, я говорил: не смей поминать про то, что в лесу было. Говорил?

– Да, – мальчишка ковырял земляной пол большим пальцем ноги и потирал ладошкой скулу, где уже наливался изрядный синяк: Ларс бил не вполсилы.

– То-то… Ладно, давайте-ка за стол. Бруна, как там каша? Не пригорела?

– Готова, – девочка сняла с огня котелок, а Ян выкладывал на стол потемневшие деревянные ложки.

– Присаживайся и ты, Кристиан, – сказал священник. – Стол у нас небогатый, но для доброго человека здесь всегда место найдется.

– Простите, святой отец, но мне пора, – качнул головой юноша. Вот еще, не хватало малышню беспризорную объедать. К тому же тот темноволосый мужчина со шрамом над правой бровью – он мог оказаться кем угодно, но почему-то Кристиан был уверен, что девочка говорила о Микаэле.

– Что ж, – не стал настаивать старик, – раз дела влекут вас прочь, ступайте. Но знайте, что для вас в любое время открыты двери – и этого убежища, и церкви Святого Олава.

– Да, святой отец, благодарю. Только… вы не ответите мне на один вопрос? – Кристиан покосился на детей за столом, которые, наскоро прочтя молитву, уже по очереди запускали в котелок ложки, и священник подошел ближе.

– Скажите, – чуть слышно прошептал послушник, – а что случилось в лесу? О чем нельзя вспоминать?

Старик несколько мгновений молчал, и юноша уже успел изругать себя за свой неудобный вопрос, но тут отец Теодор все же заговорил:

– Не хотел я, чтобы вы узнавали о том деле от меня. Впрочем, ваш инквизитор – отец Иоахим, так? – прибыл сюда именно по этой причине, и кое-что вы наверняка уже слышали. Так вот… Летом в лесу близ города на детей напало чудовище. Погибли четверо малышей. Может, никому бы и дела до них не было, но среди несчастных чад оказался Петер, мальчик из благополучного купеческого семейства, отпрыск Норберта Шульце. Купец настоял, чтобы бургомистр подписал петицию в Рим. Добился своего – и умер, сердце не выдержало. Но прошение уже ушло в римскую курию. А оттуда прислали вас.

– А при чем здесь девочка? – не понял Кристиан.

– Ну как же, от чудовища только-то и спаслись, что она и Пауль, братец Хелены Беш, – славная девушка, служит прачкой при «Кабанчике».

– Вот оно как… Значит, близ города чудовище ходит?

– Ходит оно нынче или уже нет – этого я не знаю. После детей пропали еще лесничий с сыном да два лесоруба сгинули: пришли к ним сменщики под утро, а на росчисти только кровь и обрывки одежды. Может, отродье тьмы до них добралось, а может, и человек злой: у нас тут по лесам, случается, люди лихие пошаливают. Правда, той пропаже уже полтора месяца как. Но все же будьте настороже, юноша, и вы, и спутники ваши.

– Благодарю, святой отец. И… мне в самом деле уже пора.

– Pax vobiscum,[44]44
  Pax vobiscum – мир с вами, мир вам (лат.).


[Закрыть] – отец Теодор осенил послушника знамением.

– Et cum spiritu tuo,[45]45
  Et cum spiritu tuo – и духу твоему, и с духом твоим (лат.); традиционный ответ паствы на литургическую фразу Pax vobiscum.


[Закрыть] – кивнул Кристиан.

Ему надо было спешить на постоялый двор.

7

До «Кабанчика» Кристиан добежал словно подгоняемый ветром. Взлетел на второй этаж по скрипучим ступенькам и остановился перед дверью в комнатку, которую занимали они с Микаэлем. Почему-то вдруг показались глупыми и догадка, будто человеком из рассказа Альмы-Занозы мог быть нюрнбержец, и свое собственное беспокойство о воине – да кто с ним справится-то? И ведь странное дело: пока ехали в Шаттенбург, с Микаэлем они почти не говорили, телохранитель был юноше совсем чужим, а вот накануне разок побеседовали – и будто друзья уже.

– Ну входи, чего замер-то… – раздался из-за двери приглушенный голос.

Нюрнбержец сидел на топчане, держа в руках странную вещицу – перетянутый серебряной цепочкой локон. Уставившись невидящими глазами куда-то в пустоту, раз за разом он пропускал между пальцев русую прядку: ни дать ни взять – священник, перебирающий четки. Живой!

– Там это… – запинаясь, сказал Кристиан, – говорят, возле города и в самом деле какое-то чудовище…

– Ты веришь в зло? – перебил его Микаэль. – Веришь?

– То есть…

– В настоящее зло. Не в обычное – ну когда мужик соседской жене подол задирает или папаша последние медяки пропьет, а дети по соседям кормятся. То грешки и грехи – где мелкие, где побольше, но обычные, людские, – пальцы воина сжали локон в кулаке так, что костяшки побелели. – А я про такое, когда в душе – ничего светлого, когда кто-то лишь обличьем человек, а внутри – хуже зверя.

Последние слова он произнес чуть слышно. Кристиан растерялся. Что же такое случилось, от чего броня непроницаемого спокойствия, всегда облегавшая нюрнбержца, дала трещину? И что ему делать? Продолжить разговор – ответить на вопрос, попытаться найти слова утешения, как сделал бы на его месте настоящий священник? Или… Он промолчал. И это, как оказалось, было правильным решением.

– Восемь лет назад, – с усилием вытолкнул Микаэль, – в Оснабрюке. Слышал?

– Оснабрюкская резня? – У юноши мороз пробежал по коже.

Телохранитель скрипнул зубами, медленно кивнул.

– Значит, слышал.

Еще бы! О том, что случилось под Оснабрюком, рассказал купец, мимоходом заглянувший в родную деревушку Кристиана. Неизвестно, через сколько уст прошла история, прежде чем ее услышал сам купец, но после того рассказа деревенские дети чуть не месяц боялись уходить дальше околицы, и даже хорохористые подростки спешили домой, едва сгущались сумерки.

– Говорят, когда-то давно там побили множество римлян.[46]46
  В 9 году н. э. в Тевтобургском лесу (близ современного Оснабрюка) германцами под командованием Арминия, вождя херусков, были уничтожены три римских легиона под командованием Квинтилия Вара, в результате чего Германия вышла из-под власти Рима.


[Закрыть] Странные места – ковырнешь землю в поле и выворотишь наконечник копья или меч. Ржавые, аж в руках рассыпаются. А иной раз только след от меча или щита остался – и в нем тлен да ржа. Может, потому там и выродки те завелись, что земля кровью пропитана на три локтя вглубь. Священники все спорят, испортила ли тамошних насельников дьявольская скверна или вовсе не были они людьми. Мол, только облик человечий, а внутри… Пес знает что внутри.

Он потер переносицу.

– Там много лет в округе люди пропадали – то охотники сгинут, то от пахаря на дальнем поле одна шапка останется. Ну так везде пропадают – места глухие, звери шалят. Привык народишко. Но одним летом – будто мельничный заплот на реке прорвало. Три деревни вырезали, да еще так… Головы на кольях, потроха на городьбе, дома по самые крыши в крови – кто видел, тот седел, разума лишался. Я тогда наемником был. Ну то есть я и сейчас… – Микаэль дернул уголком рта, – но теперь-то на службе у курии, а в ту пору ходил в отряде. Просили мы недорого – потому небось местный барон нас и нанял. Ходоки к нему зачастили: мол, оборони, защити. Сперва он своих дружинников послал, но из десятка никто не вернулся. Край там небогатый, у барона дружина – плюнуть да растереть, так что остальными он рисковать не стал. Перетрусил, за ворота ни ногой. И нас, значит, позвал.

Нашли мы выродков быстро: те совсем таиться перестали. Но не одолели бы небось, кабы они меж собой не перегрызлись. Сцепились нечистые – только клочья летели. Тут-то мы и ударили…

Микаэля передернуло от воспоминаний, он безотчетно начал массировать левое плечо, где Кристиан видел у него разлапистый сизо-белый шрам.

– Тут и понял: никакие они не люди. Человека мечом в брюхо ткнешь, провернешь – из него и дух вон, а в этом три стрелы сидят, руки уж нет, сам весь порубленный, но все тянется – зубами тебя рвать.

Отвернувшись, он поднес к губам прядь волос и что-то прошептал совсем неслышно.

– Это… оттуда? – рискнул спросить юноша.

– Да. Они из деревни нескольких женщин к себе уволокли. Может, из-за них-то и сцепились.

– Спасли?

Микаэль вздрогнул как от удара, и послушнику захотелось выдернуть себе язык.

– Нет, – качнул головой воин. – Ни одну. Я это взял, чтобы не забывать. Думал, мы всех вырубили подчистую – ибо таким не должно ходить по земле. И знаешь… мне никогда не было так страшно. А хуже всего был крик… Словно волк воет – но так, что голова, кажется, лопнет. Не передать. Век бы не слышать, но, кто слышал, тот уж не забудет.

Он снова потер плечо и, словно эхо, повторил:

– Не забудет…

Потом поднял затуманенный воспоминаниями взгляд на юношу:

– Сегодня я слышал его вновь. Здесь, в городе.

8

Что все люди лгут, Николас понял еще в детстве. И когда пришло к нему это знание, детство его закончилось. Ложь была повсюду, обман пронизывал самую суть жизни человеческой, иногда даже казалось – только он по-настоящему правит миром. Его Высочество Обман Самодержец. Найдется ли средь великого множества добрых христиан хоть один, никогда не посмевший нарушить девятую заповедь? Ни словом, ни делом, ни молчаливым попустительством? Пожалуй, такое по нынешним временам лишь святым под силу, а святых Николас ни разу пока не встречал. Он привык ко лжи, свыкся с ней, научился видеть ее и понимать причины, заставляющие людей произносить слова неправды, кривить душой, до неузнаваемости искажать истину. Кто-то врал, чтобы получить для себя выгоду, кто-то – из страха, кто-то – ненавидя ближнего. Лгали ради любви, лгали из жалости, лгали во спасение. Один обманывал, пытаясь сойти за умного, другой – чтобы не показаться дураком. Лгали, в конце концов, просто когда не знали, как сказать правду.

По части вранья священники – отнюдь не исключение. Вот Ульрика Йегер – она ведь наверняка не ведьма, не еретичка. Есть ли у инквизитора весомый повод полагать иначе? Нет, наверняка нет. Она для отца Иоахима лишь удобная жертва – одинокая женщина, достаточно знатная, чтобы придать вес будущему судилищу, и вместе с тем недостаточно защищенная от обвинений в ереси или ведовстве. Ойген фон Ройц тоже неискренен в желании помочь баронессе, скорее им движет стремление придержать инквизитора. Николас не тешил себя иллюзиями: если бы Ворон счел, что для пользы дела стоит подыграть амбициозному святоше, он без долгих сомнений послал бы в Йегерсдорф не своего сентиментального вассала, а головорезов Девенпорта. А сам Николас… Так ли уж приглянулась ему давешняя вдова? Без сомнения, Ульрика умеет себя подать, на приеме у бургомистра многие мужчины смотрели ей вслед, с трудом скрывая вожделение, но связываться из-за нее с инквизицией… Стоит ли фрау риска?

«Все верно, мои побуждения – они сродни „доброте“ Хладнокровного Ойгена. Баронесса красива и, кажется, умна, но пуще интереса к ней мое желание наступить отцу Иоахиму на его змеиный хвост».

От того, что он сам себе в этом сознался, легче на душе не стало. Но, по крайней мере, Николас твердо решил сделать все правильно. Так оно даже к лучшему, когда чувства отстранены от дела. Легче бывает принимать непростые решения.

* * *

Поместье Йегерсдорф расположилось на самом берегу реки. Большой прямоугольный дом, сложенный из дикого камня и прочных бревен, смотрел на реку и близко подступивший лес узкими прорезями окон – будто щурился на незваного гостя: кто таков? Зачем пожаловал? Ни изящества, ни величия, зато добротно и надежно, как привыкли строить в этих краях. Всем своим видом поместье вызывало невольное уважение. Хотя, конечно же, ни окна, больше напоминающие бойницы, ни окружающая обширный двор высокая – в два человеческих роста – стена ни в какое сравнение не шли с замками знатных рыцарей. Родовое гнездо того же фон Ройца выглядело куда как внушительнее – под теми серыми бастионами даже королевской армии пришлось бы не один день простоять. А тут все-таки дом – не цитадель. Разбойникам Йегерсдорф не по зубам, но для серьезной обороны он не предназначен.

– Дозвольте лошадку принять, господин.

Паренек лет двенадцати забрал у Николаса поводья.

– Как тебя зовут, малый?

– Хансом, господин.

Пальцы юноши слабо, едва заметно дрожали, а сам он был бледен и казался изможденным.

«Хворый, что ли? – Николас нахмурился, провожая взглядом худенькую спину. – Или фрау Ульрика дворовых своих впроголодь держит?»

Он поймал себя на том, что мысль, будто баронесса может скупиться на пропитание для слуг, ему неприятна.

– Эй, Ханс…

– Что, господин?

– Нет, ничего. Ступай.

Широкий двор выглядел ухоженным – все аккуратно прибрано, все на своем месте, ни брошенной впопыхах лопаты, ни бурьяна у стен. Утоптанная земля подметена и посыпана речным песком, крыльцо чисто вымыто, доски выскоблены добела. Здесь будто поджидали гостей.

Дверь бесшумно отворилась навстречу, через порог шагнула стройная фигура в длинном темно-зеленом платье. И гость поклонился, узнавая.

– Герр Николас?

Она говорила негромко и мелодично, с едва заметной волнительной хрипотцой – при звуке ее голоса что-то всколыхнулось в душе мужчины, и он вдруг усомнился, не обманул ли себя дважды, рассуждая об истинных мотивах своего визита в Йегерсдорф.

– Фрау Ульрика, несказанно рад видеть вас.

– Какой случай привел к моему порогу достойного рыцаря?

– Я не рыцарь, фрау. А случай этот, несомненно, оказался счастливым для меня. Хотя и грешно мне радоваться несчастью других людей.

Несколько долгих мгновений хозяйка поместья разглядывала гостя, как будто пребывая в нерешительности. Потом заметила:

– Вы говорите престранные вещи, любезный Николас, но они разжигают во мне любопытство. Время как раз к обеду, не разделите ли со мной скромную трапезу?

И она, отступив от двери, сделала приглашающий жест. Гость не заставил себя упрашивать.

* * *

Меч висел на стене – прямое лезвие длиной в руку, необычно узкая гарда, вытянутая рукоять с накладками из покрытого тонкой резьбой дерева. Похож на привычный полуторник, но с такой гардой как драться? Не ровен час без пальцев останешься.

Николас подошел ближе, протянул руку к холодно блестевшему металлу. В последний момент его как будто что-то остановило, пальцы замерли в волосе от клинка. Помедлив, он так и не притронулся к лезвию, лишь скользнул по нему внимательным взглядом. Господь милосердный, какая полировка! Ни малейшей царапины не разглядеть, ни единого мутного пятнышка. Не всякое зеркало доводят до столь безупречного блеска. В стальной глади Николас без труда увидел свое отражение и часть гостиной с пылающим камином. Вместе с тем меч не выглядел драгоценной игрушкой, способной лишь забавлять придирчивый глаз. На нем, кроме резных деревянных пластин на рукояти, даже не имелось никаких украшений. Вне всяких сомнений, настоящее оружие.

– Он из страны Хань, – послышался за спиной голос баронессы.

– Хань? – Николас обернулся. Ульрика стояла в дверях – строгое темное платье, казалось, делало ее выше и стройнее.

– Это на востоке, – в улыбке баронессы ему привиделся оттенок снисходительности. – Очень, очень далеко отсюда.

– Я знаю, где находится Хань, фрау Ульрика.

– Вот как? Тогда сейчас впору удивляться мне. В этом городе не много найдется людей, кто мог бы сказать мне такое… не солгав, разумеется.

– Смею заверить, я не лгу. Мне ведомо, что страна Хань существует, что она лежит далеко на востоке, что там живут люди с желтой кожей и оттуда везут драгоценный шелк. Думаю, мне известно не так уж много, чтобы впечатлить вас своими познаниями. Раз этот клинок висит в вашем доме, то вы, уверен, знаете о тех краях больше, чем я.

– Что ж, ваша откровенность делает вам честь. И вы правы, мне довелось прожить там несколько лет, а этот цзянь[47]47
  Цзянь – китайский прямой меч с длиной клинка около метра.


[Закрыть]… когда-то он принадлежал моему мужу. Если угодно, меч – память о нем.

В голосе ее Николас уловил нотку грусти, но, странное дело, он готов был поклясться, что грусть женщины обращена вовсе не к памяти о покойном бароне фон Йегер. Тогда к кому же или к чему? К зеленым долинам далекой и таинственной державы желтолицых ханьцев?

– Выпейте еще вина, герр Николас. Или, быть может, желаете целебного напитка из чайных листьев?

– Благодарю, – он покачал головой. – Обед был отменным. Сдается мне, кухарка у вас стряпает не хуже, чем повар «Кабанчика».

– Странно… А мне показалось, вы ели без аппетита.

– Вовсе нет. Я просто не привык много есть. Избыток пищи отяжеляет тело и усыпляет разум. Не могу позволить себе ни того ни другого.

– Право же, вы необычный человек, – заметила Ульрика, немного помолчав. – И вы все еще не сказали мне, зачем приехали в мой дом.

– Разве? – Николас нахмурился. – Тогда, надеюсь, прекрасная фрау простит мне мою неучтивость. Я здесь по поручению барона Ойгена фон Ройца.

Женщина молча прошла мимо камина, где, несмотря на теплую еще погоду, вовсю полыхали дрова. Она выглядела… нет, не растерянной, скорее задумчивой.

– Как давно вы ему служите? – Вопрос был неожиданным, словно удар скрытого до поры клинка, и, наверное, только из-за мига растерянности Николас решил ответить уклончиво:

– Давно. Но я не слуга барона.

– Вы его вассал?

– Да… и нет.

– Наемник? – приподняла тонкую бровь Ульрика.

– Нет, хотя и не испытываю нужды на этой службе.

– Тогда… вы ему чем-то обязаны?

– Да, – легко согласился Николас. – Обязан.

Баронесса кивнула – кажется, она ждала именно такого ответа.

– И вот он поручил вам приехать сюда. Зачем?

– Ойген фон Ройц – глас императора. Он послан в эти края с инспекцией, ибо времена сейчас трудные, гуситская ересь все еще сильна, а люди – слабы. Но я прибыл к вам с иной надобностью. Вы слышали о чудовище, фрау Ульрика?

– Чудовище? – Она резко обернулась, ее глаза, удивительно потемневшие в неверном свете пламени, холодно блеснули. – Да, я о нем слышала. Крестьяне много чего болтают. Странно, что барон и вы, герр Николас, придаете значение всяким досужим россказням.

– Увы, не россказням. Есть свидетельства, доказывающие, что не все из ходящих по городу баек – лишь плод людской фантазии.

– Неужто вы сами видели это… создание?

– Нет. Но я видел то, что оно сотворило. И человеку подобное не под силу.

– Вздор, – поморщилась Ульрика. – Нет ничего, что не может сотворить человек. О каких бы злодеяниях ни шла речь, всегда виновного следует искать, прежде всего, среди людей.

– Вы не верите в чудовищ? В адовых тварей? В демонов?

Баронесса снова прошлась перед камином, потом обхватила себя руками, будто ей стало зябко.

– Я верю в чудовищ, – сказала негромко, но твердо. – Но едва ли тех несчастных детей убил демон.

«Детей? Ах, ну да, откуда ей знать о бедолаге кожевнике…»

– Детям могло привидеться все что угодно. Неужели вы всерьез полагаетесь на слова перепуганных малышей?

Обескураженный ее решительным отпором и убежденностью в своей правоте, Николас поднял руки, изобразив покорность.

– Сдаюсь, прекрасная фрау, сдаюсь! И впрямь никто не может знать наверняка, сколько в слухах о чудовище правды, а сколько – вымысла. Признаюсь, я и сам не раз изумлялся, сколь истина отличается от рассказов свидетелей. Кто-то лжет, кто-то заблуждается, кто-то со страху видит то, чего на самом деле нет.

Ее лицо смягчилось.

– Надеюсь, вы соглашаетесь не из одного лишь желания произвести на меня лучшее впечатление.

– А у меня могло бы получиться?

– Пожалуй, – по губам женщины скользнула улыбка. – Выпейте все же венгерского, вроде бы оно вам пришлось по вкусу.

Ульрика хлопнула в ладоши, тут же из-за дверей к камину тенью скользнула служанка – худенькая девушка, опрятно одетая и миловидная. Она начала разливать вино по маленьким посеребренным кубкам, и кувшин внезапно дрогнул в ее руках, рубиновая жидкость щедро брызнула на стол.

– Тереза, будь аккуратнее, – бросила хозяйка требовательно, но с необычной сдержанностью: в голосе ее совсем не прозвучало раздражения, она будто неловкого ребенка пожурила.

– Да, сеньора.

Испанка?! Николас встрепенулся, присмотрелся внимательнее. И впрямь волосы у юницы – точно вороново крыло, но уж очень кожа бледная, вот он и не признал с ходу южную кровь. И еще эти темные обводы вокруг глаз, сухие губы, дрожь в руках…

– Ты здорова, дитя?

– Да, сеньор.

Девушка даже не посмотрела в его сторону, ответила тихим безразличным голосом, поставила на стол кувшин, поклонилась и ушла.

– Теперь здорова, – добавила вдруг баронесса. – Тереза еще не оправилась от болезни.

– А мальчик, что принял у меня лошадь?

– Ханс? Он тоже. Многих из моих людей недавно свалил общий недуг. Беспокоиться не о чем, все они поправляются, и новых заболевших в поместье нет.

Несмотря на ее слова, Николасу стало не по себе, и Ульрика, как видно, почувствовала это либо просто догадалась, о чем он может сейчас думать. Она шагнула к гостю и просительно улыбнулась:

– Я была бы крайне признательна, если бы вы, любезный Николас, ничего не говорили об этом в городе. Мы здесь справились с болезнью, но шаттенбуржцы… Вы не местный, но, конечно же, понимаете: многие из горожан очень суеверны, стоит лишь пойти слухам – их уже не остановишь. Про меня и так рассказывают всякие небылицы, будет совсем скверно, если Йегерсдорф станут называть как-нибудь вроде чумной ямы.

– Но вы же позвали лекаря?

– Разумеется. Он сказал столько многомудрых слов, что мне теперь и не вспомнить. Если уж быть совсем откровенной, то мои люди… Я думаю, их отравили.

– Отравили?! – не удержал восклицания Николас.

– Нет-нет, едва ли их кто-то хотел убить. На рынке торговец подсунул нам скверного зерна. Приказчик, когда покупал, не заметил, как подменили один из проверенных им мешков.

– И кухарка не поняла, что зерно порченое?!

– Я сама удивляюсь, – Ульрика развела руками. – Она, бедняжка, первой и слегла. По счастью, никто не умер, но мои слуги, как видите, пока что не пышут здоровьем.

– И вы не попытались наказать мерзавца, продавшего вам отраву?

– Нет. Я женщина, герр Николас. И я одинока. Мой муж умер, из родных на этом свете никого не осталось. Хуже того, я приехала издалека, здесь у меня нет ни друзей, ни знакомых. Мою жизнь не стесняет бедность, но, право же, и никакого влияния в делах города я не имею.

– Вы могли бы снова выйти замуж, – поймав взгляд баронессы, он осекся, готовый откусить собственный язык.

– Могла бы, – голос ее прозвучал ровно, – но не выйду.