Текст книги "Воскрешение: Роман"

– А ты уверен, что прошлое вообще можно изжить? – спросил его Митя; несмотря на Левину нравоучительность и агрессию, эта трагическая волна больно и глубоко резанула по сердцу.

– Можно и не изживать. Как говорит Жванецкий, если вас не интересует результат. И миллионы трупов вас вполне устраивают.

Поля задумалась.

– Левчик, – сказала она, – а можно дальше не про трупы?

– А ты думаешь, что, если я не буду об этом говорить, убитых станет меньше? Ты знаешь, как назывался их министр обороны?

– Нарком военмор. По военному мору. Левчик, ты мне это уже объяснял. Раза три.

Лева снова вспыхнул. Было видно, что он хочет что-то сказать, но сдерживается. Потом сухо попрощался и ушел в сторону демонстрации.

Митя и Поля шли молча. С этим нужно было жить, но они не знали как.

– Слушай, – спросил Митя, – а что это Левка такой обозленный?

Поля удивленно на него посмотрела, и Митя подумал, что все равно чего-то не понимает.

– Можно задать тебе личный вопрос? – снова спросил он.

– Можно. Ты хочешь спросить, как часто я совокупляюсь с моим догом?

– Он ведь твой сводный брат?

Поля кивнула.

– Сын дяди Жени от первого брака?

Она изумленно посмотрела на Митю:

– Вот ведь ваша отвратная ленинградская манера ни о чем не говорить напрямую. То есть ты действительно не знаешь?

Митя молча покачал головой.

– Да не были они женаты, – ответила Поля. – Естественно. Ты вообще представляешь, чтобы на Тамаре Львовне кто-нибудь мог жениться по своей воле?

– Да ладно, вроде хорошая тетка.

Поля хмыкнула.

– А твоей маме это не мешает?

– Сложный вопрос. Вообще-то это она и заставила отца признать Левчика и пустить его в дом.

– Правда? – Митя задумался. – У тебя потрясающая мать. А почему?

– Почему? Потому что чувствует себя виноватой.

– Есть за что?

– Нет, конечно. Я вообще не уверена, что они тогда с отцом уже были знакомы. А может, были. Но женаты еще точно не были. Кажется.

– Тогда почему? – снова спросил Митя.

– Потому что она думает, что ей во всем повезло, и чувствует себя виновной перед всеми униженными и оскорбленными. Приблизительно во всем мире. Даже перед неграми в Мозамбике, вероятно. А они на ней ездят, естественно. Не негры.

– А Тамара Львовна как к ней относится?

– Ненавидит, конечно. Ты же видел, что ее сегодня не было. В детстве я всего этого не знала. И много чего не понимала. Левчик меня, наверное, тоже ненавидит. Но советскую власть больше. Это его немного отвлекает.

– Понятно.

Поля внимательно на него посмотрела.

– Слушай, – добавила она, чуть помолчав, – я сейчас сама с себя тащусь. Я же обо всем этом вообще ни с кем не говорила. Можно подумать, что это я на «Таганской» неделю обкуривалась.

Уже некоторое время они шли по улице Горького. Было людно и шумно, но Митя заметил это только сейчас. Вышли к памятнику Пушкину. Вокруг было тесно. «Как много интеллигентных и просветленных лиц», – подумал Митя. Держали транспаранты. С другой стороны площади человек на возвышении непонятного происхождения что-то выкрикивал в мегафон. Неожиданно Митю захватило волной всеобщего воодушевления, единства, надежды.

– Хочешь, подойдем послушать? – спросила Поля, внимательно на него взглянув.

– А ты хочешь?

Она покачала головой.

– Тогда зачем?

– Будет что вспомнить на свалке, – ответила Поля.

Митя ожидал, что она улыбнется, но она продолжала сосредоточенно думать о чем-то своем, вглядываясь в пустоту.

« 6 »

Поздним утром вышли из метро, прошли мимо длинного серого дома, кажется брежневской застройки, с какими-то магазинами по углам, вдоль подобия аллеи, относительно тенистой, справа от которой за деревьями шумело то ли шоссе, то ли большой проспект, мимо ворот с надписью «Коломенское» и сразу же оказались в парке. Немного углубились. Дорожки расходились полувеером; та, что уходила вперед, медленно поднималась на широкий и низкий холм с куполами уже в небе, окруженными зеленью, чуть выше линии перегиба холма. Но Поля почему-то потянула его влево, и они начали огибать парк по разворачивающейся и постепенно карабкающейся все на тот же холм неправильной дуге. По обе стороны от дорожки были разбросаны то ли большие газоны, то ли маленькие луга.

– Я думал, здесь будут толпы, – сказал Митя, и Поля пожала плечами.

Парк был освещен высоким солнцем. Хотя было почти безветренно, дыхание воздуха ощущалось отчетливо, а деревья чуть шуршали. Зелень еще не успела выгореть, дышалось ясно и светло; в воздухе висело какое-то странное, трудновыразимое, но интуитивно отчетливое, неуместно весеннее чувство. Митя посмотрел на Полю, поймал ее взгляд и с облегчением понял, что это пронзительное чувство она выхватила и ощутила тоже. Поля хмыкнула; чуть развернулась, ее зеленые глаза вспыхнули отблеском отразившегося в них солнца. Даже немного ускорила шаг. И, только отвернувшись и ускорив шаг вслед за ней, Митя понял, что это не он искал ее взгляд, не он проверял, способна ли и она тоже это увидеть и понять, а совсем наоборот – это она уже некоторое время на него смотрела, поначалу незаметно для него, пока он растерянно зевал по сторонам, это она неуверенно пыталась понять, что же именно видит или не видит он, но, как только получила ответ на свой вопрос, отвела глаза и снова изобразила свой дурацкий высокомерно-опытный вид. Это открытие было столь удивительным, что Митя начал разглядывать деревья, пытаясь выяснить, не слышно ли птиц. Но было позднее утро, и птиц уже слышно не было.

– Кого ты там на деревьях надеешься увидеть? – заинтересованно спросила Поля. – Хоббитов?

– Вообще-то хоббиты живут в норах, – ответил он. – На деревьях разве что укуренные.

– Нор здесь нет. Но можешь выкопать.

И они вышли к Москве-реке. Постояли на перегибе холма. Подошли к высокому берегу. Над рекой, образуя небольшую площадь, стояли белые каменные сооружения века семнадцатого, прекрасная и чуть загадочная церковь с шатровым куполом притягивала взгляд, а вверх и вниз по реке виднелись уродливые бетонные нагромождения позднебрежневского новодела. Река текла совсем под ногами, и некоторое время они шли вдоль нее. Здесь, на холме, было чуть ветренее, и шорох древесных крон слышался отчетливее; их касалась яркая синева неба. А еще в этом неожиданно бестолковом саду, таком далеком от стройных ленинградских парков, на окруженном дальним городом холме, было нечто смутно-пронзительное, что-то такое, что, как Мите показалось, если и могло произойти, то лишь случайно и единожды во много лет, но все же, и вопреки всему, произойдя и будучи однажды запомненным, могло повторяться и в памяти, и в шагах, и в живом дыхании. Поля шла чуть впереди, не обращая на него внимания и вроде бы даже не оглядываясь. «Никудышная из нее, конечно, хозяйка дома», – довольно подумал он. Потеряв реку из виду, они оказались среди яблонь, таких непохожих на дачные, с гигантскими черными стволами. И вдруг, едва ли не вспышкой, перед ними оказалась белая пятиглавая церковь с большим и высоким крыльцом по левую руку. Почти к самым ее стенам прижимались деревья. Он вопросительно оглянулся на Полю, потом начал подниматься по ступенькам. Поля неуверенно потопталась, почти на месте, медленно поднялась вслед за ним. Церковь была открыта.

Поля еще немного потопталась около входа, поняла, что Митя собирается церковь посмотреть, потом, чтобы не мозолить глаза, повернула в правый придел и уткнулась взглядом в деревянную статую Христа. Ей стало неожиданно горько. Она попыталась подумать о сущности страдания, но мысли разбегались; она подумала о том, что не знает, как правильно об этом думать. Растерялась еще больше, подошла поближе к иконостасу, вышла в центр церкви. Поначалу от окладов и полутьмы пестрело в глазах, но потом она поймала устремленный на нее взгляд с иконы Казанской Богоматери. Икона была темной; во взгляде что-то резало душу. «Одновременно светлый и горестный, – подумала Поля. – Как же так может быть? И почему она так смотрит? Разве она не знает, что все кончится хорошо?» А еще в ее взгляде было что-то такое, испытующее и строгое, от чего Поля почувствовала себя двоечницей, вызванной к доске. Это чувство ей не понравилось, захотелось немедленно взбунтоваться и сказать, что Гватемала находится в Индийском океане. «Почему она меня так рассматривает?» – спросила себя Поля, но и это чувство быстро прошло. Икона продолжала смотреть на нее светло и скорбно; в душе что-то перевернулось, как будто ломалось с треском, и Поля стала казаться себе прозрачной. Почти инстинктивно, хотя, может быть, испугавшись взгляда Богоматери и неожиданно нахлынувших на нее любви и скорби, подняла глаза к куполу, к небу; и это было так, как будто времени больше не существовало. Что-то неясное приоткрылось и в прошлом, и в будущем, но, самое главное, приоткрылось в том, что не было и не могло быть ни прошлым, ни будущим, по крайней мере ни в каком понятном ей смысле, а она стояла и задыхалась, чувствуя свое тело до самых потаенных мышц и вместе с тем почти что не чувствуя его вовсе. «Неужели так выглядит вечность?» – быстро подумала она, а потом одернула себя. Левой рукой взяла себя за запястье правой. «Ну уж об этом точно никто не узнает», – сказала она почти вслух и испугалась, что Митя мог ее услышать.

– Ну что? – спросила она его. – Насмотрелся на древнерусские древности? У нас они теперь в моде. Повалили. А то жрать больно хочется.

Митя удивленно кивнул.

Она повела его к «Коломенской» прямой дорогой, стараясь не оглядываться, но потом все же не выдержала, оглянулась, попытавшись сделать это незаметно; купола церкви поднимались над зеленью и горели в небе. Митя шел быстрым шагом, о чем-то задумавшись, и теперь не только не оглядывался по сторонам, но не смотрел и на нее тоже. Поле пришло в голову, что это было так, как будто их связала какая-то глубокая и постыдная тайна, о которой не только невозможно рассказать другим, но и между собой лучше говорить намеками, а еще лучше не говорить никак, потому что и нормальных слов для того, чтобы об этом заговорить, почти что нет, и непонятно, что с этим делать, да и с собой об этом тоже непонятно как говорить, хотя вспомнить, да, снова увидеть это можно, и увидеть так остро, что опять перехватывало дыхание и пробирало почти до дрожи. А потом ей пришло в голову, что к этому шло и раньше, когда от первого приступа радости встречи, удивления взаимного понимания и насмешливого многословия они так быстро перешли к разговорам все более редким и бессмысленным, в которых все больше повисало в воздухе, оставаясь не только непроговоренным, но даже неспрошенным. Краем глаза она посмотрела на Митю, это было так удобно, пока он непонятно о чем думал; и почти что заново увидела и его ясные черты, и тоже чуть сжатые губы, и внимательный, напряженный и вместе с тем чуть отсутствующий взгляд. Полю снова захлестнуло нежностью; инстинктивно она взяла его за руку и сразу же отдернула, указала ладонью куда-то назад и вбок.

– Там еще куча всего старого, – неуклюже объяснила она. – При случае напомни мне туда допинаться. Я и сама не очень помню, чего туда натащили.

Разозлилась на себя. До «Аэропорта» они доехали без пересадок, прямо по Замоскворецкой, и меньше чем через час уже грели обед, накануне ее мамой не только приготовленный, но и заботливо оставленный в ожидании их возвращения. Митя попытался вымыть посуду.

– Отвали, – сказала она, оттаскивая его за рукав, – маман вымоет. Я тут одна сколько дней тарелки мыла, пока они в Валентиновке на пленэре тусовались. Только что дуба не дала от голода.

– Тогда гулять? – спросил он.

– В Этажерку? С ночевкой?

– Скотина.

У нее на душе немного полегчало; все возвращалось в какое-то более разумное и привычное русло, и напряжение начало спадать. Действительно походили по городу. Пытались пикироваться, как раньше. Даже дошли до Трубы. Поближе к вечеру повылезали неформалы.

– Панки голимые, – сказала Поля.

– За что ты их так?

– А, защищаешь новообретенных товарищей? Думаешь, угостят? Да они уже не помнят, как ты выглядишь.

– А кто помнит?

– Я помню, – неожиданно серьезно ответила Поля.

Митя удивленно на нее посмотрел.

– Перестань строить рожи. Шучу.

Когда они вернулись домой, тетя Лена ждала их с ужином. «Как она догадалась, когда мы придем?» – подумал Митя. Полиного папы дома еще не было. И снова на Митю нахлынуло то удивительное детское чувство теплой Москвы, где говорили «Митенька» и угощали сладостями, где его ждали к ужину и можно было прислониться к стенке и даже положить локти на стол без того, чтобы тебя немедленно не назвали «гопником».

– Где вы сегодня были? – спросила тетя Лена.

– В Коломенском.

Она улыбнулась.

– Молодцы. Было не очень людно?

– Нет. Там очень хорошо. Боялся, что будет как в Петергофе. Толпы одичалых туристов. А там вообще почти никого.

«Как давно со мной никто так не говорил», – подумал Митя.

– Это все Поля, – добавил он. – Это она молодец. Я за ней хожу, как ослик на веревочке.

Продолжая спокойно улыбаться, Поля пнула его под столом так сильно и точно, что всю ногу пробило электрическим разрядом. Тетя Лена посмотрела на Полю с нежностью. Заставила Митю позвонить в Ленинград.

– А, – сказала мама, – хорошо, что вы просвещаетесь. А то я уж думала, что, кроме помоек и юных бомжей в переходах, тебя вообще ничего не интересует.

Дядя Женя вернулся почти в одиннадцать ночи; как показалось Мите, вернулся хмурый и чем-то обеспокоенный; обнял его почти что молча. Поужинал коротко. Поближе к двенадцати тетя Лена отправила Митю спать, а Поля, как обычно, продолжила тусоваться.

Будить ее Митя взялся выспавшись, позавтракав, забравшись под душ, высохнув, почитав, побродив по пустой квартире, понаблюдав в окно за утренним городом, изготовив некое подобие завтрака, разумеется и для Поли тоже, и окончательно отчаявшись.

– Вылезай, – сказал он, заходя к ней в комнату.

– И не подумаю, – ответила Поля, отвернулась к стенке и демонстративно изготовилась спать дальше.

Митя рывком стянул с нее одеяло. Поля повернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Митя протянул к ней руки, имея в виду, что хочет помочь ей подняться, или, по крайней мере, обманывая себя в том смысле, что именно это он имеет в виду. Поля поймала его за оба запястья и притянула к себе. Не вполне уверенно Митя коснулся ее губ, а Поля отпустила его руки и обхватила затылок. Ее губы были теплыми со сна. Из задернутого тюлем окна на постель падал ясный летний свет. Митя подумал, что, как девицы с Ротонды, она сейчас закроет глаза, но Поля только открыла их еще шире; он чувствовал ее губы все острее, потом начал ощущать меняющийся ритм ее дыхания. Неожиданно Поля чуть отстранилась.

– Свинья, – решительно сказала она.

Митя растерянно на нее посмотрел. Внутри все сжалось; отстранился еще немного; начал набирать воздух, чтобы на одном выдохе попросить прощения.

– В одежде в постель, – добавила она. – Вечером придется менять белье. И как я, по-твоему, буду объяснять это маман?

Он растерянно смотрел на ее внимательные глаза, тонкие черты, высокий лоб, разбросанные волосы. Оттолкнувшись от кровати ладонями, Поля отодвинулась поближе к стенке и чуть приподнялась.

– Блядь, так ты будешь раздеваться? Или ждешь, что раздевать тебя буду я? Так это не порнуха в видеосалоне.

Митя выдохнул, попытался хотя бы немного успокоиться, начал неловко раздеваться. Поле было раздеться значительно проще, на ней и так почти ничего не было. Она встала, прошлась по комнате, «Она же тощая до анорексии», – с нежностью подумал Митя, почему-то посмотрела в сторону улицы и на этот раз поцеловала его первая, стоя.

«А ведь она моя двоюродная сестра», – подумал Митя потом, подумал так отчетливо, как будто не думал об этом раньше. Он повернулся на бок и снова с нежностью на нее посмотрел. Поля лежала на спине, все так же с открытыми глазами, и задумчиво почесывала лоб. Раньше этого жеста он у нее не видел. А Поля подумала о том, что он ужасно славный, и еще, что теперь их отношения стали какими-то более нормальными, а эту невысказанную, так сдавившую душу тайну теперь можно если не забыть, то сбросить с сердца, отложить в сторону, куда-нибудь в дальнюю глубину памяти, и просто начинать целоваться каждый раз, когда хочется, когда придет в голову, или раздеваться сразу еще до поцелуев или когда снова покажется, что есть что-то такое, о чем ни в коем случае нельзя говорить.

« 7 »

«Собственно, ничего не произошло, – говорила себе Поля, – так что и темы для обсуждения нет». Но так было в каком-то более абстрактном смысле; в практической же плоскости откровенничать с родителями ей не хотелось, так что с Митей надо было срочно что-то делать. Да в этой ситуации и с собой тоже.

– Смена караула, – сказала она им и забрала ключи от Валентиновки. – Поедем купаться.

– Вас подбросить? – спросил папа.

– Электричкой. Будем сближаться с народом. Процесс пошел. И немедленно выпил.

Папа неодобрительно на нее посмотрел.

– Дом не сожгите. И не вздумайте, правда, напиваться. Мне потом с Андреем объясняться.

Маман посмотрела на них обоих с труднообъяснимой тревогой.

– Поленька… – начала она.

– Потом, – ответила Поля. В матери было нечто немного нелепое, не соответствующее нынешнему времени; перед другими она ее немного стеснялась, а тет-а-тет это просто раздражало.

Ехать было всего ничего, даже на электричке; больше было топать там, в самой Валентиновке, но вот они уже закрыли калитку, сбросили рюкзаки на землю, поднялись по ступенькам, Поля отперла дверь веранды и улеглась прямо на крашеный дощатый пол.

– Приплыли, – объяснила она для верности. Потом, так и продолжая лежать, широко раскинула руки и указала ими в обе стороны одновременно. – Сосны, – добавила она. – И заметь, никаких тебе огуречных плантаций. Здесь еще до революции были дачи.

Митя вышел обратно на крыльцо и начал оглядываться. Она внимательно проследила за ним, потом с деревянным скрипом поднялась и вышла тоже. Ей было приятно над ним подсмеиваться. Солнце переливалось на верхушках сосен, падая на траву яркими и широкими пятнами. Дышалось легко и светло. А потом они действительно пошли купаться на Клязьму.

– Давно я у вас не был, – сказал Митя, и Поля засмеялась.

Она чувствовала себя немного экскурсоводом, и от этого ей было смешно. «А еще, – подумала она, – пытаться увидеть мир чужими глазами – это совсем как читать книгу. Могли бы зачет поставить». К Клязьме спускался небольшой луг, освещенный ровным летним светом; вдоль того берега тянулся низкий лиственный лес. Всевозможные оттенки зеленого мягко переходили друг в друга, временами соскальзывая к желтому и охристому; по воде плескались переливающиеся солнечные блики.

– А? – спросила она.

– Как много света, – почти зачарованно сказал Митя.

– Ага. – Поля уселась на прибрежную траву, поджав ладонями колени. – А еще?

– Еще много берез.

Она хмыкнула. Чувствовать себя экзаменатором было приятно.

– И какая она узкая.

– Удивительно точное наблюдение. – За Клязьму она была готова обидеться. – Не Амазонка. А ты собирался в ней ловить аллигаторов?

Митя чуть удивленно на нее посмотрел.

Утром Поля почему-то проснулась так рано, что даже свет был другим, еще не дневным. Мити в комнате не было; она недовольно вылезла из постели и увидела, что дверь на веранду открыта; он сидел на ступеньках и смотрел в сосновую тень. Не одеваясь, она тоже вышла на крыльцо; повеяло холодом, как бывает весной. Были слышны утренние птицы. Неожиданно Поле захотелось всем этим с ним поделиться, и одновременно ей стало неприятно и немного стыдно от приступа собственной сентиментальности.

– Ну уж нет, – сказала она. – В такую рань никаких шансов.

Вернулась в постель и почти мгновенно уснула.

После завтрака они гуляли по лесу; грибов еще не было. Потом пообедали и снова пошли на Клязьму, но купаться Поле расхотелось.

– Я буду медитировать, – объяснила она.

Теперь уже хмыкнул Митя.

Она сидела на берегу, поджав ноги по-турецки, и смотрела на солнечных зайчиков на воде; отчетливо ощущала мышцы согнутых ног и прогнутые лопатки.

– А у нас лучше, – вдруг сказала она. – У нас ведь лучше?

Митя промолчал; Поле показалось, что он хочет, чтобы она договорила.

– Не хочешь признавать, что у нас лучше, а ведь правда же, – продолжила она. – Ты сам это знаешь. И леса с подлеском, видишь, зеленые и теплые, и на Клязьме можно купаться, и театры, хоть каждый день ходи, даже системных у нас больше.

– Про системных не факт, – ответил Митя.

– Факт.

– И Труба наша настоящая, – добавила Поля ехидно. – И Манеж тоже.

Мите вдруг расхотелось смеяться, и он продолжал молчать.

– А что нужно тебе? – спросил он, еще чуть подумав.

– Мне нужно все, – быстро и убежденно ответила Поля. – Мне нужен весь мир. Все видеть, все понять, все знать, все пережить, все страны, все цветы вобрать в себя глазами, пройти по всей земле горящими стопами… И вообще у меня туда сейчас куча знакомых свалила.

– Хорошо, – сказал он, чуть подумав. – Поехали.

– Куда? – изумленно спросила Поля.

– В Планерское? – Митя удивился не меньше.

– Каков кретин, – сказала Поля. – А как же твоя трасса?

– Подождет.

– И когда?

– Завтра? – спросил он.

– Нет уж, – ответила Поля. – Сначала я хочу назад на хату за шмотками. И еще чтобы никакого стопа.

Митя кивнул; Поля поняла, что последнее слово осталось за ней.

Они поехали послезавтра – и через Москву. Попросили две верхние полки. Сначала поезд шел лесами, хотя города попадались часто, потом леса начали редеть, все чаще перемежаясь лугами; на второй день они оказались на Украине и потянулись степи и пустоши. На полустанках прямо из ведер продавали яблоки и сливы, а в Харькове поезд простоял целых двадцать минут; казалось, что за это время можно было даже заглянуть в город. Ей было интересно, как оно там, за стенами поезда. Луна над степью была неожиданно отчетливой и яркой, а мимо окон часами скользили придорожные столбы. Полки купе чуть подрагивали равномерным и привычным дрожанием. В Коктебеле Поля была только один раз, ориентировалась плохо, но старалась не показывать виду. Впрочем, инязовских со всей компанией они нашли легко. Они стояли километрах в трех-четырех от поселка; было видно, что решили не заморачиваться. Они с Митей пристроили палатку на краю тусовки. Быстро и решительно темнело. Поля счастливо вдохнула теплый морской воздух и совсем было собралась срубиться, но потом дошла до моря, опустила ладони в волны, залезла в воду прямо в одежде. Плескавшиеся неподалеку голые девицы с удивлением на нее посмотрели. «Двойное погружение, – объяснила им Поля. – Двойной запас магической энергии». Вылезла, разделась догола, заставила раздеться и Митю тоже, влезла в воду по новой, вернулась в палатку и окончательно срубилась. «Заберешь шмотки с берега?» – попросила она его уже сквозь сон. Митя вроде бы еще тусовался с девицами у костра, но ей снились луна над степью и дрожащий подстаканник на крышке стола.

– Интересно, они тут нудисты только ночью или вообще? – заинтересованно спросил ее Митя утром.

– Вообще, – ответила Поля. По крайней мере, в прошлый раз было именно так. Но тогда тусовка была несколько другая, так что это было не вполне очевидно.

Но именно так и оказалось. Утром пипл все так же потрясал членами и грудями; эти сцены она уже видела в прошлый раз, и ее они не впечатляли, а вот Мите, похоже, было в новинку. Известная романтика в этом все же была; и Поля познакомила его с теми, кого знала сама. После завтрака они снова влезли в море. Подальше от моря народ был в основном одетый; видимо, это была форма загорания, подумала она, или происходила естественная дифференциация. А вот чего она не понимала, так это способности вот так вот часами плющиться на берегу; так что, не особо спрашивая, она вытащила Митю в поселок. Горами все это можно было назвать, конечно, очень условно, хотя слева от Планерского находилась настоящая гора, красноватая, скалистая, та самая, похожая на человеческое лицо, а вот справа до горизонта уходили холмы, мягко и полого спускавшиеся к морю. Они начали подниматься к могиле Волошина; непонятным образом Митя уже знал, в какую сторону идти. «Видимо, рассказали вчерашние девицы», – заинтересованно подумала Поля. Чтобы не сгореть в первый же день, она натянула широкую шляпу почти что до самых глаз. Горячий воздух наполнял легкие, а тело пропитывалось теплом; было чуть пыльно. Они вышли на безлесный гребень холма и по пыльному песчаному проселку дошли до могилы; большая красноватая плита лежала у одинокого куста. Отсюда было видно, как глубоко Коктебельский залив вдается в берег, а очертания скалистой горы, замыкавшей его с другой стороны, были отчетливы и пронзительны. Вода казалась глубже и синее, чем вблизи. Поля оглянулась по сторонам, и впервые за все это время у нее захватило дух.

А еще она подумала, что все здесь очень древнее. Вероятно, как-то так оно было еще тогда, когда сюда приплывали греки и их паруса скользили над горизонтом. «Вот так вот они вылезали прямо из моря, – подумала Поля, – а их встречали красноватые коктебельские холмы». Она сказала об этом Мите, и он кивнул; ответил, что тоже об этом думал. Это было не совсем той реакцией, которую Поля ждала, и она потащила Митю к костру, чтобы снова со всеми выпить. Сказала ему, что «Солнцедар» греки пили тоже; это не могло измениться. Еще через пару дней она сидела на берегу моря, вглядывалась в густую южную темноту, чуть холодеющую к ночи, и прогнала эту телегу лежавшей рядом хиппующей девице. Девица подкатилась поближе.

– Ты чувствуешь энергию, сестричка? – спросила она Полю.

Поля кивнула. Потом подумала, что в темноте ее не видно, и сказала:

– Еще бы.

– Значит, мы с тобой на одной волне. Магия времени. Ты откуда?

– Из Москвы, – ответила Поля с неохотой, которую попыталась скрыть.

– Я тоже с Москвы. Почти. Увидимся?

– Конечно.

Девица сняла одну из своих многочисленных фенечек, из которых ее одежда в данный момент и состояла, и надела ее Поле на руку.

– Чендж? – спросила она.

Отдавать свою единственную фенечку Поле не хотелось.

– Не могу, – ответила она. – Это на память.

Поля подумала, что сейчас от нее потребуется еще что-то выдумывать, но девица только погладила ее ладонь, и за это молчание Поля исполнилась к ней благодарности. Они обнялись и долго сидели молча, глядя на черную ночную воду, разбивающуюся о берег. В эту ночь чуть штормило.

На следующий вечер они с Митей отправились гулять вдоль берега. Начинало темнеть, и густая черноморская вода переливалась вечерними лучами. В теплом воздухе был слышен беспорядочный шум стойбища, оставшегося за поворотом скалы. Поля повалила его на спину, долго целовала, не давая ему не только подняться, но даже перевернуться, чувствуя его растущее нетерпение и продолжая мысленно над ним чуть подсмеиваться, а потом уселась сверху и раскачивалась, придерживая его руки за запястья.

– Ну вот, – услышала она чей-то голос, – и здесь трахаются.

– Блядь, – закричала Поля, – а нельзя ли, например, заткнуться?

Но все же слезла; момент им обломали. Митя снова поцеловал ее, потом замолчал; ей даже показалось, что он уснул. А Поля думала о бьющемся о берег Черном море, о выходящих из воды греках, о кораблях с высокими парусами, а потом ее мысль заскользила дальше, к тому еще большему и еще более древнему морю и совсем уже древним странам, к скалам, уходящим корнями по ту сторону прошлого, туда, где время проваливалось в тяжелую пропасть неизвестности. Звезды горели ярко и пронзительно. Поля подумала о своей причастности той глубинной стороне времени; она знала об этом, и, как тогда в Коломенском, эта причастность испугала ее, как навязанная и невысказанная тайна. Она попыталась прогнать эту мысль, ей стало не по себе. Она сидела на берегу, молча и растерянно смотрела на юг, сквозь черноту моря. Постаралась ни о чем не думать. Вокруг нее туда улетали, теперь улетали все больше, улетали и никогда не возвращались. Ей не хотелось думать о том, что это может произойти и с ней тоже.

« 8 »

В начале апреля Поля решила, что было бы неплохо сгонять в Ленинград.

– Папа, – сказала она, – они же запишут кучу прогулов.

– Запишут, – согласился он.

– А ты бы не мог?

– Нет, конечно. Я тебе что, зять Брежнева? И вообще, что тебе там вдруг понадобилось?

– Ну так там тетя Ира, и дядя Андрей, и Аря, и Митя. Из близких моего возраста у меня вообще-то здесь только Левка. Но он, во-первых, меня старше, а во-вторых, весь стукнутый о политику. А в Питере, между прочим, Эрмитаж. Сады и парки. Мосты, опять же, повисли, а тут сплошная порфироносная.

Поля собиралась рассуждать на эту тему еще некоторое время, но отец довольно резко ее прервал:

– Ты мне зубы не заговаривай, а? Не нравится мне твое хождение по сайгонам. Но хочешь развлекаться – развлекайся. Взрослая уже. Только про прогулы будешь потом сама объясняться. А вот твое шляние с сыном Андрея мне еще больше не нравится. У вас там, ну, – отец замялся, и было видно, что этим разговором она застала его врасплох и он поспешно ищет слова; потом все же прямо и внимательно на нее посмотрел. – У вас там с Митей все платонически, я надеюсь?

Зеленые Полины глаза даже чуть расширились от изумления.

– Папа, – ответила она, – ты это сейчас серьезно? Митя же мой двоюродный брат. Сын твоего брата. Я его с трех лет знаю. Или ты решил так пошутить? Дедушка говорит, что шутки тебе всегда не очень давались.

– А ведь ты мне не ответила.

– Хорошо, – сказала Поля, чуть огрызаясь и даже выпрямляясь от обиды, – отвечаю. Естественно, у нас с Митей все строго платонически. Как ты вообще мог до такого додуматься?

Отец выдохнул с неожиданно ощутимым облегчением.

– Да коллеги тут, – начал он, осекся; выдохнул еще раз. – Вроде, как теперь говорят, бизнес-партнеры. Ладно. Дуй ты в свой Ленинград, раз уж тебя стукнуло. Только лети вечерним в четверг, на один день прогула будет меньше. Деньги на билет я тебе дам. До Шереметьева доброшу. Андрей встретит. Дед попросит для тебя справку, что грипповала. Будет тебе еще и освобождение от физкультуры на две недели. Ну что, довольна? Только, когда вернешься в Москву, – добавил он, – не шляйся чрезмерно, раз уж ты такая у нас вся гриппозная. Заразишь тут всех.

Поля снова удивленно посмотрела на отца. Судя по его тону, проблема их отношений с Митей занимала его уже некоторое время. «Боится, – довольно подумала Поля, – что реноме его пострадает».

В Пулкове дядя Андрей действительно ее встретил.

– Поленька, – радостно сказал он, поднимаясь, подходя к ней, и вдруг замялся. – А ты повзрослела. Смотрю на тебя и думаю, как быстро мы стареем.

Он продолжал расспрашивать уже по дороге:

– Как вы там все? – Сейчас приедем, сразу же отзвонишься и передашь маме большой-большой привет. А Левка как? Все еще борется с кровавым коммунистическим режимом?