Текст книги "Воскрешение: Роман"

Убрались они из ПГТ как можно быстрее и даже нашли автобус, который безо всякого стопа отвез их еще в какие-то гребеня, но вспомнить об этой деревне им все равно пришлось. Через пару дней, все еще недалеко от Волги, они снова заночевали в деревне. На этот раз было понятнее; деньги они предложили сразу, покорно пили вместе со всеми, хотя пили как раз умеренно и никто особо не нажирался, рано легли спать. А вот уезжать им не хотелось, тем более что почти прямо за деревней начинались то ли огромные пруды, то ли маленькие озера. В воде снова копошились, вроде трезвые, и они подошли поближе. На берегу и в воде, кто по пояс, а кто и по шею, толклось множество матерящихся мужиков, вытягивающих из воды какую-то бело-желтую дрянь, на этот раз без помощи сетей, а потом развешивающих ее то ли на тросах, то ли на веревках, натянутых вдоль прудов. Поля пригляделась и с удивлением поняла, что это мочало, та самая обычная плетеная мочалка, которой она мылась с детства.

– Не прикоснусь к ней больше, – тошно и бодунно сказала она Мите. – И материться, блядь, больше никогда не буду.

После невнятных расспросов и еще более невнятных ответов им объяснили, что эти пруды называются «мочищем». От них пахло смесью запахов коровника, тухлых яиц и липового цвета, и Поля испугалась, что ее снова вывернет, как тогда на Волге. А еще ей показалось, что Мите почему-то хочется задержаться, она потянула его за рукав, и они быстро уехали. Заночевали уже в городе.

Но после этих дней Поле стало казаться, что в душе у нее что-то сломалось. Раз за разом она вспоминала прекрасную и огромную Волгу, сверкающее на воде солнце, эти нищие деревни, где мужики тащили из воды рыбу, ил и мочало, запахи мочища и с ужасом думала о том, что вот это и есть настоящая жизнь. И уже не телеги и обдолбанные персонажи на вписках казались ей игрушечными, а она сама стала казаться себе игрушечной и ненастоящей, случайным обломком собственного воображения, заброшенным в море этой самодостаточной, пугающей и непрозрачной жизни. Она вспоминала выслушанные ею за эти дни рассказы и с ужасом думала о том, что всех этих французских принцесс, вероятно, действительно насиловали одноклассники, или сожители их матерей, или их же приятели по пьяни, или они сами на кого-то вешались в пьяном угаре, который и от трезвой-то жизни был мало чем отличим, в подъездах хрущевок, и это было так буднично и страшно, что и было настоящим. Вся ее жизнь осталась где-то совсем далеко; ей хотелось коснуться этой чудовищной настоящей жизни, вдохнуть ее, понять, какова она изнутри; Поля думала о том, сколь болезненным является это желание, что никакого такого реального не существует, а существуют только несчастные люди, обделенные и пьяные, и от этих мыслей желание пережить реальное становилось только сильнее.

Она окунулась в смесь жалости и ужаса; потом попыталась рассказать обо всем этом Мите, но он почему-то решил встать в позу всезнайки и ответил ей, что она наконец-то поняла, что на трассе они действительно видят окружающий мир и никакая это не игра. Поля удивилась, расстроилась, разозлилась и ушла в себя. А еще постепенно, по мере того как они продвигались на восток, Митя начал ее раздражать. Ее бесило то, что на вписках их воспринимали как пару, да было похоже, что он и сам начал ее так воспринимать. Поля не была и не хотела быть ничьей парой и уж тем более не хотела быть парой своего малолетнего родственника. Ничего такого она ему не обещала и обещать не собиралась. Среди расслабленных системных, хиппующих и уж тем более не хиппующих, а просто панков или металлистов Митя выглядел каким-то негнущимся, нелепым, только что не пытался есть ножом и вилкой. И даже фенечки, которые, как ей казалось, он нацепил только для полноты прикида, выглядели на нем мандаринами с новогодней елки. В этом настоящем мире он был еще большим туристом, еще более игрушечным, чем она сама, и каждый раз, когда она пыталась ухватиться за реальное, он тянул ее в сторону своего далекого и эфемерного города. В Ебурге, где они основательно протусовались, это усугубилось еще больше; его вроде бы уважали, как питерского и системного, но при этом смотрели на него как на укуренного ожившего динозавра.

За Ебургом расстояния становились все больше, а вписки приходилось искать заранее; ехать в пустоту делалось все более стремно. И все же каждый шаг того стоил – их окружали сотни километров тайги, высокой, однообразной, непроницаемой, красно-зеленой, стоящей стеной; и они захватывали воображение. «Тайга прекрасна, – думала Поля. – И прекрасна трасса». В одном ПГТ, вписку в котором у каких-то своих дальних родственников дала им одна герла в Ебурге, где они с этой герлой вполне себе стусовались, они проплутали больше обычного. Где в ПГТ какие улицы, понять было невозможно; они основательно прошатались, а потом оказалось, что нужный им дом находился в сотне метров от того угла, где они уже некоторое время околачивались и спрашивали немногочисленных прохожих. Но по глупости они спрашивали адрес, а не фамилию. Утром, когда отправились искать магазин, на том же углу им загородил дорогу незнакомый амбал в камуфляже.

– Что тут шатаетесь? – спросил он Митю.

– Церковь приехали посмотреть, – ответила Поля, снова вспомнив об Онеге. – Мы студенты.

Амбал даже не повернул к ней головы. Сунул руки в карманы, посмотрел тяжелым, замутненным взглядом.

– Пиздюлей давно не получал? – Он продолжал обращаться к Мите. – Так наши со вчера собираются навешать. Еще городских нам не хватало.

Митя молчал.

– Что у вас за дела с Вершиниными?

– Никаких, – ответил Митя, не отводя взгляда. – Заночевали.

– Короче, – сказал амбал, – через два часа автобус. Если на него не сядете, на следующий не успеете. Я, блядь, понятно выражаюсь?

Они снова промолчали. Амбал сплюнул, развернулся и ушел.

Впервые за все это время Поле стало по-настоящему страшно; ей казалось, что тело онемело, а потом, довольно долго, она ощущала, как неустойчиво и ненадежно она ставит ноги. Она повторяла себе, что если бы он хотел напасть, то сначала бы напал, а только потом бы заговорил, но это не помогало. И только когда автобус действительно тронулся, ей стало спокойнее, но и наваждение того, что ей казалось реальным, прошло; прошло так всецело, как будто его никогда и не было. А вот ощущение Митиной неуместности только усилилось.

Когда они добрались до Иртыша, он показался ей текущим морем. С той стороны был Омск, почти настоящий город, там были вписки, были системные, по слухам, был даже театр. «Только теперь непонятно, что же считать настоящим», – с тяжелой и глухой тоской подумала Поля. Ей стало казаться, что она осознала нечто очень важное и глубинное, касавшееся самой сущности не только пространства, но и человеческого одиночества в пространстве, но выразить это она не могла даже для самой себя.

На флэте было тепло и счастливо; несмотря на лето, Поля чувствовала себя так, как если бы вошла с мороза в натопленную квартиру. Пожалуй, еще ни на одной вписке она не ощущала такого облегчения. Трасса оказалась длинной, и она подумала, что за это время очень устала. В первый же вечер Поля побраталась с хозяйкой флэта Черемухой, пообнималась и поделилась впечатлениями с какой-то парой, тоже пришедшей с трассы, хоть и пару дней назад, рассказала им, как купалась в Тоболе, напилась до поросячьего визга и довольно уснула прямо на ковре в большой комнате. В угол ее вроде бы оттаскивал Митя. Или Черемуха. Днем Митя пошел шататься по Омску, но вылезать с флэта Полю ломало; кроме того, она вообще не была уверена в том, что в Омске хоть что-то есть. А вечером местный чувак по имени Ермак пел русский рок. Пел громко и надрывно, со страстью подбрасывая в воздух красивые и звучные слова; пел о том, как он страдает и как жесток окружающий его мир.

Было видно, что Митя тащится от этого пения, как слон от пачки дуста. А вот Полю оно не слишком вдохновляло, и, чтобы не портить себе вечер, в смысл она старалась не вдаваться. Вспоминала бесконечную стену густой тайги, поднимавшуюся почти до неба. Ермак был дома, и это чувствовалось во всем – в его движениях, в словах; цельный, спокойный, склонившийся над гитарой, с длинными волосами и аккуратно подстриженной бородкой. А вот Поля дома не была; ей стало отчетливо, ощутимо обидно и немного завидно. Поля подсела к Ермаку поближе; в перерыве между песнями они выпили, разлив кагор по чашкам. Он прижал ее к себе, потом отпустил и очень Поле понравился. Запел снова, и Поля неожиданно поняла, что она только думает, что Ермак все еще поет русский рок. Окружающие же считали, что он поет по-английски; наверное, так думал и он сам. «Ну, значит, это английский, – подумала Поля. – Главное – не испортить себе вечер глупостями». С расстояния в два метра она послала ему воздушный поцелуй и опрокинула еще стакан кагора. Когда Ермак допел, сама уволокла его на кухню и ногой захлопнула дверь. А еще ей понравилось, как он начал ее лапать; «Грубо и по-жлобски», – довольно подумала Поля.

– Я поеду, – сказал Митя утром.

– Вот только не надо сцен у фонтана, – раздраженно ответила ему Поля. – Любви до гроба я тебе не обещала. Про любовь – это вообще не ко мне. Во фрилав я, может, еще верю. А вот в любови точно нет.

– Так я же тебя ни в чем не обвиняю.

– Ну и отлично.

В Омске было действительно отлично. Она собиралась еще некоторое время здесь тусоваться. Митя надел рюкзак, как-то неловко начал подтягивать лямки. Поля уже почти ушла вглубь квартиры, потом вернулась назад.

– Но ты на меня того не очень, если что, – сказала она.

Часть шестая
ДВЕ ГРАНИ

Но племя гусака прошло через века

И знает, что жаровня не валяет дурака.

Окуджава

« 1 »

Митя вернулся в Ленинград каким-то подавленным, но еще более растерянным. Арина всматривалась в него, пыталась расспрашивать, но, к своему удивлению, безуспешно. Митя от нее отмахивался, даже отшучивался, хотя и не очень естественно. Он был так непохож на того себя, каким вернулся прошлым летом; впрочем, и мир вокруг изменился. Инстинктивно потирал левую скулу; раньше этого движения у него Арина не видела.

– А куда вы все же доехали?

– До Омска, – ответил он. – До Новосибирска не добрались. Там довольно далеко, а дорога однообразная и скучная. Да еще и не очень безопасная.

– В каком составе? Снова институтские?

Митя покачал головой:

– Знакомые по Ротонде. Ты не знаешь.

– А может, знаю?

– Нет.

С самого возвращения он занимался какими-то своими делами, что-то беспорядочно читал, но понять, что же именно он делает, было невозможно, и это озадачивало Арину еще больше. Она понимала, что, скорее всего, что-то произошло, и, вероятно, не личная ссора, но нечто более общее, относящееся к плоскости абстрактного и поэтому задевающее душу на более глубинном уровне. На третий день она уговорила Митю пойти погулять по городу.

– Как-то все посерело, – вдруг сказал он.

Теперь уже Арина пожала плечами.

– Разруха, – ответила она. – Ты только сейчас заметил? Но и это, вероятно, надо пройти.

Митя согласно кивнул. Несмотря на уже слишком заметные знаки разрушения и краха, весна надежды еще горела и в воздухе, и в душах. Был высокий и светлый июльский день, из числа тех немногих ленинградских дней, когда одежда чуть прилипает к телу и кажется, что до начала августовских дождей еще должны будут пройти долгие месяцы, за которые столь многое может случиться. Счастливый шар солнца горел в высоком небе и ярким покровом света отражался в густой зелени садов. Они гуляли довольно долго, разговаривая о всякой всячине и, как показалось Арине, полуосознанно что-то выжидая. Точнее, выжидал Митя, а она решила не торопить разговор.

– Ты знаешь, – вдруг сказал Митя, после недолгого молчания и совсем без предисловий; они поднимались по Фонтанке. – Наверное, я понял, каково побывать с другой стороны свободы.

– С другой стороны? – Она понимала все меньше. – В каком смысле?

– Я начинаю думать, что свобода для одних – это почти всегда боль для других.

Арина изумленно на него посмотрела.

– Мне кажется, тогда это уже не свобода, – ответила она довольно решительно.

– А кто должен это решать?

– Ты помнишь, нас учили, что свобода – это то, что не причиняет вреда другим?

– Мало ли чему нас учили.

Арина с удивлением подумала о том, что разговор у них не получается. А еще это был один из тех очень редких моментов, когда она переставала понимать, что Митя хочет сказать. Более того, даже не понимала, о чем он вообще говорит. Не об абстрактной же сущности свободы, в самом деле.

– И ты хочешь сказать, что оказался жертвой чужой свободы?

Митя покачал головой.

– Нет, конечно, – ответил он. – Но я понял, каково там побывать.

– Все равно, – сказала Арина; этот странный спор задевал ее за живое, и на несколько минут она забыла о том, что уговорила его пойти гулять по светлому летнему городу для того, чтобы понять, что же у него произошло. – Все равно, быть свободным – это высшее предназначение.

– Наверное, хорошо так думать.

– А ты так уже не думаешь?

– Не знаю, – сказал Митя. – Не в этом дело. Наверное, я вообще перестал понимать, как правильно думать.

Арина удивленно на него посмотрела.

– Помнишь, как дедушка Илья рассказывал нам о Сфере стойкости? – спросил он.

Несмотря на то что воспоминание об этом рассказе было ясным и отчетливым, его упоминание Митей озадачило Арину еще больше; она не понимала, как этот рассказ связан со всем остальным, и замолчала. Они вышли к коням Клодта, вздыбленным в своей почти невесомой грации, и Арина вдруг подумала: «А ради чего? Каково этим коням сейчас?» Это была какая-то новая, незнакомая ей мысль, особенно странная перед этим десятки тысяч раз виденным мостом. Митя проследил за ее взглядом, но, как ей показалось, почти автоматически, не придав ему никакого значения, и Арина решила, что обсуждать ее собственные странности сейчас неуместно. Ей хотелось подумать над тем, что он сейчас сказал, не потому что это казалось ей особенно умным или глубоким, скорее наоборот, потому что все это было маловразумительной ерундой, и она не могла понять, какой же смысл он пытается в это вложить. А еще в тот год ей все чаще казалось, что время разорвалось в каких-то своих глубинных основах и они пытаются уцепиться за его обломки, но невидимым потоком, несущим время, сносит и эти обломки, и даже они с Митей перестают понимать друг друга, а может быть, и самих себя.

Они миновали Аничков дворец, по подземному переходу перешли на другую сторону Невского («А это, между прочим, Труба», – почему-то сказал Митя, и Арина кивнула) и вышли к Гостиному двору. Вдоль желтого фасада Гостиного двора, почти до самой башни Городской думы, теперь появился почти непрерывный жестяной забор, какими обычно огораживали строительные площадки, исписанный и заклеенный самодельными объявлениями. Вдоль забора были расставлены импровизированные прилавки с прокламациями, брошюрами и книгами. Уже некоторое время Арина думала о том, как быстро и отчетливо меняется их состав. За этот год почти исчезли не только тарзаны, но и книги об ужасах сталинизма, а их место заняли брошюры про царя, древних славян, преступления большевистского режима и еврейский заговор; они с Митей все еще шли молча, и краем глаза она фиксировала, как на проползающих мимо лотках вспыхивают славянские свастики и черные шестиконечные звезды с покрытыми шерстью руками. Ее поразило, как много стало подобных изданий, и она остановилась у очередного издания «Протоколов сионских мудрецов». Продавец довольно на них посмотрел, нехорошо ухмыльнулся, но ничего не сказал; было видно, что ему приятно, что его ассортимент их задевает. Арина внимательно изучала разложенные на лотке книги; взяла и открыла брошюру «Кто продал Россию немцам?». На ее обложке были изображены погибшие солдаты в форме Первой мировой войны. Она бесцельно полистала брошюру, с тихим шелестом высвобождая дешевую бумагу из-под большого пальца; ей стало не по себе, и она вернула книгу на прилавок.

– Что тебя так заинтересовало? – удивленно спросил ее Митя, задержавшийся рядом с ней, но явно не понимавший, зачем она это делает.

– Тебе это не мешает?

– Что именно? – Казалось, что Митя и разговаривает с ней, и бродит в каком-то совсем другом месте. – А, эти?

Арина кивнула.

– Это теперь называется «Стеной плача», – сказал Митя, указывая на забор и лотки с брошюрами про всемирный еврейский заговор.

– И тебе ничего в этом не мешает? – переспросила Арина.

– Ну уроды. Наведут с ними порядок, я надеюсь.

– Ты в этом уверен?

– Да что они сегодня тебя так задели?

– А тебя нет?

– Меня нет, – ответил Митя. – Мне кажется, что существует достаточно гораздо более достойных тем для размышлений.

Арина растерялась. Она снова не знала, что ответить.

– То есть мы были вместе, а теперь появились все эти люди, и тебе ничего в этом не мешает? Не задевает? Не удивляет?

– И задевает, и удивляет. Но драму ты устраиваешь на пустом месте.

– А что будет потом? – спросила она.

– Потом? После чего?

– А потом, как мы знаем, придет наци с большой дубинкой.

Митя изумленно на нее посмотрел. «Как же он ничего не понимает? – подумала Арина. – Неужели он настолько заигрался?» Она снова чувствовала себя гораздо старше Мити.

– Глупости, – ответил он наконец. – И что на тебя такое нашло?

– Вот ты так ходишь мимо Гостиного двора, как ходил в десять лет, и тебя ничего…

– Я хожу по другой стороне, – прервал ее Митя. – Знаешь, я сегодня, наверное, плохой собеседник. Все-таки немного вымотался от чужих машин и кроватей. Поеду-ка я домой досыпать.

– Может, еще погуляем? Рано. А темнеет сейчас поздно.

Митя отрицательно помотал головой, и она проводила его до автобуса. На душе было тяжело и темно. Арина продолжила бесцельно бродить по городу, пока не вышла на Халтурина. Вероятно, у такого изобилия выставленных у Гостиного брошюр все же была какая-то более конкретная причина, подумала она, с удивлением увидев толпу, идущую ей навстречу. Демонстранты были причудливо одеты, кто в кожаные куртки, кто в косоворотки, как ей показалось, большинство из них было обуто в кирзовые сапоги. На первый взгляд они казались ряжеными из фильмов. Несли прокламации. Огромный лозунг, растянутый на половину улицы, гласил: «Освободим Россию от жидо-кавказского нашествия». Толпа выкрикивала что-то невразумительное, но не особенно агрессивно. Несколько усталых милиционеров присматривали за порядком, но демонстранты вели себя относительно прилично. Один из прошедших мимо нее милиционеров был пьян. В толпе что-то распевали, скандировали, хотя и не очень громко. Несло перегаром. Арина вжалась в стенку, потом поднялась по ступенькам и зашла в незнакомый магазин. Почти невидящим взглядом начала рассматривать застекленные полупустые прилавки; она не очень понимала, что именно здесь продают. Потом вышла, завороженно пошла за толпой, двигавшейся в сторону Невского. Предсумеречный воздух начал медленно тускнеть. Несколько человек в глубине толпы зажгли факелы и подняли их над головами. В сереющем воздухе забились огни. Крики стали громче; толпа завыла; казалось, только сейчас она по-настоящему почувствовала свою силу.

В душе у Арины все опрокинулось. Это было так, как если бы по сердцу провели лезвием и потоком хлынула кровь. Она свернула в ближайший переулок, потом на набережную, потом снова вышла к Летнему саду. Вода в Фонтанке тоже начала темнеть, а небо над головой было темно-голубым. Но знакомые набережные и улицы не помогали; темное и безнадежное безжалостно наваливалось на нее. Ей казалось, что она несет в душе незнакомый груз, вцепившийся в нее, душащий, давящий, прижимающий к земле, земле такой любимой и так неожиданно ставшей чужой. Она смотрела на небо, на набережные, на асфальт и не узнавала их. «Ты слышишь, уходит поезд», – вдруг подумала Арина ясно и отчетливо, и вцепившееся в нее существо отпустило и упало на землю. Арина посмотрела на оранжевый силуэт Инженерного замка с поднимающимся в потускневшее небо шпилем; остановилась.

– Уходит наш поезд в Освенцим, – сказала она вслух, почти в полный голос, почти спокойно. – Уходит наш поезд в Освенцим. Сегодня и ежедневно.

« 2 »

Уже довольно давно Арину удивляла, да и изрядно раздражала Митина способность сходиться с самыми разными и неожиданными людьми, то с соседскими гопниками или укуренными девицами с Ротонды, то с кришнаитами и этой московской мажоркой Полей, а то, наоборот, задушевные разговоры с ним вели поселковые продавщицы. Даже таксисты регулярно начинали с ним откровенничать, а вот с ней почему-то практически никогда, хотя девушкой была как раз она, и, как ей говорили, очень привлекательной; но вот так почему-то получалось, что внимание обращали именно на него. Каких только странных персонажей не было среди его знакомых. А Арине новые контакты давались тяжело; часто получалось непреднамеренно резко или, наоборот, надуманно и фальшиво, и ее саму первую же начинало коробить от собственной фальши. Так что и в синагогу она вошла так, как будто зашла случайно и сама толком не знала, куда попала, хотя на самом деле была здесь далеко не в первый раз. Посидела на краю скамейки, послушала обрывки непонятных разговоров, постаралась разглядеть окружающих, к сожалению по большей части малосимпатичных людей, поднялась, также прямо и высокомерно вышла. Как ей показалось, ей в спину посмотрели с неприязнью. Еще немного постояла во дворе. Огромное здание Хоральной синагоги, как говорили, самой большой в Европе, высилось перед ней, столь же непонятное и непроницаемое, как и раньше. Построенная в «мавританском» стиле синагога выглядела загадочной, влекущей и вместе с тем непреодолимо чужой.

На ее первом курсе училась иногородняя девица по имени Инна из неизвестного Арине города с длинным и невыговариваемым названием; она вроде была как-то связана с еврейским движением. Хоть и иногородняя, перезнакомилась и затусовалась она со всем курсом в таком темпе, подумала Арина, что даже Митя мог бы ей позавидовать. Перезнакомилась Инна с кем угодно, да только не с ней. Арина не была уверена, что за все это время они обменялись хотя бы десятком слов; но выбора не было. Тут бы пригодилась эта Митина раздражающая способность знакомиться с кем ни попадя, но в данном случае воспользоваться ею было невозможно, да и посвящать его в свои переживания и колебания Арине почему-то не хотелось. Она подсела к Инне на перемене между парами; почувствовала себя попрошайкой.

– Возьми меня с собой в синагогу, – сказала Арина без предисловий, почти на одном дыхании, кажется даже не поздоровалась.

– А тебе-то зачем? – Инна оглядела Арину если не с головы до ног, то по крайней мере с головы до скамейки, на которой они сидели в аудитории-амфитеатре. Потом кивнула. – Корни, значит, ищешь, – с каким-то непонятным, но при этом неприятным подтекстом ответила она. – Ну ищи, ищи. Сейчас многие ищут.

Арина уже собралась холодно попрощаться, но Инна продолжила:

– Да не трусь ты так. Чего боишься, что за еврейку примут? Возьму я тебя. Только народ там в основном простой. Так что ты особо не задирайся.

– Спасибо, – ответила Арина; она и вправду была очень благодарна.

Неожиданно для себя снова замялась.

– А что вы там делаете? – спросила она.

– Боишься, значит, что свальным грехом занимаемся? Ничего, справишься. Не съедят тебя. Ты даже на мацу не годишься. Крещеная?

Арина резко замотала головой.

– Ну вот видишь, – ответила Инна примирительно и при этом почему-то все так же чуть издевательски. – Значит, в мацу твоя кровь не годится. Да и младенец ты только по жизненному опыту.

Но Арина смотрела на нее все так же растерянно.

– Еврейские традиции пытаемся соблюдать, – объяснила Инна. – Учимся, опять же. Старые бумаги собираем. Ну и тусуемся, как всюду. Выпиваем, как же без этого.

« 3 »

Привела ее Инна в синагогу в пятницу, поближе к вечеру. «Встречать субботу», – поняла Арина, но ничего не сказала.

Они прошли через двор, находившийся слева от синагоги и едва ли не на треть заваленный стройматериалами, оказались в здании Малой синагоги. По количеству строительного мусора было видно, что внутри нее тоже идет ремонт. К тому моменту, когда они пришли, те малосимпатичные персонажи, часть которых Арина уже видела в прошлый раз, как раз возвращались с молитвы. Почему-то целовали дверной косяк, потом зажигали свечки, произносили благословения на древнееврейском, ели. К немалому изумлению Арины, и выглядели, и вели себя они довольно напыщенно. Инну здесь все называли Инночкой. Бородатый мужичок, по виду значительно старше большинства присутствующих, рассказал им историю о том, как перед светом субботних свечей открываются сферы неба. Рассказывал он плохо, говорил коряво, но от самой истории у Арины неожиданно захватило дух. Она вспомнила, как тогда на берегу, в Крыму, дедушка рассказывал им о сферах.

– Тебя как зовут? – спросил ее бородатый.

– Арина.

– Отличное еврейское имя. Лучше даже придумать сложно. В каком чине?

Арина растерялась, молча огляделась по сторонам.

Вмешался парень ее лет с внимательным, хоть и невыразительным лицом.

– Это у нас здешняя шутка такая, – объяснил он. – Что если к нам кто прибивается, так это либо местечковые, либо стукачи. На местечковую ты не похожа. Так что остается один вариант.

– Гриша шутит, – серьезно ответил бородатый, потом повернулся к Грише: – А слово «местечковые» советую тебе забыть.

Гриша хмыкнул, но промолчал.

– Семья твоя откуда? – снова спросил бородатый.

Арина вспомнила родственников, которые в детстве приезжали к ним затариваться, и неожиданно для себя довольно легко соврала:

– Из Хмельницкого.

– Знатное место.

Она посмотрела на бородатого с удивлением; не могла понять, шутит он или действительно так думает. Бородатый посмотрел ей навстречу. Как ей показалось, понял ее недоумение.

– Целая страна была, – объяснил он. – Без границ, но огромный и сложный мир. Называлась Комитетом четырех земель.

– А потом?

– Потом исчезла. Как континент.

Арина ничего не поняла, но переспрашивать не стала; решила, что потом сама найдет и прочитает.

– А фамилия?

– Витальская, – ответила она, потом, чтобы как-то закончить затянувшиеся расспросы, добавила, почти как в институте: – Арина Андреевна. На самом деле, – после короткой паузы добавила она, – изначально фамилия была Витал. Но потом прадед переделал ее на русский манер.

– Ты мне тут… – сказал бородатый, потом снова и на этот раз очень внимательно посмотрел на нее и остановился. – Что, правда?

– Что правда?

– Правда Витал?

– Правда. Витал, – удивленно ответила Арина.

– И что, действительно не знаешь?

Она не понимала, о чем идет речь, молча покачала головой. Бородатый встал, отошел в сторону, вытащил из большой пачки неожиданно роскошно изданную книгу в твердом переплете, озаглавленную «Тания», протянул Арине.

– Спасибо, – сказала она, – я обязательно верну.

Бородатый еще раз внимательно на нее посмотрел.

– Это подарок. Барух гашем.

– Спасибо, – повторила она.

Было видно, что бородатый колеблется, но причины его колебаний она не понимала. Потом он отошел в сторону и снял с полки маленькую книжку в бумажном переплете. Протянул ей. Арина покрутила книгу в руках, приоткрыла. На книге было написано «Основные течения еврейской мистики», том второй. От всего этого Арина начала чувствовать себя героиней «Понедельника», ей казалось, что еще немного, и она получит неразменный пятак.

– Сама прочитаешь, – сказал бородатый. – А вот если эту книгу не вернешь, убью.

Выходили уже в полной темноте.

– Чего это нашего равчика так зацепило? – недоуменно заметила Инночка, когда они поворачивали с Лермонтовского на Декабристов. – Да еще и книжки дал. Обычно он на них сидит, как последний куркуль.

– Понятия не имею.

– А что у тебя, действительно, за фамилия такая? Раньше я как-то не думала. Ну Витальская и Витальская. Думала, может, из обрусевших поляков. Или с Белоруссии. А Витал. Странно. Немка, что ли?

– Да нет, еврейская фамилия.

Инночка остановилась и на секунду замолчала.

– Ну ты даешь. Ты что, и правда еврейка?

Арина кивнула.

– С Хмельницкого?

– Получается.

– Так мы же с тобой почти что землячки! – радостно закричала Инночка. – Я ж с Каменца. Слушай, – добавила она изумленно, – а говоришь как местные. Тебя что, в детстве музыку учили играть?

– Учили. Только без особого толку, – ответила Арина.

« 4 »

Полученную от бородатого маленькую книгу Арина прочитала, потом проштудировала, да еще и не один раз. Это было тем более странным, что понять, о каких же именно формах опыта в этой книге шла речь, ей казалось почти невозможным; книга напоминала скорее карту, схему местности, местности, которая могла выглядеть почти как угодно, но представить которую на основе этой схемы было задачей практически невыполнимой. Раз за разом Арина пыталась увидеть хоть что-то из того, о чем шла речь, но натыкалась на спокойную стену ясного и непрозрачного академического языка. И все же эта космическая трагедия, рассказ о Боге, не справившемся со светом своего творения, о творении, разлетевшемся на миллиарды осколков, и рассказ об искрах бессмертных человеческих душ, погребенных во тьме, в хаосе, под бесконечностью осколков того, что было предназначено стать совершенством мира, – этот великий трагический рассказ потряс Арину и отказывался отпустить ее мысль и ее душу.

Она вспомнила, как когда-то, теперь уже так давно, на берегу теплого Черного моря дед Илья уже рассказывал им об этом разбившемся мире, под обломками которого погребены искры человеческих душ, и о «другой стороне». Иногда она думала о том, сколь же страшным и горьким должен был быть земной опыт тех людей, которые написали эти книги или в них поверили, а иногда, наоборот, ее захватывало дыханием чуда, и тогда она думала о том, как земному огню разожженного в лесу костра открывается вечный и уже не скованный никакими сосудами свет божественных сфер. Чем дольше Арина думала о сферах, чем внимательнее рассматривала в полученной от бородатого книге иллюстрацию со схемой «дерева сфер», тем чаще она вспоминала о том, что среди них есть их собственная, особая для них сфера, Сфера стойкости, и что с этой сферой связано и их общее, и ее личное, глубинное, непроговоренное, а может быть, и непроговариваемое предназначение. В эти минуты все произошедшее, даже скандировавшая антисемитские лозунги толпа, и неожиданно оказавшийся чужим город, и эта немного странная тусовка в синагоге переставали казаться ей случайными; они делались глубинно значимыми, представали ступенями на пути раскрытия того уже названного, но все еще так и не увиденного и не понятого ею предназначения. При мыслях об этом у нее почти захватывало дух.