Текст книги "Воскрешение: Роман"

Когда Арина пришла к маме и попросила ее позвонить родственникам в Хмельницкий, та сочла это шуткой и отругала за снобизм. Потом поняла, что не шутка, и отругала уже их обоих, ее и отсутствующего Митю, у которых «просто снесло крышу, как и у всей этой страны».

– Скоро есть будет нечего, – добавила мама, – а вас обоих все куда-то носит, да еще и в учебное время. То одного на Урал, ну так хоть с институтской группой, я понимаю, за компанию, а тебя-то зачем на Украину понесло? И почему именно в этот Хмельницкий? Ты его хоть на карте видела? Хочешь в Киев?

Арина помотала головой.

– Так позвонишь? – спросила она снова.

Мама поняла, что ответа не добьется, но все же позвонила.

Зато хмельницкие родственники все поняли сразу.

– Вот видишь, как все получилось, – сказала ей тетя Оксана еще на вокзале. – Раньше мы к вам приезжали затовариваться, а как стало голодно, так теперь вы к нам. Не зря Украина – всесоюзная житница.

– Оксаночка дело говорит, – добавил дядя Вовчик, – у нас не пропадешь. Изобилие-то какое, а?

В первый же день сводили Арину на большой рынок и шумно удивлялись тому, что она ничего не покупает.

– Присматриваешься? – неожиданно поняв, спросила Оксаночка.

Арина кивнула.

– Молодец. Чувствуется серьезная порода. Совсем взрослая стала. А Ирочка почему не приехала?

– Работы у нее много, – ответила Арина.

Потом вернулись домой. Разувшись, Арина с ногами забралась на кровать и спиной прижалась к висевшему на стене ковру. «Совсем как в Турции», – довольно подумала она. В Турции она, разумеется, никогда не была. И никто из ее знакомых не был тоже; все-таки не Германия и не Польша.

– Ты только не подумай, – сказал дядя Вовчик, – что у нас тут один сплошной базар. Это мы тебя сразу на базар взяли, для затравки. По нынешнему времени. И не вздумай считать, что тут одни местечковые. Вообще-то у нас и институты есть, и театр, и даже концерты. Сам Кашпировский наш, из Хмельницкого.

– Неужели? – удивилась Арина.

– А то не слышала?

Арина помотала головой:

– Я ж его не видела.

На этот раз на нее изумленно посмотрели Оксаночка и Вовчик.

– А что, местечковых много? – вдруг спросила Арина.

– Есть и местечковые, – с некоторой неловкостью сказал Вовчик. – Не очень много. Наших же много фашисты поубивали. А до них петлюровцы. Но кто-то после войны и вернулся.

– Сейчас в основном старики, – добавила Оксаночка. – Сидят на лавочках, болтают по-еврейски. Ты их не бойся. Местечковые любопытные, конечно, но незлые. А тебя они все равно будут принимать за гойку.

– Я бы с ними поговорила, – сказала Арина.

– Нашла с кем общаться, – удивилась Оксаночка, – с аидише старьем. Тоже мне компания. Давай лучше доча тебя на дискотеку сведет. У тебя есть с собой что-нибудь приличное?

– Что именно? – удивилась Арина.

– Не знаю. Штаны-бананы.

Арина покачала головой.

– Доча бы одолжила, – сказала Оксаночка. – Только она в бедрах тебя сильно шире будет. Да ты не расстраивайся. Не всем быть красотками. Зато ты умная. А из шмоток мы для тебя что-нибудь подберем. Не дадим пропасть.

– А местечковые? – снова спросила Арина.

– Что они тебе так дались? Не понимаю. Хоть в соседней квартире. Дети их давно в Харькове. Отвести познакомить?

Арина кивнула. И почти целый день провела у соседей.

– О чем ты там с ними лясы точила? – удивлялся потом дядя Вовчик. – Вообще не понимаю, о чем с ними говорить. Да еще столько времени. У тети Фиры внучатая племянница собирается замуж. А у дяди Мули вторую неделю чешется пятка.

Наутро к ним постучали сами старики.

– Ариночке, – сказала бабушка Фаня, – скушай пирожочек. А то вся тощая, как от фашистов убегла. И в дорогу тебе будет.

– Спасибо вам.

– В какую такую дорогу? – настороженно удивился дядя Вовчик.

– Ариночке сказала, что хочется до Меджибоже. Она и от нас поклонится.

– Это еще куда? – изумленно спросила Оксаночка.

– Колхоз тут есть, – объяснил Вовчик, – километрах в пятидесяти. Там вроде крепость какая. Еще поляки построили. И какой-то аидише чудотворец там вроде жил. Отец говорил, что от всего лечил. Толпы собирались.

– Что, впрямь как Кашпировский? – изумленно спросила Оксаночка.

– Ну это ты не завирайся, – рассудительно ответил он. – Если бы как Кашпировский, его бы давно в Москву забрали. Или хотя бы в Киев. Но дед и бабка про него рассказывали. Говорили, был умный, только бедный. И энергии у него всякие были.

Оксаночка презрительно пожала плечами.

– Ты только по колхозам одна особо не шляйся, – сказала она Арине. – Может, у вас там в Ленинграде все и спокойно, а у нас заезжих москалей не шибко любят. Да и жидов. Особ хуторские.

Бабушка Фаня как-то робко ушла.

« 5 »

На следующее утро Арина встала в шесть утра, наскоро и всухомятку перекусила, а в семь с небольшим уже тряслась на разбитом поселковом автобусе. Из Хмельницкого надо было ехать в Летичев, а там пересаживаться на автобус до Меджибожа. Вопреки ее ожиданиям, Меджибож был больше похож на поселок, чем на деревню или на то, каким в ее представлении должно было выглядеть местечко. И Оксана не зря ее предупреждала, местные производили впечатление довольно стремное и говорили совсем непонятно. На холме была выстроена большая крепость; Арина знала, что еще польская. Она зашла внутрь. Вблизи крепость оказалась неожиданно массивной, особенно для поселка, но, кроме этого, ничем воображение не покоряла. Арина немного полазила по стенам. По периметру по осенней траве обошла полуразрушенный костел, поблуждала по улицам, долго вглядывалась в дома. Ей казалось, что она сделает еще круг по поселку и поедет назад, но раз за разом так и не могла уйти. Чем больше она всматривалась в окружавшие ее дома, тем больше ей казалось, что эти дома скрывают значительно больше, чем показывают; что под случайным и нанесенным слоем нынешней жизни все еще прячется жизнь настоящая, уже дальняя, разрушенная, расстрелянная по рвам, превращенная в могильную пыль. Некоторым приметам ее обучили еще в еврейском движении в Ленинграде; так, она знала, что если окна дома с помощью всевозможных ухищрений избегают перекрестий, то этот дом был еврейским. «Кладбище», – подумала она. Увиденное разрывало сердце, на какую-то секунду ей захотелось завыть. Но почти в ту же секунду она поняла, что это не так. Она перестала замечать живых; этот город населяли мертвые.

Стояла осень, и, несмотря на теплую куртку, ей становилось все холоднее. Ее спросили, что она ищет.

– Кладбище, – повторила она.

– А, – с пониманием ответил собеседник. – Так тебе до Балшема. Старое жидовское кладбище, значит, ищешь. Что это оно вам теперь всем далось?

Но в какую сторону идти, показал.

Кладбище было погружено в кустарник и густую траву. На кладбищенских камнях, больших, маленьких, квадратных, стрельчатых, все еще летали диковинные птицы, и ей стало казаться, что эти птицы сейчас заговорят, что заговорят даже диковинные рыбы, опутанные каменными листьями воображаемых растений, и что звери, прячущиеся в резьбе могил, лишь выглядывают с другой стороны тонкого зеркала, расколовшего реальность. По каким-то косвенным, хотя и ненадежным приметам ей стало казаться, что она нашла могилу Баал Шем-Това. Долго стояла рядом с могилой; попробовала с ним заговорить. Бешт не ответил. Или ей так показалось. Она не знала. Но и ей было нечего ему сказать, кроме бездонного горя. Начало медленно вечереть, хотя небо не потемнело, а неожиданно загорелось куполом невидимого огня; сферой, вдруг подумала она. Возможно, и их сферой тоже, мысленно добавила Арина, так и не понятой разумом, но в тот вечер так ощутимо приблизившейся к чувствам. Ей показалось, что она коснулась чего-то бесконечно общего и в то же время предельно личного. Она застыла и вдохнула вечерний воздух. Этот мир все еще здесь, думала Арина, а значит, его можно было вернуть. «Пой же, труба, пой же», – промелькнуло у нее в памяти. Она шла к автобусу, уходящему в Хмельницкий, и неожиданно для себя начала говорить сама с собой, чуть вслух.

– Пой же, труба, пой же, – повторяла она. – Пой о моей Польше.

Арина думала обо всем увиденном и постепенно поняла, что не знает, как правильно об этом думать. Постепенно ей стало казаться, что вернуть погибший еврейский мир все еще возможно и не было невозможно воскресить ту стертую в могильную пыль еврейскую цивилизацию близкого божественного присутствия, волшебных животных и говорящих рыб. Постепенно сумерки стали ощущаться все более отчетливо. Она знала, что ближайший автобус до Летичева последний и, если она на него не успеет, придется ждать до утра. Арина подняла голову. Над ней поднималась медленно тускнеющая сфера неровного осеннего неба.

« 6 »

Вернувшись в Ленинград, Арина уже смотрела на своих знакомых по еврейскому движению иными глазами. Они казались ей обломками великого и ушедшего мира, хоть и обломками, лишь в малой степени осознававшими свою особую глубинную и трагическую природу. Даже Инночкина вульгарность и ее временами похабные шутки, хвастливость и дурацкие прибаутки Гриши начали вызывать у нее нежность, а уж к бородатому, давшему ей ту книгу, с которой для нее во многом все и началось, и в каком-то смысле подготовившему ее к дальнейшему, она начала относиться почти как к гуру. Постепенно все они стали ее приятелями, а потом и друзьями. Иногда она думала о том, как непохожи они на те печальные отбросы общества, на панков, рокеров, уличных попрошаек и наркоманов, с которыми почему-то решил проводить свое время Митя. За него ей было грустно и больно. А еще, думая о других, постепенно и в самой себе она начала ощущать то бесконечное и ускользающее от мысли течение времени, которое вынесло ее в настоящее, то древнее время раннего восхода человеческой цивилизации, от которого, кроме евреев, никаких других народов и не осталось, тысячелетия истории и памяти, которые, как оказалось, даже не зная об этом, она несла в себе. Чем больше Арина читала, тем сильнее и отчетливее становилось чувство неожиданной причастности этому гигантскому историческому времени.

Иногда открытия ждали ее в самых непредсказуемых местах. Она прочитала, что все виденные ею фонетические алфавиты, включая не только еврейский, но и русский, латинский, греческий и арабский, произошли от самого первого, когда-то очень давно появившегося где-то между Хайфой и Сидоном. Она читала про первобытных людей и даже из советской «Всемирной истории» узнавала о каких-то пещерах, разбросанных по Израилю, где первобытные люди жили еще сотни тысяч лет назад. Она пыталась вообразить себе эти пещеры, но безуспешно. Все ее представление об историческом времени изменилось. Несмотря на то что и раньше оно начиналось теоретически с пирамид и осады Трои, фактически ее личное историческое время отсчитывалось от Олега и Игоря; теперь же именно граница фактического, своего, принадлежащего лично ей, Арине, времени и времени, которому принадлежала она, отодвинулась далеко в туманное и лишь одинокими пятнами видимое прошлое. Временами, в растерянности от этой неожиданной метаморфозы, Арина начинала чувствовать себя эльфом, пришедшим из Валинора, из-за моря, из тех времен, когда истории еще не было, «перворожденной», как пришедших из Валинора эльфов называл русский перевод «Хранителей». Она была потрясена этим неожиданно свалившимся на нее чувством первородства, не знала, что с ним делать, но еще больше была очарована открывшимся перед ней все еще не очень понятным миром. И эту очарованность она проецировала на окружающих ее людей.

Вскоре после ее возвращения из Меджибожа они праздновали Симхат-Тору, праздник дарования Торы. Синагога была переполнена. Где-то в центре танцевали со свитками Торы, но толпа оказалась столь большой, что ее периодически выплескивало на Лермонтовский. Так что они с Инночкой танцевали просто в одном из кругов, почти хороводом, обнимая за плечи и знакомых, и незнакомых; танцевали долго, и Арина почувствовала, как ее увлекает тепло танцующих на холодном воздухе тел, счастливое чувство принадлежности, слияния и повторения, движения и вращения, радости и защищенности, вечного повторения на протяжении тысяч лет, само чувство круга, в котором быстро и счастливо растворялось ее сознание. Она попыталась переглянуться с Инночкой, но, как ей показалось, Инночка была увлечена танцем еще больше ее, и ее взгляд, отсутствующий и счастливый, был погружен в пустоту танцующей толпы. Арина на секунду остановилась, глубоко вдохнула холодеющий воздух и еще глубже нырнула в волны пения и качающегося кружения. Она поразилась тому, что счастье может быть столь беспричинным и что оно может быть таким, перестала думать, только танцевала, раскачивалась, пела вместе со всеми и вдыхала счастливый вечерний воздух.

Что касается более повседневной и практической плоскости, то Арина приходила в синагогу общаться, тусоваться, брать книги, слушать лекции и даже праздновать еврейские праздники. Кроме книг, привезенных из Израиля, они пытались читать дореволюционные еврейские книги, по крайней мере те, до которых удавалось добраться, советские переводы идишистской литературы, иногда записывали воспоминания стариков, а еще собирались хотя бы фрагментарно восстановить историю петербургских евреев, но документов, до которых удавалось добраться, было мало. Чувства, которые испытывала Арина, были двоякими. Она понимала важность всей этой работы, а временами подобная деятельность ее очень увлекала, ей были интересны книги, которые она читала, хотя далеко не все они принадлежали к высокой литературе, но по ту сторону всего этого было нечто другое, глубокое, глубинное, и, как ей казалось, вот именно это глубинное от нее постоянно ускользало.

Его отзвуки она находила не только в Библии, но и в хасидских историях-притчах, и в дореволюционном переводе Мишны, тем не менее ей так и не удавалось это глубинное и, как ей казалось, самое значимое увидеть или почувствовать и уж тем более не удавалось его сформулировать ни для себя, ни для других. С ее склонностью к самонаблюдению Арина относительно отчетливо осознавала странную двойственность своих ощущений. Почти все время присутствовала эта сложная смесь переживания времени, почти бесконечного, и чудовищной, превосходящей способности ее осмыслить, трагедии массовой гибели и разрушения. Это не было навязчивой идеей, об этом она подумала тоже и пришла к выводу, что это не так; скорее это было знанием, с которым она не могла расстаться. На долгие периоды оно исчезало в рутине. Неделями, иногда по месяцу Арина могла не думать ни о чем подобном, но потом это чувство снова вспыхивало, освещая и сознание, и происшедшее, и узнанное ею за прошедшее время этим новым, захватывающим, пугающим и странным светом.

С Инночкой они теперь проводили много времени вместе.

– А что, он тебе совсем никак? – как-то спросила ее Инночка.

– Ты о чем? – удивилась Арина.

– Издеваешься?

– Я правда не понимаю.

– Гриша, – ответила Инночка, глядя на нее как на малолетнюю идиотку.

– И что с ним?

Инночка снова молча на нее посмотрела, видимо пытаясь удостовериться, что Арина говорит всерьез.

– Ну, например, что он вылезает из собственных штанов, чтобы тебе понравиться.

На этот раз настала Аринина очередь удивиться.

– Ты уверена?

– Точнее, уже вылез.

– Ерунда, – ответила Арина, – я бы заметила.

Инночка скорчила рожу и постучала пальцем по голове.

Всерьез Арина это не восприняла, но стала внимательнее. Возможно, в чем-то Инночка была не так уж и неправа, поскольку буквально через пару дней Гриша позвал ее куда-то вместе пойти. Он звал Арину и раньше, но она отказывалась, ссылаясь на учебу, и практически сразу же об этом забывала. Он был очень славным, в еврейском движении был давно, знал множество разных историй, а еще сплетни почти обо всех их общих приятелях и знакомых, а когда хотел, мог быть очень смешным. Очень интересно с ним не было, даже с той же Инночкой, несмотря на всю ее ограниченность и провинциальность, Арине обычно было интереснее. Но на этот раз, вспомнив недавний разговор с Инночкой, она согласилась, даже толком не разобрав название и не разобравшись, куда же именно Гриша ее зовет.

Оказалось, что это было незнакомым ей названием американского фильма, не самого интересного, но она видела фильмы и хуже. Кто-то там за кем-то бегал, кого-то съели чудовища, остальным удалось отбиться. После фильма они пошли гулять по городу. На этот раз Гриша был в ударе и за не очень долгую прогулку успел рассказать множество самых разных историй, и смешных, и серьезных, постоянно делал ей комплименты, а еще она неожиданно заметила, каким взглядом он на нее смотрит. Его взгляд был чуть маслянистым, и в нем было и нечто очень привлекательное, теплое, почти обволакивающее, и нечто немного отталкивающее. Она не знала, как правильно к этому относиться, и подумала, что не в фильмах, а в реальности, наверное, любовь так и выглядит. А еще он принадлежал к тому миру, в который она относительно недавно вступила и которым была очарована. Так что они договорились встретиться снова и снова долго гуляли по городу. После этой второй прогулки Арина спросила себя, нравится ли ей Гриша «как мужчина», но обычно она не задавала себе таких вопросов и не знала, как к этому вопросу подступиться. Не кривя душой, она не могла ответить себе, что он нравится ей как-то особенно, но другие парни, включая тех, с кем она училась, а многие из них были очень симпатичными, нравились ей не больше, а даже меньше. И, как она постепенно начала ощущать, значительно меньше, чем Гриша. В нем было нечто удивительно свое, а в тех, других, этого не было.

Посоветоваться Арине было не с кем. Друзей у нее было мало, да и те, что были, являлись скорее приятелями, теми поверхностными друзьями, с которыми было хорошо иногда проводить время, но к которым она не была способна прийти с личным и столь глубинным. Митя к ее увлечению еврейским движением относился чрезвычайно скептически. Что же касается Инночки, то, если бы Арина ей сказала, что у нее никогда не было мужчин, Инночка бы ей не поверила и стала бы смеяться, как над удачной шуткой. У самой Инночки с этим было все хорошо. К маме же Арина давно не могла прийти и с гораздо более прозаическими вопросами. Иногда она думала о том, как ей одиноко, но считала такие размышления инфантильными и старалась подобному ходу мыслей не предаваться.

Вечером того же дня Гриша снова ей позвонил.

– А когда мы пойдем гулять в следующий раз? – спросил он, даже чуть жалобно. – Только не очень нескоро, я буду по тебе скучать.

Они договорились на послезавтра, и, повесив трубку, Арина поняла, что Гришей все-таки очарована. Это было радостное и светлое чувство, теплыми потоками растекающееся по телу. Она даже почувствовала себя чуть менее одинокой, но по привычке прогнала все подобные ощущения, а с ними и размышления на эту тему. Тем не менее уже на следующий день она думала о том, до какой степени она и Гриша похожи по темпераменту, по взгляду на мир, по невыбранной причастности этому бескрайнему и трагическому потоку времени, к размышлениям о котором она временами возвращалась, да и по сознательному выбору еврейского движения. Она удивлялась, что до сих пор этого не замечала. Отчитала себя за собственную слепоту. И все же, несмотря на это неожиданное и удивительное чувство теплой близости, то переживание любви, которого она так ждала, так и не наступило. Арина снова поняла, что не знает, как правильно себя вести.

Но когда они увиделись, Арина почувствовала себя счастливой, разве что не бросилась Грише на шею. О чем они говорили, она помнила смутно, но уже минут через пятнадцать они целовались. Первого прикосновения Арина ждала и немного боялась, но целоваться с Гришей было скорее приятно, хоть она и чувствовала себя неожиданно маленькой, неуклюжей, беспомощной и немного неуместной. Ничего более серьезного в тот день не произошло; это она решила для себя заранее и твердо, и решение соблюла. Так что они снова долго гуляли по городу. Арина рассказала ему о тех многочисленных и неожиданных сходствах между ними, которые она так поздно и так неожиданно обнаружила, Гриша кивал, видимо радовался, продолжал каждую начатую ею тему, и тепло близости обволакивало Арину все сильнее. Этот день был счастливым.

– Я тебя очень люблю, – сказал он, и ее душа наполнилась благодарностью.

Уже в следующую встречу Гриша позвал ее к себе домой, и она согласилась. Целоваться было почти так же хорошо, как и два дня назад, хотя на этот раз ей немного мешало неловкое предчувствие продолжения и незнание того, как же точно ей следует себя вести, а вот от прикосновения чужих рук к ее телу Арина начала сжиматься; было стыдно и неприятно. Но она знала, что рано или поздно это нужно преодолеть, и лучше это сделать сейчас, не устраивая сцен; так что она попыталась вести себя спокойно и не слишком углубляться в собственные чувства. Она позволила Грише снять с себя одежду; только лифчик сняла сама, ей стало так неприятно, что он будет ковыряться у нее за спиной, пытаясь расстегнуть замок, что она сжалась от одного этого предчувствия. Легла тоже сама и постаралась ощущать и чувствовать как можно меньше. Но все равно было стыдно и беспомощно, потом стало больно. Арина вспомнила, что викторианским барышням советовали в такие моменты думать о королеве, и мысленно рассмеялась. Гриша увидел ее улыбку и погладил ее по лицу. Это вернуло ее к реальности. Снова стало стыдно, беспомощно и немного больно. Но через некоторое время все это кончилось; Арина выдохнула, открыла глаза, улыбнулась и даже немного расслабилась.

– Ты чудесный, – сказала она.

« 7 »

После этого дня поначалу почти ничего не изменилось. Они продолжали видеться каждые два-три дня, но меньше гуляли, часто бывали у него дома, тепло разговоров вспыхивало и гасло, но так бывало и раньше. Познакомить Гришу с Митей она постаралась как можно скорее, но ничего Мите не объяснила, понадеявшись, что он все поймет и сам. Они поздоровались, кратко поговорили, даже обнаружили общих знакомых; потом под каким-то предлогом Арина ушла минут на десять, чтобы дать им возможность поговорить, не оглядываясь на нее. Вернулась, продолжили разговор уже втроем, но разошлись довольно быстро. Домой она возвращалась вместе с Митей.

– И как он тебе? – спросила она Митю.

– Не знаю, – ответил он равнодушно, – я его не особо рассматривал. Да я ничего и не понимаю в таких людях. Уж слишком это человек не нашего круга.

– Может, еще скажешь, что местечковый? Давай уж тогда прямо. Что ж скрывать. Можешь до кучи еще добавить, что «жидовская морда». Я вижу, ты вообразил себя русским аристократом.

Митя остановился, растерянно и изумленно, даже беспомощно, на нее посмотрел, все еще не понимая.

– Что с тобой? – потерянно спросил он. – И что это за люди, с которыми ты общаешься? Почему местечковый? При чем это здесь? Честно говоря, я в нем и особенно еврейского ничего не увидел. Если такое вообще существует. И какая разница. Обычный жлоб. Каких миллион. А вот ты меня пугаешь.

Он снова взглянул на Арину, но на этот раз все понял.

– Ты не шутишь? – спросил он еще более изумленно, как ей показалось, просто от растерянности, чтобы потянуть время; он уже знал, что она не шутит.

Она покачала головой.

– А ты свинья, – добавила Арина после паузы.

– Я же не знал. Могла бы предупредить. Я ж не специально.

– Ясное дело. До аристократического уровня твоих торчков и гопников из Эльфа он, конечно же, не дотягивает.

Митя попытался взять ее за руку, но руку Арина отдернула. Снова замолчали.

– Тебе правда кажется, что он жлоб? – спросила она чуть позже.

– Не обращай внимания. Я его и не рассмотрел толком. Знал бы, попытался бы разговорить. А так брякнул глупость. Забудь. Тебе виднее.

– Виляешь?

Еще минут десять они шли молча.

– И как далеко это у вас зашло? – вдруг спросил Митя, уже спускаясь по эскалатору.

Арина кивнула. Он опустил глаза и начал что-то изучать на рифленой ступеньке эскалатора. Арина проследила за его взглядом. Ступенька была пуста. В этом она и не сомневалась.

– Да не расстраивайся ты так, – добавил Митя. – Все меняется. И пристрастия меняются. Люди появляются, исчезают. Не принимай близко к сердцу.

Арина взглянула на него со смесью обиды и ярости. «Двух чувств, для нее несвойственных», – подумал Митя, не переставая подавленно удивляться.

– Это у тебя пристрастия появляются и исчезают, – ответила она. – С кем выпил, с той и пристрастия.

Митя взглянул на нее чуть обиженно, но потом протянул руку и попытался погладить ее по волосам. Руку Арина снова оттолкнула и несколько дней с Митей не разговаривала. Потом начала разговаривать односложно.

Но и отношения с Гришей как-то незаметно становились все менее сердечными. То тогдашнее удивительное тепло постепенно исчезало. Они меньше бывали вдвоем, чаще, хотя и вместе, но в их общей компании в синагоге. Смешные истории он все еще рассказывал, но чаще для всех, чем для нее. Зато в других вещах он стал с Ариной откровеннее. Рассказывал при ней похабные анекдоты; обычно про отпускных или про поручика; Инночка хохотала и краем глаза поглядывала на Арину. Было видно, что она все понимала, хотя Арина ничего ей не рассказала. И то и другое было достаточно неприятно – и анекдоты, и Инночкины взгляды. Но еще более неприятной и внутренне режущей стала для нее другая форма откровенности. В речи Гриши стали все чаще присутствовать всевозможные фразы из очень определенного набора, самым терпимым из которого, на ее взгляд, были бесконечные упоминания про «еврейский мозг»; а вот присказки «мы, евреи, так не поступаем», «русское быдло», «нация рабов», «пьяный скот», «жить в стране антисемитов» и тому подобное она переносила очень тяжело. Каждый раз ей становилось так стыдно, как будто нечто подобное сказала она сама; с некоторым удивлением Арина поняла, что теперь она чувствует себя ответственной за все, что Гриша делает и говорит. Делал он мало, а вот говорил вещи хоть и практически безвредные, но отвратительные. А Арина не могла понять, как же могло получиться, что раньше она этого не замечала; не мог же он так неожиданно и резко измениться. Как бы там ни было, и их разговоры, и совместные с ним посиделки все больше превращались для нее в упражнения в стыде. Она не знала, что делать дальше. Придумывала разные способы его изменить.

Но долго не продлилось даже это. Однажды она пришла в синагогу значительно раньше обещанного. Пройдя через двор и входя в здание Малой синагоги, расположенной слева от Большой Хоральной, она неожиданно услышала голос Гриши.

– Да все телки одинаковые, – говорил он с воодушевлением, которого в его голосе она давно уже не слышала. – Хотя с этой я намучился, пока дала. Все ноги, блядь, сломал от романтических гуляний. По крайней мере целкой оказалась, так что хоть что-то. Зато теперь она, кажется, решила меня перевоспитывать.

Арина вошла, подождала, пока его приятель поднимется по лестнице на второй этаж, позвала его во двор и с размаху дала ему пощечину. Точнее, она собиралась дать пощечину ладонью, как полагается, но вместо этого просто въехала ему по морде кулаком. Из носа потекла кровь.

– Да ты сука… – начал Гриша.

Арина отошла на шаг и молча полюбовалась сделанным.

– Мешок дерьма, – заключила она и направилась к выходу со двора.

От унижения и омерзения она пролежала всю ночь без сна. Но никакого желания заплакать Арина не чувствовала.

Мите она ничего не рассказала, хотя раз в несколько дней он продолжал осторожно спрашивать, как она и как «их» дела. Просто сказала, что не получилось и что разбежались.

– Не расстраивайся чрезмерно, – ответил Митя. – Так бывает.

На этот раз Арина позволила ему погладить себя по волосам.

« 8 »

Каждый раз ей казалось странным, что они сидят в спальне, да еще затемненной. Теперь она уже почти привыкла, но странным ей это все равно казалось. Все привычные ритуалы, так долго составлявшие одну из наиболее глубинных основ ее жизни, оказались отброшенными, а гостиная и кабинет оставались где-то далеко, за их спинами, по ту сторону двери и коридора. Если бабушка и звала их в гостиную, обычно уже перед самым уходом, то только для того, чтобы приглушенным голосом рассказать те обычно безрадостные новости, о которых дед предпочитал умолчать. И в эти моменты Арина начинала понимать, вероятно впервые в жизни, что именно они имели в виду, когда писали в старых книгах о том, что «сердце разрывалось». Они с Митей никогда не говорили о том, что чувствует он, но и без таких разговоров Арина была уверена, что он чувствует то же самое. Но сейчас Митя смотрел в пол, как будто изучая рисунок паркетин и их темнеющие стыки, а она смотрела прямо на деда, так что и говорил он, как ей показалось, скорее с ней. Бабушка и мама остались где-то на кухне. Арина смотрела на деда, смотрела так внимательно, стараясь ничего не пропустить, что временами переставала понимать слова.

– Натан Семенович, – сказала сиделка, – вам вредно так много говорить.

Поправила подушку.

– Спасибо, Настенька, – ответил он, – но мне теперь уже все полезно.

В этот момент Арина почему-то подумала об оставшемся за спиной кабинете с эркером.

– Так вот, – продолжал дед, – всем этим шестистам тысячам профессиональных офицеров и солдат, собранных по всей Европе, Александр мог противопоставить около ста пятидесяти тысяч, и еще казаков на их низкорослых лошадках, которых французы вообще не воспринимали всерьез и над которыми смеялись, и всевозможные формы ополчения. Да и фактически в военных действиях приняло участие не больше двадцати тысяч казаков. На самом деле вся армия была значительно больше, но ее существенную часть приходилось держать на юге и юго-западе, на случай войны с Турцией или Австрией или с ними обеими, войны, которая казалась более чем возможной. По поводу точных цифр спорили и продолжают спорить, но, грубо говоря, приблизительно один обученный российский солдат к четырем наполеоновским. Это совсем не то, что обычно представляют, когда говорят о неисчерпаемых человеческих и мобилизационных ресурсах России. Чаще всего люди, ведущие такие разговоры, просто не понимают, о чем они говорят.

Его речь звучала гладко и спокойно, как когда-то, почти как если бы он все еще читал с кафедры, и это было чуть странным, поскольку теперь так было далеко не всегда. В своей гладкости эта речь казалась немного неуместной, как если бы дед пытался им что-то сказать, но почему-то не знал, как это сделать. Всегда, как ей казалось, знал, а сейчас уже нет.

– А меньше чем через полгода последним десяти тысячам, или даже чуть меньше, удалось переправиться через Березину. Вы же знаете, отрезать французов от переправы под Березиной не удалось. Но вроде бы Кутузов к этому и не стремился. Александр очень хотел добиться окончательной победы, а Кутузову просто хотелось, чтобы они ушли из России и больше никогда не возвращались.