Текст книги "Никто не выйдет отсюда живым"

Джим мог подойти к хорошеньким девушкам, отвесить им поклон и продекламировать наизусть с десяток строчек из сонета или романа восемнадцатого века, затем снова поклониться и пойти дальше. После школы вместе с друзьями отправлялся на поле для гольфа (хотя сам не играл) и гулял над бурлящей рекой Потомак по разделяющей лужайки шаткой ограде, всего два дюйма шириной и тридцать футов высотой. В коридорах школы он приветствовал своих приятелей не иначе как «здарррова, засссранцы».

Иногда его шутки поражали своей грубостью и жестокостью. Однажды, возвращаясь в Вашингтон на автобусе, он перехватил направленный на него взгляд одной немолодой женщины.

– Что вы думаете о слонах? – спросил у нее Джим.

Женщина быстро отвела взгляд в сторону.

– И все же, – не унимался Джим. – Что вы думаете о слонах?

Когда женщина вновь промолчала, Джим заорал:

– Так что там со слонами?

К тому моменту, когда автобус подъехал к Александрии, Джим довел женщину до слез, а несколько взрослых стали просить его оставить пассажирку в покое.

– Я просто поинтересовался, что она думает о слонах, – пояснил Джим.

В другой раз, когда они с Тэнди встретили человека с парализованными ногами в инвалидном кресле, Джим начал изгибаться, корчиться и притворно брызгать слюной.

Каким бы отталкивающим ни был временами Джим, он без труда заводил приятелей. На самом деле большинство его знакомых в районе Александрии входили в элиту школы Джорджа Вашингтона, в том числе несколько школьных знаменитостей – редактор школьного журнала (избранный «самым умным учеником класса») и президент студенческого союза. Все они боролись за внимание Джима – подсознательно копировали его манеру разговаривать, перенимали его любые фразочки «А вот это круто!» и «У-у-ух… ты пронял меня до самых го-над!», подбивали его пойти на парное свидание (он всегда отказывался); обменивались байками, которые со временем стали называть «историями Джима Моррисона».

Магнетизм Джима стал очевидным, пусть и не вполне объяснимым.

– Мы были настолько чертовски прямолинейны, – вспоминает его приятель-одноклассник, – что, когда кто-нибудь совершал эти ужасные выходки, которые нам так хотелось отчебучить, мы чувствовали себя в какой-то мере удовлетворенными, и нас тянуло к Моррисону. Он был для нас центром притяжения.

У Тэнди Мартин иная точка зрения.

– Когда учишься в старших классах и выделяешься… вот, например, мне хотелось вступить в студенческое братство, потому что я хотела быть «как все», но я знала, что это не круто, и я просто не могла так поступить. Меня пригласили в самое уважаемое общество, и когда я пришла домой, то плакала всю ночь, потому что знала, что придется отказаться. Это было эмоциональное потрясение. Когда ты считаешь, что прав, но все вокруг поступают иначе, а тебе всего пятнадцать лет, происходит вот что: у тебя разрывается сердце. На нем появляется шрам. В пятнадцать лет все хотят принадлежать к какой-нибудь группе. Джима пригласили вступить в AVO, в то самое студенческое сообщество, и он отказался.

Во время учебы в школе Джорджа Вашингтона Джиму без всяких усилий удавалось поддерживать средний балл 88,32 из 100, и дважды его вносили в почетный список учащихся. Его ай-кью составлял 149. На вступительных экзаменах он набрал баллы выше средних по стране по математике и намного выше – по устным дисциплинам. Но статистика нам мало о чем говорит. Книги, которые читал Джим, поведают нам гораздо больше.

Он обожал Фридриха Ницше, немецкого философа, чьи взгляды на эстетику, моральные принципы и аполлоно-дионисийский дуализм вновь и вновь проявлялись в разговорах, поэзии, песнях и жизни Джима. Он прочитал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, и его очаровал Александр Македонский. Джима восхитили его интеллектуальные и физические достижения, и он даже старался быть похожим на него: «…небольшой наклон головы в сторону левого плеча». Он читал великого французского поэта-символиста Артюра Рембо, чей стиль потом окажет влияние на короткие стихи в прозе Джима. Он прочитал всего Керуака, Гинсберга, Ферлингетти, Кеннета Пэтчена, Майкла Макклюра, Грегори Корсо и других опубликованных писателей-битников. «Жизнь против смерти» Нормана O. Брауна соседствовала на книжной полке Джима со «Стадсом Лониганом» Джеймса Т. Фаррела, рядом с ней стоял «Аутсайдер» Колина Уилсона, за ним – «Улисс» (по утверждению преподавателя, который вел у Джима английскую литературу в выпускном классе, Джим был единственным учеником в классе, который полностью прочитал и понял эту книгу). Бальзак, Кокто и Мольер также были ему хорошо знакомы, как и большинство французских философов-экзистенциалистов. Похоже, Джим интуитивно понимал, что предлагали ему эти бунтующие умы.

Сейчас, по прошествии двадцати лет[5]5
  Книга была впервые опубликована в 1980 году.


[Закрыть], учитель английского по-прежнему вспоминает о книжных предпочтениях Джима:

– Джим читал столько же или чуть больше, чем любой другой ученик в классе. Но все, что он читал, настолько не укладывалось в общие рамки, что однажды я попросил коллегу-преподавателя проверить в Библиотеке Конгресса, действительно ли существуют те книги, о которых писал в сочинениях Джим. У меня возникло подозрение, что он попросту придумал их, потому что это были английские книги шестнадцатого и семнадцатого века по демонологии. Я о них никогда не слышал. Но они существовали на самом деле, и его сочинение, написанное по ним, убедило меня в этом, причем эти книги можно было прочитать только в Библиотеке Конгресса.

Джим становился писателем. Он начал вести дневник: записывал в тетради с пружинным зажимом свои ежедневные наблюдения и мысли, строчки из журнальной рекламы, обрывки диалогов, мысли и целые абзацы из книг, в выпускном классе – все больше и больше стихов. И все сильнее он попадал под влияние поэтического романтизма: огромное впечатление на него оказала «легенда Рембо», эта предопределенная трагедия; гомосексуализм Гинсберга, Уитмена и того же Рембо; алкоголизм Бодлера, Дилана Томаса и Брендана Биэна; сумасшествие и пагубные привычки других поэтов, у которых боль была неразрывно связана с видениями. Эти страницы стали зеркалом, в котором Джим увидел свое отражение.

От поэта требовалось не только писать стихи. Нужно было жить – и умереть – с большим шиком и еще большей грустью; просыпаться каждое утро в неистовой лихорадке и знать, что унять ее может только смерть, и то же время быть уверенным, что это страдание является уникальным вознаграждением. «Поэт – это проповедник невидимого», – сказал Уоллес Стивенс. «Поэты – непризнанные законодатели мира, – писал Шелли. – …иерофанты[6]6
  Верховные жрецы.


[Закрыть] непостижимого вдохновения; отражения гигантских теней, которые будущность бросает на настоящее».

Сам Рембо в письме Полю Демени лучше всего сформулировал эту мысль: «Для того, чтобы поэт стал провидцем, он должен долго, безгранично и систематически дезорганизовывать свои чувства. Все формы любви, страдания, безумия; он ищет себя, он поглощает все виды ядов и сохраняет их квинтэссенцию. Невыносимая мука, где ему понадобится величайшая вера, сверхчеловеческая сила, где он станет из всех людей самым немощным, самым проклятым – и Великим Ученым! Ведь он постигает неизведанное! Так что же, если он сгинет в своем экстатическом полете сквозь неслыханное и неназванное…» Поэт как похититель огня.

Джим как-то написал, по его собственному определению, «поэму балладного типа» под названием «Пони экспресс», но чаще он «стрелял короткими очередями», заполняя тетради стихами, которые потом послужат источником вдохновения для большинства ранних песен «Doors». Одно из таких стихотворений – «Лошадиные широты». Джим написал его под впечатлением от обложки книги, на которой было изображено, как лошадей выбрасывают за борт испанского галеона, попавшего в штиль в Саргассовом море.

 
Когда утихшее море плетет заговор доспехов
И когда его зловещие и покинутые
Течения порождают крохотных монстров,
Настоящее плавание мертво.
 
 
Неловкий момент —
И первое животное летит за борт,
Ноги яростно молотят
В зеленом плотном галопе,
И головы всплывают над поверхностью.
Осанка
Деликатна.
Пауза.
Согласие.
В немой агонии ноздри
Тщательно очищены
И запечатаны.
 

Многие стихи Джима, как в этот период, так и позже, были связаны с водой и смертью. Хотя Джим был прекрасным пловцом, его ближайшие друзья сходятся во мнении, что он страшно боялся воды.

Джим учился в предпоследнем классе, когда Тэнди Мартин перевели из школы Джорджа Вашингтона в школу святой Агнессы для девочек, расположенную в том же районе. Джим часто виделся с Тэнди, когда та проходила мимо его дома, и много раз провожал ее, чтобы часами делиться с ней самым сокровенным.

– Какое у тебя самое раннее воспоминание? – поинтересовалась Тэнди.

– Я стою в комнате, а вокруг меня четверо или пятеро взрослых, и все они говорят: «Иди ко мне, Джимми, иди ко мне…»Я только что научился ходить, и они все зовут меня: «Иди ко мне…»

– А откуда ты знаешь, что это твое воспоминание, а не рассказ матери? – спросила Тэнди.

– Это ведь слишком тривиально. Она бы никогда не рассказала мне такой случай.

– А вот Фрейд говорит, что…

Возможно, Джим и считал этот эпизод тривиальным, но в следующие годы он часто делился подобными воспоминаниями. Многие из них возникали в виде снов, и во всех них фигурировали несколько взрослых, которые тянули свои руки к маленькому Джиму.

Тэнди с Джимом обсуждали свои страхи, интересы и надежды на будущее. Джим сказал, что хочет стать писателем, чтобы все попробовать на себе. Раз или два он упомянул, что хотел бы стать художником, и подарил Тэнди две небольшие картины маслом. На первой был портрет Тэнди в форме солнца, на второй – автопортрет в образе короля.

Занятия Джима живописью были такими же тайными, как и опыты в поэзии. Ему давали совсем мало денег на карманные расходы, поэтому он воровал краски и кисти, а когда картины были закончены, они исчезали так же таинственно, как появлялись материалы для них. Эротические картины Джим, естественно, прятал или уничтожал, или отдавал кому-нибудь. Он закрашивал копии картин де Кунинга с обнаженными телами и подкладывал рисунки гигантских змееподобных пенисов и комиксы с изображением фелляции одноклассникам в учебники, где их наверняка увидят учителя. Джим внимательно следил за тем, какую это вызовет реакцию, чтобы понять, что приводит в ужас, что восхищает, а что выводит из себя.

Однажды Энди спросил Джима, почему тот пишет картины.

– Нельзя же все время читать, – ответил он брату. – Глаза устают.

Энди боготворил своего старшего брата, даже когда тот отвратительно вел себя. Энди вспоминает два-три случая, когда они гуляли по полю, и Джим поднимал камень со словами: «Считаю до десяти…»

Энди с немым ужасом переводил взгляд с Джима на камень и обратно на Джима.

– Раз… – начинал старший брат.

– Нет! – кричал Энди. – Нет, нет…

– Два…

– Пожалуйста, Джим, перестань, пожалуйста…

На счет «три» Энди уже бежал со всех ног, а Джим выпаливал «четырепятьшестьсемьвосемьдевять», затем целился и кидал камень в брата.

Джиму было шестнадцать, когда он вытворял это, а в семнадцать он с недобрым видом подошел к брату, держа в руках собачье дерьмо в полотенце. Он гонялся за визжащим Энди по всему дому. Наконец он догнал брата и растер какашку по его лицу. Она оказалась резиновой. Энди разрыдался от облегчения.

– Даже не помню, сколько раз он подходил ко мне, когда я смотрел телик, садился на лицо и пукал, – говорит Энди. – Или, выпив шоколадного молока или апельсинового сока, отчего слюна становилась густой, он зажимал мои плечи коленями, чтобы я не мог пошевелиться, и свешивал длиннющую каплю слюны над моим лицом. Она опускалась все ниже, ниже, ниже, и когда она почти касалась моего носа… и тут он втягивал слюну обратно.

Когда они вместе шатались по своему району и встречали какого-нибудь мальчишку постарше и покрепче Энди, Джим кричал ему:

– Эй, мой брат хочет драться с тобой… мой брательник собирается отлупить тебя… Что ты щас будешь делать?

В вашингтонском зоопарке Джим подбил Энди пройтись по узкой ограде над глубоким рвом, отделявшим зверей от посетителей. В другой раз по наущенью брата Энди прошелся по такой же ограде, в пятнадцати футах под которой по шоссе мчались машины.

– Если бы я не сделал этого, – говорит Энди, – он обозвал бы меня «ссыкуном», потому что он не требовал ничего такого, чего не мог бы сделать сам.

Джим не раз ходил по краю, и, как в том случае с катанием на санках, он никогда не падал. Однажды Джим сказал:

– Знаешь, приятель, или ты веришь в себя, или падаешь.

В Александрии Джим мало виделся с сестрой и родителями, часто уходя из дому по утрам не позавтракав и не проронив ни слова. Его сестра Энн была для него всего лишь еще одним объектом бесконечных издевательств. Папа оставался для него все той же фигурой, которой был всегда: весь поглощенный своими мыслями и вечно отсутствующий – он то уезжал на мыс Канаверал на запуск спутников «Авангард», то играл в гольф в местном клубе армии и флота, то летал на самолетах, а дома решал математические головоломки, вместо того чтобы уделить внимание Джиму, как тому хотелось.

К этому времени главой в семье Джима стала мать. Даже когда Стив был дома, Клара вела семейный бюджет. Она была образцовой женой морского офицера и отлично справлялась со всем, от чистки серебра до организации у себя дома вечеров бриджа. По словам ее родственников, она была «жизнью вечеринок, тем, кто останется на ногах в час ночи, в то время как Стив к девяти уже отправлялся спать». Джим считал мать занудой, чересчур заботящейся о своих детях. Она действовала ему на нервы, вечно ворча по поводу длины его волос или свежести рубашки.

Джим неделями ходил в одной рубашке, пока не занашивал ее до ужасного состояния. Один учитель даже поинтересовался, не нужна ли ему материальная помощь. Клара как-то дала ему пять долларов, чтобы он купил новую рубашку, и Джим купил ее, но за двадцать пять центов в магазине Армии спасения, а остальное потратил на книги. Наконец мать Джима настолько устала, что обратилась к матери Тэнди Мартин, чтобы та попросила дочь поговорить с Джимом. Конечно же, Тэнди отказалась.

Однажды вечером Тэнди была в гостях у Джима, когда вернулись родители. Джим, услышав их приближение, схватил Тэнди и потащил ее наверх, в родительскую спальню, где швырнул ее на кровать, скомкав покрывала. Тэнди отбивалась как могла. Она вскочила на ноги и кинулась в двери, а Джим последовал за ней. Время было рассчитано превосходно. Тэнди, с блузкой, из-за борьбы выбившейся из-под юбки, и Джим появились в гостиной как раз в тот момент, когда чета Моррисонов вошла в дом.

– Привет, мам, привет, пап, – с ухмылкой поприветствовал их Джим.

Клара очень волновалась из-за «чудачеств» Джима, опасаясь, что он унаследовал эксцентричность, которая, как она полагала, характеризовала ее братьев. Она не знала, что ответить, когда Джим подошел к ней и заявил:

– Тебя на самом деле не волнуют мои оценки, просто ты хочешь, чтобы я приносил хорошие оценки, и ты смогла этим похвастаться во время игры в бридж.

В другой раз он всех шокировал, когда раздраженно швырнул серебряные приборы на тарелку и бросил матери:

– Ты, когда ешь, чавкаешь как свинья.

Остальных тоже беспокоили странные манеры Джима.

Когда он бродил по Александрии в военных ботинках «Кларкс», хлопчатобумажных штанах и приталенной рубашке, нестриженый, он выглядел абсолютно отрешенным, по крайней мере – выделяющимся. Временами он был сама загадочность. Ему редко позволяли садиться за руль семейной машины, и он часто просил друзей подбросить его в центр Вашингтона, где он выходил и без всяких объяснений уходил куда-то пешком.

Где он бывал? Что он там делал? Некоторые полагают, что Джим встречался с товарищем, с которым познакомился в одной из книжных лавок, завсегдатаем которых он был. Другие утверждают, что тайком ходил в бары с сомнительной репутацией на старом шоссе рядом с Форт-Белвором, чтобы послушать чернокожих исполнителей блюза. Последняя версия звучит более правдоподобно. Музыкой, которую он любил слушать и которую он чаще всего заводил в подвале своего дома, были блюзы и спиричуэлз, записанные Библиотекой Конгресса. (В то время он утверждал, что ненавидит рок-н-ролл.) Джим также любил прогуливаться по заваленному гниющими водорослями берегу в Александрии, разговаривая с чернокожими рыбаками на пирсах. Иногда Джим брал Тэнди с собой по ночам, чтобы встретиться с этими «друзьями».

Еще более странными были тайные ночные визиты Джима во двор дома Тэнди, где он стоял, молча глядя в окно ее спальни на втором этаже. Тэнди утверждает, что она всегда просыпалась, но, пока она спускалась вниз, Джим уже исчезал. Когда она обвинила Джима в том, что он будит ее, он заявил, что не вставал с постели.

Когда Джим учился в выпускном классе, его родители постоянно давили на него, чтобы он рассылал по колледжам письма с просьбой о зачислении, и точно так же, измором, они заставили его сфотографироваться для школьного ежегодника. Когда стало понятно, что Джим не проявляет рвения в отношении дальнейшей учебы, Моррисоны записали его в колледж низшей ступени в городе Сент-Питерсберг, штат Флорида, и решили, что он будет жить у дедушки с бабушкой в соседнем Клируотере. Джим, услышав эту новость, пожал плечами, затем заявил, что не намерен идти на выпускной вечер в школу. Стив был вне себя от ярости, но Джим оставался непреклонен. Так что документы ему выслали по почте, потому что, когда назвали имя Джима, никто не вышел получать аттестат.

Прощальная встреча Джима и Тэнди состоялась в пятницу вечером на берегу реки Потомак, куда они ездили с подружкой Тэнди Мэри Уилсон и ее приятелем. Джим притащил с собой упаковку из шести банок пива, и, когда они позднее зашли к Мэри домой, он достал тетрадь со своими стихами. Пока Тэнди читала стихи, Джим начал кривляться, хвастаясь, что сегодня вечером уже выпил полбутылки виски из папашиных запасов.

Тэнди была раздражена и не скрывала этого:

– Джим, почему ты вечно что-то изображаешь? Неужели тебе нужно постоянно носить маску?

Джим неожиданно расплакался и упал перед Тэнди на колени, истерично рыдая.

– Знаешь, – ответил он наконец, – ведь я все это делаю для тебя.

Тэнди подумала, что рядом спят родители Мэри, и предложила Джиму отправиться домой.

– Ну да, конечно, – ответил Джим, – боишься, что я разбужу Уилсонов. Я тебя нервирую, да? Не знаешь, что делать, если они увидят, как я плачу, правда?

– Нет, – сдавленным голосом ответила Тэнди.

Джим подошел к двери, попрощался и вышел на улицу, закрыв за собой дверь. Тэнди вздохнула с облегчением. Тут дверь снова распахнулась, и Джим громко заявил:

– Я передумал. – Затем выпалил: – Я люблю тебя!

– Еще бы, – надменно фыркнула Тэнди.

– Какая же ты все-таки задавака, – сказал Джим.

Это словечко всегда раздражало Тэнди, поэтому она надулась. Джим схватил девушку за руку и силой выкрутил ее за спину. Тэнди ахнула от боли и ужаса: Джим заявил, что он собирается полоснуть ей по лицу острым ножом, оставив безобразный шрам, «чтобы никто кроме меня больше на тебя не смотрел».

Тэнди никогда не рассказывала об этом случае своей матери, но миссис Мартин не была слепой, чтобы не заметить, как меняется поведение Джима. Тэнди и сама это видела. Она считала Джима безобидным и счастливым, когда встретила его два года назад. Теперь же он стал резким, циничным, одержимым, извращенным, и Тэнди не могла понять причину таких перемен. Его речи тоже стали зловещими, и угроза ударить ножом была, по-видимому, лишь одной из многих, сделанных за короткое время. Однажды миссис Мартин сказала дочери, что Джим кажется ей «нечистым, словно прокаженным», и попросила ее поменьше общаться с ним. Возможно, она беспокоилась излишне, но обе помнили случай двухлетней давности, когда Джим только приехал в Александрию.

Тогда Джим признался, что у него возникла проблема, которую он не может обсудить со своими родителями, и Тэнди (которой, конечно, хотелось, чтобы Джим поделился этой проблемой с ней) предложила ему поговорить с молодым помощником проповедника в вестминстерской пресвитерианской церкви, возглавлявшим ее молодежное общество и известным своими «клевыми» взаимоотношениями с подростками. Джим согласился, и встреча была назначена.

– Наверное, я все-таки не пойду, – сказал Джим, когда мама Тэнди забирала его из школы.

– Пойдешь, еще как, – ответила Тэнди, стоявшая рядом с одной своей подружкой. Вместе они затолкали его на заднее сиденье машины.

Какая у Джима была проблема и что он сказал молодому пастору, нам неизвестно. Вероятно, Джим не доверил эту тайну больше никому, а помощник священника ничего не может вспомнить о том визите. Теперь, с приближением выпускных экзаменов, Тэнди задумалась, не эта ли проблема привела к тем изменениям характера Джима, свидетелями которых стали они с матерью.

На следующий вечер Джим позвонил Тэнди, извинился перед ней за угрозу применить нож, и попросил разрешения снова встретиться с ней. Девушка хотела увидеть Джима, но еще пару месяцев назад она обещала другому парню, что пойдет с ним на школьный бал.

– Но я уезжаю во Флориду, – сказал Джим. – Завтра я уеду навсегда.

Тэнди была поражена. Она впервые услышала о переезде. Рассерженная и расстроенная, она ответила, что он должен был сказать ей об этом раньше, и повесила трубку за секунду до того, как расплакаться.

Джим подбежал к ее дому в гневе и, стоя под большим раскидистым деревом во дворе Мартинов, закричал:

– Наконец-то я избавлюсь от тебя! Я буду свободен! Я уеду и никогда не напишу тебе… Даже думать о тебе не буду!

Затем Джим потребовал от Тэнди вернуть журналы, которые она брала почитать. Немедленно. Тэнди снова вышла на крыльцо, поджав губы и прищурив глаза.

Поздно ночью в воскресенье Тэнди проснулась, почувствовав, что Джим стоит на заднем дворе ее дома. Она спустилась вниз и услышала, как знакомые шаги затихают вдали. Подойдя к окну, она увидела темную фигуру, садящуюся в машину Моррисонов.

Машина умчалась в сторону Флориды и растворилась в темноте.