Текст книги "Никто не выйдет отсюда живым"

Глава 2

Стоя на горячей флоридской мостовой, Джим сорвал с себя черный пиджак, резким движением расстегнул тугой воротник чистой белой рубашки и снял галстук в красную полоску – форму колледжа начальной ступени Сент-Питерсберга. Подошел автобус, распахнув перед Джимом свои двери.

Джим плюхнулся на сиденье в середине салона и начал насвистывать, затем пустил две-три долгие отрыжки: это была шумная прелюдия к очередной путаной скабрезной шутке или невероятной байке, которые он так любил травить.

– Был у меня один дружбан, который хотел купить собаку для охоты на уток, – начал Джим. – Так что пошел он к бывалому охотнику и спросил, как не ошибиться и выбрать хорошую. Бывалый сказал этому дружбану, что нужно заглянуть собаке в жопу и проверить, чтобы та была крепко сжатой, а то в нее наберется вода, когда собака прыгнет в воду. И вот дружбан пошел на местную псарню, где ему показали собак на продажу по семьдесят пять долларов. Дружбан заявил хозяину псарни, что хочет внимательно рассмотреть собак…

Когда Джим начал рассказывать эту байку, казалось, что он разговаривает сам с собой. Но все вокруг внимательно прислушивались к нему.

– …и вот идет он к огромному, такому добродушному псу и заглядывает ему под хвост. «Ага, – говорит он, – жопа большая…» – и переходит к следующей собаке. Хозяин псарни увидел это и спросил, показывая на первого пса: «Че те, блин, надо от моей собаки?» «Видишь ли, – отвечает мой дружбан, – я просто посмотрел, какая у этого пса жопа, и она оказалась очень большой, так что когда он прыгнет в воду за уткой, туда наберется воды и он утонет». Хозяин псарни пристально посмотрел на него и переспросил: «Угу, значит, жопа большая, да?» Он подходит, хватает пса за яйца и проворачивает их на пол-оборота, отчего очко у того сразу же сжимается. «Извини, – говорит собаковод моему дружбану, – этот пес был настроен на перепелок».

Джим долго хихикал, потом начал другую историю, игнорируя вздохи и мертвую тишину. Вскоре все студенты в автобусе сосредоточенно слушали новую байку.

Джим вышел из автобуса за три квартала от дома, в котором он сейчас жил. Это была небольшая прогулка, но достаточно длительная, чтобы избежать лишних упреков от бабули Кэролин и дедули Пола. Моррисоны-старшие были абсолютными трезвенниками, и, хотя у Пола была одна слабость – собачьи бега, – в этом уютном доме в старой части города царила атмосфера благочестия. Джим не воспринимал их всерьез.

Он игнорировал их просьбы стричься, бриться, менять одежду, ходить в церковь. Он грозился привести домой «негритяночку» и оставлял по всему дому пустые винные бутылки. Иногда он молчал днями напролет. Он пришел в этот дом, и весь установленный распорядок развеялся как дым.

– Он ненавидел общепринятые порядки и всегда выворачивал все наизнанку, – вспоминает его бабушка. – Вечно пытался шокировать нас. Просто обожал это. Он рассказывал нам вещи, которые наверняка нас должны были смутить. Мы оба просто не понимали его. Характер у Джимми был такой разносторонний. Видишь одну грань, а за ней мелькает проблеск другой. Никогда нельзя было понять, о чем он думает.

Успехи Джима в колледже нельзя было назвать выдающимися. Он игнорировал все внеклассные занятия. Его оценки за первый семестр не были впечатляющими: одна пятерка, две четверки, одна тройка и двойка.

Но куда интереснее были результаты теста по определению типа личности, который проходили все новые студенты. Согласно этому тесту, Джим был признан импульсивным, беспечным, любящим приключения, но недостаточно дисциплинированным и не умеющим контролировать себя… но, как ни парадоксально, он в то же время оказался застенчивым и интересующимся общественной работой… чрезмерно критично настроенным по отношению к общественным институтам… склонным жаловаться на свою судьбу… и поразительно мужественным с учетом его склонности к литературе и успехов в сочинительстве и общении, которые были отражены в его характеристике из Александрии.

Джим был способен на трюки, требующие виртуозного ума. Когда друзья входили в его комнату, он просил их:

– Выберите наугад какую-нибудь книгу. – Он говорил это хвастливым тоном, но в то же время застенчиво ковырял носком ковер в спальне: этакий скромный фокусник. – Возьмите любую книгу, откройте ее в начале любой главы и начните читать. Я с закрытыми глазами скажу, как эта книга называется и кто ее автор.

Джим обводил рукой комнату, в которой сотни и сотни книг были разложены поверх мебели или просто стопками стояли у стен.

И он никогда не ошибался!

Еще более благородный, хоть и менее запоминающийся поступок Джима – это его помощь одной знакомой, которой он написал курсовик, быстро и мастерски проанализировав значительный объем поэзии. Другому знакомому он написал тридцатистраничное сочинение о лорде Эссексе, одном из любовников королевы Елизаветы, снабдив работу внушительным списком использованной литературы, и все по памяти.

– Мне нужно было написать доклад на тему «Моральная целостность: императив нашего выживания», – вспоминает брат Джима Энди. – А я даже не мог понять, что это за фигня такая. Родители не отпускали меня из дому на пасхальные каникулы, пока я не напишу доклад, а Джим как раз собирался погулять со мной. Я корпел над докладом пару дней, пока за него наконец не взялся Джим и не переписал от начала до конца, вставив в заключительную часть немало собственных мыслей. Доклад получился отличный, и заканчивался он такими словами: «Мы дрейфуем по неясным орбитам, беспомощные и одинокие». Там было еще три-четыре подобных предложения подряд, и хотя это был не совсем мой стиль, я получил за этот доклад пятерку.

Джим связался с небольшой компанией выпускников средней школы Клируотера и стал выпивать с ними. Он напивался на танцах и стоял в углу, изображая дерево; он напивался на вечеринках – однажды, сильно порезавшись, он вел себя так агрессивно и оскорбительно, что доктор в местной больнице отказался принять его.

Но Джим пока еще не пил крепко и беспробудно. Как заметил один его одноклассник, «создавалось впечатление, что он пьет исключительно для того, чтобы опьянеть; в противном случае он не пил вовсе». Для Джима пьянка была особым событием. Но в то же время он искал на дне бутылки утешения.

Один примечательный случай произошел на восемнадцатый день рождения Джима в декабре, когда его поставили на воинский учет. Джим ненавидел армию и пришел в полное бешенство, испытывая в то же время трепетный страх перед этой махиной, которая подчиняет своей власти всех и вся. В 1961 году еще не было общенародного антивоенного движения. Джим не знал формулировки «отказ от службы по религиозным или политическим убеждениям». Поэтому он встал на учет, а затем, вернувшись, напился в стельку. Родственники Джима рассказывают, что его дядя, живший в Клируотере, вынужден был вытаскивать его из одной щекотливой ситуации, которая могла привести к грандиозному скандалу. По-видимому, тот случай был крайне позорным, поэтому его деталей не раскрывают до сих пор.

Примерно в то же время Джим нашел себе убежище: старый отель в пальмовых зарослях между Клируотером и Сент-Питерсбергом, «Галерея и кофейня „Ренессанс“», беспорядочный муравейник из комнат-студий, подмостков, двориков-патио, внесенный в негласный «черный список» – вход студентам колледжа туда воспрещался. Наверное, именно это и привлекло Джима, но больше тянули его туда поэтические вечера, конкурсы исполнителей фолк-музыки и богемная атмосфера.

Управлял «Ренессансом» словоохотливый гомосексуалист лет тридцати пяти по имени Аллен Родес. При первой же встрече Джим услышал от него устный вариант эпического романа: кучу информации, включая историю предков Аллена, которые проектировали Сент-Питерсберг в девятнадцатом веке, крайне преувеличенные истории сексуального характера, произошедшие с ним во время затемнения в Лондоне во время войны, байки о выступлении в мужской труппе Реда Шона, семейное происхождение и сексуальные наклонности каждой кошки, бродящей по лабиринтам галереи, детальные рассказы о нудистском лагере «Сады Эдема» к северу от Тампы, причем каждому новому пассажу предшествовала фраза «Ты просто не поверишь, сейчас в обморок упадешь».

Ален вспоминает, как заметил Джиму, что в нем есть «нечто», как в Элвисе. Он также рассказал Джиму, как во время войны он прогуливался по улицам Лондона в одних трусах, надеясь привлечь к себе внимание.

– Я еще всем говорил: «Покажи-ка мне свое мясцо». И это всегда срабатывало.

По окончании школьного года Джим навестил семью, которая тогда жила в Сан-Диего. Когда он в июле вернулся в Клируотер, ему наконец-то встретилась девушка, которая могла стать новой Тэнди Мартин – подружкой и доверенным лицом.

Мэри Фрэнсис Уэрбилоу было почти шестнадцать: чуть выше пяти футов, с длинными каштановыми волосами. Она заняла второе место на летнем конкурсе красоты «Сан-энд-фан». Когда Джим встретил ее на вечеринке, она только что закончила предпоследний класс средней школы Клируотера.

– Эй, а ну посмотрели все сюда! – раздался голос Джима.

Он стоял на одной ноге на перилах балкона дома, шатаясь на высоте двадцати футов над землей.

– Ты че, перебрал, парень?

В ответ раздался смех.

Джим поставил правую ногу обратно на перила и поднял левую, поскользнулся и замахал руками. Он падал. Парень и девушка, которые стояли к нему ближе всего, схватили его и затащили обратно в комнату.

– Не нужно было этого делать, – заявил Джим девушке. – Но раз это сделала ты, тогда нормально.

Она в ответ подарила ему неотразимую мальчишечью улыбку.

Мэри была католичкой и одно время даже хотела стать монашкой. Она была молчаливой, как и Джим, и это придавало ей более взрослый вид. Она рассказала Джиму, что подрабатывает учительницей танцев в местной танцевальной школе Фреда Астера и что хочет стать танцовщицей в кино. Мэри немедленно прониклась теплыми чувствами по отношению к Джиму, когда узнала, что он хочет писать сценарии к фильмам и режиссировать их.

– Ты пишешь стихи? – спросил Джим.

– Иногда. Но я их никогда никому не показываю.

– И у меня есть несколько стихотворений…

– Правда?

На последней неделе летних каникул Джим начал влиять на жизнь Мэри Фрэнсис. По его настоянию она стала носить солнцезащитные очки, пренебрегая местными правилами поведения. Она впервые попробовала спиртное. Затем заявила родителям, что собирается съездить к Джиму на выходные, когда у того в сентябре начались занятия в университете штата Флорида в Таллахасси.

Каждый вечер Джим стоял в одном белье в центре своей крохотной спальни и растягивался: вставая на носочки, пытался дотянуться до потолка. Своему соседу по комнате он объяснил, что благодаря этому станет выше ростом, и, судя по всему, верил в свои слова. Когда Джим уехал из Александрии, он весил 132 фунта[7]7
  Около 60 кг.


[Закрыть] и был ростом 5 футов и 8 дюймов[8]8
  174 см.


[Закрыть], и с тех пор, как он уверял соседа, вырос почти на дюйм[9]9
  2,54 см.


[Закрыть].

Он жил вместе с пятью другими студентами в современном доме с тремя спальнями в миле от территории университета. Раньше он был знаком лишь с двумя из них, остальные были случайными соседями по дому. Джим не изменил своим привычкам и немедленно начал «испытывать» своих соседей. Он сходил с ума от Элвиса Пресли и настаивал на том, чтобы все замолкали, когда по радио играла его песня, а сам делал громкость на полную и как зачарованный сидел перед приемником. Когда бабушка с дедушкой подарили ему одеяло с электроподогревом, он отказался платить свою долю счетов за отопление. На Хэллоуин Джим смутил всех: пригласил в дом ряженых детей, пообещав угостить их конфетами, и сбросил с себя плащ, под которым был абсолютно голым.

Джим также доставлял неприятности всем попутчикам в автобусе, который отвозил студентов на учебу. Однажды он дал водителю двадцатидолларовую купюру и устроил скандал, когда водитель ответил, что у него нет сдачи. В другой раз он прошел в конец автобуса и шумно потребовал, чтобы все чернокожие перешли вперед. В один день он сел сразу за водителем рядом с десятилетней девочкой и с улыбкой сказал ей:

– Привет!

Девочка сидела неподвижно, нервно сверля Джима взглядом.

– Ты такая краля, – сказал Джим с мужицким выговором.

Девочка смутилась.

– У тебя такие клевые ножки, – продолжал юноша.

Водитель автобуса посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, что Джим наклонился к девочке и погладил ее по коленке.

Автобус с визгом остановился у обочины, и водитель гневно повернулся к Джиму:

– Выходите, молодой человек! Сейчас же!

– Сэр, пожалуйста, – ответил Джим жалостно. – Это был всего лишь невинный комплимент. Она напомнила мне мою младшую сестру, которая осталась дома. Сэр, на меня напала тоска по дому.

Наконец водитель смягчился и разрешил Джиму остаться в автобусе, если не будет снова распускать руки.

Все соседи Джима по дому ехали в этом автобусе, но сделали вид, что не знают его. Но Джим сам их сдал, когда автобус подъехал к университету: он повернулся к ним и с криком «Эй, соседи!» помахал рукой.

Они автоматически помахали ему в ответ.

– Пошли на хер, – выкрикнул Джим, поклонился, захохотал и с важным видом удалился.

Вообще с соседями у него были сложные отношения. У одного из них Джим одолжил «тандерберд» и въехал в телефонный столб, когда сдавал назад. Он без спроса пил их пиво, ел их продукты и носил их вещи. Он вел в своем дневнике скрупулезные записи обо всех их поступках, их реакциях, словно он был антропологом, а его соседи – объектом его наблюдения.

Не прошло и трех месяцев, как Джим окончательно достал своих соседей. Все жили в тревожном ожидании, что Джим выкинет на следующий раз. Финальный скандал случился одной декабрьской ночью, под конец триместра, когда Джим слишком громко слушал Элвиса. Соседи попросили его вести себя прилично или съезжать из дома. Джим и не думал подчиняться. Он заявил, что это их проблема: он не делает ничего такого, с чем соседи не могли бы смириться; они не создали для него ни малейших условий, так почему же они тогда просят его измениться, когда он от них такого не требует? Кончилось все тем, что его попросили съехать. Джим ответил «ладно», той же ночью мирно упаковал все вещи, и на следующий день его в доме уже не было.

Он переехал жить в трейлер, стоявший за пансионом для девочек в трех кварталах от университета. За это жилье он платил 50 долларов в месяц, половину суммы, которую присылали ему бабушка с дедушкой. Его родители тоже присылали ему деньги каждый раз, когда он писал им.

– Ему приходилось писать письма каждый месяц, чтобы получить чек, – вспоминает его брат Энди. – Но он никогда не писал о подружках и свиданиях. Он описывал какой-нибудь случай. Например, как он пришел в кинотеатр, и там начался пожар, все запаниковали и бросились к дверям, а он единственный сохранил спокойствие. Он поднялся на сцену, сел за пианино и спел песню, так что все успокоились и благополучно вышли на улицу. В другом письме было подробное описание того, как он увидел утонувшего в болоте парня.

На втором триместре Джим прослушал два важных курса. Один был посвящен философии протеста, там изучали мыслителей-бунтарей, которые критично или скептически относились к философской традиции: Монтеня, Руссо, Юма, Сартра, Хайдеггера и Ницше, столь любимого Джимом. Второй курс касался коллективного поведение, психологии толпы.

Профессор Джеймс Гешвендер был невысоким полным человеком с черными волосами. Джим был одним из лучших его студентов.

– Он мог вести с профессором удивительные дискуссии, – говорит Брайан Гейтс, однокурсник Джима, – а мы просто сидели и завороженно слушали их. Создавалось впечатление, что Джим знает все о человеческой натуре. Он учился без всяких усилий. Я корпел над книгами, а Джим, казалось, их сам написал. Профессор постоянно прислушивался к его мнению и сказал нам, что курсовая работа Джима была лучшей из тех, что ему доводилось видеть у студентов после столь краткого курса обучения. На самом деле, заявил профессор, такую работу вполне можно поставить на один уровень с кандидатской диссертацией.

Еще в старших классах Джим прочитал фрейдистскую трактовку истории Норманна О. Брауна – «Жизнь против смерти». Его тезис о том, что человечество в большинстве своем не ведает о своих собственных желаниях, враждебно относится к жизни и подсознательно склонно к самоуничтожению, очень понравился Джиму. «Репрессии вызывают не только индивидуальный невроз, – писал Браун, – но и социальную патологию». Джим пришел к выводу, что толпа может страдать сексуальным неврозом, совсем как отдельные личности, и что эти расстройства можно быстро и эффективно диагностировать, а затем «лечить» их. Преподаватель был очарован!

– Последние занятия были полностью посвящены обсуждению этой работы, – говорит Брайан, – причем все разговоры велись исключительно между Гешвендером и Джимом. О нас они просто забыли. А мы не могли понять, о чем они говорят.

Джиму не терпелось проверить свою теорию, и он подговорил трех своих приятелей вместе с ним сорвать лекцию одного преподавателя.

– Я могу посмотреть на толпу, – объяснял он своим друзьям. – Могу просто взглянуть на нее. Все это имеет строго научное объяснение, и я могу дать психологический диагноз толпы. Мы всего лишь вчетвером, если будем действовать грамотно, сможем полностью изменить поведение толпы. Мы можем исцелить ее. Мы можем заняться с ней любовью. А можем заставить ее взбунтоваться.

Приятели недоуменно смотрели на Джима.

– Давайте, парни, – подстегивал их Джим, – неужели не хочется попробовать?

Но друзья ушли прочь.

По выходным Джим часто на попутках ездил в Клируотер, за двести миль, чтобы повидаться с Мэри. Он по-прежнему был очарован ее чистотой, испытывал благоговейный трепет перед ее психологической и физической невинностью. Она пела и танцевала. Гуляла босиком под дождем.

Во втором триместре у Джима, кроме Мэри, был всего один близкий друг – Брайан Гейтс, который был похож на молодого Бэйзила Рэтбойна и отец которого, совсем как у Джима, полжизни проводил на военной службе. Когда Джим стал расспрашивать Брайана, почему тот решил учиться на коммерсанта, Брайан признался, что был недальновидным и глупым. Его добродушное решение не дать Джиму сыграть на его чувствах сцементировало их дружбу. Неудивительно, что Джим попросил Брайана вместе отправиться путешествовать на попутках через все Соединенные Штаты, когда в апреле триместр закончился и Брайан получил диплом.

За Джимом уже закрепилась репутация любителя ездить автостопом. Несколько раз во время поездок в Таллахасси и Клируотер он отказывался садиться в машину – простояв час под дождем – просто из-за того, что водитель казался ему «неинтересным». Брайан обдумал предложение и с охотой принял его.

Джим с Брайаном две недели проболтались в Клируотере, и Джим все это время строил планы, как Мэри в июне закончит школу и приедет к нему в Калифорнию. Они планировали снять квартиру в Лос-Анджелесе, найти работу и поступить в университет Калифорнии. А после, обещал Джим Мэри, он осуществит мечту всей своей жизни и поступит в школу кинематографии, чтобы научится переводить свои идеи и фантазии на язык кино. Наконец Джим с Брайаном отправились на запад, проведя шесть дней в дороге, которой мог гордиться сам Джек Керуак.

В городе Мобил, штат Алабама, их в четыре часа ночи арестовала полиция, а на следующий день в Новом Орлеане Джим загулял, по его собственному выражению, «на отшибе», где он начал общаться с барменом (как ему показалось, гермафродитом), затем попытался снять лесбиянку, чья любовница выхватила нож и пригрозила порезать парня на куски. На востоке Техаса их подвозил двоюродный брат вице-президента Линдона Джонсона[10]10
  Линдон Бейнс Джонсон (1908–1973) – 36-й президент США, с 1963 по 1969 г.


[Закрыть], который отвез их на место рождения Джонсона, потом на его ранчо, где их накормили барбекю из говядины и познакомили с тетушкой Джонсона. Они приехали в мексиканский город Хуарес в полночь, и Джим всю ночь проболтал на своем школьном испанском с мексиканской проституткой в местном низкопошибном баре. В Финиксе в шесть утра их подобрала девчонка, которая с ходу заявила:

– Буду с вами откровенной, мне нужны мужик и кровать.

Брайан, услышав эти слова, сразу же выкрутил руль и потребовал остановить машину.

– Ты че, давай развлечемся с ней, – сказал Джим.

– Думаешь, она нас в шесть утра к себе домой повезет? Нетушки! Ты поезжай, а я вылезаю из тачки.

Джим с неохотой последовал за другом.

Когда они вечером следующего дня приехали в Коронадо, их ждал вовсе не радушный прием. Во-первых, мать заявила Джиму, что не пустит его домой, пока он не пострижется. Также она сказала, что шокирована тем, что он добирался на попутках, хотя она выслала ему денег на авиабилет. Затем она шумно отчитала его за регулярные поездки в Сан-Диего, где они с Брайаном резались в покер в крутых барах для моряков. Но что по-настоящему поразило ее, так это заявление Джима о том, что он едет в Лос-Анджелес поступать в Калифорнийский университет.

– Вот погоди, вернется домой отец, – говорила мать, – ты только погоди. Он вернется скоро, уже меньше месяца осталось, и…

Но Джима уже и след простыл.

В течение трех недель Джим с Брайаном жили в трейлере в Восточном Лос-Анджелесе, искали работу и тусовались с двоюродными братьями и сестрами Брайана.

Но работы не было, и вскоре закончились деньги на гулянки; надежды и фантазии разбились о действительность. Потом позвонила мама Джима и сказала, что корабль, на котором служит его отец, через пару дней приходит в Лонг-Бич.

– Надеюсь, ты сможешь приехать в порт, – добавила она.

Джим повесил трубку, ничего не пообещав, но приехал встречать отца. Он сказал родителям, что хочет остаться в Лос-Анджелесе, однако они воспротивились. Джим обрисовал с десяток альтернативных вариантов. Все они были отвергнуты, и две недели спустя его под присмотром отвезли на самолет, улетающий во Флориду, как раз вовремя, чтобы поступить на сокращенный летний курс обучения.

Джим из принципа вернулся в свой заваленный книгами трейлер на Колледж-авеню и восемнадцатого июня записался на минимально возможное количество предметов. Это лето было небогато событиями, за исключением курса по истории Европы Средних веков. Джим попросил у профессора разрешения написать одну большую научную работу вместо двух предусмотренных программой рефератов, при этом он хотел сам выбрать тему.

– Это был беспрецедентный случай, но я был заинтригован, поэтому согласился, – вспоминает преподаватель.

Джим посвятил свое исследование Иерониму Босху, голландскому художнику, который рассматривал мир как ад, в котором мы проходим через пищеварительную систему дьявола и о котором ничего не известно наверняка. Теория Джима заключалась в том, что художник был членом секты адамитов, группы средневековых еретиков.

– Меня доводы Джима не убедили, – говорит профессор, – но я прочел работу с большим интересом.

Занятия у Джима закончились двадцать седьмого августа, через три дня он сдал последний экзамен и поехал, снова автостопом, в Клируотер, где его ждала целая череда пляжных вечеринок, танцев и пьянок. Пятого сентября он вернулся в Таллахасси и записался на курс истории искусства позднего Возрождения, который включал более углубленное изучение Босха, и несколько курсов на отделении речи: «Введение в театроведение», «История театра», «Основы актерской игры» и «Принципы декорирования сцены».

Джим планировал обеспечить себе хорошую базу для курса кинематографии, который он собирался изучать в Калифорнийском университете в январе. С этой целью, через несколько дней после поступления в университет штата Флорида, Джим подал официальное заявление о переводе и написал запрос в свою старую школу в Вирджинии с просьбой переслать его табель в Калифорнийский университет.

На время последнего, четвертого триместра во флоридском университете Джим поселился в номере 206 отеля «Чероки», обшарпанной гостиницы в деловой части города, чьими основными постояльцами долгие годы были чиновники, навещавшие местных проституток.

– В то время «Чероки» уже не был публичным домом, – говорит Брайан Гейтс, – но репутация оставалась, и для Джима это был родной дом. Там ему было по-настоящему уютно.

Джим сдружился с небольшой компанией, состоявшей из старшекурсников и некоторых преподавателей и профессоров художественного факультета, по большей части – кутил и выпивох. Через две недели он съехал из «Чероки» и снял с двумя новыми приятелями четырехкомнатную квартиру. Теперь он уже отрывался по полной.

Однажды в субботу, напившись вина, они собрались на футбольный матч. По дороге затеяли притворную драку на зонтиках, и Джим украл из патрульной машины полицейский шлем. Его арестовали, надели наручники, а когда он под шумок пытался убежать, шлем пропал. Джиму предъявили обвинения в мелкой краже, нарушении общественного порядка, сопротивлении при аресте и появлении в общественном месте в состоянии алкогольного опьянения.

На следующий день Джим пришел домой к Ральфу Тернеру, профессору истории, для которого он писал работу по Босху. Он признался, что провел ночь в вытрезвителе и теперь опасается, что его заставят переехать обратно в общежитие, когда о случившемся станет известно в университете. Профессор, сам немалый поклонник вечеринок, быстро согласился помочь.

В понедельник Тернер вместе с Джимом сходил в парикмахерскую, нашел ему костюм, потом позвонил декану и сказал, что берет парня на поруки. Джима оштрафовали на пятьдесят долларов (эта сумма у него была, но он не хотел с ней расставаться, поэтому попросил мать прислать деньги, не уточняя, зачем) и дали испытательный срок в университете.

Заступничество Ральфа Тернера и неизменно высокие оценки Джима, а также уважение со стороны некоторых других профессоров спасали его от более строгих санкций. Он продолжал поражать сокурсников и преподавателей.

Для семинара по истории театра Джим написал ироническое сочинение, в котором он интерпретировал пьесу «В ожидании Годо» как повествование о Гражданской войне, потому что среди действующих лиц были Грант, Ли и Раб. По воспоминаниям профессора курса по сценическим декорациям, Джим как-то предложил подвесить над сценой обнаженного мужчину в позе распятого. В другой раз, для пьесы «Кошка на раскаленной крыше», Джим предложил на задней стене расположить пятно света, вначале небольшое, затем растущее все больше и больше, пока к концу пьесы не станет понятно, что это снимок раковой клетки (главный персонаж пьесы умирает от рака).

Затем, не имея никакого актерского опыта, Джим получил одну из двух ролей в студенческой постановке пьесы абсурда «Лифт» Гарольда Пинтера. На афише был указан сценический псевдоним Джима – Станислас Болеславский, созданный из имен великого русского актера и постановщика Станиславского, отца одноименного метода, и польского режиссера Ричарда Болеславского, который работал в Московском художественном театре Станиславского, а затем эмигрировал в США, где стал снимать фильмы.

Режиссер постановки, Сэм Килман, дал Джиму почитать работу Антонина Αρτο, который в тридцатые и сороковые годы двадцатого века писал отчаянные призывы к революции в театре из приюта для умалишенных: «Мы должны признать, что театр, подобно чуме, является недугом, и он заразителен; в этом секрет его притягательности». Джиму понравились эти слова.

– С Джимом было интересно работать, – говорит Кит Карлсон, актер, который играл вместе с ним в пьесе «Лифт». – Каждый вечер, ожидая, когда поднимут занавес, я стоял и гадал, что же он предпримет сегодня. Под него было тяжело подстроиться, потому что он каждый раз играл свою роль по-разному. Он не следил ни за мной, ни за диалогом, ни за соблюдением традиций. Он играл сцены и выдавал свои реплики с интонацией, которая казалась абсолютно немотивированной или по крайней мере неожиданной. Во время спектакля царило какое-то постоянное скрытое напряжение, ощущение, что все вот-вот выйдет из-под контроля.

В те дни [в 1963 году] всех волновали непристойности на сцене, и у нас было несколько поразительно непристойных репетиций. Однако во время выступлений никаких непристойностей не было, хотя с Джимом никогда нельзя было знать наперед.

– Теперь твой папа стал капитаном, Джим, – сказала ему мать, – капитаном одного из самых больших авианосцев в мире [ «Бон Омм Ричард»]. На борту этого корабля три тысячи человек, и все они уважают твоего отца, потому что он – поборник строгой дисциплины. И как это, по-твоему, выглядит, когда его сын, его собственный сын ведет себя как битник?

Восьмого января 1964 года, незадолго до отъезда из Коронадо, где Джим гостил у родителей, в Калифорнийский университет, он отправился с отцом на маневры в Тихом океане – со свежей короткой стрижкой. К сожалению, для отца волосы оказались недостаточно короткими, и, когда Джим попал на борт «Бонни Дика», как ласково называли авианосец, его тотчас же отправили к корабельному парикмахеру, от которого Джим вышел с новой стрижкой, на этот раз – точно такой, как у капитана: выбритые машинкой виски и затылок, а сверху – волосы длиной только чтобы зачесать пробор. Джим злился, но молчал.

Капитан гордился сыном, но был настороже. Он привел Джима на мостик и представил офицерам. Джим пожал им руки и молча, не улыбаясь, выслушал, как они представляются. Официальный фотограф ВМС сделал несколько фотографий. Позже тем днем за борт выбросили пару манекенов и дали Джиму автомат, чтобы он пострелял по целям, прыгающим на волнах.

Джим со своим отцом (тогда капитаном) на мостике авианосца ВМС США «Бон Омм Ричард». Январь 1964 г. ВМС США

Когда Джим позже рассказывал о том дне, в его голосе звучала горечь. Он сказал, что, когда его отец возвращался со службы, где он с таким авторитетом командовал тремя тысячами человек, дома им командовала мама.

– Она велела ему выбросить мусор, – говорил Джим. – Наорала на него. И папа все молча сделал. Он вынес мусор.

Неделю спустя, имея в кармане сумму, которой хватало на небольшую квартирку примерно в полумиле от университета, Джим прошел зимнюю регистрацию, присоединившись к двадцати тысячам других студентов одного из самых больших университетов в Калифорнии. В отличие от своего «старшего брата» в Беркли, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе был фактически аполитичным. Загорелые, атлетически сложенные студенты прекрасно выглядели и носили простую, не выдающую классовых различий одежду.

К 1964 году, когда приехал Джим, кинематографическая школа вступала в период, который профессора называют сегодня Золотым веком. Там преподавали ведущие режиссеры – Стэнли Крамер, Жан Ренуар и Йозеф фон Штернберг. Среди самих студентов было немало ярких и талантливых личностей, включая молодого Фрэнсиса Форда Копполу. Возможно, важнее всего на факультете была та воодушевленная, почти анархичная философия, под влиянием которой, скорее всего, Джим позже напишет: «Что мне нравится в кино – в нем нет экспертов. В нем нет авторитетов. Любой человек сам может впитать и усвоить все содержание фильма, что не получится сделать с другими видами искусства. Раз нет экспертов, значит, теоретически, любой студент может сделать практически столько же, сколько любой профессор».