Текст книги "Падение Иерусалима"

Глава 3

Квартира, где они встретились, находилась недалеко от Нейлинггассе. Ее снимала некая фрау Шварц – кассирша в оперном театре. Счета каждый квартал оплачивал некий господин, ее друг. Время от времени он использовал квартиру для тайных свиданий. Фрау Шварц была прямо-таки влюблена в этого джентльмена и, кроме того, частенько нуждалась в деньгах, так что такая договоренность весьма ее устраивала. Она понимала, что это встречи сомнительного толка, и проболтайся она об этом кому-нибудь, такому благополучию тут же придет конец.

Шайе Бен Тов возглавлял арабский отдел в «Моссаде». В свое время «Моссад» с великой радостью установил прочные дружеские связи с французской контрразведкой – это произошло в те бурные дни, когда французская политика была чрезвычайно, несколько даже слишком, произраильской. Те времена давно миновали, однако организации и те, кто ими руководит, зачастую в подобных случаях сохраняют приверженность к вышедшим из моды установкам, к старым связям и даже прежним друзьям. Такие отношения связывали Альфреда Баума и Бен Това – сорокашестилетнего уроженца Израиля. Он был родом из Нахарии, северной части страны, жесткий человек, заядлый курильщик, вечно пытающийся избавиться от этой привычки, поклонник Франции, лишенный возможности ездить туда, в соответствии с правилами безопасности, принятыми в его ведомстве.

Фрау Шварц была на работе, и ее довольно унылая квартира, буквально забитая мебелью из полированного дуба с бархатной обивкой, находилась полностью в распоряжении гостей.

Бен Тов включил радио и так и оставил его на все время беседы. Он забрал все шесть пачек «Рикле», не предложив за них денег, сказав только краткое «merci», и не выразил никакой благодарности по поводу того, что Баум проделал путь в 800 километров (да плюс обратная дорога), чтобы повидаться с ним. Он знал, что Баум не прилетел бы, если б не надеялся, что встреча окажется полезной для обоих.

– Сегодня в Иерусалиме Мемуне вломят – премьер-министр, министр обороны, секретарь кабинета да еще собственная жена и вся семейка. Я уж не говорю о населении вообще.

– А потом он свое раздражение сорвет на тебе.

Бен Тов махнул рукой, как бы соглашаясь, но отстраняя от себя неприятную мысль:

– Да Бог с ними, с этими начальственными разносами. Меня сейчас только одно интересует: как вышло, что машина оказалась незащищенной? Почему нас ввели в заблуждение? Кто в Париже помогает нашим врагам? И почему на мосту не было полицейских?

– Вопросы риторические…

– Разумеется. Если бы ты мог на них ответить, то все бы мне уже сказал.

На усталом лице Баума появилась улыбка:

– Не мели чепуху. Я государственные секреты держу при себе.

– Да ты и не знаешь ничего.

– Не знаю. И в отделе никто к этому отношения не имеет. Можешь мне поверить.

– Кому поручили расследование?

– Полиции. Антитеррористская группа при президенте собирается ей помогать. Ничего себе комбинация.

– «Шатилу» этим не испугаешь, а вот меня страх берет, – Бен Тов сказал это без улыбки и положил в рот анисовую пастилку. – Придется нам вместе поработать, дорогой Альфред. Тебе и мне.

– Что я-то могу?

Бен Тов не ответил. Он подошел к окну и стоял там, сумрачно глядя поверх шиферных венских крыш на элегантный силуэт Карлскирхе. Не поворачиваясь, произнес:

– У меня есть свой человек в «Шатиле». Высокого ранга. Его надо уберечь. Из-за этого мы и не смогли поломать планы террористов. Знали ведь мы, что они охотятся на министра, хотя я лично считал, что их больше интересует профессор: в этой группе люди умные, с ясным пониманием цели. Одним словом, мы все знали. Нас предупредили, что где-то между Парижем и Бурже машину встретят боевики.

Он, тяжело ступая, расхаживал по комнате.

– Я просто не решился действовать в открытую, вмешаться – боялся засветить своего человека. Он у них и так уже под подозрением – в прошлом году я сам его подвел по глупости. Они наметили жертвой нашего посла в Афинах, мы приняли меры предосторожности. А у них отличная конспирация, всего трое и знали о готовящемся покушении, в том числе наш человек. Такой вот выбор: воспользоваться информацией и потерять агента или действовать как-то иначе.

– У нас есть досье на профессора Ханифа.

– Он руководит «Шатилой», – произнес Бен Тов.

– Знаю. – Баум помолчал, потом сказал: – Вопрос, значит, стоял так: министр обороны и ведущий специалист – или твой агент. И ты выбрал агента? – Он говорил почти шепотом, момент был крайне деликатный. – Меня это, конечно, не касается…

– Ты думаешь, я поступил бы так, если бы не рассчитывал на другие меры безопасности? – резко возразил Бен Тов. Снова наступило молчание, только тяжелые шаги раздавались в тишине да поскрипывали неплотно прикрытые оконные рамы. Из радиоприемника лилась сладкая музыка Легара. Баум неподвижно, точно сфинкс, восседал на софе, обитой дешевой парчой.

– Да, я решил, что мой агент важнее, чем министр – чем любой министр, ясно? А причина – вот какая: группа «Шатила» – вовсе не то, что все остальные. Убийство в Бонне, нынешняя история в Париже – для других бы это стало конечной целью, триумфом. Для «Черного сентября», скажем, и прочих боевых команд. А для «Шатилы», я чувствую – всего лишь проба сил, дымовая завеса…

– Ничего себе дым, – произнес Баум как бы про себя.

– Все относительно, приятель. В мирное время каждая насильственная смерть – целое событие. А во время войны одна-единственная смерть – ничто, никого такое событие не интересует. Кто нынче считает погибших в Бейруте? Говорю тебе, Альфред, если эти люди достигнут того, к чему стремятся, то мы ностальгию будем испытывать по тем временам, когда министров убивали по одному.

Он умолк, ожидая вопросов от Баума, но не дождался – тот молча сидел на софе в другом конце комнаты. – Я в этом убежден, – добавил он. – Господи, сделай так, чтобы я ошибся! – В этом месте, будь Бен Тов католиком, самое время бы ему перекреститься.

– Может, объяснишь мне, почему ты пошел на такой риск?

– Я даже Мемуне этого не сказал.

– Как же ты решился взять на себя такое бремя?

– Ты рассуждаешь в точности, как моя жена. Не для того я летел в Вену, чтобы слушать попреки собственной жены.

«Эти израильтяне колючие, как кактусы, – подумал про себя Баум. – Может, сабра – так называют тех, кто там родился, – именно это и означает?» Вслух он сказал:

– Адская тебе работа предстоит, Шайе.

– Это мне уже говорили.

– И долго ты собираешься жить на перепутье?

– Недолго – такое долго продолжаться не может. Надо ослабить риск, которому подвергается агент, и тут твоя помощь нужна. У меня есть план.

– Я же спрашивал тебя – чем помочь?

Снова остановившись у окна, но на сей раз спиной к городу, где некогда в одной из ночлежек плюгавый человечек, впоследствии назвавший себя Гитлером, вымещал свои обиды и неудачи на евреях, Бен Тов поведал Альфреду Бауму, на какую помощь он рассчитывает и почему.

– Ты увидишь – это и в интересах Франции, все заинтересованы – отнюдь не только моя страна.

Баум молча кивнул. Глаза его были полузакрыты, лицо бесстрастно. Он постукивал пальцем по колену в такт польке, которая звучала по радио.

– Имей в виду, – продолжал Бен Тов, – ты окажешься в той же ситуации, что и я: не сможешь довериться никому, даже самая малая утечка информации насторожит этих людей.

– Понятно.

Телефон, который подслушивают. Специально оборудованный автомобиль, который на деле оказывается не оборудованным. Полицейские патрули, в нужный день убранные. И рапорт насчет обнаружения явочной квартиры, над которым бы посмеялся любой новичок-полицейский. Без сомнения, и у Бен Това есть свои проблемы – хотя скорее политического свойства: мелкие дрязги, паранойя, разногласия между израильскими политиками уже лет сорок как въелись в жизнь этой страны. Что это – болезненное взросление нации? Или свойство местности – узкой плодородной прибрежной полосы, беспокойного во все времена пространства между Ближним Востоком и Северной Африкой, где две тысячи, а то и больше лет подряд не смолкают битвы и проливается кровь?

– Это единственная группа, которую надо по-настоящему остановить, – единственные, кого мы боимся по-настоящему, – продолжал между тем Бен Тов. – Все эти Соламе, Хабаш, Саламех, даже Нидал – их и сравнить нельзя с профессором Ханифом. Не потому, что он умнее, хотя и это тоже важно. Все дело в том, что в отличие от остальных Ханиф продумал все до конца. – Бен Тов стучал кулаком по ладони, как бы подчеркивая каждое слово. – Государство не уничтожишь, убивая его послов или взрывая школьные автобусы. Государство можно уничтожить совсем простым способом: физически. И это единственный способ. Все прочее – просто кино, как говорите вы, французы. Ханиф – самый опасный зверь среди политиков, он знает историю. Его специальность – археология. Древние черепки и разрушенные фронтоны для человека такого типа безгранично важнее всего, что происходит в настоящее время, сейчас. Все эти бывшие дантисты и инженеры, заделавшиеся политиками, которые командуют организацией освобождения Палестины и прочим террористским отродьем, – они тоже хотят убивать, но в известных пределах.

Он снова заходил по комнате, руки в карманах, голова опущена, и глухой голос звучал контрапунктом развеселой радиомузыке.

– Их пределы понятны: они хотят захватить наши города и воспользоваться всем, что у нас есть, насладиться, потешить себя. А с Ханифом, я убежден, обстоит иначе. Он-то настоящий разрушитель – и других таких нет. Для него, я думаю, сотня лет – всего лишь миг в истории. Иерусалим, Назарет, Яффа – ему все это безразлично, он не собирается жить в этих городах или править ими, ему главное – выжить оттуда нас. Это новый Тамерлан.

Он помолчал подобно актеру, готовящемуся торжественно покинуть сцену:

– Эти дурацкие пастилки, что ты привез, – ну и гадость! Дай-ка сигарету.

Глава 4

На одной из красивейших улиц сирийской столицы среди кипарисов и эвкалиптов стоит вилла – поменьше, чем соседние, но тоже довольно большая. Ее построил в пятидесятые годы один предприимчивый зерноторговец, который впоследствии переключился на торговлю героином, вследствие чего вынужден был перебраться в более прочное помещение. Бывший его дом выглядит вполне респектабельным и сегодня, если не обращать внимания на то обстоятельство, что в воротах томятся двое молодых людей в линялых джинсах, рубашках цвета хаки и высоких шнурованных ботинках. У каждого автомат через плечо, патронташ поперек груди и связка гранат у пояса. Стоят они по стойке «вольно», провожают прохожих пристальными взглядами и посматривают по сторонам сосредоточенно, будто ожидая нападения.

Метрах в пятидесяти от виллы остановилось такси, вылез грузный человек, расплатился с шофером и направился к воротам, с трудом ковыляя под жарким солнцем и неловко одергивая вокруг пояса военную рубаху.

Кивнув стражам, он подождал, пока один из них открыл, а потом придержал створку ворот – на мгновение с улицы стал виден сад. Ворота с металлическим лязгом закрылись за толстяком, но еще долго были слышны его шаги по гравию.

– Еще кто-нибудь придет? – охранник задал вопрос так равнодушно, будто и не ждал ответа.

– Эссат, – сказал его напарник. – И больше никого пускать не велено.

– Старик уже там?

– Тебе-то что?

– Да ничего, – усмехнулся тот.

Человек по имени Эссат появился с той же стороны, что и такси, привезшее толстяка, но прибыл он на мопеде. Слез, пристегнул своего коня цепью в нескольких метрах от ворот. Быстрым шагом прошел мимо охранников, бросив какую-то шутку на ходу. Он был лет тридцати или около того – красивый парень, атлетически сложенный, с шапкой темных кудрявых волос и длинными, на мексиканский манер, усами, модными среди палестинских боевиков. Расстегнутая короткая кожаная куртка не прикрывала тяжелого пистолета на ремне.

Это происходило как раз в тот час, когда Бен Тов в Вене объяснял Альфреду Бауму, на какую помощь с его стороны рассчитывает.

– Рассказывай, мы ждем, – обратился профессор Ханиф к грузному человеку, который был тут известен под именем Саад Хайек. Тот сидел на неудобном низеньком стульчике, неловко пристроив толстые ноги. Вид у него был измученный: небритый, глаза красные, на лоб свесилась потная прядь. Прошлым вечером в парижском аэропорту Шарль де Голль он выглядел куда лучше. Полицейский на контроле, держа его египетский паспорт и сличая фото с оригиналом, увидел перед собой хорошо одетого, респектабельного господина с кейсом и пластиковым пакетом, в котором лежали покупки, сделанные в магазине «free shop» тут же в аэропорту. Шахид Ансари, торговец. Полицейский шлепнул печать, бросил паспорт на конторку и ткнул пальцем в направлении выхода – проходи, мол, – тут же забыв этого пассажира. Летел он в Женеву, и только оттуда, чего не знал полицейский, – в Дамаск.

В Дамаске Хайек первым делом пошел к себе домой, переоделся и, следуя инструкции, направился к Ханифу – бриться не стал, он всегда после акции несколько дней не брился, а почему – и сам не знал.

– Все прошло хорошо, – сказал он. – Нам помогли, как и обещали. Ребята были на высоте. Но из квартиры пришлось уйти.

– Почему?

– Кому-то, видно, странным показалось, что много людей ходят туда-сюда. Настучали, наверно. Но все обошлось, нас предупредили вовремя.

– А если бы не предупредили?

Толстяк помолчал, поерзал на стуле.

– По-моему, это простая случайность. Вечно какой-нибудь тип найдется, который сует нос в чужие дела…

– А я в простые случайности не верю, особенно если они на руку врагу. Когда обстоятельства благоприятствуют нам – это же не случайно! Значит, мы хорошо все продумали и благодаря этому реализовали свои возможности наилучшим образом. Разве не так?

– Согласен. Но мальчики правда сработали отлично. Стреляли без промаха… – Вид у говорившего был встревоженный, он будто оправдывался.

– А ты что скажешь? – Ханиф медленно повернул голову и в упор посмотрел на молодого человека. Взгляд его был тяжел. Тот, кого здесь называли Эссатом, попытался ответить Ханифу не менее прямым взглядом, но у него не получилось. Он смешался, полез было в карман за сигаретами, но передумал и заговорил сбивчиво:

– Похоже на правду. Да, похоже. У них там в полиции понятия не имеют, что в соседнем департаменте делается. Могло так совпасть – полиция держит своих стукачей во всех местах, где живут арабы. Вполне могло так быть – стукнул кто-то, что, мол, люди ходят, много…

– Я так не думаю.

Эссат пожал плечами. Ему отчаянно хотелось закурить, но он медлил. Тот, толстый, притих на своем стульчике. Тишину нарушал лишь стук пишущей машинки, доносившийся откуда-то сверху.

– Возьмем это дело на заметку, – похоже было, что профессор Ханиф решил пока отложить неприятный разговор. Он снова повернулся к Сааду:

– Завтра возвращайся в Париж. Ищи новые возможности безопасного пересечения границ. Расмия получила от меня инструкции.

– Значит, планы меняются?

– Скажем так: сроки сокращаются. Я думаю, в Риме надо начинать прямо сейчас. – Он обернулся к Эссату: – Ты поедешь с Расмией. Она устроит все с твоим паспортом. Ступай сейчас к ней, наверх…

– Хорошо, шеф. А что делать в Риме?

– Узнаешь в свое время. Расмия тебя ждет.

Молодой человек поднялся, толстяк собрался было сделать то же самое, но профессор жестом остановил его:

– Постой. Нам еще надо поговорить.

Тот послушно опустился на стул, а молодой человек вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Но вместо того чтобы подняться по лестнице, он повернул в короткий коридор, вошел в туалет и заперся. Там он достал из кармана джинсов миниатюрный приемник, включил – на заранее настроенной частоте зазвучали голоса. Он уменьшил громкость и прижал приемник к уху.

– …Возвращаясь к этому делу в Афинах… Только четверо знали, – голос профессора из соседней комнаты. – Ты ведь еще не успел проинструктировать своих людей?

– Нет, конечно. Вы же запретили…

– Прекрасно. Тогда как получилось, что посол, который всегда ходил на службу между восемью и половиной девятого, вдруг изменил своей привычке? Выходит из дому то в девять, то в половине восьмого, то в восемь сорок пять…

– Не знаю.

– И у него к тому же появляется новый шофер. Человек совершенно другого типа: прежний был в очках, а этот очков не носит – это может означать, что он лучше стреляет.

– Возможно, и так.

– Повторяю: о готовящемся покушении знали только четверо. Я никому ничего не говорил. Тебя знаю давно – ты не из болтливых.

– Расмия тоже ни при чем. Надежная девочка, да и приятелей у нее нет.

– А утечка все же была. А теперь еще явочную квартиру в Париже потеряли…

– Вы полагаете, это как-то связано?

– Полагаю, такая угроза есть.

– Я никому ни слова не сказал. Клянусь.

– А как насчет Эссата?

– Я должен сказать: есть в нем что-то такое… не совсем…

– Что именно?

– Сам не знаю. Может быть, нетерпелив слишком…

– Но мы все нетерпеливы, когда речь идет о нашем деле.

– Любопытен чересчур…

– Бывает, и ты задаешь вопросы.

Наступило короткое молчание, приемник за стеной уловил невнятные звуки – будто что-то двигали по столу. Молодой человек по имени Эссат осознал вдруг, что сердце у него колотится почти до боли и в ушах стоит глухой звон.

– Больше ничего не могу сказать, шеф, это только подозрение, интуиция…

– Считаешь, он мог проговориться?

– Как бы не хуже. Меня бы это не удивило…

Снова пауза. Эссат заметил, что приемник уже не прижат к плотно к его уху – руки слишком дрожат.

– Поручение, которое вы ему дали…

– Я знаю, что делаю…

– Ну, конечно…

– И твое задание во Франции – оно не совсем такое, как я тут говорил. Ты должен установить там контакт с одним человеком. С майором Савари из главного управления внешней безопасности. А через него еще с одним – его зовут Таверне. Имена не записывай!

– Да, шеф.

– Одно скажу: твое задание – часть плана, который в нашей борьбе является решающим. Эта акция – единственная, которая сможет изменить карту Палестины. Никому ничего не говори.

– Хорошо.

– Все эти предосторожности приходится предпринимать из-за того, что французская контрразведка заодно с сионистами. Не следует им знать о нашем присутствии в Париже. Так что действуй, будто находишься на вражеской территории, хоть у нас там и есть добрые друзья.

Тот, кто подслушивал, выключил приемник, спрятал его в карман, спустил воду в туалете и вышел. Он уже почти поднялся на второй этаж, когда дверь, ведущая в комнату профессора, открылась.

Девушка родилась в Армении – там, где веками смешивались кровь турецкая, греческая и прочие, благодаря чему появлялись на свет люди редкостной красоты, а также не утихала непримиримая национальная вражда – тем сильнее, чем менее этнически чисты были ее участники.

В восемнадцать лет она приехала в Бейрут во всеоружии своей красоты, незаурядных способностей и почти первобытного национализма, который составляет и надежду, и проклятие угнетенных народов. Поступила в Американский университет, завела знакомства со студентами из Палестины, Сирии и Ирана. Сжигающий их национальный революционный гнев заставил ее отвлечься от судьбы собственного народа, занятого устаревшим конфликтом с турками и русскими, и распространить свое сочувствие на многих других, кого постигла та же участь. Изучение археологии и древней истории как бы подвело фундамент под ее политические взгляды, создало некий интеллектуальный каркас, внутри которого ее страсть расцветала, обретала форму, находила себе оправдание и направление. Ее учителем и героем стал профессор Явед Ханиф, который вел в университете курс археологии. Они сделал ее одной из тех, кого сама она называла революционерами, турки – бунтовщиками-националистами, русские – буржуазными националистами, а израильтяне – арабскими террористами, при том, что к арабам она вовсе не принадлежала – имя Расмия Бурнави было лишь nom de guerte[2]2
  Подпольная кличка (фр.).


[Закрыть].

И когда в 1982 году, после массовых убийств в лагере возле деревни Шатила профессор сказал, что настала пора отложить учебники и вместо наук осваивать автомат Калашникова, она последовала за ним в Дамаск, участвовала там в деятельности коммандос и уже считала борьбу за освобождение Палестины своим кровным делом. Теория единства и неделимости национальных освободительных движений заключала в себе ту самую симметрию, ту логику и абстрактную красоту, которой жаждут все сторонники абсолютизма – и зачастую находят в дулах автоматов.

Иными словами, это был принцип домино: нанесешь удар по американскому империализму здесь – ослабишь его там. Сокруши союзника Америки Израиль – и пострадает ее же союзник Турция. Бомба, разорвавшаяся в Лондондерри, отзовется будто эхо, взрывом гранаты, брошенной в машину израильского посла в Бонне. Это логично. Этот был соблазн, который заключен в универсальной и все на своем пути унифицирующей системе.

Ее нисколько не устрашил сдвиг в стратегии палестинского движения, происшедший в начале восьмидесятых – от международного террора к политическим акциям. «Вооруженные стычки шестидесятых и семидесятых годов, – объяснил ей профессор, – сослужили свою службу. Но в основном это были проявления незрелого еще движения – спорадические, плохо скоординированные, во многом зависевшие от личных свойств лидеров, среди которых встречались и психопатические личности. Убийства на Олимпийских играх в Мюнхене, в Лондоне, в афинском аэропорту, убийство Васфи Телла в холле отеля Шератон в Каире, то есть все то, с чего тогда началось, – ни один из этих подвигов не может сегодня служить образцом. Мученики, попавшие в лапы врагов, – Абу Юсеф, Камель Адван, братья Саламех и многие другие, – их образы могут еще вдохновлять на подвиги молодых коммандос. Но сами-то эти коммандос, действующие в Европе и на Среднем Востоке, уже стали чистым анахронизмом, о чем они сами, правда, не догадываются. Израиль не уничтожишь, бросая гранаты в его послов, толку от этого ровно столько же, сколько от всей этой болтовни в ООН». Ханиф говорил все это ей – и только ей, потому что ощущал в ней родственную душу, умеющую ненавидеть и безоговорочно смелую. И еще потому, что намеревался сделать ее своей избранницей, самым близким своим помощником. Об этом он говорил во время встреч в бейрутских кафе, куда часто приглашал ее по вечерам, и она, зачарованная мягким, гипнотическим, повелительным голосом, все больше проникалась его апокалипсическим видением истории и одновременно все больше подчинялась ему.

«Но что же тогда? – однажды отважилась она спросить. – Если политические акции не служат делу и если силой оружия нельзя вернуть Палестине ее земли, то что же тогда? И что представляет собой их группа „Шатила“ – может, это просто такая загадка?» «Нет, это не так, – ответил профессор. – Вот придет время, когда она, Расмия, покажет, на что способна и он сможет доверять ей полностью, – тогда он объяснит, каким образом „Шатила“ победит там, где потерпели поражение Организация освобождения Палестины и группа „Черный сентябрь“. Расмия должна ему верить, сказал он. Вооруженные нападения должны продолжаться: если молодым сподвижникам не позволять время от времени стрелять, они покинут группу. Но настоящая цель „Шатилы“ совсем другая.

Сейчас она сидела за старым письменным столом и печатала на машинке – комната, когда-то бывшая спальней, переоборудована в кабинет: серые металлические шкафы с выдвижными ящиками для картотек, на полу – стопки книг и брошюр, в углу на маленьком столике старая копировальная машина. У стены, украшенной плакатами, изображающими славных арабских парней, а также гадких израильтян в объятиях дяди Сэма и Джона Буля, красовался темно-зеленого цвета металлический сейф. Возле другой стены, напротив двери, стоял нераспакованный деревянный ящик с чехословацким ярлыком.

– Мы едем вместе – ты и я, – сообщил Эссат.

– Знаю. Как раз готовлю деньги и паспорта.

– Хозяин, значит, тебе уже сказал?

– Профессор сообщил мне вчера вечером, что на следующей неделе мы с тобой едем в Рим.

– Тебе известно больше, чем мне, а?

– Возможно.

– Мне надо что-нибудь делать?

– Нет, пока не получишь от меня паспорт. Он будет иракский.

– Ты такая красивая, знаешь…

– Не знаю и знать не хочу. Для тебя я – товарищ Расмия.

– А жаль…

В этот момент снизу позвали: – Расмия, на минуту… – Это был голос профессора. Девушка поднялась и вышла за дверь, на лестничную площадку. Эссат метнулся к сейфу, пытаясь рассмотреть его поближе и прислушиваясь к голосам на лестнице. На дверце сейфа он увидел медную пластинку с выгравированной надписью, разобрал ее с трудом: Coffre-fort Dejazet, под этим Societe Anonyme Modele Azure No. A773810.

Поспешно вернувшись на прежнее место, Эссат изо всех сил старался запечатлеть в памяти прочитанные слова и особенно номер. Вошла Расмия и снова села за стол.

– Так вот значит, как, – произнес он смущенно, как бы продолжая прерванную беседу. – А я-то думал…

– А ты не думай.

Она склонилась над своими бумагами, прямые густые волосы, упав, почти скрыли ее профиль.

– До свиданья, – бросил он, будто обидевшись. – Завтра приду.

– Не приходи. Я тебя сама вызову, когда надо будет.

Эссат спустился по лестнице – за дверью кабинета профессора все еще разговаривали. Он не зашел попрощаться. На улице сел на свой мопед и поехал к центру. По дороге он несколько раз оглянулся и даже сделал в одном месте небольшую петлю, чтобы убедиться, что никто за ним не следит, а после этого уверенно двинулся к Большой мечети Омейядов. Оставив возле нее свой мопед, он пешком прошел через просторный двор, где голуби лениво вспархивали у него из-под ног и тут же опускались за его спиной. У входа он сбросил туфли и шагнул туда, где царили прохлада и мрак. В мечети, как всегда, было людно. Вышагивали взад-вперед студенты медресе, зубря свои тексты. Наставники выстраивали малышей в нескладные шеренги. В центре – беспорядочная толпа верующих. А возле высоких колонн отдыхают те, кто забрел в мечеть в поисках убежища от жары, не помышляя о молитвах. Многочисленные старики и дети пребывали тут в полном безделье – одни дремали сидя, прислонясь к стене, другие, собравшись по двое, по трое, лениво болтали. Время от времени смотритель мечети теребил спящих, призывая уважать священное место. Когда вдруг где-то голоса повышались, он шикал на спорщиков и норовил выпроводить их прочь. Эссат долго наблюдал за смотрителем-стариком в вылинявшем балахоне, босым, суетливым – пока тот, наконец, не остановился почти рядом – возле кучки ребятишек, чей смех явно действовал ему на нервы.

– Ну никакого уважения, – вслух посочувствовал ему Эссат.

– Да, да, – отозвался старик, взгляд его при этом был устремлен куда-то в сторону.

– Не пропусти сегодня радио, – внятно произнес Эссат. – Послушай внимательно. Передашь, что я тебе сейчас скажу. – Этот толстый, Саад Хайек, возвращается в Париж, чтобы установить контакт. Теперь я скажу имя: он должен найти майора Савари из Главного управления внешней безопасности и через него установить связь с человеком по имени Таверне. Профессор хочет встретиться с этим Таверне.

Он повторил имена. Старик, казалось, и не слушал его вовсе.

– Так ты расслышал – Савари, Таверне?

– Расслышал.

– Профессор говорил о решающей акции, которая изменит картину Палестины. Так он сказал. Эти слова надо передать буквально, ты понял?

– Решающая акция, которая изменит карту Палестины.

– А еще – я уезжаю в Рим вместе с девушкой. Там готовится какая-то акция, но мне ничего о ней неизвестно.

Старик глаз не сводил с кучки мальчишек, которые затеяли потасовку. Эссат достал из кармана бумажный листок, на нем была воспроизведена надпись на сейфе, включая и номер.

– Я уроню это, а ты подберешь. Там несколько названий и цифры – передай их. Они разберутся.

Смятый листок упал из его руки на пол.

– Это все?

– Не все. Есть еще кое-что, очень важное. Меня подозревают. Я подслушал разговор профессора с Саадом Хайеком. Хайек убежден, что я не тот, за кого себя выдаю. Передай – мое положение опасно. Надо что-то сделать. Жду инструкций.

Старик коротко кивнул.

– Теперь все. Буду приходить каждый день. Это самое безопасное место – у меня репутация набожного человека. Если я не пришел два дня подряд, сообщай в центр.

– Ладно.

Старик заковылял вслед за уходящим, подобрал, тряся головой и проклиная неаккуратность молящихся, клочок бумаги и повернулся к шумной толпе подростков. Эссат медленно подошел к верующим, прислушиваясь к голосу муэдзина, – и сделал вид будто весь отдался молитве, призывая милость Аллаха: нет Бога кроме Бога, и Магомет – пророк Его.