Текст книги "Очень странные увлечения Ноя Гипнотика"

8. солнечный метод Филипа Пэриша

Понтий Пилот – чикагский музыкант, год назад он выступал у нас в актовом зале, когда мы собирали средства для школьного журнала. Обычно концерт во вторник утром имеет нулевые шансы на успех, но ученический совет не смутили такие расклады, событию дали громкое название «Мега гала», и таким образом Понтий Пилот превратился в легенду. Впрочем, популяция школьников по большей части относилась к его музыке примерно как к футбольному кубку, выигранному в четвертом классе, или к рифленой картошке фри в столовой: всего лишь ностальгическая любовь, слабая и непрочная.

После того концерта Понтий Пилот согласился поговорить о своем творческом методе у нас на факультативе продвинутого английского.

– Как ваше настоящее имя? – спросил его кто-то из ребят.

– Вообще-то, меня зовут Филип Пэриш, – ответил Понтий Пилот, – но псевдоним способствует развитию бренда. А для музыканта бренд – это всё.

– Не могли бы вы раскрыть свою мысль? – Мистер Таттл давно уже превратился в автомат, обреченный вечно анализировать концовку «Гроздьев гнева», декламировать «Макбета» и задавать вопросы, вроде «Не могли бы вы раскрыть свою мысль?».

Пэриш пожал плечами:

– Бренд представляет вас публике. Выделяет из толпы. И в конце концов, возможно, люди вспомнят ваш псевдоним и свяжут его с вашим творчеством. – Он указал пальцем на компьютер на столе мистера Таттла. – Яблоко с надкушенным боком. – Затем на банку «Пепси» мистера Таттла: – Синяя банка с красно-бело-голубым кругом.

– Но это предметы, а не люди, – возразил Алан.

В ответ Пэриш показал в мою сторону:

– Вот этот парень знает толк в бренде.

– Ной? – удивился кто-то.

– Он имеет в виду Боуи, – пояснила Вэл. (В прошлом году факультатив продвинутого английского был единственным уроком, куда мы ходили все втроем. Очевидно, школьный секретариат сделал выводы и больше не повторял ошибки.)

Пэриш кивнул и спросил у меня:

– Ты ведь ты не просто так носишь эту футболку? Ты знаешь, о чем я говорю, верно?

– О Дэвиде Роберте Джонсе, – ответил я.

Пэриш обратился к остальным:

– Хоть кто-нибудь из вас сумеет запомнить имя «Дэвид Роберт Джонс»? Возможно. Все-таки он совершил революцию в музыке, и далеко не только в музыке, так что не исключено. Но вы гляньте на эту футболку.

Весь класс повернулся ко мне и уставился на мой торс, на крупную надпись BOWIE и портрет самого Боуи под ней, с сигаретой, свисающей изо рта.

– Музыка, сексуальность, имидж, – продолжал Пэриш, – все это заключено в единственном, понятном каждому имени: Боуи.

Один из учеников поднял руку:

– А на ваш псевдоним вас вдохновил тот чувак из Библии?

– Вроде того, – ответил Пэриш, вдруг занервничав.

– Но ведь пишется по-другому, да?

Пэриш пожал плечами:

– Намеренное искажение укрепляет бренд.

Теперь руку подняла Вэл:

– Вы по-настоящему раскрываетесь в собственных песнях?

Если раньше Пэриш выглядел напряженным, то теперь на него и вовсе было больно смотреть. Он пробормотал что-то вроде «Это сложный вопрос», а когда мистер Таттл снова предложил ему раскрыть свою мысль, он прокашлялся и встал.

А дальше началась совсем уж дичь. Когда Пэриш пришел к нам в класс, у него с собой была небольшая записная книжка. Я думал, он собирается показать примеры своих работ, по которым можно проследить его творческую эволюцию.

– Каждая песня – это личное. – Теперь Пэриш прижал записную книжку к груди. – Большинство моих текстов исходит из настроения песни, а не из ее темы. Я придумываю сюжет, вписываю себя в него. Это я называю теневым методом. – Тут голос у него стал глухим, будто пробивался из-под маски. – Но иногда… иногда у меня появляются совсем другие песни, которых я сам от себя не ждал. Еще более личные. И это как бы теневой метод. Простите, я не… – Он потряс головой, посмотрел на мистера Таттла, а потом на класс с таким видом, словно вообще забыл, что мы здесь: – Извините.

И свалил – просто вышел в дверь, по пути обронив какую-то бумажку из записной книжки. Не припомню другого случая, когда приглашенный лектор взял и ушел прямо посреди урока.

– Видимо, не смог раскрыть свою мысль, – заявил кто-то, и все рассмеялись с явным облегчением, что привычный порядок восстановлен.

Мистер Таттл приказал нам открыть Стейнбека, и смех уступил место картинам пыльных бурь, пьянства и стертых шин по пути на Запад, где неизменно пышные молочно-белые груди сельской Америки терпеливо ожидали нашего прибытия.

Когда урок закончился, я задержался в классе, пока все не вышли, и подобрал оброненную Пэришем бумажку. Быстро спрятав ее в карман, я отправился в ближайший туалет и заперся там в кабинке.

Это была фотография: обычный портрет молодого человека, который смотрел слегка мимо камеры и не столько улыбался, сколько держал улыбку про себя. На оборотной стороне я обнаружил надпись: «Свет слишком ярок. С любовью, Э.». Вечером я обшарил весь Интернет на предмет этой фразы (совершенно невнятной), а также досконально изучил страницу Понтия Пилота на Фейсбуке в поисках молодого человека с фотографии, но впустую. Фраза казалась смутно знакомой, и сначала я решил, что она связана с «солнечным методом», о котором говорил Пэриш, но нет. Суть была в другом, просто я не мог ее ухватить.

Так всегда и выходит с моими странными увлечениями.

9. разговоры про Твиди, колледж и все такое

Джейк Лонгмайр возвращается из туалета.

– Ну чё, – говорит он, и его «ну чё» означает, что весь мир прямо-таки извертелся в ожидании его возвращения. – Я забыл, о чем мы тут говорили.

– О том, какая шняга эта группа Wilco, – подсказывает Алан.

– Полегче, бро, – замечает Джейк. – Гордость Чикаго требует уважения.

– Не дождутся.

Я сижу в углу храма еды и напитков и допиваю пятую бутылку «Урагана» (номер четвертый прошел как по маслу). Здесь собралась куча людей, все разговаривают и смеются, но каждый посматривает на Джейка. Он словно солнце, вокруг которого вращается небесный свод с россыпью мелких звездочек.

Алан курит траву. Понятия не имею, откуда она взялась.

– Я просто не врубаюсь, почему все так тащатся от Твиди, – продолжает Алан. – Чувак вообще не умеет петь.

Джейк допивает пиво из банки, сминает ее в ладони, а другой рукой одновременно берет следующую банку.

– А что, по-твоему, Ван Моррисон умеет? Или Джим Моррисон? Их главная фишка в уникальности. Или взять вот этого хрена, – Джейк указывает на мою футболку, – Боуи. Думаешь, он умеет петь?

Большой глоток. «Ураган», не подведи!

– Чё это у тебя? – спрашивает Джейк про мою бутылку.

– «Ураган». – Еще глоток, а потом: – Вкуснота.

– А, точно, бабский коктейль. – Джейк издает отрывистый хохоток. – Похоже, Алан на тебе изрядно потоптался, бро.

Прежде чем Алан успевает выкинуть допитую банку, Джей поднимает свое «Ледяное крепкое» в знак приветствия, и Алан делает вид, что все в порядке, а я уже готов отменить прежнее решение никому не затыкать рот кулаком, и мало того, желаю принять декрет, запрещающий наглым гомофобам владеть такими офигенно шикарными кухнями.

– Ну а ты как, Оукмен?

Алан и Джейк смотрят на меня. Вопрос задал Джейк, поэтому все присутствующие хотя бы краем уха прислушиваются к моей реакции.

– В смысле?

– Насчет спорта в колледже. Будешь плавать?

– А… Да я пока не решил.

– Давай-давай. Скорость у тебя что надо. – Тут Джейк показывает на Алана: – Не то что у этого щегла.

Все смеются, Алан в ответ бросает пустую банку Джейку в голову.

– У меня тоже скорость что надо, – говорит Алан.

– Да? – парирует Джейк. – А ты докажи.

– Чего?

– Давай наперегонки.

Алан давится дымом от косяка:

– Нет уж.

– Слушай сюда. Победишь меня, и я дам тебе на него полюбоваться. – Джейк тычет себе в пах. – У меня там чисто «Титаник», бро.

Новый взрыв смеха, и внезапно у меня перед глазами появляется двенадцатилетний Алан, умоляющий никому не говорить, что он гей.

– Во-первых, это мерзость, – отвечает Джейку Алан. – А во-вторых, не хочу тебя позорить на твоем же поле. Слишком неспортивно.

– Да я вырос в бассейне. А еще занимаюсь в новом спортклубе в Элджине. Так что не боись, ты меня не опозоришь.

Алан уточняет, какая дистанция, и Джейк отвечает:

– Пятьсот баттерфляем.

Такой дистанции не существует, но, видимо, когда у тебя крутая кухня и столько звезд на орбите, можно городить любую чушь.

Джейк спрашивает:

– Ной, а ты какие дистанции плаваешь?

– Средние, – с трудом выдавливаю я. – Двести на спине, четыреста вольным.

Джейк приветственно поднимает банку «Ледяного крепкого»:

– У нас тут завелся хренов Майкл Фелпс!

Народ хихикает, а у меня проявляется новый побочный эффект «Урагана».

– Вообще-то, Фелпс прославился баттерфляем. В смысле, он плавал и на спине, но там у него только серебро Тихоокеанского чемпионата. В вольном стиле, насколько мне известно, он не завоевал ни одной награды на моей дистанции. Так что сравнение неудачное.

Все таращатся на меня.

– Чувак, – удивляется Алан, – ты чего взъелся?

– Все путем, – говорит Джейк. – Человек с принципами. Уважаю. – Он отхлебывает пива, вытирает губы тыльной стороной руки. – И как спина, бро?

Я пожимаю плечами. Больше ответить нечего.

– Мой двоюродный брат как-то заработал защемление диска или типа того. Лежал в лежку неделями, – продолжает Джейк. – А ты, братан, по-моему, вполне бодряком.

– А ты, по-моему, титанический мудак.

Алан спрыгивает с кухонной стойки:

– Да ладно тебе, Но. Давай лучше пройдемся.

– Алан, – начинаю я, но больше мне нечего добавить, и он тоже молчит, только смотрит на меня, будто это я его плющу, как пустую банку из-под «Ледяного». – Знаешь что, – говорю я, – лучше я сам пройдусь, а ты оставайся и балдей дальше со своими дружками.

И я поскорее покидаю кухню, пока выражение лица Алана не довело меня до слез.

10. выход из автопилота

Мне нравится, как ботинки стучат по деревянному полу, походка приобретает значение, каждый шаг – как восклицательный знак, и я задумываюсь: вот интересно, у пьяного что на уме, то и на языке, или у него на уме совсем другое, чем на языке, или у него на языке сплошь оскорбления?

Прихлебывать «Ураган» и чеканить шаг – вот что мне сейчас нужно.

– Тут не занято, – говорит мне девушка возле двери в туалет, – я просто подругу дожидаюсь.

Я ее уже видел раньше, только не помню где.

– Мне туда не нужно.

– Тоже кого-нибудь ждешь?

– Не-а.

Голубая косынка. Та самая девушка, которая улыбалась мне на танцполе. Она симпатичная, но по-другому, чем Вэл. У нее волнистые темные волосы, белая кожа и веснушки на носу и под глазами.

– Значит, просто любишь постоять в очереди? – посмеивается она.

– Скорее бесцельно поблуждать. Хотя вообще-то я ищу выход.

– Тогда будь осторожен в своих бесцельных блужданиях. – Она кивает в сторону дверей дальше по коридору: – Там кто-то сексом занимается.

– Серьезно?

– Еще как. Сейчас затихли, а секунду назад прямо-таки «В мире животных» устроили.

– Спасибо, что предупредила.

– Между прочим, я Сара Лавлок. Сара с одной «р».

– Ной Оукмен. Ной без «р».

Она улыбается и кивает на мой «Ураган»:

– Значит, «Ураган»?

– Ага. – Я делаю глоток в подтверждение. – У тебя классная косынка.

– Правда? Я сомневалась, но решила дать ей шанс. Слегка странная. Я в ней не совсем я, понимаешь?

– А я каждый день хожу в одном и том же, вот так-то.

В голове у меня все плывет, но не настолько, чтобы не заметить: я сегодня в ударе и целый вечер напролет веду пьяные беседы. Допустим, кухонная разборка не удалась, но теперь-то я снова неотразим.

– Каждый день ходишь в одном и том же, – повторяет Сара, лучезарно улыбаясь.

– Усталость выбора. Я вообще-то непростой, предупреждаю.

Еще один глоток в подтверждение. И не говорите мне, что я повторяюсь.

– Ты вообще-то золотой.

Я давлюсь следующим глотком. «Ураган» начинает меня подводить.

– Кхм, благодарю. Ты тоже.

«Ты тоже?» Это что вообще было?

Появляется подруга Сары, и мы прощаемся. Я мысленно проигрываю наш разговор. «Вообще-то непростой?» О чем это я?

Зато она называла меня золотым.

Неожиданно я слышу стон. Да уж. В одной из комнат определенно занимаются сексом. Я чувствую себя лазутчиком или одним из тех чудиков, которые живут у мамы в подвале. Подвальщиком.

Стоны идут теперь волнами, и это напоминает мне разговор, который однажды состоялся у нас с Вэл. «Люди похожи на песни, – заметила она. – Мелодия то взлетает, то падает; она то плавная, то рваная; то печальная, то веселая», и я сказал: «Точно», но не сказал того, что думал на самом деле: что у меня иногда бывает все это сразу.

Я ставлю бутылку на пол в коридоре, таращусь на нее, и тут начинается: потоки слез, колоссальное напряжение, которое прорывается из ниоткуда. Мила Генри называет это «выходом из автопилота», подразумевая, что наши физические тела представляют собой конструкции, которые можно самовольно покинуть. Правда, она предостерегает от подобного шага: как только окажешься снаружи, трудно найти дорогу назад, и даже если в итоге обретаешь своего рода духовный взгляд с высоты птичьего полета, атмосфера за пределами оболочки механизма очень опасна и токсична. Вот почему так получается: я слишком остро чувствую, слишком мало ем, хочу оказаться там, где никогда не был, меня терзают все эти взлеты и падения, волны и рывки, печаль и радость; и хоть бы раз увидеть все таким, какое оно на самом деле, простое и понятное – хоть бы один-единственный разочек, – но куда там! Вечно всё в кучу, и сколько бы я ни приводил в порядок комнату, музыкальные записи, книги, сколько бы ни старался как можно точнее выразить мысль, разложить все по полочкам, в конце концов я дрейфую сквозь время и пространство в самой нелепой позе.

Так, ладно.

Теперь все уплывает куда-то под воду.

Ладно.

– Вот ты где. – Откуда ни возьмись появляется Вэл. – Что ты там наговорил Алану?

– Ничего я не наговорил.

Подойдя поближе, она спрашивает уже мягче:

– Ты как, Но?

– Все нормально.

Она замечает бутылку на полу:

– И сколько ты их выпил?

– Не знаю. Пять. Кажется.

– Ясно. Ладно, только пообещай, что больше не будешь пить.

– Больше не буду.

– И что найдешь меня, когда соберешься уходить, – добавляет Вэл. – Я не пила, поэтому могу вести машину.

– Ладно.

– И что извинишься перед Аланом, что бы ты там ему ни сказал.

– Вэл…

– Я серьезно, Ной. Я не хочу оказаться в таком мире, где вас с Аланом не связывают безнадежные романтические чувства. – Мелькает слабая улыбка, но тут же исчезает. – Слушай, – говорит Вэл, – знаю, ты вообще не хотел идти. Прости, если получилось не очень. Потерпи еще часок, и я тебе отвезу домой. Между прочим, мог бы пока и в библиотеке зависнуть.

– В библиотеке?

Она кивает:

– Ага, прямиком из «Красавицы и чудовища». Честно говоря, я поражена, что ты до сих пор там не окопался.

– Где это?

Она показывает в конец коридора, где потолок переходит в высокий арочный проем, за которым виднеется тускло освещенная комната.

– Ни в чем себе не отказывай, – говорит Вэл, направляясь в сторону туалета. – Скоро я за тобой приду.

Снова оказавшись в одиночестве, я бреду в конец коридора и заглядываю в пещеру, набитую книгами: все стены сплошь увешаны полками с книгами, старыми и новыми. А в углу, в кожаном кресле у незажженного камина – то ли пленник армии книг, то ли ее главнокомандующий, – сидит незнакомый парень и поет хорошо знакомую мне песню.

11. Ротор, беседа

– Привет.

– Блин, чувак! Ты меня напугал.

– Извини, я просто… ты как раз пел.

– А… Ну да. Мама говорит, что я пою на автопилоте, вроде как нервный тик. И что я пел?

– Space Oddity.

– Вижу, ты тоже фанат Боуи?

– Чего?

– Я про футболку.

– А, ну да. Точно. Ладно. Извини, что напугал.

– Ты ведь Ной, да? Одна треть Валаноя?

– Треть чего?

– А вы специально подружились, потому что у вас имена сочетаются?

– Не понял…

– Эй, очнись. Валерия. Алан. Ной. Валаной. Точь-в точь название лыжного курорта.

– Так а ты тоже из нашей школы или?..

– Не-а, я на индивидуальном обучении. Но я видел вас на улице. У тебя все нормально? Ты вроде как плакал?

– Значит, ты живешь по соседству?

– Ага, тут за углом, на Пидмонт-драйв. Я Ротор.

– Кто-кто?

– Ротор Лавлок.

– Ой.

– Что?

– Кажется, я недавно говорил с твоей сестрой. Сара, да?

– Да, точно.

– Круто. Если что, я без всякой задней мысли.

– Мне это и в голову не пришло. Хочешь?

– Нет, спасибо. Вообще-то, я не курю траву.

– Как скажешь.

– Ну ладно. Было приятно познакомиться.

– Слушай, а можно с тобой минутку поговорить откровенно, Ной? Ты похож на человека, с которым можно откровенно поговорить.

– Хм. Неужели?

– Последний час или около того я размышлял над происхождением слова «беседа».

– Правда?

– Когда я нервничаю, то читаю словари. Они меня успокаивают. Короче, оказавшись в этом доме среди полчищ пьяных клоунов, я принялся размышлять над словом «беседа», которое, если верить словарю, означает… Так, куда оно делось? Ага, вот: «Вербальный обмен впечатлениями, наблюдениями, мнениями или идеями»… и знаешь, что я внезапно понял?

– Нет.

– Мы тут наблюдаем монологи, совместное распитие, танцы, сплетни, шашни, тусню всех сортов, но во всем этом огромным сраном доме не встретишь ни одной беседы. Без обмена нет и беседы. И знаешь, о чем я тогда подумал?

– Нет.

– Я даже не помню, когда в последний раз вел настоящую беседу, которая соответствует определению в словаре. И я пообещал себе завязать разговор с первым же встречным, если он не полный кретин. И тут опаньки – вот он ты!

– А…

– Ты ведь не полный кретин, Ной?

– Хотелось бы думать, что нет.

– Итак, побеседуем?

– Так мы уже, разве нет?

– Не-а, до сих пор я в основном жаловался на жизнь, это не считается. Вот, садись в одно из здешних безумных кресел. Хочешь виски? У Лонгмайров хороший бар. Что тут у нас… «Спрингбэнк» десятилетней выдержки? Нечто под названием… «Гленморанджи»? Не уверен, что правильно произношу. Ого, круто, тут вообще двадцать шесть лет выдержки. Односолодовый, что скажешь?

– Скажу, что для непенсионера ты неплохо разбираешься в виски.

– Вот, попробуй-ка.

– Что это?

– Пятнадцатилетний «Лафройг». Папин любимый.

– Ух-х!

– Заценил? Аж шерсть на груди сразу колосится, скажи?

– На вкус как жидкая лава.

– Ну ладно. Вот мы сидим, пьем, беседуем как взрослые. Теперь расскажи мне что-нибудь о себе. Только по-настоящему. А я расскажу что-нибудь о себе. Не забывай: обмен идеями.

– Слушай, Ротор. Все это как-то странно. Тебе не кажется?

– Если и так, то только потому, что мы разучились вести настоящие беседы.

– Хорошо, ладно. У меня есть друг Алан.

– Так.

– Совсем недавно мы поругались на кухне. Или не поругались, а точнее… не знаю. Я кое-что ляпнул.

– Продолжай.

– Алан мой лучший друг, и я его люблю, но иногда он задалбывает. Иногда задалбывают даже всякие мелочи, вроде их болтовни про Wilco.

– Про группу.

– Ага. И Джейк обожает Wilco, а вот Алан их ненавидит, и они стали препираться.

– Ну и? Ты любишь Wilco?

– Вообще-то, мне они безразличны. Я не склоняюсь ни на ту, ни на другую сторону, что теперь считается утраченным искусством. Типа, надо обожать или ненавидеть, иначе твое мнение не в счет. Но не все сводится к лучшему и к худшему. Не все на свете рулит или сосет, какие-то вещи просто немножко хорошие или немножко плохие, вот и всё. Но что касается Алана…

– И что?

– Ничего. Не важно.

– Все нормально, Ной. Мне можно доверять.

– Я даже слышал про тебя. У нас в округе не так много Лавлоков.

– Но ты слышал обо мне не поэтому, верно?

– Твой отец… он… в смысле… он был… известным изобретателем, да?

– Знаешь, важное свойство настоящей беседы, как мне представляется, добровольная уязвимость. Когда позволяешь идеям плыть туда, куда им хочется, даже если тебе неловко. Хочешь поговорить про моего отца – запросто. Я буду рад, Ной, буду рад оказаться беззащитным перед тобой.

– Хм. Спасибо.

– Пожалуйста.

– Так вот… о твоем отце…

– Погоди, не так быстро.

– Извини, я так понял, что ты…

– Мы обязательно поговорим о нем, но ты уклоняешься от более важной проблемы.

– Да?

– Мы говорили про твои сложности с Аланом и вдруг – бац! – перескочили на моего отца. Такова уж человеческая натура: когда подбираешься слишком близко к правде, она пугает. Но давай будем держаться сути.

– А в чем суть?

– В правде. В последовательности. В обмене. Ной, у нас тут происходит единственная настоящая беседа в этом доме! И каждая реплика крайне важна, понимаешь? Мы не имеем права кудахтать, как безголовые куры, болтать о любимых группах и дерьмовых фильмах, гадать, сойдутся или не сойдутся герои сериала, и спят ли они в реале, и кто из них крутой, а кто отстойный. И мы не станем обсуждать сравнительную ценность лайков и репостов и каким фильтром в Инстаграме вытянуть синеву в глазах.

– Это у тебя что, трава на гидропонике?

– Нам ни к чему перебирать сто один способ преуспеть в жизни. Я уже это проходил, и ты это проходил, и нам обоим это надоело.

– Будем держаться сути?

– Будем держаться сути.

– Боюсь, я перерос собственную жизнь, Ротор.

– Ага, наконец-то мы сдвинулись с мертвой точки.

– В смысле, вот я сейчас слышу себя и даже не могу… Ну не знаю.

– Все нормально.

– Вчера я узнал, что могу получить стипендию для пловцов в университете Милуоки, и должен бы писать кипятком от восторга, но получается так, что мы выбираем колею лет в двенадцать, а то и хуже, другие выбирают для нас колею, и дальше мы вроде как должны следовать по ней всю жизнь. Нахрен. Я уже наплавался. И я не хочу идти в колледж. Мне нужна новая колея. Моя жизнь – все события, все люди – в полнейшем застое. Я не считаю себя лучше других. Остальные тоже растут, как я понимаю, только по-другому. А моя жизнь – она как старый свитер. Я вырос из него. Не то чтобы он мне не нравится или я его не ценю. Но я больше не могу его носить.

– Тебе нужен новый свитер.

– Мне нужен новый свитер.

– Ной?

– Что?

– Я думаю, ты должен пойти со мной.