Текст книги "Очень странные увлечения Ноя Гипнотика"

23. pro и con Пенни Оукмен

Любезный братец, дорогуша!

По причине твоей иррациональной апатии в отношении чрезвычайно выдающегося фильма «Завтрак у Тиффани» я решила составить для тебя список pro и con. (Ты ведь знаешь, что такое pro и con, дорогуша? Это когда выписываешь все доводы в пользу поступка (pro) и все доводы против (con), а потом оцениваешь их важность). Надеюсь, ты заметишь решительный перевес в части pro и будешь вынужден согласиться. А теперь внимание!

Стоит ли ли Ною смотреть «Завтрак у Тиффани» вместе с Пенни?

Доводы «за» (pro) и «против» (con)

PRO:

1. Это очень хороший фильм

2. Одри Хепбёрн

3. Приятный вечер с Пенни

4. Одри Хепбёрн

5. Высокая мода, дорогуша

6. Одри Хепбёрн

7. По мотивам повести Трумена Капоте

8. Одри Хепбёрн

9. Хорошая музыка (ну ладно, неплохая)

10. Одри Хепбёрн

CON:

1. Расистское изображение соседа Холли Голайтли, мистера Юниоши. Без сомнения, весомый довод «против» и несмываемый позор для фильма. Однако тебе повезло! Твоя невероятно умная и находчивая сестра (то есть я!) давно уже взяла на себя труд выписать показания таймера для всех сцен с мистером Юниоши и может похвастаться способностью перематывать упомянутые сцены с закрытыми глазами.

Итак. Готов ли ты посмотреть «Завтрак у Тиффани» со своей любезной сестрицей? Пожалуйста, выбери один из ответов:

Да, непременно _

Нет, никогда _

Не определился _

С неизменной любовью

(даже с учетом твоего неразумного поведения),

Пенелопа

24. арпанет[19]19
  Арпанет – компьютерная сеть, созданная в 1969 году в США и явившаяся прототипом сети Интернет.


[Закрыть], золотой век и эксклюзивный репортаж с первой собачьей свадьбы знаменитостей!

Я стою на крылечке дома Роса-Хаасов, слегка настороже, и сжимаю в кармане письмо сестры в качестве амулета. Возможны два сценария: комната Алана выглядит как прежде; комната Алана переместилась во вселенную Marvel.

Не успеваю я набраться смелости и позвонить, как дверь распахивается.

– Ной?

– О! Привет, Вэл.

Она переоделась в шорты из обрезанных джинсов и футболку AC/DC с драным воротом. Вэл умеет произвести впечатление.

– Ты тут просто так стоишь? – спрашивает она.

– Типа того.

– Не хочешь проводить меня до почтового ящика?

Мы с ней идем по дорожке до мостовой, и Вэл достает почту – небольшую стопку писем и журнал «Пипл».

– Значит, ты стоял на крыльце, надеясь… что я почувствую твое присутствие?

– Сработало ведь, – пожимаю я плечами.

Вернувшись на крыльцо, Вэл говорит:

– Я готовлю пегао[20]20
  Пуэрто-риканское блюдо из жареного риса.


[Закрыть], если тебе интересно.

– Ага.

Вэл входит в дом и оставляет дверь открытой для меня. Очень знакомый жест – типичная Вэл, типичный Ист-Эгг. В кухне она бросает почту на стойку и уменьшает температуру конфорки.

– Алан дома? – спрашиваю я.

– Ты шутишь, Но?

– В смысле?

– Он на практике.

– А… точно.

Я сижу за стойкой и смотрю, как Вэл одной рукой помешивает пегао, а другой – управляется с телефоном.

– Блин!

– Все нормально? – спрашиваю я.

– Да, я просто… нельзя трогать рис на дне. – Она накрывает кастрюлю крышкой и снова регулирует температуру. – Ничего, сойдет.

– Кажется, ваша мама обычно готовит в другой кастрюле.

Она стреляет в меня взглядом, чуть не прожигая насквозь:

– Во-первых, это кальдеро, а не кастрюля. Во-вторых, ты даже не можешь правильно произнести «пегао», с чего ты взялся давать советы по его приготовлению?

Надо было соврать. Позвонить в дверь, сказать, будто забыл что-нибудь в комнате Алана, и меня без вопросов пустили бы. Теперь я привязан к этому пегао и должен зависать с Вэл, пока оно не будет готово.

На стойке лежит журнал «People», с обложки которого мне улыбается одна из сестер Кардашьян. Я беру его и читаю подзаголовок: «Эксклюзивный репортаж с первой собачьей свадьбы знаменитостей!»

– Какая дичь.

– Где? – Вэл отрывается от телефона. – А… ну да. Явно неделя не богата на события.

– Не помнишь, чем она прославилась?

– Секс-видео, кажется? Разошлось по соцсетям?

– Долбаный Интернет. – Я перелистываю несколько страниц. – Надо было его назвать как-нибудь по-другому. «Интернет» звучит слишком безвредно.

– По-моему, он не сразу так назывался, разве нет?

– Разве да?

– Сейчас погуглю, – говорит Вэл.

– Весьма интернетно с твоей стороны.

Взгромоздившись на стойку рядом с плитой, Вэл через секунду находит ответ:

– Ну вот, похоже, изначально сеть называлась «Арпанет».

– Ничуть не лучше.

– Изобретена Робертом Е. Каном и Винтоном Серфом.

– Промахнулись вы, Бобби и Винт. Даже название нормальное не сумели придумать.

– Но ты же знаешь, что люди влюбляются в Сети? Находят друзей на всю жизнь, дом, работу. Здесь даже у изгоев есть право голоса, здесь каждый может расширить кругозор…

Я машу ей журналом:

– И каждый может прославиться на пустом месте?

– И это тоже, Но. Есть плюсы, есть и минусы.

Я отшвыриваю Кардашьян в сторону, как будто это преподаст ей пару уроков.

– Вот девяностые наверняка были золотым временем. Nirvana, Pearl Jam, никаких смартфонов и фланелевые рубашки сплошь и рядом.

– Кажется, пора притормозить с «Девочками Гилмор».

– А знаешь, чего мне не хватает больше всего?

– Да брось, Но, тебя в девяностые еще и на свете не было.

– Тогда не каждый в обозримой Вселенной знал все обо всех остальных в обозримой Вселенной.

– Похоже, тебя уже не спасти.

– Я прошу всего лишь капельку анонимности. Если я смогу сходить в туалет без того, чтобы двоюродная сестра из Северной Каролины поставила мне лайк, будет просто здорово.

– Если тебе ставят лайк за поход в туалет, значит, ты его запостил, что в данном случае вызывает некоторые вопросы.

– Да и вообще, мне не улыбается знать, когда все остальные ходят в туалет. Или когда они едят тушеную крольчатину со свежим розмарином на завтрак.

– Так выпились, – замечает Вэл.

– Что?

– Тошнит уже от тех, кто поливает соцсети грязью, как будто никого выбора нет. Тебя ведь не тянут туда насильно. Не нравится – удали свой аккаунт. Всем наплевать.

– О чем и речь, – возражаю я. – Сам акт удаления считается демонстрацией. Как хлопнуть дверью, уходя с вечеринки, или поставить точку в конце сообщения.

– Ной, твое присутствие в Сети примерно эквивалентно тому, чтобы тихонько пернуть посреди огромного пустого поля. И когда ты растворишься в ночи, вращение Земли вряд ли замедлится.

– Очень поэтично.

– Кроме того, ты все время ставишь точки в конце сообщений.

– Да, и мне очень стыдно.

Вэл бросает телефон на кухонную стойку:

– Четыре часа.

– Что?

– Четыре часа – столько я потратила на свой последний пост. Про Nico и Velvet Underground, полный улет.

– Вэл.

– Я в курсе, что соцсети иногда задалбывают. Но еще там происходит единение умов. Ты ведь знаешь, сколько я тружусь над своими работами, и для меня они очень важны. Арпанет заменяет мне арт-галерею, Но.

– Об этом я не подумал. Ты права, извини.

Крутанувшись на стойке, Вэл поворачивается лицом к плите и снимает крышку с кальдеро:

– Вот зараза! Пегао пригорело. – Она соскакивает на пол, выключает плиту и сдвигает кальдеро с горелки.

– Я думал, так и надо.

– Оно должно быть хрустящим, а не… таким. – Пару секунд Вэл просто стоит и смотрит на плиту.

– Прости, Вэл, мне очень стыдно.

– Пойду поплаваю. – Она направляется к коридору. – А ты можешь воспользоваться своим моральным компасом, чтобы найти выход.

25. чудовища

Но я ухожу не сразу.

Поднимаясь вверх по лестнице к двери Алана, я думаю о том, что до сих пор проверяю, нет ли чудовищ под кроватью. Я знаю, что там пусто, но также знаю, что ночью во сне рука может свеситься вниз и я начну воображать, как из-под кровати вылезает чешуйчатая лапа и хватает меня за запястье, как чудовище стягивает меня на пол и волочет во тьму, так что я заглядываю под кровать заблаговременно, чтобы потом было спокойнее.

Я поворачиваю дверную ручку и приоткрываю дверь ровно настолько, чтобы просунуть голову.

– Я ему потом позвоню, – говорю я вслух.

Никто меня не слышит; во всяком случае, я так думаю. Кстати, это еще одна причина, по которой я люблю ходить пешком: очень полезно мыслить вслух.

– Позвоню и спрошу, – продолжаю я, но нет, такие вещи надо обсуждать лицом к лицу. Нужно видеть его глаза, видеть, насколько абсурдным ему покажется мой вопрос; и Алан тоже должен меня видеть – должен видеть, что я не придуриваюсь. – Я поговорю с ним завтра. – И тут, будто запись сегодняшнего дня разматывается у меня в голове в обратную сторону, я мысленно слышу, как Вэл говорит: «…свой последний пост. Про Nico и Velvet Underground, полный улет».

В панике я вытаскиваю телефон. Нет-нет-нет-нет – и все-таки да, вот оно, чудовище под кроватью. Я листаю, проверяю и перепроверяю даты, вдруг она просто решила сменить курс, но – нет-нет-нет-нет…

Отчетливо помню тот день, когда Вэл рассказала мне про свой замысел: фотографии, связанные с фильмами. Как сначала долго выбирала, с какого фильма начать, пока не остановилась на самом любимом, «Убить Билла». Еще помню, как совсем недавно она радовалась, когда ее пост, вдохновленный Рей из «Последних джедаев», принес ей стотысячного фолловера.

Все это я помню, потому что так и было.

Спрятав телефон в карман, я отправляюсь домой, борясь с тошнотой. Входная дверь, «бип-бип-привет-зайка», и вот уже Фалафель Печального Образа с тявканьем прыгает у моих ног, и Пенни шепчет: «Видишь? Он и правда изменился», и мама в кухне, волосы у нее забраны назад, и шрам виден лучше некуда. Мне остается только пойти к себе в комнату и закрыться там, запереться от всего мира. Остается только жалеть, что я все-таки заглянул под кровать.

Лента Вэл забита музыкой.

А комната Алана забита Marvel.

26. моя краткая история, часть двадцать шестая

350 г. до н. э.

Аристотель пишет Parva Naturalia, корпус работ о теле и душе в семи частях, включая трактат De insomniis (то есть «О сновидении»), где анализирует, как воображение влияет на наши сны и как пробуждающийся мозг обрабатывает остаточные образы, чтобы отличить реальное от нереального.

А спящий мозг ничего такого не делает.

Это выглядит так: ты смотришь мультфильм, где видишь дракона в колготках. Потом выходишь на улицу и воображаешь, как тот же дракон в колготках летит по небу. Поскольку ты недавно видел его на экране, представить дракона очень легко, и при наличии богатого воображения он может выглядеть очень натурально. Но ты разумный человек, способный отличить реально существующие вещи от вымышленных. Драконы не существуют. А если и существуют, то уж всяко не носят колготки. (Тут сомнения неуместны.)

Позже, ночью, уже во сне, ты снова видишь дракона в колготках, но теперь поганец существует на самом деле, или, по крайней мере, ты готов в этом поклясться, он ведь прямо как настоящий, и, разумеется, он в колготках, ибо чем же еще дракону прикрыть свои богомерзкие ноги? Более того, ты слышишь, как дракон восторгается «Щелкунчиком», который, так уж вышло, поставил на сцене механический хомячок дяди Орвилла, пробивной малый по имени Родни. Та часть твоего мозга, которая раньше с легкостью различала внешнюю реальность и созданную воображением нереальность, сейчас спит крепким сном.

1899 год. (Или 1900-й, согласно другим источникам.)

Зигмунд Фрейд публикует книгу под названием «Толкование сновидений», в которой квалифицирует этот эффект как галлюцинацию. Его книга затрагивает и другие эффекты, например сгущение (когда один объект во сне представляет множественные идеи или чувства), смещение (когда во сне один объект замещается другим), исполнение желаний.

Фрейд начинал свою работу в клинике как гипнотизер, но однажды пациент никак не хотел заткнуться хотя бы на минутку, и загипнотизировать его не удалось.

И Фрейд сообразил: если не прерывать пациента и позволить ему говорить, совсем не обязательно индуцировать у него сложное состояние сознания, в котором он превращается в послушную куклу. Пусть просто говорит. Постепенно пациент расслабится, перестанет защищаться, и завеса над его бессознательным приподнимется.

Фрейд бросил занятия гипнозом и перешел к психоанализу.

Сны напоминают мне пребывание под водой: все вокруг меня замедляется, а мир на поверхности продолжает свой лихорадочный бег. Когда я плыву, мне приходят на ум слова «внутренняя сущность», «покой», «одиночество», и мне не важно, живет ли на Земле семь миллиардов человек или всего семь, я свободен в выборе собственной траектории.

Я не скучаю по плаванию. Но вот этого мне реально не хватает.

27. приложение

Обложка биографии Дэвида Боуи слепит лучами розового и голубого, как будто у радуги случился оргазм, и я думаю: «Вот картинка, которая подошла бы самому Боуи». Я перечитывал его биографию несколько раз. Некоторые книги сродни песням, к ним возвращаешься, добавляешь в плейлист, ставишь на повтор. А иногда я просто снимаю томик с полки и держу в руках, понимая, что ближе к Боуи мне не бывать.

Я беру книгу с собой в кровать, забираюсь под одеяло прямо в одежде, зарываюсь в белые простыни, выключаю свет и воображаю беззвучный лай собаки, промокшего насквозь человека в углу, ослепительное торнадо цветов и оттенков. И хотя я мог бы до посинения писать о теориях сновидений, на самом деле сегодня мне не хочется засыпать. Потому что я не знаю, после скольких ночей подряд повторяющийся сон считается наваждением, и не хочу знать.

А теперь часть третья

Ведущий: В интервью The Portland Press Herald вы сказали, цитирую: «Иногда писать означает бросать. Знаете, сколько раз я бросала? Тысячи, просто чтобы сохранить душу».

Мила Генри: Да, так и есть.

Ведущий: Но ведь вы очевидно верите в магию письма, магию повествования; может, поясните, что вы имели в виду?

Мила Генри: Это когда было – десять лет назад?

Ведущий: То есть вы так больше не считаете?

Мила Генри: Я не знаю.

Ведущий: Да ладно вам.

Мила Генри: Сказать, что я не знаю, – не значит уйти от ответа. Я действительно не знаю, как отношусь к писательству. Это похоже на… любое другое чувство.

Ведущий: В каком смысле?

Мила Генри: Думаю, любовь похожа на маятник. Если он сильно отклонился в одну сторону, то рано или поздно сильно отклонится в другую. А если он едва колеблется, вроде как застрял в середине, не будет больших скачков ни в том, ни в другом направлении. Поэтому рядовой знакомый лишь слегка раздражает, а тот, кого мы по-настоящему любим, способен вызывать смертельную ярость. Хочется ли мне бросить писать? Безусловно. Ненавижу ли я иногда свою жизнь? Еще бы. Но только потому, что люблю ее. И верю в маятник.

Ведущий: А когда маятник отклоняется в противоположную сторону – не к тому, чтобы бросить, а к любви, – что тогда для вас творчество?

Мила Генри: Пожалуй… (Молчание.)

Ведущий: И?..

Частичная расшифровка беседы с Милой Генри, Гарвард, 1969 (последнее известное публичное выступление Милы Генри)

28. я думаю, в писательстве важны не столько слова, сколько тишина между ними

В следующие недели, куда бы я ни пошел, я повсюду замечал перемены – неброские, но неопровержимые, – что напомнило мне слова Милы Генри в одном из последних интервью: не так важны слова, как тишина между ними. И в некоторых случаях эти перемены такими и были, напоминали тишину между словами: скажем, в библиотеке Криста и Карла теперь болтали о своих мечтах провести медовый месяц в Венеции, хотя раньше упоминался исключительно Париж; или нападающий футбольной команды Роулингс (так и не знаю, Роулингс – это имя или фамилия) теперь ежедневно приветствовал меня в коридоре своим «чё как, чувак» между третьей и четвертой парой. В других случаях перемены оказывались более материальными: например, готов подтвердить под присягой, что Бенджи Ларкин никогда не был таким рослым, а Рэйчел Диллард никогда не носила очков, и так далее.

Я послал Ротору сообщение через Фейсбук (как ни странно, он оказался у меня в друзьях, хотя я не мог припомнить каким образом) и спросил его номер телефона. Мне не хотелось оставлять письменное свидетельство нашей беседы. Я думал даже пойти к нему на Пидмонт-драйв и поговорить лицом к лицу, но перспектива снова оказаться в его доме меня пугала.

Когда я звонил ему первый раз, то слишком завелся, а поскольку он ответил после первого же гудка, я завелся еще больше:

– Что за хрень ты устроил у меня в голове, Ротор?

– Что?

– Сам знаешь, урод!

Тут разговор и закончился.

Я продолжал звонить день за днем. Ротор больше ни разу не взял трубку, но мне нравилось представлять, как он при каждом звонке телефона надеется, что это не я. Мне нравилось представлять выражение его лица, когда он снова видит мое имя на экране, и нравилось, что он знает о моем присутствии. Может, пока перемены были скорее орнаментальными, чем монументальными, мне и хватало этих безответных звонков.

До поры до времени.

29. пе-пе-пе-пе-перемены

– Ты не замечал, что искусственный персиковый вкус напоминает запах ушной серы? – спрашивает Алан, разглядывая леденец на палочке.

– Что?

– Я про персиковые леденцы, – поясняет он. – На вкус они похожи на запах серы в ушах. Не может быть, чтобы только я заметил сходство.

– Вполне может.

Утром мы вместо алькова пришли в библиотеку. Идея Алана. По его словам, мне лучше пару дней не сталкиваться с Вэл. Похоже, она все еще дуется на меня после вчерашней стычки на кухне.

Алан разгрызает леденец и смотрит на белую палочку, которая раскисла от слишком долгого пребывания у него во рту.

– Но персик мне нравится, и это как-то… беспокоит. Будто я нарочно его выбрал, вместо того чтобы взять, например, лимон, который на вкус похож на настоящий лимон.

– Кажется, мы нечто подобное уже обсуждали, – говорю я.

– И хотя очевидно, что я лучше бы съел настоящий лимон, чем ушную серу, но из всех леденцов выбираю персиковый – со вкусом серы, – а не лимонный со вкусом лимона.

– Разве разберешь причуды человеческого организма, Алан?

– Мы странные существа.

– А когда ты успел продать свою коллекцию комиксов?

Алан смотрит на меня, будто я ляпнул нечто из ряда вон:

– Не понял.

– Ты ведь их продал? – уточняю я. – Или сменял на другую коллекцию?

– Чувак!

– Хочешь сказать, нет?

Алан рассеянно оглядывает библиотеку:

– Послушай, давай пока замнем. Неохота мне тут шептаться – слишком много посторонних ушей: как знать, кто нас подслушивает.

– То есть все-таки продал?

– Что? Нет. Я про ушную серу. Не хватало еще, чтобы это разошлось по всей школе.

Я на секунду пытаюсь представить, что ошибся, что Алан с самого начала любил Marvel и презирал DC. Но мы с ним вместе ходили буквально на все фильмы про Бэтмена; мы спорили, какой Джокер лучше; с последнего Супермена мы вышли из кинотеатра с фунтом криптонита на шее; мы даже посмотрели сугубо коммерческое позорище «Бэтмен против Супермена», которое, по нашему общему мнению, оказалось еще хуже ребута Супермена.

Тут я не мог ошибиться.

Алан указывает в сторону соседнего стола, где какая-то парочка склонилась над учебником, явно флиртуя.

– Как ты думаешь, что там происходит? – спрашивает он.

– Наверное, один из них любит чипсы с ароматом козявок.

Алан качает головой:

– Говорю же, странные существа, йо.

Несколько дней подряд я обедаю в машине; на школьной стоянке тихо и безлюдно, и я слушаю музыку, наслаждаясь тем, что всё как всегда. На третий день у меня в плеере играют Beatles и начинается Across the Universe. Вдруг, как по щелчку пальцев, я попадаю в тот снежный день прошлой зимой, когда Вэл, презрев буйство стихий, пришла ко мне в гости посмотреть кино в подвале. Алан болел или вроде того, так что мы с ней были вдвоем.

– О, давай вот это, – предложила она.

На иконке фильма красовалось стилизованная в форме сердца клубничина, в центре которой готовилась к страстному поцелую влюбленная пара.

– Вэл, брось!

– Нет-нет, погоди. Прочитай аннотацию. Весь фильм построен на песнях Beatles. Ты же их любишь.

– Конечно люблю. Кто ж не любит Beatles?

– Видимо, те, кто ненавидит музыку.

– Но я не настолько люблю Beatles, чтобы смотреть ради них романтическую комедию.

Фильм назывался «Через Вселенную», и мы все-таки посмотрели его, и он оказался вовсе не комедией и очень мне понравился. И Вэл тоже. Когда кино кончилось, мы продолжали сидеть на диване, Вэл положила ноги мне на колени, я выслушивал ее замечательные откровения о кинематографии, разных ракурсах и постановке света и, как всегда, радовался, что мне повезло попасть к ней на орбиту.

– Можно сделать пост одновременно про кино и музыку, – заявила Вэл, прикидывая темы фотографий по фильму. Глаза у нее горели энтузиазмом, что мне всегда ужасно нравится. – У кого из наших знакомых есть коллекция винила?

– У моего отца, – предложил я.

– Правда? Как ты думаешь, есть у него White Album?

– Скорее всего. А только разве песня Across the Universe оттуда?

Вэл сказала, что не так важно, на каком она альбоме, потому что весь фильм напичкан битловскими композициями. Ее больше волновала художественная концепция снимка: как цвета обложки DVD (уже заказанного ею по телефону) будут выделяться на ярко-белом фоне.

– Спросишь, есть ли у отца такая пластинка? Иначе придется ее тоже купить.

Папа был на работе, поэтому я послал ему сообщение.

Я: У тебя есть «White Album» на виниле?

Папа: А у Гарри Конника-младшего есть шевелюра?

Я: Хм.

Папа: А пищевые дрожжи входят в состав веганских макарон с сыром?

Я: Пап.

Папа: Да. Оба раза да. И да, у меня есть все Beatles на виниле. (Кроме «Magical Mystery Tour», но он не в счет.)

Вэл просто сияла от радости:

– Получится потрясающе.

Теперь, сидя в машине, я останавливаю песню, прячу недоеденный сэндвич обратно в пакет, открываю Инстаграм Вэл и пролистываю сотни фоток с пластинками и группами, надеясь, что и этот снимок еще там. Он ведь и про фильмы, и про музыку, так что не исключено. Пожалуй, он произвел на меня самое большое впечатление из работ Вэл. Я застал момент рождения замысла, наблюдал, как семечко прорастает и распускается цветок. Так или иначе, я хорошо помню этот пост, и Вэл была права: получилось потрясающе.

Наконец я добрался до нужного места и кликаю на ссылку: вот ее пост про фильм «Через Вселенную» вместе с обложкой DVD и виниловой пластинки.

Только это не White Album. Это Magical Mystery Tour.

Больше я не обедаю в машине.

В первый день учебы я пропустил мимо ушей уверения Пенни, будто Флаффи снова ожил. Однако постепенно я и сам невольно начал замечать то же самое. Раньше наш пес не пропускал ни одной ямы, куда можно свалиться, ни одной незастывшей бетонной дорожки, в которую можно вляпаться, ни одной банановой кожуры, на которой можно поскользнуться. Но с недавних пор вокруг него возникла аура неуязвимости, как будто его накачали витамином B12 или он открыл источник вечной молодости.

– По-моему, ему нужно новое имя, – говорит наконец Пенни.

Мы сидим на заднем дворе и наблюдаем, как Флаффи защищает гнездо с птенчиками от бродячего кота.

– Нельзя же взять и переименовать собаку, Пенн. Особенно такую старую, как Флаффи.

– Но он уже и близко не похож на Фалафеля.

Она права. Пес такой резвый, будто снова стал щенком.

– Ладно, – сдаюсь я. – Как насчет Хепбёрна? Сокращенно Хеппи.

– Не годится. А кстати, ты уже прочитал мое письмо?

– Какое?

– Список «за» и «против». – Пенни театрально вздыхает: – Ты не прочитал.

– А вот и прочитал, хотя успел забыть о нем.

– Просто я не хотела тебя донимать.

– Весьма благородно с твоей стороны, Пенн.

Пенни пристально смотрит на меня:

– И?

– Ты же только что сказала, что не хочешь меня донимать.

– А ты только что сказал, что прочитал письмо. Впрочем, я не собираюсь опускаться до роли назойливой младшей сестрицы. Забудь, что я спросила. – И через минуту снова говорит: – Так как же мы его назовем?

– Кого?

– Нашего пса.

– Ты правда хочешь поменять ему имя?

Пенни барабанит пальцами по подбородку:

– Кто твой любимый актер? Только не говори, что Боуи.

Нужно отдать ей должное: Пенни хотя бы в курсе, что Боуи и в кино снимался.

– Так, ладно, – говорю я. – Если Боуи нельзя, тогда… – «Ночи в стиле буги» – один из старых фильмов, которые Вэл заставила меня посмотреть, и один из самых любимых. Поэтому я говорю: – Марк Уолберг.

Флаффи бросает птенчиков, бежит прямиком ко мне, усаживается рядом и преданно заглядывает в глаза.

– Марк Уолберг, – повторяю я в порядке эксперимента.

Пес гавкает.

– Марк Уолберг.

Флаффи гавкает еще раз.

– Что ж, – говорит Пенни, – похоже, мы нашли имя.

Родители: мамин шрам по-прежнему остается загадкой, а что касается папы, сперва я думал, что ему удалось ускользнуть и эпидемия мелких перемен его по какой-то причине не коснулась.

Но потом, два дня назад, по пути в туалет я услышал, как из спальни родителей доносится характерный закадровый хохот ситкомов девяностых. Бывало, просмотр одной серия «Друзей» оборачивался у них полноценным марафоном до позднего вечера, но сейчас звук отличался. Я подкрался поближе к родительской двери, чтобы расслышать как следует. Смеялись они вовсе не над Джоуи, не над Фиби и не над Чендлером. Вообще-то, я ни одной серии «Друзей» целиком не видел, но наслушался достаточно отрывков, так что знал голоса героев достаточно хорошо.

А тут определенно было что-то новенькое. Какой-то тип рассказывал, что очень любит спорт и подумывает стать профессиональным комментатором, а ему объясняли, что такие места обычно достаются людям с телевидения.

Я тихонько постучал в дверь.

– Заходи, – подал голос отец в паузе между всплесками хохота.

– Привет, – сказал я и уставился на экран.

Мама нажала на паузу:

– Ты идешь спать?

Я кивнул:

– Просто хотел пожелать вам спокойной ночи.

– Ной, – сказал папа, предварительно прокашлявшись. – Мы собирались дать тебе время подумать. Но может, у тебя уже есть соображения?

– Про что?

– Про сообщение тренера Стивенса. Это большое дело, сынок. И нам интересно, что у тебя на уме.

Я кивнул в сторону телевизора:

– Что это вы тут смотрите?

Родители переглянулись, будто решили, что я их разыгрываю.

– Это «Сайнфелд», Ной.

– А… ясно. Решили устроить передышку с «Друзьями»?

– Что за передышка с друзьями? – удивилась мама.

– Да нет, я к тому, что вы сделали перерыв в просмотре «Друзей»…

– Сериала, что ли? – переспросила она.

Я уставился на нее, пытаясь понять по глазам суть происходящего. В дополнение к шраму, о котором мама не хотела говорить, в последнее время она, похоже, избегала меня. Стоило мне зайти в комнату, мама сразу же выходила, хотя даже не знаю… мы всегда дружили, с самого моего детства. Она сидела у меня на кровати перед сном и рассказывала всякие потрясающие истории, и когда я в итоге сообразил, что она не сама их придумала, а надергала из любимых фильмов, я даже словом не обмолвился. Потому что хотел, чтобы она и дальше рассказывала, и меня не заботило, откуда берутся истории, лишь бы они были.

– Ной? – окликнул меня папа, и только тут я заметил: на комоде рядом со старым добрым DVD-плеером больше нет коллекции дисков с «Друзьями», на их месте стоит полное собрание «Сайнфелда». – У тебя все нормально, сынок?

Я кивнул, но все было совсем не нормально, и я едва дотянул до своей комнаты, где можно было не притворяться, рухнул на кровать с ноутбуком и включил видео с исчезающей женщиной.

В дверь постучали, и я услышал приглушенное:

– Ной?

– Давай в другой раз, Пенн.

И мне стало так мерзко, что я просто смотрел видео по кругу снова и снова, пока мне не стало казаться, что я и есть исчезающая женщина: мое лицо стало ее лицом, и это я смотрел в камеру каждый божий день в течение сорока лет, пока мир вокруг вращался и превращался, вращался и превращался.