Текст книги "Короли Вероны"

Антония внесла исправление и написала отцу напрямую, извиняясь за самовольные изменения. Письмо, короткое и сухое, но адресованное лично ей, пришло через три месяца.

«Исправление было обоснованным, хотя ошибку допустил не я, а твой брат Джованни, чьи навыки письма под диктовку еще менее удовлетворительны, чем его же представления о гигиене. Я тебе благодарен, поскольку вокруг поэмы теперь не возникнет кривотолков, однако ты должна понять, как я не люблю вмешательств в мое творчество. Никогда больше не поступай подобным образом. Твой любящий отец, и так далее, и тому подобное».

Этот лист бумаги с несколькими скупыми строчками от человека, известного чрезмерной словоохотливостью в письмах, стал главным сокровищем маленькой Антонии. Девочке хотелось ответить тотчас же, однако у нее достало ума воздержаться до тех пор, пока не появится подходящая тема.

Долго ждать не пришлось. Всего через две недели Чеччо Анджиолиери украл несколько строк из ранней работы Данте и вставил их в собственную новую поэму. Антония немедленно сообщила об этом отцу, тот вскипел и в ядовитой диатрибе прошелся по поводу таланта и умственных способностей Анджиолиери. Данте просил опубликовать диатрибу во Флоренции. Письмо было адресовано не Джемме, его жене, а лично Антонии. С этого дня девочка стала посредницей между поэтом и флорентийскими издателями.

Раз от разу письма Данте дочери становились все длиннее; к тому времени, как Антонии исполнилось десять, поэт уже считал ее равной своим остальным корреспондентам. «Я очень тоскую по ней», – написал Данте в 1312 году, сразу после смерти Джованни, накануне одиннадцатилетия Антонии. Поэт имел в виду не мать Антонии, а женщину, завладевшую его душой, когда ему было всего девять лет, – Беатриче Портинари.

«Ее нет в живых уже более двух десятилетий, дольше, чем она благословляла землю своим присутствием. Хотя она живет в моих мыслях и словах – огромная часть которых была написана для нее, – мне с каждым днем труднее помнить ее лицо. Наверно, я старею. Глаза начали подводить меня. Однако самым черным днем я назову тот, когда ослепнет моя память. Я знаю, что ее душу сейчас лелеют небеса, но тем горше моя земная юдоль. Я ощущаю ее присутствие, только когда пишу к ней. А с недавних пор я не в силах написать к ней ни слова – я чувствую, что она действительно умерла».

Ответ Антонии был прост. Она написала:

«В дальнейшем Вы можете называть меня Беатриче».

С того дня письма Данте к дочери изменились совершенно. Раньше он ограничивался страницей – теперь едва укладывался в десять-двенадцать страниц. Раньше писал четыре раза в год – теперь каждые две недели. В то же время Данте совсем перестал писать Джемме. «Передай своей матери, что ее сыновья здоровы», – добавлял он в конце, не удосуживаясь справиться о здоровье самой Джеммы. Данте больше не скупился на слова: как раньше, он писал о поэзии, но не только о ней. Данте рассказывал о каждом самом малом происшествии, излагал каждую мысль, его посетившую. Все, что, по его разумению, могло заинтересовать возлюбленную Беатриче, находило отражение в письмах. Они стали длинными и зачастую бессвязными. Порой казалось, что поэт сам не помнит, к которой Беатриче обращается, но Антония и это принимала. В жизни отца она играла особую роль. Стихи Данте стали особенно вдохновенными, и девочка с великой радостью думала, что в этом есть и ее заслуга.

Теперешний вклад Антонии в творчество отца был в высшей степени земным. Однако от этого не менее важным. Суеверно склонив напоследок голову перед Марсом, девушка продолжала путь мимо лавок на понте Веккио. Она заметила новую вывеску. Серебряных дел мастер? На понте Веккио, где продают крупы, фрукты и орехи? Глупо, подумала Антония и пошла дальше.

Ей предстоял еще один разговор, как минимум такой же неприятный, как с книготорговцем Моссо. Нужно было перейти на ту сторону Арно. Сами виноваты – зачем не слушали? Она ведь говорила: и о том, как популярен «Ад» в Риме, Вероне, Венеции, Пизе и даже в Париже, хотя там Данте прочитал публично только отрывки; и о том, что здесь, на родине поэта, «Ад» будет пользоваться вдвое большей популярностью, независимо от политического статуса автора; и о том, что они, книготорговцы, будут купаться в золоте, если закажут экземпляров достаточно для удовлетворения спроса – спроса, который легко побьет спрос как на «La Roman de la Ros», так и на все эти глупые новеллы Артуровского цикла.

Они не слушали. Они боялись гнева Арти, гильдии, причастной к изгнанию Данте. Теперь же было совершенно очевидно: «Ад» – это не просто поэма. Теперь всем хотелось иметь у себя экземпляр. Один из самых читающих городов в мире внезапно испугался, что останется в стороне от такого культурного события, как «Ад». «Поделом», – не без злорадства думала дочь Данте. Приказ об изгнании разорил ее семью; будет только справедливо, если Флоренция заплатит им в десятикратном размере.

Поднявшись в гору, девушка миновала дом, который покинула несколько месяцев назад. Там день и ночь над листами бумаги горбились писцы, то и дело разгибая сведенные судорогой пальцы. Антония решил зайти и переждать часок. Ее все еще потряхивало. К тому же собирался дождь.

Виченца, дом Ногаролы

За сотню миль к северу от Флоренции небеса извергали целые потоки воды. Ливень стоял стеной, сводя на нет видимость. Факелы освещали только собственные подставки. Постоянно докладывали о быках и лошадях, пропавших на склонах холмов – склонах, которые превратились в сплошные потоки грязи.

Пьетро сидел на кушетке, устроив ногу на высоких подушках, и смотрел с крытой лоджии в центральный внутренний дворик. Дождь образовал поблескивающую, волнистую, словно живую стену, так что противоположная лоджия была практически не видна. Пьетро едва различал очертания фонтана в виде трех женских фигур, льющих воду в бассейн. Пьетро наблюдал, как на поверхности переполненного бассейна лопаются пузыри, как вода переливается через край. Пьетро теребил шнурки своего дублета. Пьетро вполголоса читал стихи. Пьетро тщился забыть о личинках, привязанных бинтами к его раненой ноге.

Личинки. Ни одна из адских мук, описанных Данте, не была столь… столь омерзительной. Личинки. Они в прямом смысле гложут его. Морсикато, врач Ногаролы, клялся, что личинки мясных мух – лучший способ победить гангрену, поскольку они якобы едят только мертвые ткани, но ни в коем случае не живую плоть. Поэтому личинок поместили в рану и примотали бинтами. Личинки. Перед глазами у Пьетро неотступно стояли влажные беловатые твари, точащие его тело.

«Что, как они вылезут из раны? Что, как они поползут выше?.. Кавальканти.[29]29
  Кавальканти Гвидо (1255–1300) – итальянский поэт, представитель школы «дольче стиль нуово». Писал любовно-философскую лирику. Друг Данте.


[Закрыть] Ты же думал о Кавальканти».

Однако поэзия не могла заглушить воображение. Хуже всего был зуд. Сегодня утром Пьетро проснулся от ужаса: юноше снились огромные черви, пожирающие его кровь и слезы. Первое, что увидел Пьетро, был Поко: он только что приехал и заглядывал под покрывало, любопытствуя, как действует червивая примочка.

«Еще бы Поко не любопытствовать. Всякому интересно посмотреть на живой обед для червей, особенно если это твой родной брат».

Тут, словно в подтверждение мыслей Пьетро, явился с подносом в руках один из помощников Морсикато.

– Синьор Алагьери, можно?

– Конечно. – Пьетро судорожно сглотнул. Его сегодня уже два раза рвало. Вот почему юношу перенесли на лоджию.

Ученик лекаря опустился перед кушеткой на колени, отвернул покрывало, приподнял длинную рубашку и стал осторожно разматывать повязку.

– Дождь, похоже, и не думает кончаться, – заметил он.

– Похоже, – отозвался Пьетро, изо всех сил старавшийся не видеть процесс добавления, а может, и частичного удаления личинок. – Все равно на воздухе лучше. Особенно после двухдневного потения.

– Солдаты вряд ли с этим согласятся, – ответил ученик Морсикато. – Я сегодня был у них в лагере. Так, ерунда, мелкие недомогания. («Венерического характера», – подумал Пьетро.) Солдаты сидят по палаткам, зарывшись в солому, и убивают время за игрой в кости, а кости у них из свиных ножек.

– А какие среди них настроения?

– Волнуются. Не понимают, почему не дают приказа о наступлении. Слухи расползаются.

Пьетро наконец взглянул на молодого лекаря.

– Какие слухи?

– Кто говорит, что дождь вырвал победу у него из рук и оттого он сошел с ума. Якобы он поубивал всех в доме, а сам рвет на себе волосы и бьется головой о стены, так что только мозги летят. Кто говорит, что он засел в домашней часовне и беспрестанно молит Бога прекратить ливень. А есть и такие, что уверены: у него новая любовница, и ему есть чем заняться, пока небо не прояснится. – Молодой человек хихикнул. – Это, по крайней мере, объясняет, почему до сих пор не дан сигнал к атаке.

Внезапно усмешка на лице ученика лекаря сменилась виноватой гримасой.

– Я хотел сказать… я сам ничего такого не…

Пьетро плотно сжал губы. С другой стороны, молодой лекарь всего-навсего озвучил мысли, одолевавшие всех мужчин Виченцы. Когда в тот день армия Кангранде прибыла в город, Капитан тотчас отправил сотню солдат и большую часть пленных в Верону. Последних было почти полторы тысячи человек, оков на всех не хватило, и Кангранде велел привязать их за ноги друг к другу. Неудивительно, что теперь солдаты ждали приказа выступать на Падую.

А приказа не было. Кангранде вызвал пятерых своих самых надежных советников, отдал распоряжения, а сам засел в доме своей сестры. Теперь-то уже слишком поздно. Два дня дождь льет не переставая, река, на которой стоит Падуя, вздулась, усилив защиту города, дороги превратились в месиво, и надежды на победу не осталось.

Если бы Кангранде не тянул кота за хвост, Падуя, пожалуй, была бы захвачена. Однако эта мысль, высказанная вслух, приравнивалась к измене.

Пьетро перевел дух, прежде чем выдать фразу, по его разумению, подобающую человеку его положения.

– Это нелегко, но мы должны доверять нашим правителям. Особенно Скалигеру.

– Вы правы, синьор, – кивнул молодой лекарь, продолжая осматривать рану.

Неловкую паузу нарушил Пьетро.

– Как чувствует себя синьор Ногарола? – Накануне Пьетро не видел пожилого рыцаря.

Лекарь слегка качнул головой, однако глаз не поднял.

– Синьор Ногарола выздоравливает после операции.

Пьетро напрягся. «Операция» означала, что плечо Антонио да Ногаролы начало гноиться. Пьетро взглянул на собственную рану, мысленно умоляя личинок побыстрее сделать свое мерзкое дело.

Лицо юноши исказилось, к горлу опять подступил рвотный комок. Пьетро нестерпимо захотелось увидеть ее – женщину, которая одна могла отвлечь его мысли от отвратительной раны. Где она пропадала с раннего утра? Самым своим небрежным тоном Пьетро осведомился:

– А донна Катерина сейчас, наверно, с синьором Антонио?

– Нет, синьор. Она со своим братом. Они с утра закрылись в зале вместе с самыми надежными советниками.

– Я совсем не знаю Вероны. Расскажите мне о Скалигере и его семье.

Молодой лекарь бросил на Пьетро быстрый взгляд.

– Отцом их, синьор, был великий Альберто делла Скала. У него и его жены было три сына. Двое, Бартоломео и Альбоино, умерли. Также у них две дочери, донна Катерина и ее старшая сестра донна Констанца.

– Она жива?

– Жива. – Молодой лекарь взял одну жирную личинку и принялся с умным видом ее рассматривать. Пьетро отвернулся. – Донна Констанца замужем за синьором Гвидо Бонаццолси, братом Пассерино. Это ее второй муж.

Пьетро закрыл глаза, но почувствовал, что лекарь уже начал накладывать новую повязку.

– Пассерино Бонаццолси – это правитель Мантуи, да? Мне говорили, что он лучший друг Кангранде.

– Да, они действительно дружны, но я бы сказал, что Скалигер более близок с моим господином, супругом донны Катерины. Ведь синьор Ногарола его воспитал. В тот день, когда он женился на донне Катерине, он взял ее маленького брата в оруженосцы…

Пьетро слушал обрывочные сведения о семействе делла Скала и пытался вычислить возраст Катерины. Если Катерина взяла брата в дом своего мужа, едва сочетавшись браком, значит, она старше Кангранде минимум на двенадцать лет. Как Пьетро ни изощрялся в подсчетах, выходило, что сейчас Катерине от тридцати пяти до сорока. Вдвое больше, чем ему.

Ученик лекаря все еще превозносил славного правителя Виченцы, когда Пьетро почувствовал непреодолимое желание сменить тему.

– Вы сказали, что сейчас с ними советники. Кто именно? Молодой человек крепко задумался, прежде чем перечислить имена, что были у всех на слуху.

– Их кузен Федериго. Правитель Мантуи синьор Пассерино Бонаццолси. Конечно, синьоры Монтекки и Кастельбарко. Падуанец Николо да Лоццо. Епископ Джуэлко. Да, еще синьор, что недавно прибыл в Верону, Капеле… Капесе… Не помню.

– Капеселатро, – подсказал Пьетро. Надо же, отца Антонио тоже пригласили, несмотря на то что он в Вероне новичок и вдобавок низкого происхождения. Пьетро был заинтригован. Внутренний голос цинично интересовался, каково же на самом деле состояние синьора Капеселатро.

– Верно, Капеселатро. Ах да, еще ваш отец! Простите – мне следовало назвать его первым.

– Так и быть, прощаю, – рассмеялся Пьетро. – Мой отец никогда дипломатом не считался.

Ученик лекаря вежливо хихикнул и произнес, указывая на повязку:

– Готово, синьор. Не жмет?

Пьетро стиснул зубы, но отрицательно покачал головой. Он знал, что не должен чувствовать, как извиваются личинки, и заставил себя улечься.

– А кого еще позвал Скалигер?

Ученик лекаря скривился.

– Я слыхал, что они пригласили двоих пленных падуанцев, Джакомо Гранде да Каррару и его племянника.

– Этого осла! – невольно вырвалось у Пьетро.

Молодой лекарь никак не отреагировал на яркую характеристику, однако добавил:

– А еще с ними венецианский посол по фамилии Дандоло.

Пьетро так и подскочил.

– Венецианский посол? Что он здесь делает? Разве Верона собралась воевать с Венецией?

– Не знаю, синьор, – поспешно сказал молодой лекарь, жестом давая понять Пьетро, что тому следует улечься. – Откиньтесь на спину. Вот так. Я все вам рассказал. Кроме, пожалуй…

– Ну?

– Не хотел я говорить… – (Пьетро ждал, всем своим видом выражая дружелюбие.) – Так вот, шел я мимо двери, и мне показалось…

– Что показалось?

– Что они играют в кости.

– В кости?

– Звуки были как при игре в кости. А Катерина отдавала распоряжение слуге принести еще вина для синьоров.

Секунду Пьетро переваривал услышанное и в конце концов не мог не рассмеяться. Судьба трех городов, а может, и не трех, а более, в прямом смысле поставлена на кон.

Лекарь собрал свои скальпели да примочки, сложил все на поднос.

– Когда вернется ее муж? – спросил Пьетро.

– Дня через два, может, через три.

«Будь Катерина моей женой, я бы и на час ее не оставил».

– Спасибо за повязку. И за новости.

Лекарь откинул со лба непослушную прядь.

– Рад был услужить, синьор. Все только и говорят, что о вашей храбрости. Ваш отец вас всем расхваливает.

Пьетро прищурился. Прежде чем он придумал подобающий ответ, молодой лекарь ушел по своим делам.

Храбрость? Применительно к нему отец не употреблял это слово. Может, лекарь лжет? На людях поэт был немногословен, только наедине мог разразиться ядовитой диатрибой. Что конкретно он говорил? Уж конечно, не называл его, Пьетро, храбрым. Глупым – да. Безрассудным – недалеко от истины. Болваном, который, не думая о родных, ищет погибели на свою голову, – да, пожалуй, именно так отец характеризовал своего старшего из оставшихся в живых сына. Болван, а не храбрец.

Интересно, а Катерина считает его храбрецом? Что вообще она о нем думает? Пьетро вознегодовал на ее отсутствующего, пока что эфемерного мужа, и поймал себя на этом чувстве. Кроме того, он бешено ревновал Катерину к Скалигеру. Как бы они ни язвили в адрес друг друга, связь была налицо! Ни презрительный тон, ни словесный яд не могли скрыть чувства донны Катерины к брату – чувства более глубокого, чем сестринская привязанность, более разрушительного, чем страсть.

Мысли о Катерине принесли Пьетро благословенный миг забвения. Однако зуд в бедре – внутри бедра! – быстро отрезвил юношу. Он переместил ногу поближе к жаровне, приятно греющей правый бок.

«Может, мерзкие твари, нанюхавшись дыма, несколько уймутся».

Пьетро надеялся, что тепло разморит его и он уснет. Не тут-то было! Юноша уже не понимал, действительно личинки точат его плоть или ему только так кажется.

Чтобы отвлечься, Пьетро принялся подгонять обрывочные сведения о семействе делла Скала так, чтобы из них, словно из кусочков смальты, получилась полная картина. В верхний угол пойдет дядя Кангранде, первый правитель Вероны из рода Скалигеров, по имени Мастино. Рядом поместим Альберто, отца Кангранде, чуть ниже – его троих братьев и двух сестер. Отец Пьетро тепло отзывался о Бартоломео, презрительно – об Альбоино и враждебно – о предыдущем аббате Сан Зено, отце нынешнего аббата. Он ведь, кажется, незаконный сын Альберто?

«Интересно, а у самого Кангранде есть внебрачные дети? Марьотто на это намекал».

Что-то ему смутно помнилось, какой-то разговор между братом и сестрой не давал покоя, какая-то мысль стучалась в висок и тут же ускользала. Со вздохом Пьетро откинулся на подушки, закрыл глаза и стал слушать шум дождя, ощущая, как тепло от жаровни проникает во все уголки тела…

Пьетро очнулся оттого, что на плечо ему опустилась рука. Он разлепил веки и увидел самого Скалигера, стоящего на коленях у его кушетки.

– Я тебя разбудил? Ты спал?

– Просто дремал, – отвечал Пьетро, стряхивая сон.

– Понятно. Мне в последнее время снится только дождь. – Кангранде обошел жаровню и уселся на мягкий стул по другую ее сторону. – Ты не против, если я тоже погреюсь? Скоро подадут ужин. – Кангранде откинулся на стуле, сцепил пальцы на уровне рта и устремил взгляд на потоки дождя.

Пьетро не выдержал и спросил:

– Совет закончился?

– Да. Все уже решено.

Пьетро умирал от любопытства, но прикусил язык. Некоторое время они молчали, глядя на мерцающую стену воды. Струи срывались с карниза и разбивались о булыжники. Пьетро снова стало клонить в сон.

– Как ты думаешь, твой отец прав?

Пьетро вздрогнул и уселся ровно. Со сна его потряхивало.

– Прав насчет чего, мой господин?

– Насчет звезд. – Правитель Вероны подался вперед, ближе к дождевой стене. Теперь его лицо не затуманивал дым жаровни.

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, мой господин, – промямлил Пьетро.

Кангранде поднялся и хлопнул юношу по плечу.

– Ничего, за ужином поймешь.

Пьетро совсем сконфузился, однако сел как можно ровнее.

– За ужином, мой господин? Разве я буду ужинать с вами?

– Именно. Компания соберется небольшая – твой отец, венецианский посол, Джакомо Гранде со своим племянником, поэт Муссато, Асденте ну и я. С тобой нас будет восемь. Нам нужен еще один человек, чтобы получилось магическое, как утверждает твой отец, число. Кого бы взять? Джуэлко я навязал на шею отцу Марьотто, а заодно отправил с ними синьора Капеселатро. Твои друзья осматривают конюшни Монтекки – им тоже не до нас. Придумал! Позову-ка я Пассерино. Тогда нас будет девятеро. Девятеро достойнейших. Твоему отцу это понравится.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Все уже собрались за столом, когда Пьетро в сопровождении Кангранде доковылял до обеденной залы. Скалигер сердечно приветствовал гостей, будто половина из них не были его заклятыми врагами, будто они не носили перья на шляпах над правым ухом и не прикалывали розы к плащам.

– Садитесь, синьоры! Это неофициальный ужин. Давайте наслаждаться обществом друг друга, раз нельзя наслаждаться враждой.

– Скажи Асденте, чтобы не вводил меня во искушение своими костями, – простодушно воскликнул Пассерино Бонаццолси. – А то я уже проиграл ему ренту за несколько месяцев.

Ванни дружелюбно раззявил свой ужасный рот.

– Отлично. Задействуем твои кости.

Кангранде представил юноше всех присутствующих. Последним он назвал имя единственного неизвестного Пьетро человека.

– Франческо Дандоло, венецианский посол и дважды мой тезка. Его тоже называют Псом. Не так ли, Дандоло?

Венецианец отвесил Пьетро глубокий поклон, проигнорировав укол Скалигера.

– Для меня честь познакомиться с вами, синьор. Я слышал, вы отличились уже в первой своей битве.

– Еще как отличился! – Скалигер опередил Пьетро с ответом. – И это человек, которого совсем недавно прочили в священники! Если бы события развивались по плану, в один прекрасный день синьор Алагьери выступил бы против вас от имени Папы!

Видя замешательство Пьетро, венецианец вздохнул:

– Мне было поручено отменить отлучение от церкви, которое Папа Климент возложил на Serenissima,[30]30
  Светлейшая (ит.).


[Закрыть] наш великий город.

– Который так удачно расположен на болоте, – съязвил Кангранде. – А этот благородный синьор, да прославится его род…

– Ужин стынет, – встрял Гранде да Каррара.

Кангранде все равно не собирался продолжать – он и так уже заметно смутил венецианца. К чести Дандоло надо сказать, что он уселся на свое место в конце стола при полном самообладании.

Пьетро усадили посередине. Справа от него оказался Джакомо Гранде, а напротив – Марцилио. Он не желал ни говорить, ни даже смотреть на Пьетро, что вполне устраивало последнего.

Слева от Пьетро уселся Альбертино Муссато, заняв полскамьи своими шинами. У поэта были сломаны нога и рука, а на темени красовалась огромная шишка. На торце стола, на стуле с прямой спинкой, восседал Асденте. Голову его, словно тюрбан, венчала свежая повязка.

Данте и Муссато были знакомы – в свое время оба присутствовали на коронации последнего императора Священной Римской империи, что имела место в Милане. Едва усевшись, Данте спросил, насколько серьезно Муссато ранен в голову.

Альбертино скривился.

– Трудно сказать, протухнут теперь мои мозги или нет. Я в состоянии писать, однако нужно, чтобы мою писанину кто-нибудь прочитал и удостоверился, что она не бессмысленна.

– Я с удовольствием прочту, – великодушно предложил Кангранде, садясь во главе стола. Справа от него оказался Гранде, слева – правитель Мантуи Пассерино Бонаццолси. Кангранде скользнул взглядом мимо последнего и остановился на младшем Карраре. – Марцилио, вино возле тебя.

Молодой Каррара с мрачным видом передал кувшин.

– Пожалуй, вам не понравится моя новая работа, – предупредил Муссато. – По сравнению с вашими емкими произведениями она кажется скучной и растянутой.

Улыбка внезапно осветила лицо Данте.

– Неужели? Думаю, вы прибедняетесь, мессэр Альбертино.

– Вы правы, мессэр Данте. В душе я уверен, что вещь получилась блестящая. Однако я должен вас поздравить – ваш «Ад», мессэр Данте, лучшая поэма со времен великого Гомера.

– Ну или по крайней мере со времен Вергилия, – поправил Данте. Кангранде нарочно определил ему место напротив Муссато, чтобы поэты могли поговорить на профессиональные темы. Едва усевшись, они обсудили canticles[31]31
  Canticle (ит.) – гимн, песнь.


[Закрыть] и cantos,[32]32
  Canto (ит.) – песнь как часть поэмы.


[Закрыть] издателей и переписчиков. Муссато не жалел слов, превознося произведения Данте, хотя Пьетро казалось, что он не совсем искренен. Гранде деловито переговаривался с Кангранде, а Пассерино Бонаццолси обернулся к Данте, чтобы похвалить «Ад»:

– Прекрасное произведение. Правда, мне не нравится, как вы обошлись с прекрасной Манто. Вергилий – наш земляк, тоже мантуанец; так зачем же он перекраивает легенду об основании города, зачем пишет, что его создала Манто, а сын ее Окнус будто бы и ни при чем?

«И это говорит человек, отца которого так жестоко вывели в комедии, – подумал Пьетро. – Кажется, он больше расстроен тем, что в новой интерпретации Мантуя была построена без помощи волшебства».

Данте отвечал на похвалы вежливо, делая упор на божественный дар, а не на собственные заслуги. Муссато спросил:

– Слово «божественный» вы относите к Господу нашему или же к римским богам? Кажется, именно о них говорил ваш любимый Вергилий – конечно, вашими словами.

– Мой бедный учитель ничего не знал об Иисусе Христе, поскольку умер еще до рождения Спасителя, – отвечал Данте. – Он говорит о божественном словами, ему доступными. Однако если древним не выпало счастья познать истинного Бога, это еще не доказывает, что истина была полностью от них сокрыта.

Муссато взглянул на Скалигера.

– Сегодня это справедливо для множества людей.

В разговор вмешался Асденте.

– У нас в отряде был парень, который умел читать, – кажется, его вчера убили. Так вот, каждый вечер он читал молодым солдатам вашу поэму, так сказать, на сон грядущий. Вот была потеха глядеть, как они в штаны делали со страху! А я еще масла в огонь подливал. Вот, говорю, что вас ждет, ежели будете прелюбодействовать да нечестиво выражаться. И действовало! Дисциплина в отряде была на зависть. – И Беззубый зареготал.

– Так вот, – продолжал Муссато. – Вы великолепно используете contrapasso.[33]33
  Закон возмездия (ит.).


[Закрыть] Чего стоит хотя бы Бертран де Борн, несущий в руках собственную голову![34]34
  Бертран де Борн (приблизительно 1140–1215) – небогатый лимузинский барон, видный поэт своего времени. Принимал деятельное участие в феодальных распрях, прославлял войну, не скрывал своей ненависти к крестьянам и горожанам. Вымышленная биография объединила вокруг его имени ряд легенд, приписывавших ему едва ли не руководящую роль в войнах, в частности в войне короля английского Генриха II Плантагенета со своими сыновьями. Эта биография вдохновила и Данте, который поместил Бертрана де Борна, ссорившего короля-отца с сыном, в ад. («Божественная комедия», «Ад», песнь 28).


[Закрыть] Это одна из жемчужин «Комедии». Я даже хочу стащить у вас идею, чтобы прославить Борзого Пса. Ради всего святого, кто-нибудь, передайте вино. Голова раскалывается.

Вино передали. Данте вытянул руки на столе.

– Скажите, мессэр Альбертино, какую форму вы избрали для вашего произведения? Это эпическая поэма?

– Эпическая поэма в честь Кангранде? – вмешался Пассерино Бонаццолси. – Сниму перед вами шляпу, если вы наскребете событий из его жизни хотя бы на три строфы. Посмотрите, он же еще юнец. Будь он рыбой, я бы выпустил его обратно в реку!

– Чертовски везучий юнец, – проворчал Асденте куда-то в кубок с вином. Серебряный кубок отозвался эхом. – Всегда получает, что захочет.

– Так уж и всегда! Не преувеличивай, Ванни, – усмехнулся Кангранде. – Если бы я всегда получал что захочу, ты был бы веронцем и моим преданным слугой до гроба. А без тебя Падуе точно не выстоять.

Асденте хихикнул.

– Падуя выстоит против любых врагов – кроме тебя, Щенок!

– Щенок? – просиял Кангранде. – Давно меня так не называли! А как поживает доблестный граф Сан-Бонифачо?

– Полагаю, дела у него могли бы идти и получше, – произнес Джакомо Гранде. – Теперь ему придется признать, что его Щенок вырос в настоящего борзого пса.

– Причем с огромными клыками, – добавил Муссато. – Мне повезло, что правая моя рука еще способна нацарапать несколько строк.

– Что позволяет мне вернуться к моему вопросу, – терпеливо сказал Данте. – Итак, какую форму вы избрали для вашего произведения?

– Я пишу пьесу, – отвечал чрезвычайно довольный Муссато. – Сенека бы мною гордился.

– Пьеса в стиле Сенеки? – воскликнул Данте. – Восхитительно!

– Ради бога! – комично взмолился Асденте. – Я-то думал, поговорим по-человечески – о смерти, об изменах, об убийствах, о войне. Как же! Опять поэзия! О чем ни начнешь разговор, непременно его сведут к поэзии. Тьфу! – Он сплюнул, как будто хотел избавиться от самого этого слова.

Данте реплику Беззубого проигнорировал.

– Значит, это будет темная трагедия?

– Это будет трагедия для жителей Вероны, и я уж постараюсь сделать ее потемнее.

– А мне, выходит, вы отвели роль главного злодея? – не без гордости спросил Кангранде.

– Ах нет, что вы! Действие моей трагедии происходит во времена Эццелино да Романо.[35]35
  Эццелино да Романо (1194–1259) – глава гибеллинов в Италии, отпрыск рыцарского дома в Германии, наместник в Падуе, покорил всю северо-восточную Италию, известен своей жестокостью и чинимыми беззакониями.


[Закрыть] Я пишу о том, как он собирал кровавую жатву в предместьях – совсем как вы сейчас. Пьеса показывает, что бывает, если к власти приходит тиран. Ваше имя даже не упоминается.

Скалигер поднял кубок за здоровье Муссато.

– Когда закончите, пришлите мне экземпляр. Я оплачу первую постановку.

– И не жаль на это денег! – проворчал Асденте. – Всем известно, как ты любишь окружать себя актерами да прочими дармоедами.

– То же самое можно и о тебе сказать, дорогой мой Асденте.

Под смех и язвительные замечания подали первую перемену. Некоторое время все были заняты репой, запеченной в золе и политой соусом из специй, сыра и сливочного масла. Пьетро обрадовался такого рода смене деятельности. Ему было крайне неловко в компании титулованных особ; более же всего юношу раздражал младший Каррара – единственный его ровесник и вообще во всем равный ему человек волком глядел через стол.

Джакомо прожевал и указал ножом на Данте.

– Объясните, маэстро Алагьери. Вы ведь были преданным гвельфом, не так ли?

– Разве к белому гвельфу применимо слово «преданный»? – встрял Марцилио.

Не обращая внимания на племянника, Гранде продолжал:

– А теперь вы живете при дворе стойких гибеллинов и поддерживаете императора. Признаю, изгнание и меня восстановило бы против моей родины; понимаю: плохой Папа кого угодно способен настроить против Церкви; но скажите, неужели вы действительно верите в то, что император не должен подчиняться Папе?

– Да.

– Боже, – пробормотал Асденте, красноречиво закатывая глаза в сторону своего соседа Дандоло. – Вот и до Папы добрались.

– Ведь и война на этой почве началась! – воскликнул Марцилио да Каррара.

– Вовсе не на этой, – проворчал Асденте. – Война как война, из-за земель и налогов.

– По-моему, вы недооцениваете людей, – произнес венецианец Дандоло. – Верно, для некоторых главное деньги. Но для очень многих спор между императором и Папой является достаточным поводом к войне.

Кангранде поднял указательный палец.

– Обратите внимание, синьоры, так говорит гражданин государства, не имеющего политических позиций. Вы, Пес Дандоло, несомненно, политик из политиков.

– Он прав, – сказал старший Каррара, откидываясь на стуле и обращаясь к Данте. – Это повод к войне для людей вроде меня. Скажите, маэстро, обходите ли вы аргументы, выдвинутые в Книге Бытия? В ней написано, что есть два светоча, большой и малый, для дня и для ночи. Наука говорит нам, что малый светоч отражает лучи большого. Следовательно, если солнцем считать Папу, а луной – императора, последний должен получать власть от первого.

Данте улыбнулся в бороду и проглотил кусок репы.

– Это общий аргумент. Советую вам расширить горизонты. Господь в своей мудрости дал человеку двойственную природу. В человеке поровну божественного и земного. Власть Папы простирается на божественное в человеке – на его душу, на его дух, однако Папа не может управлять бренным в людях. Для этого есть император.

– А разве плоть не подчиняется душе?

– Не обязательно. Плоть бренна, это правда – мы стареем и умираем, – дух же не знает тления. Плоть и дух изначально разделены, следовательно, Господь ставил перед нами две задачи: Beatitudenem Huis Vitae et Beatitudenem Vitae Eternos. Я считаю, что власть императора должна происходить от Самого Господа, потому что императору поручено защищать мир и порядок во время краткого пребывания людей на земле. Именно облеченными во плоть мы можем доказать нашу веру. Задача императора важнее, чем задача Папы, – ведь как человек, так и его разум может полностью раскрыться только в условиях продолжительного мира. Лишь в том случае, если миром правит один человек, наделенный властью непосредственно от Бога, человечество способно достичь покоя, необходимого, чтобы возвратиться в блаженное состояние, как до грехопадения.