Текст книги "Короли Вероны"

– Монтекки, – подсказал красавчик. – Марьотто Монтекки.

– Да, помню – ты держал молодого ястреба.

Улыбка у Монтекки была ослепительная.

– Верно! Я сам его обучаю, чтобы охотиться вместе с Капитаном. Может, и ты к нам присоединишься? В следующий раз?

Отчаявшись привести дублет в божеский вид, Пьетро с готовностью кивнул.

– Сочту за честь.

Ночью из-за хлопот с багажом ему не удалось повеселиться. Глава семейства Алагьери, конечно, не преминул поучаствовать в охоте вместе с благороднейшими синьорами. Всю ночь Пьетро и Джакопо проклинали злую судьбу; утром же страдания их удвоились, так как все в городе только и обсуждали, что ночную забаву.

Нельзя сказать, чтобы Пьетро любил охоту. Скорее, ему хотелось любить охоту, так же как хотелось мечтать о воинской славе. Наверное, неправильно было, что ни в первом, ни во втором он не видел смысла.

Монтекки оглядел Пьетро с головы до ног.

– Мы добудем тебе ястреба-перепелятника. Его оперение подойдет к твоей… – Брови Марьотто соединились в тонкую, идеально прямую линию. – Где твоя шляпа?

Пьетро инстинктивно провел рукой по темени и шляпы не обнаружил. Оглядевшись, он увидел свое сокровище втоптанным в грязь.

Монтекки метнулся к шляпе и выхватил ее из-под многочисленных башмаков и сандалий.

– Мои соболезнования. – Лицо Марьотто выражало неподдельную скорбь – он трепетно относился к одежде.

Пьетро выдавил улыбку и взял из рук Монтекки измятую шляпу с поломанным пером.

– Ничего. Она мне не особенно нравилась.

Ах, как она ему нравилась! Баловство, разумеется, но Пьетро не баловали в детстве. Отец придерживался принципов аскетизма, в том числе и в одежде. Пьетро не без труда отвоевал себе право носить дублет и кольцони – в этих предметах гардероба отец усматривал побуждение юношей к распутству. Шляпу Пьетро подарил правитель Пизы, великий Угуччоне делла Фаджоула, прекрасно понимавший, какую роль в жизни молодого человека играет мода. Пьетро убедил отца, что отказом от подарка они нанесут Угуччоне смертельную обиду. Старый циник почему-то купился на фразу «Отец, я буду носить эту шляпу из почтения к вашему покровителю». Ношением шляпы, которую держал в руках Пьетро сейчас, вряд ли можно было продемонстрировать почтение.

– Я подарю тебе новую шляпу! – порывисто воскликнул Марьотто.

– Не стоит беспо…

Марьотто был неумолим.

– Ты в Вероне и дня не прожил, а твою шляпу уже испортили. Мы пойдем к лучшему галантерейщику в городе. Не отставай!

Не последовать за Монтекки означало обидеть его. Полуденное солнце немилосердно пекло Пьетро спину, пока он почти бегом устремился за новым товарищем, стараясь не отвлекаться на бесчисленные соблазны пьяцца делле Эрбе. («Лучшие кнуты и упряжь!») Мужчины всех возрастов толкались и толпились, покупали и продавали, нахваливали товар; на пути встречались пилигримы, карманники, евреи; раз даже попался настоящий мавр. («Рыба! Крабы, креветки, устрицы! Их особенно любит наш Капитан!») Пьетро без труда выделял мельников, цирюльников, кузнецов. Все они старались перекричать друг друга, каждый из-за своего прилавка или из своей мастерской. («Приворотное зелье! Избавьтесь от старого мужа! Заполучите молодого красавца!») А сколько еще интереснейших вещей укрылось от внимания Пьетро, вынужденного спешить за Марьотто! («Меха лучшей выделки! Не дайте жаре обмануть себя! Зиму никто не отменял! Купите шубу летом!»)

Что за шум!.. Звенели наковальни, кричали звери – их показывали за деньги. Обезьяны скакали по клеткам, ястребы клекотали, собаки лаяли; их перекрывали гитары, лютни, флейты, виолы, скрипки, тамбурины и голоса трубадуров. Вот оно, вавилонское столпотворение, думал Пьетро. Пирожник совал под нос прохожим корзину со своим благоухающим товаром, ничуть не смущаясь присутствием продавца могильных плит. Торговцы не имели права напрямую обращаться к прохожим; в результате запрета первые рисовали огромные вывески, а вторые от этих вывесок шарахались. Право, вывески казались нахальнее живых зазывал. Запрет не распространялся на хулу: каждый торговец мог безнаказанно хаять товар соседа, в то время как его собственный товар расхваливала вывеска. Над вывесками, на низких балконах, мужчины обменивались новостями, судили спорящих и делали ставки на кулачных бойцов.

Марьотто прекрасно ориентировался между лавок и лавчонок, срезал углы и привычно перепрыгивал через бочки, преграждавшие путь. Они с Пьетро пробирались по ряду, где торговали подогретым вином с пряностями, а также копченым мясом. Стараясь не отстать, Пьетро не забывал обиняками протестовать против покупки шляпы.

– Мне нужно выполнить поручение отца.

– Адская небось работенка, – усмехнулся Марьотто.

– Я должен заказать отцу новые сандалии.

Марьотто развернулся и пошел задом наперед, ехидничая:

– А старые где? Сгорели в адском пламени?

– Нет. Все дело в моем брате.

Монтекки понимающе кивнул, будто ответ Пьетро отличался вразумительностью.

– По пути в палаццо свернем к реке. Там квартал сапожников. Не думай, что я отказался от мысли купить тебе новую шляпу. Моя семья будет покрыта несмываемым позором. – Марьотто засмеялся и вновь нырнул в толпу. Пьетро последовал за ним.

За их спинами человеческая речь вставала на дыбы, брыкалась, неслась – каждый путешественник говорил на своем языке, воздух кишел французскими, английскими, фламандскими, греческими словами. В общую какофонию вплетались немецкие картавые «р». Веронский диалект позаимствовал из немецкого языка не меньше, чем из итальянского; немецкие и итальянские ноты, словно основа дорогих духов, преобладали в шумовом фоне.

– А ты почему шатаешься по городу, вместо того чтобы быть на свадьбе? – Пьетро старался перекричать толпу.

– Ох, знал бы ты, сколько я усилий приложил, чтоб отговорить его от женитьбы! Ну не дурак ли – всего на пару лет старше нас с тобой, а уже привязан к юбке! Но сейчас во дворце делать нечего – слуги носятся как сумасшедшие, женщины квохчут… Так что я попросту сбежал.

Услышав возглас одобрения, юноши задрали головы. На балконе последнего этажа несколько молодых женщин довольно откровенно свешивались через перила, так что их груди почти вываливались из лифов. Одна из девиц помахала Пьетро, сверкнув пышно-розовым из выреза платья. Пьетро покраснел и неловко помахал в ответ.

– Могу устроить свидание, – предложил Марьотто.

«Нечего удивляться, – подумал Пьетро. – В конце концов, это рыночная площадь».

Вслух он сказал:

– Во Флоренции их обязали носить маленькие колокольчики.

– Да ну!

– Представь себе. На эту тему даже шутка есть: колокола зовут раскаяться в том, к чему раньше позвали колокольчики.

Монтекки болтал без умолку, играючи пробираясь сквозь давку. Сообразив, что Пьетро скоро придется бегать за гусиными перьями, воском для печатей и прочим необходимым поэту в его ремесле, он указал новому приятелю улицу, где продавались эти незаменимые вещи.

Наконец они добрались до квартала галантерейщиков. Тот располагался почти у самой стены из туфа, являвшей собой полный контраст к уже примелькавшемуся розовому мрамору и красному кирпичу. Стену эту построили еще римляне, а может, их предшественники – кто знает? Следы первых обитателей Вероны затерялись во времени. А стена осталась. Она окружала самую старинную и богатую часть города. Пьетро, однако, усомнился в ее надежности.

Через двадцать минут на Пьетро красовался вполне модный, если не сказать вызывающий, головной убор. Юноша остановил выбор на пышном темно-красном беретто с тонким зеленым пером прямо над левым ухом – ухом гибеллина. Чувствуя себя записным щеголем, Пьетро проследовал за Марьотто к сапожнику, где заказал для отца пару сандалий. Заказ обещали выполнить к следующему дню.

Солнце было в зените, приближался свадебный обед. Марьотто улыбнулся своей великолепной улыбкой.

– Пойдем-ка к нам. Отец наказал мне развлечь сыновей синьора Алигьери.

– Алагьери.

– Я так и сказал. – И он хлопнул Пьетро по плечу. – Честно говоря, я до смерти не хотел идти. Спасибо тебе за то, что ты совсем не похож на сына знаменитого поэта.

Пьетро снова вежливо засмеялся, но сердце его упало.

«В этом-то и вопрос, разве нет? Что есть сын поэта – или любого другого великого человека, – как не бледное подобие своего отца? Бледное, жалкое и ничтожное…»

Чтобы взбодриться, Пьетро стал размышлять, как отблагодарить Марьотто. Ему не в новинку было оказаться совершенно одному в незнакомом городе, а вот в первый же день встретить друга… К такой роскоши Пьетро не привык. Когда до палаццо оставалось пять минут ходьбы – они снова шли по пьяцца делле Эрбе, – Пьетро осенило.

– Подожди секунду, – попросил он и исчез в толпе.

Через несколько минут вернулся.

– Это вам, синьор. – Он отвесил глубокий поклон, изящно взмахнув своим великолепным беретто, и одновременно протянул Монтекки пару кожаных ремешков тонкой работы. К каждому было прикреплено серебряное кольцо, чтобы владелец мог выгравировать на нем свое имя.

Монтекки просиял.

– Опутенки! – воскликнул он и уже было хотел схватить подарок, но вовремя вспомнил о приличиях. – Право, Алигьери, это слишком…

Пьетро выслушал причитавшуюся ему порцию довольно неубедительных отговорок и смущенно улыбнулся.

– Твой ястреб должен быть щеголем, под стать хозяину.

Марьотто не скрывал восторга.

– Завтра мы поедем верхом вдоль Адидже. Посмотрим, чему научился мой ястреб.

Пьетро кивнул.

«Если отец отпустит».

Вслух он сказал:

– Буду рад.

С южной стороны послышался колокольный звон. Восточная сторона отозвалась теми же нотами. Марьотто изменился в лице.

– Боже, мы опоздали!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Колокола церкви бенедиктинцев только что отзвонили к обедне, когда двое запыхавшихся юношей взлетели по ступеням внутренней лестницы палаццо Скалигеров и резко остановились на почтительном расстоянии от распахнутых двойных дверей. На лоджии спорили и смеялись – до юношей долетало гулкое эхо, усиленное воронкой залы. У каждого из них вырвался вздох облегчения – праздник еще толком не начинался, они почти не опоздали.

К ним поспешно приблизился дворецкий.

– Добро пожаловать, синьор Монтекки. Ваш отец уже здесь.

Дворецкий вопросительно посмотрел на Пьетро.

– Это мой друг, Пьетро Алигьери, – пояснил Марьотто.

– Алагьери, – привычно поправил Пьетро.

– Да, извини. Пьетро Алагьери. Он – сын знаменитого…

– Разумеется, синьор Монтекки. – Дворецкий как бы ненароком заложил руки за спину и скрестил пальцы от сглаза. – Ваш почтенный отец тоже участвует в празднестве, синьор Алагьери. Будьте добры, синьоры, снимите обувь. Для вас приготовлены домашние туфли. Гости уже собрались.

– Всегда думал, что надо говорить «Алигьери», – произнес Марьотто. – С чего вдруг заменили букву?

Пьетро пожал плечами.

– Отец решил, что таким образом он выражает презрение к тем, кто его изгнал. Алигьери – флорентийский вариант произношения. Отец с момента высылки требует, чтобы фамилия наша произносилась как Алагьери – в честь нашего предка Алагьеро ди Каццьяджида.

Марьотто вежливо кивнул.

– С вами, значит, и брат твой приехал?

Пьетро мрачно сосредоточился на шнуровке.

– Его зовут Джакопо.

– Что он из себя представляет?

В душе Пьетро фамильная честь боролась с объективностью. Признав ничью, он сообщил:

– Моему брату всего четырнадцать.

– Понятно. А у меня вот нет братьев, только сестра. Она славная, но очень уж непоседливая. Ее зовут Аурелия.

– Стало быть, Марьотто и Аурелия?

– Ромео и Аурелия, если на то пошло. Имена для нас выбрала наша мать – по крайней мере, так говорит отец. Я-то матери совсем не помню. Она хотела, чтобы меня крестили Ромео, а отец хотел назвать меня в честь деда. И вот результат – двойное имя, Ромео Марьотто. Имей в виду: называть меня Ромео опасно для жизни. – Монтекки покончил со шнуровкой и поднялся. – Ну что, готов войти в логово льва?

«Уж лучше бы это и был лев».

– Как мы объясним опоздание?

Марьотто хлопнул Пьетро по плечу, и они вместе пошли к большой зале.

– Вдохни поглубже и постарайся отнестись ко всему философски.

Перед самой дверью Пьетро невольно остановился. Стену украшали пять фресок; каждая изображала всадника, держащего в руках знамя с лестницей о пяти ступенях. Хотя все пятеро всадников были похожи друг на друга, как родные, Пьетро без труда узнал нынешнего правителя Вероны.

– Да, это он, – подтвердил Марьотто.

Пьетро глаз не мог отвести от фрески. Тот, кто не видел Кангранде, пожалуй, решил бы, что живописец польстил своей модели. Правитель Вероны восседал на боевом коне, в одной руке держал жезл, в другой – меч, на ветру развевалась грива каштановых волос. Поистине он был великолепен. Прекрасное лицо выражало яростный восторг. Над головой Кангранде, рядом со знаменем, изображавшим лестницу, красовалось знамя с его собственной символикой – борзой пес на лазурном фоне. От себя художник добавил несколько темных пятен, разумея под ними кровь, запятнавшую знамя в бою, из которого Кангранде вышел победителем.

Но Пьетро привлекла манера исполнения фрески.

– Какая прекрасная работа, – произнес он.

– Отличная, – подхватил Монтекки и, приглядевшись, добавил: – У жеребца шея изогнута под правильным углом, грива подстрижена как надо… Ой! Извини. Просто мой отец разводит лошадей. Художника зовут Джотто ди Бондоне.

Внезапно Пьетро расхохотался, немало смутив Марьотто.

– Ты что, слыхал о нем, Пьетро?

– Бери выше – я с ним знаком. Он друг моего отца. В каком-то смысле. Мы часто у него бывали, когда жили в Лукке. – Пьетро вовремя закрыл рот.

Видя, что приятель чего-то недоговаривает, заинтригованный Марьотто принялся его тормошить:

– Ну? Так что ты хотел сказать?

Пьетро покачал головой.

– Ты когда-нибудь видел детей Джотто? Они прекрасно воспитаны, умны, деликатны. Но до чего же уродливы! Что девочки, что мальчики. Страшны как смертный грех. Однажды мы у них ужинали, и отец спросил, как человека, создающего столь прекрасные фрески, угораздило наделать столь безобразных детей.

– Прямо так и спросил? И что же Джотто?

– А Джотто и говорит: «Друг мой, все дело в том, что фрески я пишу при дневном свете».

Еле сдерживая смех, юноши прошли на лоджию.

Где-то около Торре ди Конфине одинокий всадник придержал коня перед трактиром. Всадник был молод и, судя по глазам, несколько не в себе. С коня летели хлопья пены. Юноша спешился. На его крик «Эй, хозяин! Свежую лошадь, да побыстрее!» явился мальчик-конюх с куском сыра. В тот же миг дверь открылась и на пороге возник трактирщик собственной персоной, весьма дородной и об одной руке. Конюх, разинув рот, смотрел на хозяина; тот, в свою очередь, наметанным глазом окидывал юношу и его коня.

– Этому лошадь не давать, – обернулся трактирщик к конюху. – Он свою загнал и мою загонит.

Юноша, тоже загнанный, стиснул собственное предплечье. Дождавшись, когда трактирщик удостоит его вниманием, он выдохнул свою весть и вывернул свой кошель.

При виде ли золота или от услышанного, но толстяк поменял отношение к гостю на прямо противоположное. Юноше поднесли кружку крепкого эля; конюх в это время поспешно седлал лучшую лошадь. Юноша дрожал крупной дрожью, казалось, он вот-вот разрыдается. Он не сомневался, что едва избежал смерти; не сомневался также и в том, что по его горячим следам уже мчится целая армия.

Через десять минут он летел по дороге, бурдюк был туг от вина, шпоры нещадно впивались в лошадиные бока. Трактирщик тем временем успел созвать соседей – вместе они решали, уйти или рискнуть остаться.

Солнечный свет заливал огромную лоджию, выходящую на восток. Ее полукруглую крышу поддерживали колонны. Залу и лоджию разделяли пышные занавеси; сейчас они были отдернуты, и юношам, стоящим на пороге залы, правитель Вероны и его благородные гости казались изображениями самих себя. На заднем плане великолепной картины поблескивала река Адидже.

Но конечно же, всякого, вошедшего в залу, поражал в первую очередь не вид Адидже, а сам Кангранде делла Скала – он всегда был центральной фигурой любой композиции. Каштановые волосы, высветленные итальянским солнцем, обрамляли мужественное лицо. В движениях чувствовалась огромная сила, причем он не растрачивал ее впустую – каждый жест был выверен и точен.

«Он мог бы с тем же успехом называться Ястребом», – подумал Пьетро, заметив, что в зале помимо людей присутствуют собаки и ловчие птицы.

Последних Кангранде разводил. Соколы и ястребы свободно сидели на деревянных столбах, хранивших отпечатки их когтей. На птицах были клобучки, однако гости, пытавшиеся кормить птиц мясом из рук, все равно немало рисковали собственными пальцами.

У ног Капитана разлеглись две овчарки. Огромные, узкомордые, они казались совершенно дикими зверями; но вот Кангранде вытянул руку – и овчарки превратились в безобидных щенят, старающихся привлечь внимание хозяина веселой игрой.

Одна собака явно чувствовала себя главной. Это был гибкий, жилистый зверь с характерной длинной узкой мордой и изогнутыми клыками. Кангранде кинул псу подачку, и тот поймал лакомый кусок прямо на лету. Когда пес снова улегся у ног хозяина и принялся глодать кость, Пьетро разглядел, что на попонке у него вышиты серебром лестница и орел – знаки семейства делла Скала. Длинная шерсть на спине несколько свалялась под попонкой – признак, что пес был veltro, то есть из породы борзых. Слово veltro являлось синонимом к слову «полукровка». Кангранде носил кличку Il Veltro, дававшую его врагам пищу для острот.

По левую руку от Капитана, на почетном месте, сидел отец Пьетро. При рождении он получил имя Дуранте Алигьери ди Флоренца, однако теперь был известен цивилизованному миру как поэт Данте. Будучи на полторы головы ниже молодого правителя Вероны, Данте сильно проигрывал в сравнении с ним. Жесты его отличались порывистостью и какой-то незаконченностью, он страдал одышкой. Данте носил гонеллу – длинное одеяние, популярное в среде ученых, голову его скрывал остроконечный cappuccio. В одежде великий поэт отдавал предпочтение черному и алому цветам и выглядел почти зловеще. Пьетро унаследовал от отца большие глаза и римский профиль – орлиный нос, высокий лоб, тяжелую нижнюю челюсть и выдающуюся нижнюю губу. Только волосы у Данте были жесткие, черные и блестящие, а у Пьетро – мягкие, каштановые.

Не успели Марьотто и Пьетро появиться в дверном проеме, как к ним бросились слуги с чашами для мытья рук. Пьетро понял, почему их заставили надеть мягкие туфли: пол в палаццо был из чистого мрамора, выстилание тростником здесь не практиковали. Хозяин чрезвычайно заботился о том, чтобы в покои не попала грязь с улицы.

«Слуги, наверно, до смерти боятся собак», – подумал Пьетро.

Пока им помогали умыться, Марьотто шептал:

– Вон там, в темно-зеленом – Пассерино Бонаццолси, подеста Мантуи. Говорят, он лучший друг Кангранде, но кто знает, останутся ли они друзьями, если политический ветер сменит направление? Рядом с ним, в мехах, Гульермо да Кастельбарко Завяз-в-Грязи. Он недавно произведен в хранители оружия армии Кангранде, а это очень теплое местечко. Человек, который вертит в руках нож для хлеба, – Федериго делла Скала, дальний родственник. С виду застенчивый, но этим летом отличился при защите города. А за спиной Капитана – Николо да Лоццо. Кангранде зовет его просто Нико. Молод, чуть старше Кангранде, а уже второй человек в армии. В заместители Капитана его произвели за то, что он предал Падую, откуда сам родом, и перешел на сторону Вероны.

Марьотто продолжал в том же духе. Пьетро с интересом рассматривал каждого, о ком рассказывал приятель, понимая, что не запомнит и половины имен. О Бонаццолси он слышал, о Лоццо тоже. Казались знакомыми и некоторые другие имена. Синьоры, которым не нашлось места на кушетках, либо теснились за спиной Кангранде, либо сидели на покрытых подушками скамьях.

Марьотто смерил взглядом широкоплечего мужчину с длинными, заплетенными в косу волосами. Ярко-синяя лента, перехватывающая косу, отвлекала внимание от серебристых и белых нитей, тронувших темно-каштановую гриву. Марьотто думал целую минуту и наконец признался:

– Понятия не имею, кто это.

– Это Угуччоне делла Фаджоула, покровитель моего отца, – скромно промолвил Пьетро. – Он привез нас в Верону, чтобы заново представить отца Скалигеру. Хотя, по-моему, мы ему нужны, чтобы произвести впечатление на Кангранде. Угуччоне нелегко приходится без союзника на севере.

Марьотто кивнул с умным видом.

– А еще он подарил мне шляпу. Ту самую, которой больше нет.

Марьотто усмехнулся.

Угуччоне поднялся и ласково кивнул сыну Данте. Пьетро уже поднял руку, чтобы приветствовать его, но подле правителя Пизы заметил отца. Данте смотрел на сына взглядом, не предвещавшим ничего хорошего, и Пьетро инстинктивно отдернул руку, словно самый воздух ее обжег. Данте начал осмотр снизу; когда взгляд его добрался до макушки сына, щека великого поэта задергалась. Сердце у Пьетро ушло в пятки.

Юноша изо всех сил старался различить среди голосов, долетавших до галереи, голоса отца и Кангранде. Ему это удалось. Данте и правитель Вероны спорили с молодым аббатом в заношенной, подметавшей пол гонелле, и со смуглым носатым карликом. Этот последний носил на манжетах бубенцы; вообще его наряд казался пародией на стиль одежды веронской знати.

– Климент умер, – говорил аббат. – Церкви следует просить Филиппа[12]12
  Имеется в виду король Франции Филипп IV Красивый, ставленником которого был Папа Климент V, умерший в апреле 1314 года. Будучи отвергнут Римом, Климент V установил свою резиденцию в Авиньоне, где, по существу, находился под контролем французского короля.


[Закрыть] назначить нового папу.

– Какое значение для вас имеет национальность папы? – напрямую спрашивал пестрый карлик.

Данте и Кангранде отвечали с разной степенью горячности, но выражали одно мнение. У Данте, конечно, лучше получалось его выражать:

– Дорогой мой, вы заблудились в собственном красноречии! Обратив в христианство знатных язычников Рима, Господь тем самым избрал Италию Своим оплотом. Рим – обитель папства, а самый институт папства принадлежит итальянцам. Вы иудей. Сопоставьте перемещение папского престола во Францию с господством Вавилона – и вам, возможно, откроется истинный смысл событий.

– Италия – миф, – не унимался шут. – Италия – плод тщеславного воображения так называемых ученых. Фантазия философа. Или поэта.

– Мечта об истине – это вам не фантазия.

– Почему же тогда последний итальянский папа вас, мягко говоря, недолюбливал?

– Верно, шут. Он меня недолюбливал. Зато французский папа вообще никого не любит.

Марьотто дернул Пьетро за рукав, и вместе они приблизились к группе молодых людей, до хрипоты споривших о войне. Солировал жених: он отвечал на вопросы, которые ему подбрасывал крупный щекастый парень с целой копной непослушных соломенно-желтых волос. Впрочем, большинство приятелей жениха были заняты в основном тем, что подливали ему в кубок с целью раскачать на любовное стихотворение.

– Ах, Констанца! – вздыхал жених под радостные вопли молодежи. Пьетро и Марьотто не замедлили присоединить к ним свои голоса.

– Повезло же тебе! – ворчал молодой человек лет двадцати, широкоплечий, мускулистый, с изящной бородкой. Поигрывая шнуровкой, он скроил печальную мину: – Я вот никогда не женюсь.

– Конечно, Бонавентура, где уж тебе! – немедленно отреагировал жених. – Ты умудрился поссориться со всеми почтенными отцами Вероны!

– Знаю, знаю, – печально молвил Бонавентура, и плечи его поникли, а пальцы отпустили шнуровку.

– С тех самых пор, как твой отец, упокой, Господи, его душу, сыграл в ящик, ты только и делал, что пил, с девками путался да песни пел! – вступил в разговор третий голос.

– Не так уж много он и пел, – уточнил жених. – В основном пил да путался.

– Не забудь, он еще держит сотню соколов!

– Если я не женюсь в ближайшее время, я разорюсь, – констатировал Бонавентура.

– В таком случае поищи себе невесту за стенами Вероны, – посоветовал жених.

– Вне стен Вероны жизни нет нигде![13]13
  «Ромео и Джульетта», пер. Б. Пастернака.


[Закрыть]

– Не давай умереть надежде, иначе сам умрешь холостяком! – Жених уже опьянел, глаза его масляно поблескивали. – Как знать, может, мы выиграем войну с Падуей. Ты, Бонавентура, сможешь тогда похитить единственную дочь какого-нибудь богатого падуанца.

Бонавентура снова занялся своей шнуровкой.

– Единственная дочь богатого падуанца… Стоит подумать.

– Думай-думай. У женщин в Падуе самые большие… – Не договорив, жених вздохнул. – Ох, я же теперь женатый человек. Ах, Констанца!..

И остроты пошли по второму кругу.

На плечо Марьотто опустилась тяжелая рука.

– Сынок, не уделишь ли ты мне одну минуту своего драгоценного времени?

Синьор Монтекки говорил вкрадчивым тоном, слишком хорошо известным юному Алагьери.

Пьетро решил присоединиться к отцу, послушать его умные речи – просто в целях безопасности – и подошел поближе.

Аббат горячился. Тема папства была забыта: объектом праведного аббатова гнева стал сам Данте.

– Небо может быть только одно! С этим даже языческий еретик Аристотель соглашается. Почитайте девятую главу, в которой он говорит об устройстве небес.

– Благодарю вас. – Тонкие губы поэта сложились в зловещую улыбку, слишком хорошо знакомую Пьетро. Алагьери не выносил глупцов. – Именно это я и имел в виду. Только объясните мне, почему вы употребляете слово «небо» то в единственном, то во множественном числе. Где ваша логика?

Аббат, внешне похожий на Скалигера, прошипел:

– Вы цепляетесь к словам, как какой-нибудь иезуит. Небо, небеса… не все ли равно? Сути дела это не меняет.

– Святой отец, вы меня удивляете, – встрял колокольчатый карлик. – Вы делаете такие заявления, когда повсюду уши!

– Что вы имеете в виду?

Карлик ловко встал на голову.

– Чтение греческих книг – ересь и карается смертью. Не иначе, у святого отца имеются влиятельные друзья.

Аббат покраснел и зашипел, как кипящий котелок.

– Я составлю вам компанию на костре, святой отец, – я ведь тоже читал труды Аристотеля. Хуже того, я читал «Уничтожение». Насколько я помню, Аристотель, как и наш друг, не понаслышке знакомый с кругами ада, употреблял множественное число. Правда, в отличие от мессэра Данте, который настаивает на числе девять, грек применительно к небесам оказался экономнее. В его трудах фигурирует число три.

– Не искушай меня, шут, – кипятился аббат. – Мессэр Данте иезуитствовал на родстве слов «небо» и «небеса», в то время как Аристотель утверждает, что небо всего одно, ибо за его пределами ничего не может существовать.

Кангранде подался вперед, сверкнув великолепной улыбкой:

– Синьоры, я, к стыду своему, не читал трудов Аристотеля. Следует ли из его концепции, что мы сейчас на небесах? Похоже, нам не так уж многого остается желать.

В зале раздались слабые смешки; зато все они были искренние. Скалигер, нагнувшись, потрепал собаку по холке. Глаза его сузились.

– Однако, синьоры, мне нравится идея объединить три в одно. Возможно, в своей теории Аристотель предвосхитил Святую Троицу? Не следует ли считать Аристотеля пророком?

Аббат насупился.

– Синьор Алигьери, без сомнения, с вами согласится. Он уже и так причислил к лику святых языческого писаку Вергилия. Он покрыл лаврами немало языческих поэтов и философов, в то время как слуги Господа нашего прозябают в безвестности. Но, мессэр Алигьери, вы кое-кого забыли! В вашей «Комедии» почему-то не упоминается греческий философ Зенон!

Данте поджал узкие губы.

– Если Зенон не упоминается, это еще не значит, что он не подразумевается. Душ слишком много, не могу же я назвать всех поименно. Если вас интересует конкретная историческая личность, в следующее мое сошествие я наведу соответствующие справки.

По толпе прошел ропот. Один лишь Пьетро знал, чего стоило отцу сохранять самообладание. Гениальный поэт не любил толпы и даже боялся ее. С годами он научился скрывать свой страх под маской презрения.

Аббат воздел правую руку и, потрясая указательным пальцем, изрек:

– Вы, мессэр Данте, язычник! Вы только притворяетесь христианином.

– Что, несомненно, лучше, нежели ослу притворяться агнцем Божьим.

Услышав смешок, Данте повернул свою орлиную голову. Взгляд его остановился на Пьетро.

«О нет», – подумал юноша.

Было поздно – Данте пальцем поманил сына к себе.

– Синьоры, это мой старший сын. Пьетро, напомни нашему покровителю, какие три вида небес описывает Аристотель.

Пьетро готов был спрятаться в занавеси, как маленький.

«Вот она, расплата за опоздание. А заодно и за шляпу. Сначала аббату досталось за то, что назвал Вергилия писакой, а теперь моя очередь».

Среди гостей он заметил ухмыляющегося Джакопо.

«Смейся, смейся, болван».

Пьетро изо всех сил старался вспомнить уроки отца.

– Первое небо Аристотеля более всего приближается к нашим представлениям о рае. Это место, где пребывают души праведников.

– Хорошо. Продолжай.

– Под вторым небом Аристотель разумеет звезды, луну и солнце. Второе небо связано с астрологией.

Пьетро надеялся, что отец сам подробнее расскажет о втором небе, но Данте ограничился кивком.

– Правильно. Дальше.

– А третье небо… Третье небо…

– Ну же!

– Это вся вселенная, – рискнул Пьетро. – Это весь мир, все, что в нас и вокруг нас. Точно так же, как все языческие боги были только ипостасями Юпитера, или Зевса, так и все живое на земле – только ипостаси небесного.

– Не слишком продуманный ответ, – изрек Данте, глядя на сына. – Впрочем, его нельзя назвать неверным.

Слава богу, здесь нет Антонии. Сестра Пьетро не преминула бы процитировать Аристотеля, причем по-гречески. Голос Кангранде гулко раскатился по зале.

– Ваши речи напоминают Болонскую риторику. Тело всегда на первом месте, тело первично. Святой отец, похоже, рай находится вокруг нас. Это ли не ваш аргумент? Может быть, мы все в раю, только не подозреваем об этом?

Аббата опередил пестрый шут.

– Не знаю, что у вас за вера – я стараюсь не углубляться в вопросы веры дальше элементарных сведений о Божественном плотнике, – однако моя вера говорит, что человек был создан за пределами небес. И что Люцифер был изгнан с небес за то что восстал против Иеговы. А разве можно изгнать кого бы то ни было из бесконечности?

– Логики вам не занимать, – процедил аббат. – Но мы собрались не затем, чтобы заниматься теологией, несмотря на то, что это модно. Что есть, то есть.

– Шут поднял интереснейший вопрос, – промолвил Данте. – Разумеется, Аристотель писал в большей степени о природе физических явлений, нежели об астрологии. Но мы на ложном пути. Я не утверждаю, что небо – не одно. Я утверждаю только, что небо – это открытая книга. Извините, мне следовало с самого начала вместо слова «небо» употреблять слово «звезды».

Аббат топнул ногой.

– Я протестую! Небо – не книга! Полагаю, вы хотите сказать, что и этот труд написан на языке черни?

Данте написал «Ад» на языке, который священнослужители назвали vulgare. Поэт пренебрег языком ученых – латынью. Он утверждал, что на vulgare изъяснялись еще римляне тысячу лет назад, в то время как церковная латынь не имела ничего общего с разговорной речью итальянцев, как нынешних, так и живших в далеком прошлом. Тем более издевательским выглядел трактат, восхваляющий язык черни, – Данте написал его на латыни.