Текст книги "Короли Вероны"

Ее падение? Пьетро догадывался, кого имеет в виду Кангранде. Однако предпочел держать свои соображения при себе. Слова «Мы едва пригубили вино» готовы были сорваться с его губ, когда он услышал тихое лошадиное фырканье. Они с Кангранде привязали своих коней достаточно далеко от часовни. За все время разговора юноша ни разу не уловил характерных для лошадей звуков. Лошадь, которая только что фыркнула, наверняка была совсем рядом – скорее всего, у входа.

Скалигер плотнее сжал рукоять меча – значит, он тоже слышал фырканье. Жестом он велел Пьетро замереть, а сам встал, держа меч наготове.

Под аркой возникла тень. В тусклом свете Пьетро разглядел плащ с капюшоном. Фигура в плаще была примерно на голову ниже Пьетро. Она вся подалась вперед, как бы защищая сверток, что прижимала к груди. В этом движении было нечто, неуловимо напоминавшее юноше Богоматерь Скорбящую.

– Донна Мария! – Капитан выпустил меч и поднялся навстречу женщине. – Вам не обязательно было приезжать самой.

– В таком случае удивлена не только я. Не ожидала, что вы приедете. – Голос из-под капюшона звучал с незнакомым акцентом. Пьетро не мог его идентифицировать. Похожий выговор у падуанцев, однако манера произносить слова отличалась изысканностью, падуанцам не свойственной. Вдобавок казалось, что итальянский язык для этой женщины не родной, хотя она успела его прекрасно выучить.

Кангранде шагнул к женщине, на ходу сняв с гвоздя плащ. Увидев Пьетро, женщина инстинктивно подняла руку, словно для защиты.

– Вы не один!

– Я подумал, свидетель может пригодиться. Его зовут Пьетро Алагьери – на случай, если он вам понадобится. – (Пьетро неуклюже поднялся и отвесил поклон). – Ему можно доверять.

– Неужели? Кстати, меня ждут.

Кангранде поклонился.

– Мы вас не задержим.

Неохотно синьора позволила Пьетро проводить себя к алтарю, подальше от входа. Капитан снял с плеч синьоры промокший плащ и, бросив его на скамью, закутал ее в свой, успевший просохнуть. Как ни темно было, Пьетро разглядел, что темные кудрявые волосы женщины заплетены в косы, перевитые жемчугом и причудливо сколотые на затылке. Она не поднимала головы, однако не потому, что была напугана. Нет, совсем не потому. Синьора не отрывала взгляда от свертка, который держала в руках… нет, на руках. Она держала его как…

Как младенца.

Это и был младенец. Самый настоящий. Пьетро даже слышал, как он гулит и причмокивает. Что происходит?

Кангранде и донна Мария уселись у алтаря, но не рядом друг с другом. Разговор их продолжался всего несколько минут, причем говорил в основном Скалигер. Раз или два он задал женщине вопрос, и она ответила, не отрывая взгляда от ребенка.

Пьетро не мог разобрать слов, да они и не предназначались для его ушей. Чтобы Кангранде и донна Мария не подумали, будто он подслушивает, юноша уселся от них подальше. Он по-прежнему старался переключить внимание с зуда в ноге, ощупывая деревянную скамью. Пальцы его наткнулись на некий предмет, видимо, застрявший в щели. Пьетро попытался извлечь его. Отсыревшая древесина поддалась, и через несколько секунд предмет очутился у юноши в руках. На ощупь это был довольно крупный диск.

Пьетро тайком поднес находку к свету. На одной стороне диска имелся выгравированный лавровый венок и слово PAX, на другой – крылатый шлем и какая-то надпись. Пьетро пришлось поработать ногтями, чтобы прочесть ее.

MERCURIO.

Примерно в миле от часовни вспыхнула молния, и в ее свете по стенам заплясали причудливые тени. Прогремел гром – казалось, над самым куполом, прямо у них над головами. Ребенок заплакал. Пьетро машинально спрятал монету в кошель. Женщина принялась шепотом успокаивать младенца, одновременно снимая с шеи сумку, в которой принесла его. Казалось, она снимает перевязь, поддерживающую раненую руку. Прижав ребенка к груди, она заворковала, запела, как заплакала. Затем поцеловала крохотное личико и передала сверток Кангранде, который, похоже, дождаться не мог, когда его получит.

Скалигеру пришлось возвысить голос, чтобы перекричать гром.

– Его уже окрестили?

– Да.

– И дали имя?

– Да. Его нарекли…

– Я знаю, как его нарекли. Мы дадим ему новое.

– Хорошо.

Женщина встала и подала Кангранде запечатанное письмо.

– Здесь все, что нужно.

Капитан спрятал письмо под дублет. Женщина резко повернулась и проследовала к выходу, не взглянув на Пьетро. Она сбросила плащ Кангранде и надела свой, еще мокрый.

Все так же стоя у алтаря, Кангранде спросил:

– Что ты станешь делать?

Женщина остановилась в дверном проеме. Она обернулась, и Пьетро решил, что теперь-то увидит, какого цвета у нее глаза. В глазах донны Марии отразилось пламя свечи, и они показались юноше неправдоподобно темными, почти черными.

– Что я стану делать? Я исчезну. Но я буду следить за ним.

– Если тебе когда-нибудь понадобится…

Она горько рассмеялась.

– К тебе я не обращусь.

– Я хорошо его воспитаю. Он ни в чем не узнает отказа. Даю тебе слово, Мария.

Резким движением синьора смахнула слезинку. Зашуршали юбки, и через секунду она исчезла.

Пьетро не мог оторвать глаз от темного проема.

«Не может быть, – думал он. – За ним мы и приехали? Это и следовало держать в тайне?»

Только теперь юноша вспомнил обрывок разговора между Кангранде и Катериной и сообразил, в чем дело.

«Побочный сын! Бастард!»

Значит, сражение, его раны, бесстрашие Мари и Антонио, ампутированная рука Ногаролы, гибель множества людей – все было предпринято ради того, чтобы Скалигер сам воспитывал своего сына? И сегодняшняя их вылазка, опасная уже из-за одной только бури, не говоря о последствиях вторжения на территорию падуанцев, вылазка, которая все еще может стоить им жизни, имела целью не захватить Падую, а отнять у матери внебрачного ребенка Кангранде!

Значит, все разговоры о справедливости, судьбе, невезении, звездах, грандиозных планах принесены в жертву гордости – или крови? Значит, Скалигеру так необходим сын, пусть и побочный? У Пьетро это в голове не укладывалось.

«Да как он мог?»

Кангранде готовился в обратный путь. Пьетро, не в силах скрывать свое недоверие, спросил:

– Так вот почему вы не пошли войной на Падую?

Скалигер стоял под огромным каменным крестом, на руках у него заходился криком ребенок. Он склонился над кружевным свертком, вглядываясь в крохотное личико, и потому его собственное лицо оказалось в густой тени.

– Тише, Пьетро. Разумеется, поэтому.

Пьетро тяжело дышал.

– Почему? – не прошептал, а, скорее, выдохнул юноша.

– Потому что это важнее. Подойди ближе. Смотри!

Пьетро прохромал к алтарю. Кангранде поднял покрывало, и юноша увидел породистые скулы, светлый пушок на темени, четко очерченный подбородок. Сомнений быть не могло. В жилах младенца текла кровь Скалигеров.

Кангранде повернул сына к свету, чтобы рассмотреть его широко раскрытые глаза. Ребенок часто-часто открывал и закрывал ротик, словно птенец, однако смотрел не мигая, без страха. Глаза у него были прозрачные и совершенно, невероятно зеленые.

– Я ничего не принес в жертву, Пьетро. Я делаю только то, что необходимо. Можешь не сомневаться.

Подавив недоверие и негодование, Пьетро кивнул.

– Я не сомневаюсь, мой господин.

– Спасибо тебе. – Кангранде неотрывно смотрел в ясные глаза сына. – О sanguis meus,[39]39
  Sanguis meus (лат.) – кровь от крови.


[Закрыть] – выдохнул он.

В жизни каждого есть минуты, впечатление от коих таково, что они не отпускают человека до самой смерти, являясь во сне, затуманивая взор наяву. Пройдут годы, и битва за Виченцу померкнет в памяти Пьетро, детали канут во тьму или будут заменены и приукрашены. Однако минута, проведенная в тени Кангранде, у подножия старинного каменного креста, в бедной сырой и холодной часовне, минута, когда он заглянул в глаза маленького Скалигера, будет преследовать Пьетро в снах до конца его дней.

– Как зовут вашего сына?

В первый раз с того момента, как увидел ребенка, Скалигер растянул губы в улыбке.

– Его нарекут Франческо.

Флоренция, 25 декабря 1314 года

Целых три месяца по всей Италии разносились отголоски битвы под Виченцей. Посол Дандоло возвратился в Венецию и представил Совету Десятерых отчет, касающийся многочисленных секретов торговли, купленных им в Виченце. Дандоло выразил мнение, что, буде Верона вновь проявит враждебность и выйдет победительницей, Serenissima также подвергнется опасности. Посла выслушали со вниманием, и тотчас были предприняты меры, долженствовавшие ограничить власть Кангранде, когда его могущество достигнет полной силы.

В Падуе Гранде да Каррара устроил в свою честь парад. Все признали, что лишь его тонкая политика спасла город. Племянника Гранде, Марцилио, называли гордостью Падуи, байки же его о бастарде Скалигера молодежь не уставала слушать.

Да, говорили не о конце войны, а о новом бастарде. Официальная версия была такова: сестра Скалигера, прекрасная и энергичная Катерина да Ногарола, усыновила ребенка. Статус ее изменился – донна да Ногарола из бесплодной жены превратилась в приемную мать мальчика шести месяцев от роду.

Муж Катерины, вернувшись, обнаружил в доме чужого ребенка. Он принял новость спокойно и вскоре привязался к мальчику, как к родному племяннику, – многие даже усматривали в этой привязанности родство более близкое. Впрочем, разговоры о том, что донна Катерина усыновила побочного ребенка самого Ногаролы, оказались несостоятельными. Почему? Потому что в ночь накануне появления мальчика в доме Ногаролы Большой Пес исчез. На следующее утро слуги нашли его одежду, грязную и насквозь промокшую.

Сведения о наследнике Кангранде обрадовали многих; большинство обрадовавшихся являлись друзьями Вероны. Враги Большого Пса тяжко вздыхали, привыкая к мысли о том, что на их погибель скоро подрастет еще один Скалигер. Утешались они одним: неизвестно было, как отнесется к бастарду супруга Скалигера.

Однако в конце ноября другое событие потрясло Европу своею внезапностью не менее, чем своим смыслом, отодвинув толки о Скалигерах и междоусобных войнах на второй план. Новости касались французского двора. Сбылось проклятие Жака де Моле, последнего тамплиера. Король Филипп Красивый – правитель Франции, бич Парижа, выдвинувший одного Папу и повергший другого, – Филипп Красивый был мертв.

Когда сыновья его укладывали вещи для переезда в Верону, Данте получил письмо от своего друга Ангеррана из местечка Коси, что в Пикарди. В изложении Ангеррана события производили впечатление сверхъестественных. Филипп IV не страдал ни от хвори, ни от ран, пока несколько недель назад не упал с лошади. Мужчина в расцвете сил, Филипп внезапно рухнул на колени. Случилось это в солнечный ноябрьский день. Изо рта короля пошла пена, глаза закатились. Он ткнулся лицом в землю и застонал. Стонущего короля тотчас отнесли в постель, с которой он уже не поднялся. Де Коси сообщал, что король лишился дара речи и до самой кончины не произнес ни единого внятного слова, несмотря на то что ему приписывается множество высказываний. В завершение де Коси написал:

«Лишь время покажет, сбудутся ли предсмертные слова Жака де Моле, в которых он проклял весь род Филиппа до тринадцатого колена. Однако внутренний голос подсказывает мне, что все произойдет именно так».

Ни радиус, ни количество кругов, расходящихся от этого события по всей Европе, вычислить не представлялось возможным. Филипп IV доводился зятем наследнице Римской империи в Константинополе; он также состоял в кровном родстве и вдобавок был связан узами коммерции с неаполитанским и венгерским королями. Английский король и король Минорки являлись его вассалами. После поражения Англии у Бэннокберна, имевшего место летом 1314 года, Филипп заключил союз с новым королем Шотландии, Робертом I из династии Брюсов. Таким образом, через союзников власть французского короля распространялась до самого таинственного Востока. Несмотря на это, а может быть, именно поэтому каждый, узнав о смерти Филиппа, только и думал, какую бы из нее извлечь выгоду.

В Италии настоящим cause celebre стало возвращение Папы в Рим. Именно эту тему во время рождественской мессы развивал специально приехавший во Флоренцию кардинал-диакон Джакомо Гаэтани Стефанеччи, обретший прощение тем, что большую часть мессы посвятил пожеланиям долгих лет жизни Папе Селестину V. Латынь кардинала была безукоризненна, ему внимали с наслаждением.

Дочь Данте, Антония, преклонила колени и закрыла глаза. Казалось, она молит Господа об окончании Авиньонского пленения пап. Однако девушка могла думать только о посылке, что пришла вчера из Пизы. Посылка была от отца.

Антония сразу же разорвала упаковку, предполагая увидеть связку писем. Однако, к своему удивлению, девушка обнаружила деревянный ларчик, обитый желтою кожей. Гвоздики были медные, миниатюрные. Ларчик перехватывала запечатанная воском бечевка. На воске имелся оттиск отцовского перстня.

Не помня себя, Антония бросилась искать нож, а когда вернулась, обнаружила, что ларчик задвинут на верхнюю полку, а ее саму поджидает мать.

– Придется потерпеть до рождественского утра, – произнесла синьора Алигьери.

Бесчеловечное упрямство. Чудовищная несправедливость. Антония, однако, не стала спорить, зная, что тогда у матери появится повод отложить вскрытие печати еще на несколько дней. Теперь девушка стояла на коленях между матерью и теткой, делала вид, что слушает мессу, и строила догадки о содержимом ларчика. Справа от нее преклонила колени Джемма ди Манетто Донати, в замужестве Алигьери. Она держалась очень прямо, склонив голову именно так, как подобает. Только очень острый глаз заметил бы, как синьора Алигьери ущипнула свою дочь, едва та начала опускаться на пятки. Антония мигом выпрямилась и подавила желание потереть ягодицу. На девушку было устремлено немало взглядов.

Ничего удивительного, что теперь, когда отец ее не только знаменит, но и богат, к ней постоянно сватаются. Однако Антонию раздражало такое внимание. Где были поклонники, когда семья ее прозябала в бедности и только что не просила милостыню? С тех самых пор, когда слова «Данте» и «гений» стали произноситься с одной интонацией, к ним в дом повадились почтенные отцы с юными сыновьями. Пока что Антонии удавалось их отваживать – девушка умело приводила потенциальных мужей и свекров в полное замешательство. Мать не уставала пилить Антонию за то, что она ведет дела отца, – факт, по мнению синьоры Алигьери, пятнающий репутацию девушки на выданье. Репутацию Антонии пятнала также ее образованность. Едва жених ступал на порог, Антония заводила речь о своих переговорах с книготорговцем Моссо, цитировала Гомера или Вергилия, а то и пересказывала родословную соискателя, не упуская и нелицеприятных подробностей. Молодой человек смущался и поспешно откланивался, Антония же не сомневалась: никакое приданое уже не соблазнит жениха, если в комплекте с золотом идет такая невеста.

С детства Антонию окружали книги, также у нее было предостаточно свободного времени. Многие девушки жалели, что не родились мужчинами, – Антония ни на какие блага мира не променяла бы свой статус. У мужчин совершенно нет времени. Молодые люди благородного происхождения вынуждены разрываться между учебой, верховой ездой, соколиной охотой, фехтованием, тактикой ведения боя и доброй сотней других занятий. Даже брату ее, Пьетро, который, прежде чем оказался в роли наследника, только и делал, что читал или упражнялся в письме, приходилось, в силу своего пола, от случая к случаю изучать основы владения оружием. Антония же все свое время могла посвящать учебе. Она либо читала, либо ткала, причем ткала ужасно.

Правда, имелась категория молодых людей, не обязанных заниматься тем, чем подобает заниматься «благородным синьорам». В каждой знатной семье второго или третьего сына готовили в священники. Уделом этих юношей, как полагала Антония, были книги и молитвы. В священники прочили и Пьетро, пока Джованни не умер. Теперь, по всей вероятности, Пьетро ждет судьба воина, которой и предвидеть никто не мог. Похоже, никто не разделял сокрушений Антонии по этому поводу.

Конечно, теперь место Пьетро следовало занять Джакопо, однако никому и в голову не приходило начать готовить его к карьере священника. Джакопо на это не годился.

«Нет, – думала Антония, – Господу должна служить я».

Неудивительно, что в своем нежном возрасте Антония идеализировала это служение. Девушка страшилась замужества, и пострижение казалось ей самым простым выходом. Она не представляла всех тягот жизни в монастыре – нет, она была уверена, что монахини только и делают, что любят Бога и читают книги. Именно об этом мечтала Антония. Девушка надеялась, что отец, занятый более важными делами, не станет принуждать ее выходить замуж. От матери, суровой, непреклонной, ничего не прощающей, подобных милостей ждать не приходилось. Джемма поставила себе цель и добьется ее – ради блага семьи, разумеется. Заветной мечтой Джеммы было породниться с каким-нибудь богатым графом. Звезда Данте снова восходит, а значит, брак с его дочерью день ото дня становится все более желанным для самых благородных синьоров. Время работало не на Антонию.

Девушка утешалась лишь одною мыслью – что отец пошлет за ней. Он должен, должен вызвать ее к себе!

«Отец, умоляю вас, поспешите! Иначе матушка выдаст меня за какого-нибудь болвана, который не читает книг!»

Чудовища страшнее воображение Антонии нарисовать не могло. Человек, не читающий книг, не способен мыслить, необразован, нелюбознателен. Есть ли в мире занятие благороднее, чем оживлять слова? Нет, раз именно это поприще выбрал отец.

Антония поднялась и вслед за матерью пошла к алтарю за причастием. На Рождество всегда и вино слаще, и облатка мягче. Паства, выслушав от епископа Вентурино слова благодарности кардиналу-диакону, стала расходиться.

Тетя Гаэтана погладила Антонию по голове и полушепотом спросила Джемму:

– Сестрица, ты будешь на обеде у Франческо?

– Нет, сестрица, – отвечала Джемма. – К сожалению, у меня много дел. Поздравь от нас брата с Рождеством.

Гаэтана улыбнулась и качнула головой. Джемма никогда по-настоящему не принадлежала к семье своего мужа. Изгнание Данте, само по себе повергшее Джемму в шок, сопровождалось бедностью, сделавшей синьору Алигьери чрезмерно щепетильной. Ее родные не ладили с Данте. Ее семья победила, поэтому, хотя Джемма не отказывалась от общения с сестрой и единокровным братом мужа, общение это сводилось к обмену любезностями в церкви.

– Антония, – прошептала Джемма, – сегодня мы встречаемся с двумя знатными синьорами. Веди себя как следует.

«А не то» подразумевалось. Попрощавшись с тетей Гаэтаной, Антония выскользнула из церкви как раз в тот момент, когда порыв ветра швырнул в толпу прихожан добрую горсть сырой снежной крупы. Одни засмеялись, с уст других сорвались проклятия. Антония не могла сказать, в каком настроении матушка, и только плотнее завернулась в шерстяную шаль. Она вслед за Джеммой пробиралась сквозь толпу. Антония была невелика ростом, но только не по сравнению с матерью. Синьора Алигьери, маленькая, коротконогая, словно птичка, красила волосы в черный цвет и завивала их, а передвигалась крохотными шажками – Антония изо всех сил старалась не перегнать ее.

– Buongiorno, синьора Скровеньи! Надеюсь, вы поправились? Очень за вас рада. Синьора Бондельмонти! Так скоро встали на ноги! Поздравляю.

Джемма и на улице продолжала обмен любезностями. Во Флоренции о синьоре Алигьери говорили как о несчастной жене этого глупца Данте, видите ли, поэта, безропотно сносившей все унижения в отсутствие мужа. Бедняжка, сколько лет она жила на средства своих родственников и лишь недавно обрела твердую почву под ногами.

– Мона Джандонати! Поистине, вы словно луч солнца…

Антония попадала из одних родственных объятий в другие, по мере того как все представители семейства Донати по очереди склонялись над ее крохотной матерью, тянулись губами к ее щеке и с чувством произносили банальности. Джемма была дочерью Манетто и Марии Донати. Семейство это считалось одним из самых влиятельных во Флоренции. Антония никогда не понимала, почему мать так привязана к своим родным. Именно покойный кузен Джеммы приложил руку к изгнанию Данте. Однако отношения в семье были сложнее, чем казались на первый взгляд. Форезе, брат Корсо, являлся близким другом Данте; имя Форезе также носил родной брат Джеммы. Более того, тесть Корсо, правитель Пизы Угуччоне делла Фаджоула еще недавно привечал поэта в своем городе.

Мать и дочь, в свою очередь, целовали родственников, сидевших ближе к алтарю и потому сумевших раньше выбраться на улицу. Один из кузенов воскликнул:

– Что вы с Антонией жметесь в хвосте, словно воришки? Этак не годится! В следующий раз садитесь с нами! Вот, не далее как вчера Нанна Компаньи читала мне стихи, да с каким чувством! Я же быстренько осушил ее слезы, сказав: «Подумаешь! Я вот в родстве с самим Данте!» Угадайте, что она ответила? Она вздохнула и принялась расспрашивать меня о твоем муже, Джемма!

– Обязательно нужно добиться его возвращения! – доносилось с другой стороны. – Просто позор, что наш же собственный гений не может читать для нас вслух! Ведь в других городах он наверняка устраивает публичные чтения…

Чувствуя, что не в силах совладать с выражением собственного лица, Антония поспешно отвернулась и попала прямо в объятия своего дяди Форезе. Он тоже не молчал.

– Я сам дважды прочел «Комедию». Я даже несколько отрывков наизусть выучил. Однако я не согласен со своим тезкой. Мне нравятся бюсты в нашем городе. В такое сырое утро, как сегодня, женщинам нужно красить свои соски. Правда, я рад, что моя племянница еще мала для этаких дел, – добавил Форезе, неподобающим образом подмигнув Антонии.

– Смотрите, дядюшка, – произнесла Антония, – вот напишу отцу, и он вложит эти слова в ваши уста.

– А пиши, детка. Как только я умру, пусть выводит меня в поэме, кем хочет.

– Умрете вы, как же, – пробормотала Антония.

Дядюшка продолжал:

– Просто срам, что твой брат воюет не за тех, за кого надо. Говорят, он проявил отвагу под Виченцей, и доказательство тому – его ранение. Да, мой племянник ранен. Рана ужасная, по слухам, он теперь почти калека. Я горжусь Пьетро. Вот от кого не ожидал, так это от него.

Антония тоже не ожидала от Пьетро подобных подвигов. Она представить не могла своего брата-книгочея даже верхом на лошади, не то что с мечом в руках. С сентября он написал всего лишь раз, в письме упомянул о битве мельком, о своем же в ней участии вообще не заикнулся. Вдруг в ларце есть весточка и от Пьетро?

Матушка, пожалуй, заметит ее неуместную задумчивость. Антония обернулась и увидела дородного синьора лет сорока—пятидесяти, не из семейства Донати. Он улыбался девушке, и она не могла не ответить улыбкой, изогнувшись в реверансе.

– Доброе утро, синьор Виллани. Вы уже вернулись? Как вам нынешнее Рождество?

Джованни Виллани поклонился.

– Я действительно только что из Фландрии. Я привез секреты торговли, а также обрывки политических сплетен. В мире неспокойно. Что касается Рождества… – Виллани, все еще не выпрямившись, воровато огляделся. – Я, как обычно, прячусь от Перуцци. Он, по своему обыкновению, пытается втравить меня в очередную авантюру, естественно, с вложением кругленькой суммы. На сей раз речь идет, если не ошибаюсь, о каком-то художнике. А как вам нынешнее Рождество, мой милый злейший враг?

Антония бросила на чернявого толстяка лукавый взгляд.

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Не притворяйтесь. Все вы прекрасно понимаете. Я имею в виду пергамент, дитя мое, пергамент, и ничего более! Я пытаюсь написать отчет о нынешнем положении в мире, а у меня ни клочка пергамента! А все потому, что вы скупили весь пергамент для «Ада», этого пасквиля, что измыслил ваш отец! Будь вы постарше, или будь вы мужчиной, или хотя бы будь вы не так умны, я бы затравил вас собаками. – Виллани усмехнулся.

– По-моему, вы не там ищете виновного. Поговорите лучше с парфюмерами Виллорези, – произнесла Антония.

– Дьяволы! Грабители! Если бы люди не ленились мыться, им бы не понадобились всякие там отдушки и наш пергамент остался бы при нас. – (Парфюмеры часто жгли пергамент, чтобы изготовить духи.) Виллани продолжал: – Проклятые уничтожители книг! Что может быть гнуснее, чем сжечь книгу?

– Абсолютно ничего, – кивнула Антония.

– Тогда прошу вас, перестаньте уничтожать книгу, что зародилась в моей голове. Мне нужен пергамент! Я предпочитаю писать на пергаменте! Всякий раз, когда переворачиваешь страницу, она прямо-таки громыхает. Слова мои столь зловещи – зловещи, но не претенциозны, – что подобный шум кажется вполне уместным. Словно сам Юпитер подает голос. Увы, вместо пергамента я вынужден писать на бумаге. Горе мне! – Виллани брезгливо поежился и замахал перед собой руками, словно прогоняя муху. – А что есть бумага? Трава. Конопля. Вареные тряпки. Куски животных, которые и Минос не стал бы есть. Клянусь, мне даже прикасаться к бумаге противно. Наверняка через бумагу и чуму подхватить недолго.

– Ну что вы! – вмешалась Джемма. Она успела закончить свои разговоры и теперь считала себя обязанной пообщаться с собеседником дочери. – Мой муж уже много лет пишет только на бумаге. Прежде, когда денег не хватало, он писал мелом на стене. В писании на бумаге нет ничего пятнающего репутацию, особенно в наш просвещенный век. За бумагой будущее. Не так ли, Антония?

Антония послушно кивнула. На лице Виллани отразилось изумление.

– Простите, синьора, но ведь письмо – это священнодействие! Разве мы не называем Христа, Рождество которого сегодня празднуем, Логосом? Он есть Слово! Разве святой Джованни не съел книгу, дарованную ему ангелом? Разве не показалась она ему слаще меда? Неужто такая книга могла быть написана на бумаге?

– Синьор Виллани, вы кое о чем забыли, – не сдержалась Антония. – У святого Джованни потом болел живот.

– Разве в таком случае это не пресуществление? То, что было пергаментом во рту, стало бумагой в желудке. Нужно будет спросить у кардинала. Кстати, синьоры, могу я вас проводить домой?

Джемма с улыбкой отклонила предложение Виллани.

– Нас провожают синьор Гальярдо ди Америго с сыном, а также мой родственник Кьянфа. Они, наверно, уже заждались. Передайте мои поздравления синьоре Виллани.

Толстяк отвесил поклон, пройдясь шляпой по полу. Повернувшись к Джемме и Антонии спиной, он чуть не взвизгнул:

– Перуцци, дорогой мой, я вас всюду искал!

Антония все еще не могла подавить улыбку, склоняясь в реверансе перед отцом и сыном Америго, очень богатыми синьорами.

– Вы никогда еще не были столь очаровательны, – произнес старший Америго. – Погода сегодня скверная – значит, ваше очарование – только ваша заслуга. Сынок! – Синьор Америго с любезнейшей улыбкой отвесил сыну подзатыльник. – Разве синьорина Антония не прелестна?

– Что? А, да. Прелестна. Восхитительна! – Америго-младший поспешно поклонился. – Простите, я слушал вашего кузена. Он только что вернулся из Греции. Откуда конкретно вы вернулись, синьор Донати?

– Из Анатолии, – отвечал незнакомец. Значит, одним кузеном больше? – Из Бурсы, если уж быть совсем точным. Я ездил туда по делам торговли. Путешествие было приятным, но дома лучше, особенно в обществе прелестной кузины. – Он успел окинуть Антонию скучающим взглядом. – Пойдемте, синьоры. А то у меня вечером дела.

Они сошли с крыльца. Флоренция в те дни более походила на огромную стройку. Многие улицы были перекрыты – их мостили заново, спрямляли кривизну. Отцы города вздумали сделать Флоренцию похожей сверху на колесо – пусть Господь с небес видит, как от ступицы в центре расходятся идеально прямые спицы, и не сомневается в том, что город в надежных руках.

Они перепрыгивали лужи, образовавшиеся на месте выкорчеванных булыжников, и пробирались по деревянным настилам. Антония и думать забыла о своих проверенных способах отваживания женихов – молодой Америго, захваченный рассказом кузена Кьянфы о собственных похождениях в христианском городе Бурса, вовсе не обращал на девушку внимания, и ни докучные попытки синьоры Алигьери сменить тему, ни периодические тычки Америго-старшего не возымели действия. Таким образом, Антонии не пришлось пятнать собственную репутацию умными речами, и она добралась до дома, ни разу не вызвав недовольства матери. Кузен Кьянфа вызывал у девушки неприязнь, однако странным образом она была ему благодарна. Пожалуй, стоит звать его в гости всякий раз, когда заявляется очередной соискатель. Правда, кузен Кьянфа вряд ли согласится отвлекать внимание молодых людей бесплатно.

Попрощавшись с провожатыми, Джемма и Антония вошли в дом, где родился Дуранте Алигьери. На двери был нарисован фамильный герб. Наполовину зеленое, наполовину черное поле посередине пересекала серебряная полоска. Антония считала герб верхом изящества; Джемма находила его маловыразительным. Они вошли через дверь пристройки, появившейся в тот год, когда Данте вступил в гильдию врачей и аптекарей. Медицина его не интересовала, однако во Флоренции для того, чтобы принимать участие в общественной жизни, требовалось принадлежать к какой-нибудь гильдии. Вступление в гильдию врачей и аптекарей, вкупе со вступлением в брак (невесту выбирал отец), позволило Данте заняться политикой, которая впоследствии обрекла его на изгнание.

Как и весь город, дом подвергся реконструкции. Теперь, когда имя Алигьери было реабилитировано, Джемма заняла четырехэтажную башню и к ней пристраивала комнату за комнатой. Интерьер уже мог соперничать с лучшими домами в квартале, однако внешне дому пока не хватало устойчивости. Снаружи до сих пор красовались вделанные в стену кольца для привязывания лошадей. Джемме вовсе не хотелось, чтобы люди думали, будто семья поэта купается в роскоши. Пусть дом кажется скромным, пусть не пострадает впечатление о синьоре Алигьери как о мученице, терпеливо несущей свой крест.

Едва закрыв за собой дверь, Джемма принялась обличать непостоянство нынешних молодых людей, однако быстро перекинулась на кузена Кьянфу.

– Не успел приехать, а туда же! Сколько хлопот родным доставил, сколько они взяток дали, чтобы только от изгнания его уберечь! И это в то время, когда твой отец скитается на чужбине! Где справедливость? А с Кьянфы все как с гуся вода. Спасибо, Газо. – Теперь Джемма обращалась к слуге, помогавшему ей снять плащ. – Вели подавать на стол.

Газо послушно удалился. Мать и дочь остались одни.

Хотя Антония спокойно обозревала балки высокого потолка, Джемма заметила в глазах дочери тщательно скрываемое нетерпение.

– Ладно, иди открывай свой ларчик. Если будут новости о Пьетро, потом мне расскажешь.

В мгновение ока Антония из благовоспитанной девицы превратилась в резвое дитя. Она бросилась в заветную комнату, подолом сметая тростник. Антония едва сдержалась, чтобы не добраться до верхней полки, уцепившись за верх двери и подтянувшись на руках. Лишние секунды ушли на то, чтобы найти табурет и взобраться на него. Наконец ларчик оказался у нее в руках, и она поспешила наверх, в большую гостиную.