Текст книги "Мисс Подземка"

Корвец

Утром Эмер еще раз пожевала и отрыгнула для Птички Ням-Ням, все время думая, что обо всем этом она Иззи не скажет ни за какие коврижки, засмеет же. “Зато я хоть не кошатница”. За кофе Эмер погуглила дроздов, ворон и воронов – оценить шансы на одомашнивание и выживание, разведать, как их лечить и так далее. Судя по описаниям, птица все же была вороной, вороненком, Corvus из семейства Corvidae. Оказалось, что вороны всеядны. Через месяц после рождения они уже способны покинуть гнездо, хотя родители кормят их до полутора месяцев. Стало быть, Птичка Ням-Ням – ворон[87]87
  В Северной Америке этих птиц называют воро́нами, а не во́ронами, хотя классификационно верно последнее.


[Закрыть] не старше полутора месяцев от роду, поселившийся в квартире в Верхнем Вест-Сайде. Повезло ему или нет, еще предстояло выяснить.

Учительница во всем, Эмер пришла в восторг от латинизированной поэзии классификатора: царство Animalia, подцарство Bilateria, инфрацарство Deuterostomia. Что за хрень такая – инфрацарство? Тип Chordata, подтип Vertebrata, инфратип Gnathostomata, класс Aves, порядок Passeriformes, семейство Corvidae, род Corvus[88]88
  Животные – двусторонне-симметричные – вторичноротые – хордовые – позвоночные – челюстноротые – птицы – воробьинообразные – врановые – вороны.


[Закрыть]. Во. Ну что, по крайней мере знаем, кто мы. Она обратилась к птице:

– Привет, корвус брахиринхос[89]89
  Американский ворон (лат.).


[Закрыть], я хомо сапиенс, у нас с тобой общее царство – анималия, а также одно подцарство – билатерия, подтип вертебрата, что очевидно, и инфратип гнатостомата, что любопытно, – и я понятия не имею, что это значит. Не волнуйся, зачет сдавать не придется. – Она перепроверила и переперепроверила, что все окна закрыты, но все равно задумалась, не купить ли клетку. – На этом с наукой пока все. Я к тому, что у нас с тобой много общего, много на что можно опираться. Убилатерусь-ка я отсюда, увидимся после уроков. Буду звать тебя Корвусом, поскольку ты он и есть, и это крутое имя, по-моему, мужская версия Корветты – Корветта с яйцами. До скорого, Корвус. Корвец. – Вот так запросто птенец сменил пол.

Дверь на улицу ей открыл Новак, молодой серб на вахте. Она собралась было попросить его присматривать за птицей в течение дня, но решила, что не стоит. Кто его знает, какие в этом задроченном здании правила относительно содержания ворон.

– Доброе утро, Новак, – сказала она и подумала, не виновато ли получилось.

Двинулась по улице, но затем вернулась к дому.

– Эй, Новак, слушайте, тут работает консьерж, который вот такой?.. – Подержала руку на уровне своей талии.

– В смысле, ребенок? – изумленно уточнил Новак.

– Нет, маленький человек.

– Маленький человеческий ребенок?

– Нет, не маленький человеческий ребенок…

– Ребенок – дежурный консьерж? – Новак отмерил паузу между этими словами, будто каждое было самостоятельной фразой. Ребенок. Дежурный. Консьерж. Из-за этого стаккато Эмер рассмеялась. Осознала, что настроение у нее бойкое. Настроение. У нее. Бойкое.

– Нет. – Эмер вновь поднесла руку к талии, ладонью вниз. К пальцу прилипла семечка, она ее стряхнула.

– А, карлик.

– Тсс. Его зовут Сид или что-то в этом роде.

– Да, у нас нет консьержей-карликов.

– Да, у нас есть ноль бананов?[90]90
  “Yes! We Have No Bananas” (1923) – шуточная американская песенка Фрэнка Силвера и Ирвина Кона.


[Закрыть]

– Что, простите?

Эмер напела:

– Вахтенных карликов нет у нас нынче.

– Приношу извинения, – торжественно выговорил Новак.

Эмер широко улыбнулась. Сегодня утром даже обмен несуразицами наполнял ее блаженством. Птичка – существо, о котором можно заботиться, – вскружила Эмер голову.

Киджиламу Ка’онг

Пока шли уроки, Эмер все время думала и беспокоилась о Корвусе. После обеда, когда пришла пора рассказывать детям историю, она рассадила их и принялась излагать легенду индейцев ленапе – в честь Корвуса.

– Вы, ребята, знаете, что ленапе – это народ, который жил на Манахате до европейцев, да? Мы с вами это проходили. Называется коренной народ. – Дети торжественно покивали, словно готовились принять какое-то лекарство. Проскакивая мимо этого минного поля геноцида, Эмер двинулась дальше: – Так вот, ленапе рассказывали друг другу истории о том, как все устроено. Зиму они объясняли так: появляется Дух Снега и остужает весь мир. Но прежде, в доисторические времена, еще раньше, чем мистер Кротти был вашего возраста… – Дети рассмеялись – она завладела их вниманием. – В ту пору мир был теплым, у ворона перья были всех цветов радуги, а голос как у Адель[91]91
  Адель Лори Блу Эдкинз (р. 1988) – британская певица, автор-исполнитель, поэт.


[Закрыть] – прекрасный певческий голос. Но явился Дух Снега, всем стало холодно и мрачно, и зверям понадобился гонец – пусть отправляется поговорить с их богом, которого звали Киджиламу Ка’онг, что означает “творец, создающий мыслью то, что должно быть”. И вот все живое выбрало Радужного Ворона, чтоб отправился к Творцу и попросил его устранить холод.

Радужный Ворон полетел вверх, прямо вверх, и летел три дня, и обратил на себя внимание Киджиламу Ка’онга, запев прекрасную песню. Но Творец сказал, что раз уже помыслил Холод, с прописной буквы “Х”, раз-мыслить его уже не получится – холод теперь никуда не денется, сказал он. Но заметил, как погрустнел от этого Радужный Ворон, и потому ткнул палкой в солнце и создал Огонь – с прописной буквы “О”, дал эту горящую палку Радужному Ворону, пусть заберет ее с собой на землю.

Вниз Ворон летел долго, и горящая палка у него в клюве обуглила ему перья дочерна, а голос у Ворона сделался низким и хриплым. Резко бурчать да каркать он теперь может. И все же Радужный Ворон добрался вниз, принес Огонь всем живым существам, чтоб могли они согреться, и за это все перед Вороном поклоняются – то есть любят и уважают. Правда и то, что, если заметить ворона и приглядеться к его перьям при солнечном свете, до сих пор видно, как переливается и сияет в черноте много разных цветов.

– Вороны – классные, – проговорил Лиэм Розентал.

– Вороны черные и страшные, – добавил Экхарт Джоунз-Тиллерсон.

– Не говори “черные” – моя мама считает, что это слово расовое. – Это Бруклин Спайсер, чья мама работала в “Меррилл Линч”[92]92
  “Merrill Lynch” (1914–2013) – крупный американский инвестиционный банк со штаб-квартирой в Нью-Йорке, с 2013 года полностью слился с Банком Америки.


[Закрыть].

Эмер встряла:

– Ладно, перво-наперво, правильно говорить не “расовое”, а “расистское”.

– Вот-вот.

– Погоди, я с тобой не соглашаюсь.

Некоторые мальчишки в классе, чуткие к любым проявлениям власти, захихикали, а Эмер продолжила:

– Нет, не так: “черный” в этой истории – просто название цвета, и, как говорится в конце, черный у ворона содержит на самом деле все цвета радуги. Правильно? (Вообще говоря, нет, но детям это знать необязательно.) Иногда черное бывает страшным – как темнота, но и белое тоже таким бывает – как привидения, и это не значит, что черная или белая кожа у человека – это что-то страшное.

Эмер нервировало, до чего любые толкования в наши дни скатываются к вопросам расы, гендера или религии. Никакого искусства не осталось – даже в сказках для детей. Почему ворон – не женского пола? Почему Творец – “Он”? Лысый орел[93]93
  В английском языке так называется белоголовый орлан, с 1782 года – национальный символ США.


[Закрыть] – это черство по отношению к мужчинам, утратившим волосы? Вот на что мы теперь тратим время.

Да, это все разумные вопросы и глубокие, достойные поводы для размышления над историей, но Эмер вспомнился Вордсворт и то, как мы “природы искажаем лик, разъяв на части мир прекрасный”[94]94
  Парафраз строки из стихотворения Уильяма Вордсворта “Все наоборот”, пер. И. Меламеда.


[Закрыть]. Все в узел завязываются, лишь бы ни единой черты не переступить, – настоящая игра в гендерно-расово-нейтральный умственный “Твистер”.

– Задумайте что-нибудь такое странное – чего, может, даже и не существует.

– Как можно что-то задумать, если оно не существует?

– Вообразите.

– Единорог, который какает радужным шербетом.

– Отлично.

– Радужный шербет, который какает единорогом.

Класс развеселился. Даже Эмер поневоле расхохоталась над этим доморощенным сюрреализмом.

– Ладно, и то и другое здорово. Да, так что же Творец сказал насчет холода? Есть желающие ответить?

– Он сказал, что не может его устранить.

– Творец сказал, что он бы, может, и рад устранить холод, но не может, потому что как только ему в голову приходит мысль, и мысль эта – холод, отменить эту мысль он не в силах, а значит, похоже, все мы творцы, творцы мыслей, и то, что мы помыслили, уже нельзя устранить, нельзя раз-мыслить обратно, – а это что означает?

Один тихий ребенок поднял руку:

– Получается очень-очень занятой мир – и тесный.

– Да. – Эмер улыбнулась такой точной формулировке. – Это занятой мир, а еще получается, что какающие радугой единороги и единороги из радужного шербета существуют – уже целых пять минут.

– Нет, не существуют.

– Ах, нет? Тогда попробуйте раз-мыслить их обратно. Давайте все вместе раз-мыслим обратно какающего единорога.

Подождала миг-другой.

– Ну как?

– Никак!

– Не могу из головы выкинуть. Назову его Коди, раз он не уходит.

– Не-а, и не уйдет. Вот именно! В том числе и об этом сказка – она о силе ума, он способен измышлять то, чего раньше не было, а когда что-то придумано, оно уже никуда не денется.

Кто-то из детей проговорил:

– Очень-очень занятой мир.

Поезд впустую

Поездка в подземке домой все тянулась и тянулась. Эмер думала о Корвусе – тревожилась. До странного ждала вечера, чтобы опять отрыгнуть для птички. Садиться не стала, будто, если стоять, поезд поедет быстрее. Нашла себе на стене “Ход мысли”, занять ум.

…если внутренняя ситуация не осознается, она превращается во внешние события, подобные судьбе.

Карл Юнг[95]95
  Из книги К. Г. Юнга “ЭОН. Исследование о символике самости”, пер. В. Бакусева.


[Закрыть]

Ух, убойная какая хрень для подземки-то. Эмер задумалась, не юнгианец ли у них сегодня машинист. Цитата, казалось, нагружена смыслом, истиной, но Эмер не удавалось ее уловить, а потому с выводами она решила повременить. Подумала, что, может, это неплохое противоядие одному из самых нелюбимых ее выражений – “чему быть, того не миновать”. Терпеть не могла, когда кто-то так говорил. “Ой, видать, этого не миновать было”. Очевидно, все происходящее “не миновать”. Вот же отмазка-то. Но Юнг говорил, как показалось Эмер, что если не знать себя, то начнет происходить всякая херня, которой “быть и не миновать”, однако на деле ты сам бессознательно заставил это произойти.

Твое бессознательное – вот судьба. Или Бог. Не сделал домашку и не познал себя – судьба тебя отлупит, твоя же собственная тень. Выходит, в мире нет свободы воли, но на самом деле бессильным тебя делает твое же невежество в отношении себя самого. Или что-то в этом духе. Фрейд говорил, что характер – это судьба. Похоже, но не то же самое. Юный Юнг восставал против своего наставника. От всего этого у Эмер сводило мозги.

То же и про время: она слыхала недавно, как его уподобляют гитарной струне, натянутой между двумя точками – между прошлым и будущим, но странность для Эмер состояла в том, что согласно этой теории неподвижная точка – это будущее, а настоящее непрестанно колеблется, приноравливается и сдвигается так, чтобы сонастроить неподвижное прошлое и неподвижное будущее. Прошлое, стало быть, неизменно, хоть и, в общем, познаваемо, а будущее непознаваемо, но определено. Как с котом Шрёдингера: склянка с цианистым калием всегда и разбита, и цела, кот всегда и жив, и мертв – пока мы не откроем ящик и не глянем, и вот этот взгляд, само знание, и есть конец эксперимента, конец жизни: жизнь есть эксперимент. Будущее так же случайно и предопределено, как прошлое. Эмер это нравилось, хоть ум и набекрень, – да и по-человечески понятного смысла в этом недоставало.

То немногое, что было ей известно в науке, вынуждало ее считать себя дурой. Подумывала, не поучиться ли играть на гитаре. Или на барабанах. Размышляла о том, что Шрёдингеру и Гейзенбергу надо было открыть адвокатскую контору или булочную. Но не зоомагазин. Гейзенбергу своего ребенка не доверишь – да и Шрёдингеру не дашь кота на передержку. Гейзенберг то присматривает за ребенком, то нет. Неопределенность за десять баксов в час. Эмер хихикнула. Еще один вариант ограниченной свободы воли. Будущее неизменно, остается лишь настроиться на него. Круто. Допустим, но как?

Поезд миновал “станцию-призрак” на Восемнадцатой улице, заброшенную остановку. Эмер глазела на безлюдную платформу и размышляла, скучает ли платформа по многочисленным ногам, какие ей доводилось держать на себе. Ну вот пожалуйста, опять она приписывает предметам чувства. Думала Эмер и о том, что станция-призрак подобна планетам-призракам – незримым для нас, мы знаем о них лишь благодаря тому, как они влияют на орбиты видимых нам планет. Мы знаем о существовании таких вот планет-призраков и об их гравитационном влиянии лишь по необъяснимому, чудно́му поведению орбит планет, на которые эти призраки воздействуют. Наделена ли подобной силой станция-призрак, действует ли она так же на поезда и на тела граждан? – размышляла Эмер. Когда начинаем чудить мы, люди, – ладно, когда я лично начинаю чудить, уточнила она, – может, это призрак влияет на меня? Планета-призрак? Станция-призрак? Призрак мысли?

Нет, станция не скучает по былым более шебутным дням, – и тут Эмер заметила какое-то движение, чьи-то глаза приковали к себе ее взгляд. На пустой платформе стоял парень, вид у него был вроде как у бездомного, сам крупный такой, кряжистый, даже грозный. Это напомнило ей эпизодически появлявшиеся в “Нью-Йорк таймс” сообщения о бандах бездомных, ищущих прибежища от зимы в тепле и уюте заброшенных тоннелей подземки и забытых станций. Может, это еще один апокриф Нью-Йорка – подобно поветрию, связанному с детенышами-аллигаторами, которое привело к тому, что перепуганные хозяева юных пресмыкающихся принялись смывать своих питомцев в унитаз, и со временем в канализации возникло племя слепых крокодиловых, никогда не видевших света дня. Подобно байкам о фантомных конечностях, в которых ампутанты способны ощущать судороги уже не существующих мышц, город полнился призраками и привидениями. Аллигаторы и станции. Фантомные конечности города.

Но глаза, смотревшие на нее с платформы, были настоящими. Эмер, пролетая мимо, не прерывала этой связи взглядов с размытым силуэтом мужчины. То ли на веревочке, то ли на шнурке он держал что-то вроде монетки или какой-то безделушки – так гипнотизер показывает доверчивому зеваке денежку. Ей казалось, что он высматривает именно ее, Эмер, а не кого-нибудь. Предмет на подвесе мимолетно блеснул, Эмер заметила этот блик, а с ним голова мужчины, как ей померещилось, приняла очертания крокодильей – как у Собека, древнеегипетского божества.

Эмер понимала, что это ее подвижный ум проецирует ассоциации – она же только что сама думала о смытых в унитаз аллигаторах, верно? Египетское общество и религия – часть программы преподавания в первом классе: младенцы изучают младенчество цивилизации. О Собеке она знала. Изида. Загробный мир. Эмер сморгнула, и Собека не стало – она вновь видела человеческое лицо, а затем и сам мужчина, и его блестящая штучка исчезли, замелькали позади металлических опор и растворились в темноте, поезд мчал дальше.

Что за история у этого бездомного парня? Почему ей захотелось ему эту историю приписать? Чтобы свалить на него вину – он заслужил свою судьбу. Способна ли она сострадать без поэтических преувеличений? Почему бы просто не помочь? Просто взять да помочь. Столько всего в нью-йоркской жизни вынуждало отводить взгляд – отводить его от боли и несчастья, от чужого страдания, просто от обилия возможных историй, какие прут на любого человека ежедневно. Можно открыться и всем сострадать – и тем самым взорвать себе душу в клочья, чтобы ее обездвижило, – а можно отвернуться и думать о птенце ворона у себя в квартире. Почему Эмер проще открыть сердце ворону, но не возлюбленному, ворону, но не бездомному человеку на заброшенной платформе? Чего ради превращать бездомного в мифическое божество? Беспредельно ли ее сердце – или определенного размера, да и только?

Ее ли сердце или же фантомное было одержимо Корвусом, ее мальчиком, – она вскинула взгляд, пытаясь встряхнуться, словно мокрая собака, сбросить с себя эти липучие фантазии, нарушить ход именно этих мыслей, и тут увидела напротив человека, красивого мужчину. Он показался знакомым. Еще один знакомый чужак? Она его на этой ветке прежде не замечала, это уж точно.

И тут до нее дошло.

То был мужчина из ее сна – ну, в смысле, из того, который она видела уже не раз; мужчина, которого ее ум именовал Коном. Неоспоримым фактом это не было, но Эмер знала, знала, что это “факт сердечный” – знание нутром. В мыслях у нее был образ человека из сна. Этот образ – или сам человек – был рожден в ее мыслях, и, раз уж замыслился, раз-мыслиться не мог.

Возможно, – и это вероятнее, – она этого парня уже видела, то ли в подземке, то ли еще где, и почему-то он произвел на нее впечатление, вот она и увидела его во сне. Очевидное объяснение. Но все равно жуть как странно. Эмер прошептала вслух как вопрос:

– Кон?

В этот миг человек напротив вскинул взгляд. И улыбнулся.

Дражайший Фелляцио

Прошла пара недель, Корвус рос и, судя по всему, благоденствовал. Эмер уже не надо было срыгивать для него, он ел кашицу из семян и ягод, которую она месила ему в блендере. Как-то раз в четверг Эмер вызвали на подмену в шестом классе, на урок английского. Это был класс Иззи, она вела его в довесок к своим обязанностям школьного психолога. Иззи захворала и позвонила Эмер – выпросить одолжение. И пока нянечка стерегла ее младшеклассников, Эмер пасла детей постарше.

Им дали задание сочинить письмо от одного персонажа “Ромео и Джульетты” другому. Хорошая затея – дать персонажам второго плана слово, плотность и трехмерность, каких им обычно не доставалось в ходе истории; чем-то подобным руководствовался Стоппард, сочиняя пьесу “Розенкранц и Гильденстерн мертвы” – что у пешек тоже есть мечты и страхи, как и у ладей и слонов, королев и королей. Иззи – смышленая учительница.

Одна ученица прочла письмо, адресованное Кормилицей Аптекарю, позаботившись дать героям имена – Мэри и Стив; то был обширный аптечный заказ, написанный шекспировским языком XVI века в форме потока сознания, сопровождавшийся жалобами на больные ноги. Весь текст был украшен сокращениями, какими щедро наделила язык СМС-переписка: “О, лают мои псы, емж[96]96
  Ёб мою жизнь.


[Закрыть] (Стив-о!)… тритоны твои как? Свежи ли? Моя хозяйка ща вся на ССЛ и СУВО[97]97
  Синдром стервозного лица, синдром упущенных возможностей.


[Закрыть], но все же отложи тритоньих глаз четыре дсвд[98]98
  До свиданья.


[Закрыть]”.

Далее пришел черед следующей депеши, встал мальчик с задней парты, сама невинность и серьезность, и объявил, что прочтет письмо Меркуцио. Эмер кивнула. Ей не чужда была всеобщая любовь к остроумному Меркуцио, свойственная всем, кто выбрал английский своей специальностью, она жалела, что этот герой не дожил до времен, когда ему выделят собственное средство самовыражения. В том, как Шекспир подробно проработал второстепенного персонажа, который умирает так скоро, Эмер видела едва ли не глубочайшую мудрость всей пьесы, – да во всем шекспировском наследии в самом деле: лучшие и умнейшие совсем не всегда дозревают до полного величия, есть случайная трагедия и случайный рок, а самого смышленого, потешного и находчивого персонажа во всей пьесе – и, если взять шире, на всем белом свете – могут убить в ходе дурацкой семейной ссоры, затеянной парой бестолковых похотливых подростков.

Такова сокровенная и сокрушительная правда: не только хорошие люди умирают молодыми, но и лучшие, умнейшие, храбрейшие, ярчайшие. Эмер понадеялась, что выданное школьникам задание позволит им коснуться этих тем, и тут мальчик объявил, что письмо будет “от Меркуцио его кузену Фелляцио”.

Удар оказался настолько неожиданным, что Эмер по-тюленьи тявкнула смехом и разразилась судорожным хихиканьем. Прошло секунд десять, не меньше, прежде чем ей удалось расслабить диафрагму и осторожно перевести дух, и это, увы, породило новый приступ хохота. Сквозь слезы оглядела она класс, который по большей части оторопел от ее веселья, мальчик же шутить, очевидно, не планировал и, более того, вид имел слегка обиженный.

– Мне заново начать? – спросил он. – Это письмо, написанное Меркуцио его кузену Фелляцио…

– Нет! Заново не надо! – удалось выкрикнуть Эмер. – Хорошо, хорошо, продолжай оттуда, где остановился…

Мальчик сглотнул, растерянно сморгнул, откашлялся.

– Ладно… “Дражайший Фелляцио”…

Эмер буквально сложилась пополам. На этот раз, впрочем, смешным ей показалось слово “дражайший”.

– Подожди, остановись, пожалуйста… ох батюшки, время-то бежит… – До конца урока оставалось целых двадцать минут. – А давайте остаток урока посвятим самостоятельной работе, ладно? Сегодняшнее домашнее задание поделаем. – Ей удалось добраться до двери и выйти в коридор, где она смогла позволить себе еще парочку припадков смеха. В некотором смысле она навеки останется пятилетним ребенком. Иисусе. Подумала, что опять будет хохотать, когда возьмется пересказывать эту историю Иззи.

Эмер встрепенулась: по коридору до нее донеслась тяжкая поступь, и показалось не самое долгожданное лицо Сидни Кротти, коротышки-директора школы Св. Маргариты. Грохот, предварявший появление Сидни, происходил от тяжелых фликов на обуви директора – таков был давний секрет Полишинеля и повод для постоянных шуток всей школы. К четвертому классу большинство детей разговаривали с директором глаза в глаза. Ни единая живая душа ни разу не видела Сидни босиком или не обутым в тяжелые черные туфли с двухдюймовыми каблуками и трехдюймовыми платформами.

Сидни был священником-иезуитом карманного размера, благодаря Сидни школа преобразилась из строго католической в подготовительную для Лиги Плюща. Еще до изобретения видеокамер на мобильных телефонах – уж во всяком случае до середины 70-х – Сидни, вопреки росту, прославился тем, что, бывало, точным левым хуком валил с ног прогульщиков старшеклассников – и не раз. Репутация у него была “до последнего фунта лютейшего католика во всем Нижнем Ист-Сайде”. Казалось, этот человек способен драться, как дикий зверь, терзать когтями и кусаться, и, чтобы остановить, его придется убить, а если убить его, он, погибая, найдет способ вцепиться в тебя зубами, чтоб ты в конце концов испустил дух, утомившись таскать на себе мертвого священника.

Те “старые добрые времена”, как он их именовал, когда за непослушание ребенку можно было отвесить оплеуху и мир бы не рухнул, давно прошли, но в Сидни Кротти по-прежнему оставалась эта пылкая, праведная ожесточенность, эра политкорректности и просвещенной педагогики связала его по рукам и ногам, однако скрытая в нем свирепость находила выход в красочном словаре и отточенной пассивной агрессии.

Школа Св. Маргариты, даже находясь в Гринвич-Виллидж, сумела пересидеть 60-е в сторонке: мальчики ходили с короткими стрижками, девочки – в блеклых бурых свитерах. Однако Деревня стала иной, ее заполонили богатенькие, банкиры и ковбои хеджевых фондов разогнали отсюда геев и художников, тут-то изменились и задачи и положение школы. За этой сомнительной переменой власти Сидни наблюдал с привычной цепкостью, с чарующим видом изумления и растерянности, какая скрывалась под свирепостью терьера, присущей директору-коротышке. Ноги этой школы, сменив “кеды” на “коул-хааны”[99]99
  “Keds” (с 1916) – американская марка обуви из парусины на резиновом ходу; дизайн исходной модели этой обуви под названием “Чемпион” стал тем, что ныне собирательно именуется кедами. “Cole Haan” (с 1928) – американская марка повседневной обуви.


[Закрыть], обрели крепкую опору в новом городе – ноги на высоких каблуках, с толстыми фликами, шестого мальчишеского размера.

– Вот вы где – шастаете по средней школе. Можно вас на пару слов?

– Конечно. Здесь или?..

– Здесь годится. Вы плакали? – Сидни извлек из кармана пиджака носовой платок и предложил Эмер. Он до сих пор не расстался с нагрудным платочком, одежду ему шили на заказ – приходилось. Эмер никогда не видела его одетым свободно, однако подумывала, что он мог бы закупаться в детском “Гэпе” или претендовать на любой наряд из оставшихся после Принса. Промокнула глаза платком.

– Спасибо. Это один ученик, о боже, до чего же смешно было. В самый нерв попал.

– Сразу к делу… Я тут разбирался с родителями на этой неделе – две последние недели, вообще-то, – с родителями из вашего класса, по обе стороны культурной войны, скажу я вам. Невелика беда, но, думаю, вам надо быть в курсе. Да, мы школа либеральная, да, большинство наших родителей в узел готовы завязаться, лишь бы обойти любой намек на расизм в своей речи, с одной стороны, и на связи с христианскими правыми – с другой.

– Не улавливаю.

– Это все предисловие, ну? Мне птичка насвистела: вы пару недель назад угощали детей арбузом, верно?

– Может быть, не помню… Я иногда приношу детям арбуз. Им нравится.

– Зато не нравится родителям.

– С какого перепугу, Сидни? Из-за сахара?

– Сахара? Ха, нет, не из-за сахара. Афроамериканский мальчик Обама Йоханссон, ну, не сам он, а его мать – белая мать – сказала, что из-за этого арбуза им с сыном было неуютно, а потому не могли бы вы предлагать детям какой-нибудь менее оскорбительный фрукт[100]100
  Культурный троп почти с 200-летней историей: арбуз в представлении белого колониста связывался с нечистоплотностью (арбуз почти невозможно есть опрятно, и от него много мусора), ленью (его легко выращивать), избыточной общительностью (съесть целый арбуз в одиночку затруднительно, это общинная еда), инфантильностью (питательная ценность арбуза минимальна, это десерт и баловство с европейской точки зрения) и изначально не имел расовых коннотаций; арбуз был символом “неразвитых” небелых наций. Символом афроамериканцев он стал в период Гражданской войны в США, когда освобожденные афроамериканцы начали выращивать арбузы на продажу и тем кормиться.


[Закрыть].

– Менее оскорбительный фрукт?

– Да, менее оскорбительный фрукт. Это я цитирую. Или угощение.

– Что такое “менее оскорбительное угощение”? Вряд ли банан, думаю я. Слишком цисгендерный фрукт.

– Банан, по-моему, годится. Если он не слишком большой. Людям рядом с такими неуютно.

– Никаких цельнозерновых крекеров – от крекеров белым детям неуютно[101]101
  Крекер – жаргонное обозначение белых людей, особенно бедняков из глубинки Юга США. Иногда употребляется в негативном или даже оскорбительном смысле применительно к любому человеку с белокожими предками.


[Закрыть]. Никакого белого хлеба – белый хлеб и впрямь херня какая-то.

– Со мной-то чего воевать?

– Я понимаю, Сидни, простите меня. Не завидую вашему положению. Это вся суть претензии? Исключить арбуз?

– Вы рассказывали детям историю, которую можно толковать как аргумент против дарвинизма?

– Дарвинизма? Вряд ли.

– Может, толковать в пользу креационизма? Какую-то, прости господи, индейскую байку?

– О боже, ну да, наверное, сказку про Радужного Ворона.

– Ладно, короче, кое-кто из родителей в итоге встал на уши: вы, мол, впариваете креационизм юным душам и умам их привилегированного потомства.

– Я перечитаю еще раз, но такое там вряд ли найдется.

– Мать Молли Хэгер до печенок меня достала через задницу: мы вольны преподавать индейские мифы о творении, если столько же времени уделим Книге Бытия и какой-то индуистской хрени. Наша образовательная программа, как вам известно, – постхристиански христианская, но неакцентированная. Пусть мы слегка и тяготеем к нашей Библии, но блюдем разделение между церковью и программой преподавания, и нам нельзя попадаться на подаче никакой одной системы верований в ущерб другой. Все есть сказка, помещенная в свой дефаллоцентричный социополитический контекст. – Тон у него был до того лукавый, что Эмер не могла разобрать, действительно ли он верит в то, что говорит, верит отчасти или же просто издевается над всей этой чепухой.

Эмер начала оправдываться:

– Я подала это как сказку. Черт бы драл, я и не подавала ее – просто прочитала как упражнение для воображения, а не объявила научным фактом.

– Какого же хера с предупреждением о триггере?

– Я забыла предупредить о триггере.

– Забывать предупреждать о триггере нельзя. (Внимание, триггер) блядское предупреждение о триггере – это наша (внимание, триггер) блядская гарантия (внимание, триггер) блядской безопасности. Я эту (внимание, триггер) ебанину на дух не выношу, как и вы, но я (микроагрессия), убиться об стенку, вынужден заниматься подобными вещами. – После этого виртуозного пассажа он слегка поклонился.

Временами Эмер обожала Сидни. Он ее пугал, но она его обожала. Сидни развернулся и явил Эмер вид на собственный зад.

– Желаете сами поговорить с миссис Хэгер? Загляните, я уверен, у нее оттуда голова торчит. Поздоровайтесь с миссис Хэгер. Вам доводилось видеть БАСП средних лет, обитающую у вас в заднице?

– В вашей (внимание, триггер) заднице?

– В моей (внимание, триггер) заднице.

– Не возьмусь такое утверждать, Сидни. – Эмер машинально потрогала шрам на черепе.

Посреди всего этого до нее дошло, что Сидни – прототип крошки консьержа из ее снов, которого, сообразила она, звали Сидом. Поняв это, она выпала из разговора и сказала прямо-таки вслух:

– Вы Сид. Вы ши!

Сидни отступил назад, кивнул и произнес:

– Что?

– Ничего. Просто вспомнила кое-что.

– Вы вспомнили мое имя.

– Неважно, Сид, я просто задумалась.

Они уставились друг на друга. Эмер показалось, что она дерзит Сидни, хоть и не намеревалась.

– Мне тут сон приснился.

– Я вам снюсь?

– Вы были в моем сне.

Эмер вдруг поняла, что ей лучше бы очень тщательно выбирать слова. Сидни примолк и отвел взгляд, то ли улыбнулся, то ли скривился – не разобрать.

– Я польщен. – Теперь он вновь смотрел на нее. – Короче, Эмер, вы бы, что ли, приняли какие-нибудь антикризисные меры. Некоторые родители теперь чувствуют себя “небезопасно”. Может, проведете с ними консультацию-другую наедине. Паллиативно, профилактически. Вероятно, займет сколько-то времени, но оно того стоит, по-моему. На мой взгляд, точно.

– Как пожелаете, Сид.

– Чего я желаю, не имеет ко всему этому почти никакого отношения. Короче, пожалуйста, не отклоняйтесь от утвержденной учебной программы. Вы у нас ценный кадр, но родители – бешеные уроды, наделенные всевозможными правами. У меня тут одна спросила вчера, не рановато ли отправлять третьеклассницу на неделю в Коста-Рику в “Среду обитания”[102]102
  “Habitat for Humanity International” (осн. 1976) – международная неправительственная некоммерческая организация, занятая в том числе строительством простого и доступного жилья для бедных и бездомных во всем мире; организация ведет множество волонтерских программ для юношества.


[Закрыть] – пойдет ли это на пользу при подаче документов в колледж, если “прямо сейчас эту галочку поставить”.

– Услышала вас, Сид.

– Славно. А теперь не хотите ли попрощаться с миссис Хэгер? Если нет – нам пора. – Он собрался удалиться, а затем вновь обратился к Эмер, остановив ее, как раз когда она направилась в класс: – И, Эмер…

Она обернулась. Сидни озаряло яркое солнце, сиявшее в лестничное окно, в косых лучах вокруг головы Сидни кружились пылинки, словно нимб или распыленный густой дым от неведомого огня. Сид весь переменился с виду – вернее, так казалось, потому что в этом освещении Эмер не могла толком разобрать его черты, понять, что выражает лицо. Он сиял, словно был из иного мира. Эмер не видела, как движутся его губы, но услышала, что он сказал. Прежде чем уйти вниз по лестнице, он выкрикнул – без всякого предупреждения о триггере:

– Задницу берегите.