Текст книги "Лучшая ночь для поездки в Китай"

Глава 2

Несколько дней спустя я увидел в газете фотографию Клэр Инглиш. Это была старая подружка, женщина с лицом ребенка, с короткими легкими волосами. Я подумал, она хорошо выглядит – после всех этих лет. Должно быть, у нее тоже все хорошо. Такая большая фотография в городской газете. Я немного почитал, чтобы узнать, что она поделывала с тех пор, как я в последний раз ее видел: публицист в маленьком литературном журнале, правительственный чиновник по связям, заместитель директора компании, исполнительный директор, пресс-секретарь заместителя министра – ни одного шага назад на всем пути. Но почему, подумал я, все в прошедшем времени? Потом я посмотрел на верх страницы. Это была колонка некрологов. Она была звездой среди умерших в этот день. Клэр бы это понравилось. Она была амбициозна, всегда стремилась к следующему повышению. Умерла от рака яичников. Я помню, что она сказала мне, когда мы в первый раз спали вместе. «Я просто создана для того, чтобы любить тебя, – сказала она, – и не любить тебя». И тогда и теперь мне казалось, что это немного безвкусно.

На следующий день я пошел на ее похороны. Не знаю почему, у меня было такое чувство, что я должен. Было унылое, затянутое облаками, послеполуденное время, снег лежал унылыми могильными холмами. Можно было разглядеть первые черные пятнышки на вершинах сугробов. Подтверждение, что под ними прячутся куда худшие вещи. Я ехал в такси и смотрел по сторонам. Никогда раньше не замечал, как много в городе маленьких детей. Небольшие комочки зимних комбинезонов появлялись то там, то здесь, держась за папин палец или глядя в сугроб. Родители подталкивали их. Одна женщина вела своего годовалого малыша за помочи.

Я вошел в церковь как раз перед тем, как началась служба. Снаружи была горстка народу, многих я не видел со времен университета; они стали старше, бледнее, серее и толще. Казалось, каждый важная шишка, но, может быть, это был просто свет. Этот плоский, бессолнечный свет зимы делал их похожими на персонажи из фильма Бергмана. Поглядывающих в окно церкви, ожидающих Бога.

Я увидел Джонни Коттона. В колледже он пьянствовал от души, и по его брюшку, по его красным глазкам было понятно, что он все еще не бросил этой привычки. Он с подлинной сердечностью пожал мне руку и дважды произнес мое имя густым басом. Было время, когда Джонни, симпатичный молодой актер, работал по всему городу. Он сказал мне как-то вечером в баре, в его голосе звучал намек на смущение: «Я собираюсь стать большой звездой, Роман. Я собираюсь стать чертовски большой звездой». Он закончил тренировкой бойцовых собак на Западном побережье, собственная компания, он сказал. Он не оборонялся – ни капельки. Теперь он вернулся в город, немножко занимается сухой кладкой, так кое-что, чтобы занять время. Он не знал о моем сыне, и я ему не сказал. Хороший парень, но полагаю, не слишком увлекается чтением газет.

Я подошел к Джереми Ф. Я знал его со времен работы на общественном телевидении; высокий, элегантный, сильно за пятьдесят, выглядит как Филип Рот. Что бы ни происходило, Джереми всегда был на вершине. Смена правительства, смена партийного лидера – он всегда был нужной стороне. Люди, которые им восхищались, говорили, что он – словно канадская королевская семья. Его присутствие, его стиль. Для людей, которые любили его немного меньше, он был «аппаратчик».

– Мне так жаль, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. И в эту секунду я понял, как ему удалось сделать такую блестящую карьеру. Потому что он именно это и имел в виду. Ему было жаль. Не имеет значения, что он забудет обо мне через десять минут и насладится дорогим ленчем. – Позвоните мне, – сказал он. – Я к вашим услугам.

Я сказал: конечно. Я тоже это имел в виду, даже если знал, что, если позвоню ему в офис, его там не будет, секретарша запишет мое имя и он никогда мне не перезвонит. Потому что я не имел для него никакой ценности. Это не было личное. Просто в дне так много часов – и примерно столько же полезных людей, которых можно в них запихнуть.

Всю службу я смотрел и смотрел на толпу, туда и сюда, словно коп, который едет через город. Хотя что я хотел высмотреть? Зачем я здесь? Дочь-подросток Клэр подошла к алтарю к самому краю и обратилась к пастве. За ней, уровнем ниже, стоял моментальный снимок ее матери, тот самый, что в газете, когда ей было меньше тридцати. Дочь была хорошенькая, ее щеки пылали красным цветом жизни. Она прочла письмо к своей матери. Некоторые плакали. Вытирали глаза и глазели снова. Я продолжал смотреть в толпу. Юная девушка сказала: «И, мамочка, я обещаю, что буду помнить, какая ты была красивая. А не то, как ты выглядела, когда умирала». Хотя это было довольно откровенно, мне показались несколько странными такие слова для похорон.

Позже, выйдя из церкви, я снова подошел к Джереми Ф. Как мужчина к мужчине, словно мы оба страдали каждый на свой лад, но не делали из этого много шума.

Я сказал:

– В самом деле.

Он сказал:

– В прошлом году я был на похоронах Ларри Эпштейна. Вы знали Ларри?

– Политик.

– У него двое детей, и оба говорили речь. Это было что-то. – Он говорил так, словно это было соревнование, у кого будут самые печальные похороны. Очевидно, Ларри выигрывал.

Я сказал:

– Я уже ухожу, – и пожал ему руку и даже потом колебался, гадая, не следовало ли немного задержаться, поговорить. Меня тревожило, что даже в таких обстоятельствах я беспокоился о том, чтобы нравиться людям, о том, произвожу ли я на них хорошее впечатление, будут ли они хорошо говорить обо мне, когда я скроюсь с их глаз долой.

Я приехал в тот вечер домой, переступил через маленькую красную сандалию и пошел в спальню. В комнате было темно, красный уголек мерцал у изголовья кровати.

– Почему ты не покончишь с собой? – сказала она.

– Тогда мы никогда его не найдем. Несколько часов спустя запах сигаретного дыма поднял меня с кушетки. М. стояла надо мной, силуэт на фоне окна. Темно-синие сумерки после заката.

– Почему ты продолжаешь это твердить? – спросила она.

– Что?

– Что ты его найдешь.

– Потому что найду.

Одну секунду она осознавала это. Можно было чувствовать, что у нее разрывается сердце.

– Не смей шутить со мной, Роман, – неуверенно произнесла она.

– Я не шучу.

– Ты думаешь, мы его найдем?

– Да, мы его найдем.

– Но где он?

– Кто-то забрал его Кто-то увидел его на крыльце и забрал.

– Ты думаешь?…

– Да!

– Ты думаешь, если они забрали его, то забрали, чтобы защитить?

– Да.

– Значит, они будут добры к нему?

– Я в этом уверен.

– Но люди делают такие плохие вещи, Роман.

– Не все люди.

Она стояла, держа ладонь чашечкой под сигаретой, чтобы пепел не упал на ковер.

– Это правда. Не все люди плохие. – Она подумала, потом сказала: – Но, если они не плохие люди, почему они не вернут его?

– Они не знают нас.

– Разве они не видят, как мы страдаем?

– Может быть, они не смотрят.

– Правильно, – сказала она. – Может быть, они не смотрят. – Потом она пошла наверх, все еще держа руку под сигаретой.

В ту ночь мне снова приснилась мама. Мы шли с ней по главной улице мокрого карибского городка. День. Должно быть, было время ленча, улицы были полны, мужчины кружили вокруг в белых рубашках и брюках, мальчишки продавали сигары, выстиранное белье свисало с балконов над головой. На маме была мягкая шляпка, которая шла ей, и солнечные очки. Загорелая, как всегда.

– Ты видишь белое здание? – сказала она. – Там живет Эрнест Хемингуэй.

– Правда?

– Ты удивлен.

Я сказал:

– Я ожидал чего-нибудь более продуманного.

– Это очень простое место, – сказала она, как бы подтверждая реальность. – Белая комната с белыми стенами, смотрит на гавань. Хочешь зайти?

Я колебался.

– Может быть, он работает.

– Он привык, что к нему приходят люди. – Она посмотрела на меня с прохладцей. – Ты не очень любопытный парень, да, Роман?

– Я здесь не для этого, мама.

– Нет?

Я сказал:

– Есть кое-что, что я хочу спросить у тебя.

– Угу.

– Есть ли в городе кто-то новый?

– Конечно.

– Кто-нибудь, кого я знаю?

– Ты слишком осторожен, дорогой мой, – сказала она. – Это тебе не идет. – Она остановилась под красным тентом бара и заглянула внутрь. Коренастый мужчина в белой рубашке без рукавов открывал бар, расставляя столы и стулья.

Я сказал:

– Мама, можешь ты послушать меня секундочку?

– Я слушаю. Слушаю.

Я сказал:

– Я ищу свою старую подружку. Короткие волосы. Не очень высокая.

– Как ее зовут?

– Клэр Инглиш, – сказал я.

– Твоему отцу тоже нравились невысокие женщины. Иногда я думала, что ему следовало жениться на кукле.

– Она здесь?

– Она вызвала некоторую суматоху, когда сошла с автобуса. Всё мужчины. Но у меня нет ни малейшего представления, где она остановилась.

– Но ты уверена, что она здесь?

– Да, хотя я с ней еще не встречалась, если ты это имеешь в виду. – Она обмахнулась рукой, словно веером. Помахала низенькому человеку на другой стороне улицы. – Только не говори мне, что ты забыл, кто это, – сказала она.

– Кто?

– Это – Джерри Маллоу.

– Он отлично выглядит.

– Здесь можно делать все, что угодно, Роман. Вопрос только в том, чтобы вовремя перестать задавать вопросы. – Она снова заглянула в тень бара. – Давай зайдем на минутку, Роман. Что-то у меня слабость. И так приятно посидеть, пока не началась музыка. После этого, господи боже, ты едва можешь услышать собственные мысли.

– Кто-нибудь еще был в автобусе?

– Что? – Она была уже на пути в бар.

– Еще кто-нибудь был в автобусе вместе с Клэр Инглиш?

– Они не приезжают на автобусе, милый. Эти дни давно прошли.

– Но подожди, мама, подожди еще немножко.

– Нет, дорогой, я просто не смогу больше вынести ни секунды этой жары.

Я проснулся на кушетке; было четыре часа утра. Я чувствовал запах сигарет наверху. Слышались шаги, словно М. потеряла что-то и не могла найти. Я снова уснул со страстным желанием вернуться в мой сон. И я вернулся. Это было словно продолжилось кино, после того как поменяли катушку.

Теперь в карибском городке была ночь; из баров лилась музыка. Я увидел маму, идущую по узкой, мощенной булыжником улочке в компании людей, которых я знал с детства, – доктор Фрум, наш дантист, Глория Стайлз, Джонни Бест, краснощекий мальчишка, который жил через улицу от нас и совершил самоубийство.

– Роман, – сказал доктор Фрум, – ты все еще носишь фиксатор? Не имеет значения, что твои родители платят такие деньги, чтобы выпрямить твои зубы, если ты не будешь носить фиксатор.

– Он у меня в тумбочке, – ответил я. – Я надеваю его каждую ночь.

– Ему нет нужды больше носить фиксатор, – сказала Глория Стайлз.

– Пока он его не сломал, не имеет значения, где он его держит, – сказал дантист.

Все от души над этим посмеялись.

Мы отошли на тротуар, группа, которая возвращалась с вечеринки, погудела клаксоном и помахала нам шляпами.

– Автобус, набитый студентами инженерного факультета, – мягко сказал дантист.

– Как грустно, – отозвался я.

– Они успокоятся, – сказала Глория. – Все так себя ведут первые неделю или две.

Улица мягко поднялась на сотню ярдов, мимо величественных обветшалых зданий, то тут, то там были припаркованы блестящие машины.

– Они должны чистить их и полировать каждый день, – сказала мама.

– Хорошая чистка занимает две минуты, – сказал доктор Фрум. – Они не относятся к своим зубам серьезно, пока не начинают их терять. Тогда они приходят ко мне.

Улица влилась в заполненную народом шумную площадь; люди сгрудились в кучу, плечом к плечу, двигались только их головы. Симпатичный черноволосый молодой человек в военном жакете кивнул мне. Я подумал: откуда бы я мог его знать? В другом конце площади в ночное небо вздымался большой собор. Можно было слышать живую музыку, щипки электрогитары, человек в сомбреро пел в микрофон.

Я спросил:

– Это португальский?

Мама на секунду прислушалась.

– Я очень хорошо знаю романские языки, кроме португальского. Не могу даже сказать, где заканчивается одно слово и начинается другое.

– У нас один раз была португалка, – сказала Глория Стайлз. – Но она не брила под мышками. Я сказала ей, что у нас в Канаде так не принято.

– Когда ты их теряешь, ты их теряешь, – сказал доктор Фрум, умоляюще удерживая меня за рукав двумя пальцами.

Потом я увидел Клэр Инглиш. Детские черты лица, короткие волосы, завитки у ушей, в точности так, как она обычно носила. Она разговаривала с группой стильных женщин лет тридцати. На секунду я подумал о том, чтобы ее не заметить, о том, чтобы не предоставлять себя в ее распоряжение с такой легкостью. Ей всегда это во мне не нравилось. Но сейчас для этого точно не время. Она заметила меня и тряхнула волосами – что-то вроде грустного приветствия.

– Мне так хочется перед тобой извиниться, – сказала она.

– Это было давным-давно, – ответил я.

– Я обычно смотрела тебя по телевизору и думала: он когда-нибудь думает обо мне?

– Я думаю о тебе все время.

– Но ты обо всем все время думаешь. Это часть твоего очарования. – Она дотронулась до моего локтя. – Но ведь это не то, о чем ты действительно хотел поговорить, правда? Ты просто проявляешь вежливость.

Я сказал:

– Я ищу кое-кого. – Мой голос задрожал. – Думаю, что покончу с собой, если он здесь.

Она что-то прошептала на ухо подруге, которая окинула меня встревоженным взглядом. Они еще мгновение говорили друг с другом, а потом Клэр совершенно другим тоном сказала:

– Тебе лучше пойти со мной.

Мы вышли из тоннеля и оказались по другую сторону канала. Город мерцал огнями у нас за спиной.

– Нам повезло, что мы поймали такси, – сказала Клэр. – На этой неделе в городе фиеста.

Я ничего не ответил.

Машина двинулась в глубь острова; запах моря стал слабее. Дома были ярко освещены изнутри, они удалялись все дальше и дальше, пока джунгли не подступили по обе стороны дороги, луна – круглая и немигающая – висела прямо над верхушками деревьев. Камни хрустели и отлетали из-под колес такси; кошка исчезла в листве. Водитель заглушил мотор, фары погасли, мы остановились. Выше по дороге, наполовину скрытый в джунглях, стоял желтый, обшитый досками коттедж. Неожиданно я услышал из джунглей ночные звуки: сверчков, лягушек, влажные звуки. Мы сидели молча. На ступеньках желтого коттеджа появился чернокожий ребенок, постоял на крыльце и вернулся внутрь.

Я сказал:

– Это здесь?

– Это здесь, – ответила она.

Я вышел из машины.

– Хочешь, чтобы мы тебя подождали?

Я ничего не ответил. Я оставил дверцу открытой (не хотел хлопать, чтобы не встревожить людей в доме) и мягко побежал по дороге, пока не оказался в круге света перед домом. Мягкий оранжевый свет струился из-за оконных занавесок. Я поднялся на крыльцо. Стеклянная «музыка ветра» звякнула над головой. Она прозвучала так, словно разбилось стекло. Я положил руку на ручку двери. Я слушал. Внутри работал телевизор. Футбол в прямом эфире; можно было расслышать, как ширится звук на заднем плане.

Я повернул ручку и вошел.

Маленький мальчик с сонными глазами обернулся от телевизора, стоявшего прямо передо мной. Я в несколько шагов преодолел комнату, схватил его на руки. Я разрыдался, я мог слышать его запах, чувствовать его. Я сказал:

– Просто побудь так. Просто одну секунду.

Я сжал его. Я думал, досчитаю до десяти, и, если к тому времени он не исчезнет, значит, это реально. Он реален, и я здесь.

Я сказал:

– Саймон, я не могу быть вдали от тебя.

Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, о чем я говорю. Он отклонил голову, чтобы видеть мое лицо, посмотрел в один глаз, потом в другой.

– Тебе не нужно этого делать, папа.

– Нужно.

– Нет, не нужно.

– Нет?

– Ты в любом случае будешь здесь.

Я сказал:

– Но я хочу быть здесь сейчас.

Одну секунду он смотрел на меня.

– Папа, я в порядке.

Я сказал:

– Ты такой храбрый. Как ты можешь быть таким храбрым? Ты совсем один.

Он покачал головой:

– Я никогда не был один.

Я поцеловал его макушку. Его светлые волосы были густыми, здоровыми и чистыми.

– Ты дождешься меня?

– Да.

– Ты не будешь грустить?

– Нет.

– Обещаешь?

– Да. – Он дотронулся маленькими пальцами до моего лица. – Не будь таким грустным, папа. – Он вытер слезы с моих глаз. – Не грусти, – сказал он.

Глава 3

Я вернулся на работу. Я наложил грим, вошел в студию, проинтервьюировал своих гостей, а потом пошел обратно в гримерку. Пришла Джессика, сказала, как хорошо я работал. Потом я стер грим, взял свои заметки – инструкции для шоу на следующий день и ушел домой.

Люди были со мной ласковы. Девушка-гримерша перестала спрашивать, гей Том Круз или нет, звукооператор обошелся без обычных шуточек о том, сколько денег должны получать люди в кадре. Так что я делал свою работу. Я никогда не выходил за рамки сценария, несмотря ни на что, не выходил за рамки десяти аккуратно отпечатанных типовых вопросов, которые Джессика вручала мне каждое утро. Женщина, которая делала мосты из спагетти, израильский политик с микрофоном на плече, телевизионный актер, который только что выпустил свой первый полнометражный фильм, – все это не имело значения. Я задавал свои десять вопросов, а потом говорил «до свидания».

Сначала я думал, что возвращение на телевидение, риск что-то сделать плохо или плохо выглядеть могут отвлечь мое внимание от раны, могут заставить думать о чем-то еще – хотя бы некоторое время. Но это было не так. Это совсем не сработало.

Что сработало, и я некоторое время этого не осознавал, так это тот эпизод, который произошел однажды ночью, когда я вышел прогуляться. Было за полночь, ясная погода, звезды на небе видны очень отчетливо; можно было почувствовать, как холод щиплет в легких. Я шагал вдоль порта Давен – индустриальный участок, без деревьев, такое соседство, от которого сердце сжимает стальной рукой. На южной стороне, неподалеку от пустыря, леса, и я заметил, что в глубине участка была крошечная бытовка и в ней горел свет. Не знаю почему, но я перепрыгнул через цепь ограды и двинулся через парковку к бытовке. Доберман-пинчер, большой, лоснящийся, беззвучно появился передо мной. Ни рычания, ничего. Он просто стоял там, с этими черными глазами-пуговицами, с этими обрезанными ушами, прижатыми к голове, глядя на меня; животное, способное перегрызть глотку, даже не оскалившись. Я начал отходить. Я не сводил с него глаз, один шаг, второй, обратно через парковку, пока спина не уперлась в ограду. Тогда он подошел ближе, достаточно близко, чтобы меня коснуться; все еще без звука. Я не повернулся, я знал, что, если попытаюсь влезть на ограду, он нападет. Так что я стоял там, где стоял, не глядя на него, не двигаясь.

Дверь бытовки осветилась, оттуда неторопливо вышел косматый парень. Не стал кричать, не побежал. Просто подошел ближе, пока не оказался рядом с собакой.

– Могу ли я вам помочь? – спросил он.

– Я ищу своего сына.

– Выйдите на свет.

Я сделал, как он просил. Тогда он сказал:

– Вы – тот парень, который пошел в бар.

– Это так.

– Ну что ж, его здесь нет.

Я сказал:

– Можете открыть для меня ворота?

– Не могу.

– Почему нет?

– Они запираются снаружи.

Я сказал:

– Тогда мне придется перелезть через ограду.

Он ответил:

– Вы ведь так сюда и попали.

– С собакой не будет проблем?

– Нет, с ним все в порядке. Не беспокойтесь о нем. – Это прозвучало как их общая дружеская шутка.

Я перелез через ограду, мои руки тряслись, цепи звенели. Парень даже не попытался помочь. Я спрыгнул вниз, потер руки; они горели.

– Хорошо, – сказал я, – большое спасибо.

– Не заняло много времени, точно? – спросил он. – Вы поворачиваетесь спиной – бах, и оно исчезает.

И, только вернувшись на промерзшую улицу, я осознал, что несколько минут, с того мгновения, как впервые появилась собака, пока она смотрела на меня так, словно готова броситься, я думал о чем-то другом, кроме Саймона.

– Ты еще здесь? – прошептал я, от моего дыхания шел пар. Да, он был здесь.

– Неужели ты думал, что я уйду?

Босс позвал меня в кабинет, спросить, как идут дела. Я сказал: хорошо. Не вышел ли я на работу слишком скоро? Нет, не слишком скоро. Виделся ли я с кем-нибудь, получил ли какую-то помощь? Я сказал: нет, я не нуждаюсь в помощи, я нуждаюсь в том, чтобы вернулся мой сын. Он произнес довольно возвышенную речь; он прямо подразумевал это, я полагаю, но сейчас было не время цитировать Генриха V.

Позже в тот же вечер я остановился у стола Джессики Зиппин. Я искал капиллярную ручку, у нее их всегда была целая куча. Джессики не было, она, может быть, ушла в редакторскую, но она оставила на столе рейтинги за неделю. У нас шло дневное шоу о текущих событиях, довольно легковесное, очень популярное у геев и официанток. Отчего запросто можно было получить столик в любом ресторане города.

Первые несколько дней после того, как я вернулся, рейтинги были огромными, почти миллион человек, это было вдвое выше, чем мы обычно имели. Фактор любопытства, я полагаю. Хозяин ток-шоу теряет ребенка; давайте-ка посмотрим. Но потом рейтинги начали падать.

Наверное, я должен был уволиться, но правда состояла в том, что я не знал, что делать целый день, без работы, что делать по утрам, или после полудня, или на следующий день, или через месяц после, или через год после. Думая об этом все время, становишься беспомощным.

Однажды утром Джессика вошла в гримерку. Она сказала: в сценарии ошибка. Тут должен быть Ральф Клейн, не Кельвин Кляйн. Этот парень был модельером. И пока я говорил, объясняя, что все это знаю, я заметил, что она смотрит на мои губы, и у меня появилось чувство, в самом деле очень странное, что ей хочется поцеловать меня, что моя бесконечная печаль из-за сына каким-то образом ее привлекает. Может быть, ей просто хотелось спасти меня.

– Моя мать – ваша большая фанатка, – сказала она.

– Угу.

– Она смотрит вас как прикованная.

– Мило.

– Она просила узнать у вас, не еврей ли вы.

– Нет, я не еврей.

– Я ей так и сказала. Но она говорит, что вы должны быть евреем, чтобы так говорить.

– Нет, я не еврей.

– Все равно, она просила меня узнать, может ли она когда-нибудь с вами встретиться. Это по-настоящему ее взволнует.

– Очень лестно.

– Может быть, вы сможете как-нибудь пообедать с нами.

Я видел, что ей хочется быть доброй.

– Обед с вами и вашей мамой?

– Ну, там будет еще один парень.

– Ох.

– У нее новый муж. Он настоящий козел, но они всюду ходят вместе.

– Очень плохо.

– Что именно?

– Иметь козла в качестве отчима.

– Пожалуйста, он не мой отчим. Он просто козел. – Она сделала паузу. – Она хочет, чтобы я вернула ей ключи от дома.

– В самом деле?

– Она сказала, что ей не нравится, когда дети шныряют повсюду, где им только понравится. Позволяют себе входить без спроса.

Я сказал:

– Так что она попросила вернуть ключи.

– Точно.

– Господи Исусе, – сказал я.

– Она уже делала так раньше.

Гримерша ждала. Я сказал:

– Делала раньше что?

– Вышла замуж за парня из Чехословакии. Поселила его в доме, как сейчас. Я три года не выходила из своей комнаты.

– Ничего неподобающего, я надеюсь.

– Нет, просто карманный вор. Просто карманный вор, живущий в моем доме. – Думаю, она смахнула со щеки несколько слезинок. – Я говорила ей, я сказала: «Я выброшу ключи, мама, но я их не отдам».

Вошел директор студии. Увидел, что гримерша красит тушью глаза перед зеркалом, а Джессика вся в слезах.

– Начинаем через пять минут, – сказал он и вышел.

– Вот что я вам скажу, – сказал я, – я пообедаю с вами и вашей мамой. С этим парнем тоже. Я расскажу ему, что вы просто фантастическая.

– Он не станет слушать.

– Я расскажу ему, что вы просто фантастическая, и, если он не ответит как положено, я его прогоню.

– Вместе с его фургоном?

– Точно.

– У него большие уши, – сказала она. – По-настоящему большие уши. Как листы капусты.

Прошло уже приблизительно шесть недель, снег по большей части сошел, убегая в сточные трубы; это было первое, что слышалось поутру, – бегущая вода и мокрые автомобили шипят шинами по асфальту. Как-то утром, когда я выглянул в окно и был еще один серый день, я подумал, что Бог делает это со мной намеренно, делает все таким плохим, как только возможно, чтобы, когда Саймон вернется домой, все стало, намного лучше. Выйдет солнце, вода перестанет бежать по канавам. Странная вещь: Саймон обожал дождь. Он был единственным ребенком, которого я когда-либо встречал, кто действительно его любил. Он сидел у окна, его легкое дыхание туманило стекло, и смотрел, как идет дождь. Один раз я спросил его, я сказал: «На что ты там смотришь, Саймон?» Но он не ответил, он просто смотрел и смотрел, так, как смотрят кино. Словно дождь делал кино в его маленькой голове более живым и ярким. Я не знаю. Когда он сидел у окна и шел дождь, было трудно чем-то привлечь его внимание.

Полиция звонила каждые три-четыре дня, но они больше не приезжали. В газете появился новый пропавший ребенок. Новый фаворит. Это ужасно, но казалось, это что-то вроде состязания. Его родители разошлись; отец взял его в поездку на Карибы и не вернулся. Мать обезумела от горя. Она выступала по телевидению. Давала слишком много интервью. Было похоже, что она специально работала на камеру. Помню, как я смотрел на нее и думал, что они козлы, не смогли правильно распределить роли, мать и отец. Во всяком случае, он у них был, во всяком случае, они знали, где он.

В ту ночь я вышел из дому. Стал посреди улицы, а потом повернул к северу. Я шел, и шел, и шел, но не мог ничего почувствовать. Остановился у своего старого дома на Форест-Хилл. Посмотрел на окна своей старой спальни. Что я здесь делаю? Следую по старому маршруту. Через улицу, где жил умерший Джонни Бест, дверь открыта; желтая полоса света легла на подъездную дорожку. Там стояла женщина и смотрела. Я повернулся к ней спиной. Потом услышал ее шаги: клак, клак, клак по подъездной дорожке.

– Могу ли я вам помочь? – сказала она.

– Я когда-то жил здесь.

– Теперь здесь живет кто-то еще.

– Уверен, что так оно и есть.

– Ну, их сейчас нет. Они в Ирландии. Они вас ждут?

– Нет.

– Когда я увидела, как вы стоите здесь, то подумала, что, может быть, вы грабитель.

– Нет, я не грабитель.

– Когда вы стоите здесь вот так, глядя на дом, люди могут подумать, что вы грабитель. Что вы изучаете место преступления.

– Я просто вернулся, чтобы посмотреть.

– Странная ночь для того, чтобы бродить по дороге воспоминаний, – сказала женщина, теперь она была меньше уверена в себе.

– Но вы идете.

– Я вас знаю? – спросила она.

– Нет.

– Ваше лицо выглядит знакомым.

Я сказал:

– Вы знаете, что тот парень, который жил в вашем доме, перерезал себе горло опасной бритвой?

Это ее заткнуло.

Я продолжал:

– Он хотел стать концертирующим пианистом. Практиковался так усердно, что его мать вынуждена была по утрам вытирать кровь с клавиш.

Она застыла.

– Откуда вы это знаете?

– Как я уже сказал, я когда-то жил здесь. Видите эту спальню вон там? Это спальня моей мамы. Она уже тоже умерла.

– Я пойду, – сказала женщина. – Не могу слишком долго быть на улице. Люди будут удивляться, зачем вы здесь торчите. Они могут даже позвонить в полицию.

Я слышал ее «клак, клак, клак» по дорожке, ведущей к дому; потом дверь открылась и закрылась. Я знал, что она наблюдает за мной, что стоит мне повернуть голову, и я увижу ее маленькое лицо в окне. Но я не стал смотреть. Это было бы похоже на признание вины. Я просто простоял достаточно долго, чтобы не быть пойманным, и потом ушел.

Что, если бы я действительно ограбил дом? Как бы это было – красться по старым комнатам, воздух словно темный бархат, заранее зная свой путь? Холл, семнадцать ступенек на второй этаж; моя старая спальня, ванная, комната матери, где по ночам она лежала на горке белых подушек, смотрела телевизор и курила сигареты. Ее дверь открыта. О, Роман, это ты.

Я взял такси до фамильного кладбища. Оно было закрыто, но я перелез через железную ограду с острыми шипами поверху. Никогда раньше не был здесь ночью. Снег лежал на могильных камнях тающими тусклыми шапками; здесь тоже было слышно, как журчит вода. В каменном коттедже на краю владения горел свет. Я медленно пошел по узкой, формой напоминающей косу дорожке в самое сердце кладбищенского двора. Ночь была сырой, облака мчались мимо луны, словно злые тетки. Слева от меня возвышался каменный монумент, маленькое надгробие, большой крест; я прошел еще сотню ярдов, и там он был, фамильный участок, имена умерших дядюшек, и моей бедной сестры, и моих отца и матери – все выгравированы на черном мраморе. Мать уже двадцать лет как умерла. С ее смерти прошло больше времени, чем то, которое мы провели вместе, пока она была жива. И все же какой близкой она кажется, какой живой. Красный шарф вокруг шеи, танцует в гостиной с чернокожим мужчиной; окна открыты настежь, соленый воздух дует с моря. Она прекрасно танцевала, и знала это. Ох уж эта музыка, глупые, дурацкие стишки, низкопробные вирши, которые она обожала. Роман, Роман, иди к нам, никто не смотрит. Слаксы закатаны, словно у сборщиков моллюсков, рубашка завязана на талии. Ты никогда не научишься танцевать, если не перестанешь быть таким застенчивым, черт. Танцует на ковре с чернокожим мужчиной в голубых штанах.

Я сказал плите черного мрамора:

– Мама, я должен вернуться туда.

Африканская музыка стихла.

– Просто отправляйся спать, дорогой. Тогда придет Санта-Клаус.

– Это не работает. Ты должна мне помочь.

Она танцевала снова, чернокожий мужчина улыбался, глядя на нее.

– Твоя мать танцует лучше, чем моя жена, – сказал он.

Я отозвался:

– Скажи мне, как мне туда попасть, мама. Скажи мне. Сделай для меня одну вещь. Я никогда больше тебя ни о чем не попрошу.

– Просто отправляйся спать, – сказала она. – Это просто. Иди спать. И оставь окно открытым. Ты всегда лучше спишь, когда открыто окно.

Перепрыгнув обратно через железную ограду, я заметил пару горящих фар в другом конце улицы. Я не двинулся; я знал, что они проедут здесь, что они остановятся.

– Что поделываете? – спросил он. Это был коп с грязными волосами. И до меня неожиданно дошло, что я уже видел этот автомобиль (его старомодные, скучные линии) сегодня ночью, когда выходил из дома, и потом снова, когда переходил улицу у кладбища.

Я сказал:

– Вы следите за мной.

– Не совсем.

– Вы следите.

Он вздохнул:

– Мы просто следим за тем, чтобы трудная ситуация не стала еще хуже.

– Что вы имеете в виду?

– Садитесь. Я отвезу вас домой.

Я обошел машину, сел, между нами лежала газета маленького формата. Мы медленно тронулись с места, щелкнули подфарники. На дороге никого не было; асфальт слабо мерцал пятнами то тут, то там.

Я сказал:

– Вы думаете, вам нужны подфарники в такое время ночи?

– Закон есть закон, – ответил он. Он извинялся или шутил? Вода журчала под колесами. Автомобиль пах словно маленький город. В противоположном направлении проехало такси, темнокожий водитель посмотрел на нас и прибавил газу. Мы повернули направо на Сент-Клер, направились к Спадина, проехали через тот зевающий парк, через мост, вокруг Каза-Лома и вниз, в Чайнатаун.