Текст книги "Костяные часы"

31 декабря

В переулке тают сосульки, капель сверкает в косых лучах солнца. Распахнутая дверь «Ле Крок» подперта барным табуретом, в зале орудует пылесосом Холли в мешковатых армейских штанах, белой майке и кепке-бейсболке цвета хаки, в которую пропущен «конский хвост». Ледяная капля падает мне за воротник, холодом обжигает шею, сползает к лопаткам. Холли чувствует мое присутствие и оборачивается. Гудение пылесоса умолкает, и я говорю:

– Тук-тук.

Она узнает меня:

– Закрыто. Приходите попозже – часов через девять.

– Нет, надо спросить: «Кто там?» Это же шутка такая: «Тук-тук» – «Кто там?»

– Не хочу. И дверь я вам не открою, Хьюго Лэм.

– Но она уже открыта. И вот… – Я показываю ей пакеты из кондитерской. – Завтрак. Гюнтер же дает вам перерыв на еду?

– Некоторые позавтракали еще два часа назад, в отличие от пижонов.

– В Ричмондском колледже для мальчиков недостаток пижонства считается преступлением и подвергается нещадному остракизму. Так как насчет второго завтрака?

– «Ле Крок» сам себя не вымоет.

– Разве Гюнтер и ваша напарница вам никогда не помогают?

– Гюнтер – хозяин, Моник – официантка. И они до обеда из постели не вылезут. В буквальном смысле слова, потому что Гюнтер расстался с третьей женой пару недель назад. Так что честь вывозить навоз из хлева целиком достается управляющему.

Я озираюсь:

– И где же он, этот управляющий?

– Перед вами, недотепа. Я за него.

– Ах вот как! Скажите, а если пижон вымоет мужской туалет, вы сделаете перерыв на двадцать минут?

Холли задумывается. Видно, что ей очень хочется согласиться.

– Видите вон ту длинную штуковину? Она называется швабра. Беритесь за тонкий конец.

– Я же говорила, настоящий хлев!

Холли жмет на рычаги и кнопки хромированной кофеварки с таким видом, словно управляет машиной времени. Кофеварка шипит, плюется и клокочет.

Я мою руки и снимаю барные табуреты со стола.

– В жизни ничего отвратительнее не делал. Мужчины – просто свиньи. Вытрут жопу, швырнут комок туалетной бумаги мимо унитаза да так и оставят валяться. А лужа блевотины в последней кабинке – просто прелесть! Оказывается, рвотные массы застывают не хуже шпаклевки.

– Отключите обоняние. Дышите ртом. – Холли приносит капучино. – Все туалеты, которыми вы пользуетесь, кому-то приходится убирать. Если бы ваш отец заправлял не банком, а пабом, вот как мой, то и вы бы этим занимались. Такая вот мудрая мысль на сегодня.

Я беру круассан с миндалем и придвигаю пакет с выпечкой к Холли.

– А почему вы не убираете вечером?

Холли отщипывает краешек абрикосовой слойки:

– Завсегдатаи Гюнтера сваливают не раньше трех часов утра, а то и позже. Вот и представьте, что после девятичасовой смены вам еще надо убираться.

Я согласно киваю:

– Но сейчас-то бар в полной боевой готовности.

– Типа того. Надо еще прочистить краны и пополнить запасы спиртного.

– Гм, а я-то думал, что в барах все делается само собой!

Она закуривает сигарету:

– Ну, тогда я осталась бы без работы.

– А вы намерены надолго задержаться в, гм, ресторанно-гостиничной сфере обслуживания?

Холли недовольно морщится:

– А вам-то что за дело?

– Я… Ну, не знаю. По-моему, вам способностей не занимать.

Ее лицо принимает усталое и настороженное выражение. Она стряхивает пепел с сигареты.

– Знаете, в школах для простого народа не сильно поощряют подобный образ мыслей. Там все больше нацеливают на курсы парикмахеров или автослесарей.

– Хреновая школа – слабое оправдание.

Она снова стряхивает пепел с сигареты:

– Вы, безусловно, умны, мистер Лэм, но в некоторых вещах вы все-таки ни хрена не понимаете.

Я киваю, делаю глоток кофе:

– Зато у вас был великолепный преподаватель французского.

– Преподавателя у меня, считай, не было. Язык я выучила на работе. Жизнь заставила. Ну и чтобы французов было легче отшивать.

Я выковыриваю из зубов миндальную крошку.

– А где, кстати, паб?

– Какой паб?

– Тот, в котором работает ваш отец.

– Вообще-то, он владелец паба. Точнее, совладелец. Вместе с ма. Паб называется «Капитан Марло», на берегу Темзы в Грейвзенде.

– Звучит весьма живописно. Так вы выросли в этих местах?

– Словам «Грейвзенд» и «живописно» в одном предложении делать нечего. В Грейвзенде полно заброшенных фабрик, есть целлюлозно-бумажный комбинат, цементный завод «Блю сёркл», муниципальные микрорайоны, ломбарды и букмекерские конторы.

– Но вряд ли там одна только нищета и постиндустриальный упадок.

Она разглядывает дно кофейной чашки:

– Да, старые улицы посимпатичнее. Темза есть Темза, а «Капитану Марло» триста лет – в каком-то письме Чарльз Диккенс упоминает, что он там бывал. Вот вам и литературная отсылка, специально для пижонов.

У меня в крови бурлит кофеин.

– Ваша мать ирландка?

– Что привело вас к такому выводу, Шерлок?

– Вы сказали «вместе с ма», а не «с мамой».

Холли выдувает колечко дыма:

– Ага, из Корка. А ваших друзей не раздражает ваше поведение?

– В каком смысле?

– Ну, вы анализируете каждое слово, вместо того чтобы просто слушать.

– Я заучка, привык обращать внимание на мельчайшие подробности. Кстати, вы засекли время? Когда заканчиваются отпущенные мне двадцать минут?

– Вы израсходовали уже… – она смотрит на часы, – шестнадцать минут.

– В таком случае в оставшееся время я бы хотел сразиться с вами в настольный футбол.

Холли корчит рожицу:

– Дурацкая затея.

Совершенно невозможно понять, серьезна она или нет.

– Это почему же?

– Потому что я вам задницу надеру, пижон!

На городской площади, среди островков тающего снега, снуют толпы туристов; музыканты духового оркестра, раздувая румяные щеки, исполняют рождественские гимны. В школьном ларьке у статуи святой Агнессы я покупаю благотворительный календарь, слышу в ответ дружный хор «Merci, monsieur!» и «Счастливого Нового года!» по-английски, потому что мой акцент выдает во мне англичанина. В настольном футболе Холли действительно надрала мне задницу: у нее мастерски получались голы на добивание и высокие «свечи», а вратарь, ловко управляемый левой рукой, был практически неприступен. За всю игру она даже не улыбнулась, но победа явно доставила ей удовольствие. Мы не строили никаких планов, но я пообещал вечером заглянуть в бар, и она, вместо того чтобы ответить уклончиво или саркастически, просто сказала, что в таком случае я знаю, где ее найти. Поразительный прогресс! Я так потрясен, что не сразу замечаю Олли Куинна в телефонной будке у банка. Вид у него до крайности возбужденный. Если Олли решил воспользоваться телефонной будкой, а не домашним телефоном Четвинд-Питта, значит он не хочет, чтобы его подслушивали. Что ж, любопытство – вполне нормальное человеческое чувство, а вовсе не порок. Я останавливаюсь у сплошной стенки телефонной будки, где Олли меня не увидит. Связь оставляет желать лучшего, и Олли приходится кричать, так что мне отчетливо слышно каждое слово.

– Да, Несс! Да! Ты сказала, что меня любишь! Ты сказала…

Мда. Отчаяние так же привлекательно, как герпес.

– Семь раз. В первый раз в постели. Я помню… Ну, может, шесть раз, а может, восемь – какая разница, Несс, я… И что же тогда это было? Сплошное вранье? Ты просто надо мной изгалялась? Хотела свести с ума?

Тормозить поздно; все уже летит в тартарары.

– Нет, я не истерю, я просто… Нет. Нет! Я просто не понимаю, что случилось, вот и… Что? Что ты сказала? Повтори! Ну что за хрень… Нет, не то, что ты сказала… Я говорю, связь здесь хреновая… Что-что? Ты думала, что это чувствуешь?

Олли с силой ударяет кулаком по стеклу телефонной будки. Господи, как можно думать, что ты кого-то любишь?

– …Нет, Несс, погоди… не вешай трубку! Погоди. Просто… я хочу, чтобы все стало по-прежнему, Несс! Но если ты объяснишь, если мы поговорим, если ты… Я спокоен. Да, совершенно спокоен. Нет, Несс! Нет, нет, нет…

Ложное затишье, затем взрыв: «Твою мать!»

Куинн молотит кулаком по стеклу. Это привлекает внимание прохожих, и я вливаюсь в поток туристов и, сделав круг, стороной прохожу мимо телефонной будки, где сгибается в три погибели мой влюбленный однокурсник, пряча лицо в ладонях. Он рыдает – у всех на виду. Это прискорбное зрелище меня слегка отрезвляет, и я пересматриваю свое отношение к Холли. Помни: Купидон дарует, но Купидон и отнимает.

Австрийско-эфиопский диджей молчит, накрывшись капюшоном, заявок не принимает и вот уже час гоняет ремикс KLF «3 a. m. Eternal», Phuture «Your Only Friend» и Norfolklorists «Ping Pong Apocalypse»[47]47
  «Вечно три часа утра»; «Твой единственный друг»; «Пинг-понговый апокалипсис» (англ.).


[Закрыть]. Клуб «Вальпурга» находится в подвале флигеля огромного шестиэтажного стокомнатного лабиринта «Отель ле зюд», бывшего туберкулезного санатория для богачей, в пятидесятые годы перестроенного в гостиницу. После очередного ремонта клуб «Вальпурга» украшают голые кирпичные стены, минимализм а-ля Дэвид Боуи в Берлине, а танцпол размерами не уступает теннисному корту. Пульсируют огромные, как на подводной лодке, прожекторы, а среди двух-трех сотен пляшущих скелетов, облаченных в юную плоть и дизайнерские шмотки, хватает очаровательных особей женского пола. Пара понюшек кокса излечила нашего Могучего Куинна от пережитой душевной травмы, и в клуб мы отправились вчетвером. Редкий случай, но сегодня я никого не снимаю; трое моих братьев-хамберитов уже уютно устроились на полукруглом диване, каждый в обнимку с юной красавицей-негритянкой. Четвинд-Питт наверняка козыряет девятнадцатым местом в очередности престолонаследия, Фицсиммонс швыряется франками, а милашке на коленях у Куинна просто нравится, что он белый и пушистый. Что ж, желаю им всем удачи. В любой другой вечер я бы тоже с удовольствием поудил рыбку; не скрою, мой альпийский загар, томный облик, как у Руперта Эверетта, а также угольно-черная рубашка из коллекции Гарри Энна и джинсы «Макото Грелш», облегающие развитые греблей мышцы, притягивают взоры из-под ресниц; но на этот раз в канун Нового года мне хочется отдаться во власть музыки. Может быть, это своего рода искушение Христа и сегодняшнее воздержание в клубе «Вальпурга» откроет мне кредит в кармическом банке, который позволит мне рассчитаться с некой девушкой из Грейвзенда? Ответ известен только доктору Коксу, и после вот этого архангелического ремикса «Walking on Thin Ice»[48]48
  «Идти по тонкому льду» (англ.).


[Закрыть] в исполнении фиг знает кого я, пожалуй, проконсультируюсь у этого знахаря…

Кабинки в мужском туалете «Вальпурги» столь же удобны, сколь неудобны они в сортире «Ле Крока»; похоже, их дизайн создан специально для вдыхания кокаина: просторные кабинки блещут чистотой и не имеют инкриминирующего пустого пространства между верхней частью дверцы и потолком, как это принято в большей части британских клубов. Я воздвигаюсь на троне, вытаскиваю пудреницу, позаимствованную у миниатюрной филиппинки, пытавшейся подцепить на крючок того, кто обеспечит ей супружескую визу, и выигранную в блек-джек у Четвинд-Питта порцию чудо-порошка, завернутую в пластиковый пакетик и на всякий случай спрятанную в коробочку с мятными пастилками «Друг рыбака», чтобы не унюхала полицейская ищейка… Свернутый в рулон кусочек оберточной бумаги, скрепленный клейкой лентой, изображает соломинку. С неимоверной аккуратностью я высыпаю остатки кокса на зеркало и – дети, не делайте этого в домашних условиях, не делайте этого нигде и никогда, НАРКОТИКИ ОПАСНЫ ДЛЯ ВАШЕГО ЗДОРОВЬЯ – мощно вдыхаю, втягивая порошок в левую ноздрю. Первые пять секунд носоглотку жжет, будто по ней прошлись крапивой, но потом…

Полет нормальный.

Басы вибрирующим эхом отдаются в костях, и господи, как это классно! Спускаю в унитаз бумажную соломинку, смачиваю в бачке клочок туалетной бумаги и дочиста вытираю поверхность зеркальца. На самом краю поля зрения мерцают еле различимые крохотные огоньки. Выхожу из кабинки, точно Сын Божий, отваливший камень от входа, и придирчиво осматриваю себя в зеркале – все отлично, хотя зрачки как у Varanus komodoensis[49]49
  Комодский варан (лат.).


[Закрыть], а не как у Homo sapiens. В дверях сортира наталкиваюсь на укуренного типа в прикиде от «Армани», известного также как Доминик Фицсиммонс. Он уже выкурил косячок, и свойственное ему остроумие как прыгнуло на тарзанке с моста, так пока и не вернулось.

– Хьюго, засранец, что ты делаешь в этом райском уголке?

– Зашел попудрить носик, милый Фиц.

Он приглядывается к моей левой ноздре.

– Да там все снегом замело. – Он расплывается в улыбке, и мне невольно вспоминается его мать, с точно такой же улыбкой, только нагишом. – А мы девчонок склеили! Одну для ЧП, одну для Олли и одну для меня. Пойдем, познакомишься.

– Ты же знаешь, меня женщины смущают.

Фицу так смешно, что он даже смеяться не в силах.

– Пробу негде ставить!

– Ей-богу, Фиц, не хочу быть лишним. Они хоть кто?

– В этом-то и прикол! Помнишь африканскую попсу «Yé Ké Yé Ké»? Лето… восемьдесят восьмого, по-моему. Классный был хит.

– Ну… смутно припоминаю. Как звали певца? Мори Канте?

– Да. Так вот, мы склеили бэк-вокалисток Мори Канте.

– Ни фига себе! А самому Мори Канте они сегодня не нужны?

– У них вчера был концерт в Женеве, но сегодня они свободны. Знаешь, они никогда не катались на лыжах, – наверное, у них там, в Алжире, снега нет, – поэтому всей компанией приехали в Сент-Аньес на пару дней, поучиться.

Вся эта история кажется мне весьма маловероятной, точнее, совершенно невероятной, но озвучить свои подозрения я не успеваю, потому что к нам, пошатываясь, подходит Четвинд-Питт:

– Сезон любви chez ЧП объявляю открытым. Лэм, в холодильнике завалялся кусок грюйера, можешь его вздрючить, чтобы не остаться обделенным.

Выпивка, кокаин и похоть превращают моего старого приятеля Четвинд-Питта в первостатейный кусок дерьма, и я вынужден ответить ему тем же.

– Не подумай, что я обсираю твой кусок хлеба, Руфус, но, надеюсь, ты понимаешь, что вы сняли шлюх? От них исходит недвусмысленное амбре секса за деньги. Я так, на всякий случай интересуюсь.

– Ты, конечно, классно мухлюешь за карточным столом, но тебе сегодня не обломилось. – Четвинд-Питт тычет меня в грудь, и я живо воображаю, как обламываю его мерзкий указательный палец. – Стоит нам без особых усилий и меньше чем за час заполучить трех смуглых милашек, как Лэм заявляет, что мы им заплатили. Нет, дружище, они не шлюхи, а женщины опытные и со вкусом, так что готовь затычки в уши: Шенди – девица голосистая, уж поверь мне, я в этом разбираюсь.

Такого я не спускаю:

– Я за карточным столом не мухлюю.

– А по-моему, еще как мухлюешь, стипендиат!

– Убери-ка от меня подальше свой палец, Гейлорд Четвинд-Питт! И докажи, что я мухлюю.

– Нет, ты, умник, улик не оставляешь, хотя из года в год выигрываешь у друзей тысячи. Кишечный паразит!

– Если ты так уверен, что я мухлюю, Руфус, зачем же ты со мной играешь?

– А я больше не буду с тобой играть! И между прочим, Лэм, почему бы тебе не…

– Ребята, – говорит Фиц, наш укуренный миротворец, – это же не вы, это колумбийский снежок или еще какая хрень от Гюнтера. Ну чего вы, право слово. Швейцария! Канун Нового года! Шенди жаждет любви, а не драки. Миритесь немедленно и поцелуйтесь.

– Пусть этот шулер поцелует меня в жопу, – бормочет Четвинд-Питт, протискиваясь мимо меня к двери. – Сходи за куртками, Фиц. И скажи девочкам, что чудесная вечеринка продолжается.

Дверь в мужской туалет захлопывается.

– Он на самом деле ничего такого не думает, – извиняющимся тоном говорит Фиц.

Надеюсь, что нет. По разным причинам мне очень хочется на это надеяться.

Я остаюсь послушать очередной ремикс диджея Аслански – хит середины восьмидесятых «Exocets for Breakfast»[50]50
  «„Экзосеты“ на завтрак» (англ.).


[Закрыть] Деймона Макниша, – но прощальная тирада Четвинд-Питта совершенно испортила мне настроение и пошатнула веру в незыблемость проекта «Маркус Анидр». Анидра я придумал не только как фальшивого держателя счетов для хранения и сокрытия моих неправедных доходов, но и как улучшенный вариант Хьюго Лэма, умнее и честнее. Но если даже болван благородных кровей вроде Четвинд-Питта способен разглядеть, что у меня внутри, значит я не настолько умен, а мой Анидр не настолько хорошо замаскирован, как я полагал. И хотя я мастерски умею притворяться, но все же что дальше? Допустим, месяцев через восемь я устроюсь на работу в Сити, где злословием и обманом спустя пару лет добьюсь годового дохода с не меньшим количеством цифр, чем в номере телефона. Ну и что? Допустим, к началу следующего столетия я стану владельцем кабриолета «мазерати», виллы на Кикладах и яхты в заливе Пул. Ну и что? Допустим, Маркус Анидр создаст империю акций, недвижимости и инвестиционных портфелей. Ну и что? Империи умирают, как и все мы, танцоры в пульсирующей светом темноте. Видишь ли, свету нужны тени. Глянь, морщины расползаются плесенью по нашему гладкому персиковому пушку, с каждым ударом сердца – тук-тук-тук-тук-тук-тук-тук – варикозные вены набухают на гладких икрах, торсы и груди жиреют и обвисают; вот бригадный генерал Филби взасос целует миссис Болито; и песня прошлого года сменяется песней нового года, и следующего года, и всех последующих лет, и волосы танцоров серебрятся морозной сединой, редеют и опадают облученными клочьями; рак расползается по прокуренным легким, по дряхлеющей поджелудочной железе, по ноющей простате; ДНК расплетается, как шерстяная нить, и мы кубарем катимся вниз, падаем с лестницы, инфаркт, инсульт, не танец, а судороги. Это клуб «Вальпурга». Это знали еще в Средние века. Жизнь – заболевание неизлечимое.

Мимо crêperie человека-гориллы на площади, под гирляндами огоньков, протянутыми между шипастыми ветвями сосен, в воздухе, дрожащем от колокольного звона и холодном, как горный ручей, мои ноги сами находят дорогу, но ведет она не в фамильное швейцарское шале Четвинд-Питтов. Я снимаю перчатки и закуриваю. На моих часах 23:58. Слава богу удачно выбранного времени. Уступаю дорогу полицейскому внедорожнику – цепи на шинах позвякивают, как бубенцы на санях, – сворачиваю в переулок к «Ле Кроку», сквозь круглое окно гляжу на толпу местных, приезжих и не пойми кого; Моник смешивает коктейли, а Холли не видать. Я все-таки вхожу, протискиваюсь между телами, пиджаками, клубами дыма, шумом и гамом, звоном посуды и обрывками «Maiden Voyage»[51]51
  «Первое плавание» (англ.).


[Закрыть] Херби Хэнкока. Добираюсь до бара, и тут Гюнтер приглушает музыку и взбирается на табурет, размахивая футбольной трещоткой. Он указывает теннисной ракеткой на огромные стенные часы: остается двадцать секунд старого года. «Mesdames et messieurs, Damen und Herren, ladies and gentlemen, signore e signori – le countdown, s’il vous plaît…»[52]52
  Дамы и господа (фр., нем., англ., ит.), внимание, начинаем обратный отсчет (фр.).


[Закрыть] У меня аллергия на мероприятия подобного рода, так что я воздерживаюсь от участия в общем хоре, но когда посетители дружно досчитывают до пяти, я встречаюсь с ней взглядом, и мы неотрывно смотрим друг на друга, точно дети, играющие в гляделки: кто первым улыбнется, тот и проиграл. Толпа взрывается безумными ликующими криками, и я проигрываю. Холли наливает «Килмагун» в бокал с кубиком льда и подает мне:

– И чего вы хватились на этот раз?

– Счастливого Нового года, – говорю я.

1992
1 января

Утром просыпаюсь в мансарде у Четвинд-Питта с твердым убеждением, что ровно через шестьдесят секунд в гостиной двумя этажами ниже зазвонит телефон и отец сообщит мне некие неприятные новости. Разумеется, ничего такого не будет, это просто дурной сон, а не какое-то предвидение, потому что я не обладаю сверхъестественными способностями. А вдруг отец позвонит из-за смерти Пенхалигона? Вдруг Пенхалигон что-то такое написал в предсмертной записке и полицейские из Труро уже побеседовали с отцом? Нет, это приступ паранойи, обычное явление после кокаина, однако на всякий случай, просто на всякий случай, я встаю, накидываю халат и спускаюсь в гостиную; шторы еще задернуты, а телефон на столике молчит и явно собирается молчать и дальше. Из комнаты Четвинд-Питта доносится «In a Silent Way»[53]53
  «Молчаливо» (англ.).


[Закрыть] Майлза Дэвиса, очевидно, для поддержания образа виггера. В гостиной ни души, зато полно мусора: бокалы из-под вина, пепельницы, обертки и коробки из-под еды, а на винтовке времен Бурской войны болтаются шелковые трусы-боксеры. Когда я ночью вернулся домой, три укуренных мушкетера и девочки-подпевочки вовсю развлекались, так что я прямиком отправился спать.

Опираюсь на спинку дивана, слежу за телефоном.

На часах 09:36. По британскому времени – 08:36.

Папа вглядывается поверх очков в оставленный мною номер телефона.

+36 для Швейцарии; код региона; цифры телефона шале…

«Да, – скажу я, – Джонни действительно иногда играл в карты».

С друзьями. Чтобы отдохнуть после напряженной недели.

Но выигрыш за вечер не превышал пятидесяти фунтов. Ерунда, деньги на пиво.

«Сколько? Тысячи?» Я недоверчиво рассмеюсь.

«Нет, папа, это не отдых. Это безумие». Ну, то есть…

«Он, наверное, связался с дурной компанией».

09:37. Литой пластмассовый телефон невинно молчит.

Если он не зазвонит до 09:40, значит я просто сам себя пугаю…

09:45. Все по-прежнему спокойно. Слава богу! С кокаином пора завязывать – на время, а то и навсегда. Йети не зря предупреждал о паранойе. Завтрак с апельсиновым соком и интенсивные занятия лыжным спортом быстро удалят из организма все токсины, так что…

Звонит телефон. Я хватаю трубку:

– Папа?

– Доброе утро… Хьюго? Это ты?

Черт побери, это действительно отец.

– Папа! Ты как?

– Несколько озадачен. Как ты узнал, что это я?

Хороший вопрос.

– У Руфуса есть определитель номера, – отвечаю я. – Так что… э-э-э… с Новым годом! У вас все нормально?

– И тебя тоже с Новым годом, Хьюго. Мы можем поговорить?

У отца напряженный тон. Что-то неладно.

– Да, конечно.

– Вчера случилась странная штука. В обед я смотрел программу бизнес-новостей, и тут вдруг звонят из полиции. Женщина-следователь, представляешь? Из Скотленд-Ярда!

– Надо же. – Думай, думай, думай! Но пока ничего не ясно.

– Некая Шейла Янг, глава управления по розыску произведений искусства и антиквариата. Я понятия не имел, что существует нечто подобное, но оказывается, если украдут «Кувшинки» Моне, то расследование поручат именно этому управлению.

Либо Бернард Крибель меня заложил, либо кто-то заложил Крибеля.

– Как интересно. А тебе она зачем звонила?

– Вообще-то, Хьюго, она хотела переговорить с тобой.

– О чем? Я не крал Моне.

Отец издает встревоженный смешок:

– Видишь ли, она мне ничего толком не рассказала. Я объяснил, что ты в Швейцарии, и она очень просила тебя позвонить ей, как только ты вернешься, «чтобы помочь в расследовании одного дела».

– А ты уверен, что это не чей-то дурацкий розыгрыш?

– Нет, на розыгрыш не похоже. Слышно было, что она звонит из офиса.

– Ну, раз так, то я позвоню следователю Шейле Янг, как только вернусь. Может, из библиотеки Хамбер-колледжа похитили какой-то манускрипт? Там много редких книг. Или… нет, гадать бесполезно, но я сгораю от любопытства.

– Вот и славно. Только, знаешь… маме я ничего не говорил.

– Очень деликатно с твоей стороны. Не волнуйся, расскажи ей, если хочешь. А если я угожу в Уормвуд-Скрабс, она сможет организовать кампанию «Свободу Хьюго!».

Отец смеется уже веселее:

– Ага, и я тоже туда приду со своим плакатом!

– Класс! Итак, если не считать того, что Интерпол допытывается у тебя о местопребывании сына, известного криминального авторитета, все остальное нормально?

– Да, все в полном порядке. Третьего января я снова выхожу на работу, а мама с ног сбилась у себя в театре, праздники же, сплошные пантомимы. Кстати, может, встретить тебя в аэропорту?

– Спасибо, пап, но меня Фицсиммонс подбросит, за ним все равно пришлют водителя. Ну ладно, увидимся дней через восемь, тогда и разберемся в этой таинственной истории.

Поднимаюсь в мансарду, а в уме со скоростью двадцать четыре кадра в секунду прокручиваются самые различные сценарии: бригадный генерал умер, и его душеприказчик задается вопросом, о каких именно ценных марках так волновался покойный; сестру Первис расспрашивают, кто именно посещал бригадного генерала в последнее время; Крибель называет имя Маркуса Анидра; просматривают записи камер видеонаблюдения; меня опознают; Шейла Янг вызывает меня на собеседование под протокол; я все отрицаю, но Крибель из-за двустороннего зеркала заявляет: «Это он». Официальное обвинение; отказ в освобождении под залог; исключение из Кембриджа; четыре года за кражу и мошенничество, два из них условно; если день не богат новостями, я попадаю на первую полосу центральных газет: «Выпускник Ричмондской школы похищает состояние у жертвы инсульта»; восемнадцать месяцев спустя – досрочное освобождение с отметкой о судимости. Единственное возможное трудоустройство: смотритель парковки.

Протираю пятачок в затянутом изморозью стекле мансардного окна. Заснеженные крыши, «Отель ле зюд», крутые вершины. Снегопад еще не начался, но гранитное небо полнится обещаниями. Первое января.

Стрелка компаса дрожит. Я это чувствую.

Куда она укажет? В тюрьму? Или куда-то еще?

Мадам Константен не заводит разговоров со случайными людьми.

Очень хочется верить. Снизу доносятся тяжелые шаги, заячьи, вприпрыжку. Куинн.

Он поднимается быстро, как разочарованный бронтозавр.

Следователь Шейла Янг – не ловушка, а катализатор.

«Собирай вещички, – подсказывает инстинкт. – Будь наготове. Жди».

Подчиняюсь инстинкту, потом нахожу в «Волшебной горе» место, где вчера остановился.

Обитель греха пробуждается. Фицсиммонс этажом ниже орет: «Я быстро, только душ приму!» Просыпается бойлер, ревут трубы, в душе плещет вода; женщины переговариваются на каком-то африканском наречии; слышен низкий смех; Четвинд-Питт провозглашает: «Доброе утро, Оливер Куинн! Ну как? То, что доктор прописал, правда?» Одна из женщин – Шенди? – говорит: «Руфус, я позвоню нашему агенту, сообщу, что с нами все в порядке». Кто-то спускается в гостиную; из радио на кухне раздается «One Night in Bangkok»[54]54
  «Ночь в Бангкоке» (англ.).


[Закрыть]; Фицсиммонс выходит из душа, на лестничной площадке мужской голос бубнит: «А наш стипендиат заперся в своей клетушке… ага, по телефону говорил… Ну, пусть себе дуется…» Мне хочется крикнуть, что я вовсе не дуюсь и очень даже рад, что они вчера оттянулись не по-детски, но к чему тратить силы, развеивая ошибочные предположения? Кто-то насвистывает, кипит чайник, а потом раздается выкрик, точнее, хриплый визг:

– Охренеть!

Я настораживаюсь. Пару секунд все тихо… Во второй раз этим странным утром я ощущаю необъяснимую уверенность, будто сейчас что-то произойдет. Как по писаному. Во второй раз подчиняюсь инстинкту: закрываю «Волшебную гору» и прячу ее в рюкзак. Одна из негритянок что-то говорит, но так быстро и тихо, что я ничего не разбираю, и тут же по лестнице – топ-топ-топ, и на площадке звучит вопль Четвинд-Питта:

– Тысячу долларов? Тысячу долларов им подавай?! Каждой?!

Ха, наконец-то до них дошло. Гони денежку. Как в лучших песнях – не догадываешься о следующей строке, пока она не спета, и тогда становится ясно, что ничего другого и быть не могло.

Фицсиммонс: «Ни хера себе шуточки!»

Четвинд-Питт: «Фиг тебе, это не шуточки!»

Куинн: «Но они же… не сказали, что они проститутки!»

Четвинд-Питт: «Да они и на проституток не похожи!»

Фицсиммонс: «Но у меня нет тысячи долларов! Во всяком случае, здесь».

Куинн: «И у меня нет. А если б и была, то я бы не отдал».

Меня так и подмывает выйти из мансарды, спуститься по лестнице и бодро спросить: «Ну, Ромео, вам на завтрак что готовить – болтунью или глазунью?», но звонок Шенди ее «агенту» – сирена противоугонной сигнализации, в ослепительном мигании фар завывающая: «Сутенер!» По счастливой случайности у меня в мансарде есть коробка с парой новых ботинок «Тимберленд», но в данном случае счастливая случайность здесь ни при чем.

Четвинд-Питт: «Это вымогательство. Пошлем их нахер».

Фицсиммонс: «Согласен. Они видели, что мы при деньгах, и решили сорвать кус побольше».

Куинн: «Но если мы откажемся, то они…»

Четвинд-Питт: «Что? Забьют нас до смерти тампонами и губной помадой? Нет уж, решать нам: пошли вон – значит пошли вон. Тут Европа, а не Момбаса или еще хрен знает что. На чьей стороне будет швейцарская полиция? На нашей или этих грязных южносахарских шлюх?»

Я морщусь. Извлекаю из подпольного банка свои активы, добавляю к паспорту в бумажнике пачку банкнот. Засовываю бумажник во внутренний карман лыжной куртки, размышляя о том, что, хотя глупцами рождаются и богачи, и бедняки, утонченное воспитание здорово оглупляет, а вот тяжелое детство как бы купирует глупость, в силу дарвиновских законов выживания. Именно поэтому элита и нуждается в профилактической защите в форме хреновых государственных школ, чтобы умные дети с рабочих окраин не вытеснили богачей с привилегированной территории. Внизу, перекрикивая друг друга, звучат гневные голоса с английским и африканским выговором. С улицы доносится автомобильный гудок. Выглядываю в окно, вижу серый «хёндэ» с шапкой снега на крыше, медленно ползущий в нашу сторону, явно с дурными намерениями. Разумеется, он останавливается у шато Четвинд-Питтов, поперек подъездной дорожки. Из него вылезают два амбала в дубленках. Затем появляется Кенди, Шенди или Менди и впускает их в дом…

Гвалт в гостиной стихает.

– Эй, вы, валите отсюда немедленно, – орет Руфус Четвинд-Питт, – иначе я вызову полицию!

Какой-то выпендрежный немец-психопат гнусаво произносит:

– Вы, мальчики, отужинали в чудесном ресторане. Пора платить по счету.

Четвинд-Питт:

– Но они же не сказали, что они шлюхи!

Выпендрежный немец-психопат:

– А вы не сказали, что сделаны из пенисного йогурта. Тебя Руфус зовут?

– Не твое дело, мудак, как меня…

– Неуважительное отношение к собеседнику только вредит делу, Руфус.

– Убирайтесь – отсюда – немедленно!

– К сожалению, вы должны нам три тысячи долларов.

Четвинд-Питт:

– Правда? Хорошо, посмотрим, что скажет полиция…

Оглушительный грохот и звон, – похоже, разбивается телевизор. Или падает книжный шкаф со стеклянными дверцами. Бах-трах-тарарах – бокалы, посуда, картины и зеркала; Генри Киссинджеру не уцелеть. Четвинд-Питт визжит:

– Руку, руку отпусти, гад!

Невнятный ответ на невнятный вопрос.

Выпендрежный немец-психопат:

– НЕ СЛЫШУ, РУФУС!

– Мы заплатим, – хнычет Четвинд-Питт, – заплатим…

– Конечно заплатите. Однако по твоей вине Шенди пришлось вызывать нас, так что плата будет выше. Как это по-английски – плата за вызов на дом? В любом бизнесе следует окупать расходы. Эй, ты! Да, ты. Как тебя зовут?

– О-о-олли, – лепечет Олли Куинн.

– У моей второй жены была чихуахуа по кличке Олли. Мерзавка меня укусила, и я бросил ее в… scheisse[55]55
  Дерьмо (нем.).


[Закрыть], как называется эта штука, где лифт ходит то вверх, то вниз? Такая большая яма. Олли, я тебя спрашиваю, как это будет по-английски?

– Лифтовая шахта?

– Точно. Я бросил Олли в лифтовую шахту. Так что ты, Олли, лучше меня не кусай. Значит, так: сейчас вы соберете свои денежки.

– Мои… мои… мои – что? – пролепетал Куинн.

– Денежки. Фонды. Наличные средства. Ты, Руфус и ваш дружок. Если мы сочтем сумму достаточной для оплаты вызова, то оставим вас праздновать Новый год. Если же нет, придется придумать иной способ помочь вам выплатить долг.