Текст книги "Последняя побудка"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 46

Джорджия, 1864.

До них уже дошли слухи, что сожгли Атланту. Теперь ходили слухи о том, что еще янки собираются сделать. Конфедерат генерал Гуд отошел от Атланты на север, и многие думали, что Шерман отправится за ним. Никто не думал о том, что случилось в Виргинии, и не догадывался, что случившееся однажды повторится. Даже когда уже не оставалось сомнений, они не могли до конца поверить в это. Вместо того чтобы двинуться за Гудом или избрать себе другую военную цель, Шерман оставил свои позиции и, чтобы деморализовать южан, повернул свои шестьдесят тысяч человек из Атланты к Саванне и морю, уничтожая и поглощая все на своем пути.

Ноябрь, самое подходящее время для таких дел. Как сказал позже один историк: “Они двигались шестидесятимильным фронтом по богатой земле, где только что собрали урожай, амбары были забиты зерном и фуражом, коптильни ломились от окороков и бекона, на полях пасся скот. Ежедневно каждая бригада отряжала фуражную роту человек из пятидесяти, которая прочесывала местность на несколько миль с каждого фланга от линии марша бригады. Захватывая повозки и телеги крестьян, они нагружали их ветчиной, яйцами, кукурузой, цыплятами, индейками и утками, сладким картофелем и всем, что можно было увезти, и каждый вечер доставляли свой груз в бригадные штабы. Другие роты пригоняли скот. То, что солдаты не могли забрать с собой, они уничтожали. Чтобы не тратить патронов, они рубили саблями свиней, а лошадей и мулов убивали ударами топоров по голове. С рассвета до заката тощие ветераны, привыкшие к галетам и солонине, обжирались ветчиной, мясом и свежей говядиной и, продвигаясь по штату, сделались толстыми и гладкими. Потолстели и негры, которым они отдавали плантаторскую еду и которые ликовали при приближении армии, как живое воплощение песенки:

Скажи, черномазый, видал ты, Как по дороге впопыхах Хозяин драпает усатый, Побрал его бы прах?

Удрал хозяин, хей-хо! А негр остался, хо-хей! Наверно, близко царство Божье, И наступает Юбилей.

И действительно, тот год оказался счастливым для негров, так же как для хохочущих ветеранов Шермана марш этот был чем-то вроде пикника. От фланга до фланга на протяжении шестидесяти миль поднимались столбы дыма: наступающая армия все разрушала. Склады, мосты, сараи, мастерские, депо и фабрики были сожжены. Не пощадили даже домов, особенно старались “обормоты”: дезертиры, сорвиголовы и мародеры с Севера и Юга, которые участвовали в марше ради добычи. Эти люди заставляли стариков и беспомощных женщин показывать им тайники, где прятали серебро, драгоценности и деньги. В грязных подкованных башмаках они плясали на белоснежном белье и сияющих столах, ломали мебель ружейными прикладами, рубили саблями пуховые постели и колотили окна и зеркала пустыми бутылками. Шерман мог бы приструнить их, но не очень-то старался. “Война – это жестокость, и ее нельзя смягчить”, – сказал он жителям Атланты, и намерением его было показать, что Конфедерация не в состоянии уберечь от нее своих людей”.

Их ферма была посреди штата, как раз на линии наступления, хотя они узнали о нем слишком поздно. Однажды утром в сарае оказались грабители. Отец попытался остановить их, и они застрелили его. Мать бросилась к нему, и ее тоже застрелили. Они изнасиловали его сестру, убили ее, зарубили саблей брата, забрали лошадей и свиней, застрелили собаку, сожгли сарай, дом и ускакали, таща за собой повозку, полную еды и зерна. Календар, самый младший, тринадцатилетний мальчишка, видел все это с верхнего этажа дома. Он спал, когда все началось, и, проснувшись, вскочил, выглянул из окна спальни и как раз увидел, как падает отец, а потом мать.

Календар стал спускаться по лестнице и заметил, как сестра отбивается от двух солдат. Еще один солдат, поднимаясь по лестнице вверх, оглушил его прикладом. Он очнулся среди дыма и пламени, спотыкаясь, сошел с лестницы на крыльцо, вспомнил о сестре, вернулся в дом и увидел, что она лежит на диване, платье задрано на шею, разорвано белье, на груди кровавое пятно, а рядом на полу лежал изрубленный саблей брат, и пламя уже подбиралось к нему. Календар, кашляя, двинулся к ним, но огонь заставил его отпрянуть; обрушилась балка, потом еще одна, загородив проход. Он попробовал пройти с другой стороны, но там огонь бушевал еще сильнее, балки падали одна за другой, одежда на нем загорелась, он уже не видел брата и сестры, перед ним была сплошная стена огня. Календар рванулся назад, сдирая с себя горящую одежду, вывалился в дверь и покатился по земле. Шея и голова болели, у него загорелись волосы, и он стал колотить себя по голове. Потом огонь погас, а он лежал в траве, сжимая руками голову; от него пахло паленым; а огонь ревел все громче, его то и дело обдавало жаром. Затем Календар прополз несколько дюймов, потом еще. Но жар продолжал жечь его. Он схватил тела отца и матери и потащил их; у ворот он остановился. Там он упал на землю и лежал довольно долго.

Календар знал, что они мертвы. Не было никаких сомнений: глаза остекленело смотрели в небо. Он лежал и глядел на них. Потом он встал и увидел, что сарай обвалился. Дом догорел почти дотла. Календар стоял и смотрел, как рухнула крыша, потом одна стена. Перед глазами у него все поплыло, он почувствовал, как что-то теплое и мокрое стекает по его лицу: он плакал. Он обернулся в поисках кого-нибудь, кому можно отомстить. Никого не было. Календар с трудом добрался до сарая и увидел, что все ящики с кормом для скота опустошены, что нет ни повозки, ни телеги. Он снова заковылял к воротам, собираясь догнать грабителей, и вдруг сообразил, что он гол и бос.

Календар посмотрел на мать и отца, лежавших у забора, к которому он их подтащил, и направился к ним; тем временем рухнули три стены дома. Он похоронил родителей. Потом огляделся в поисках чего-нибудь подходящего, чтобы надеть, схватил одежду, которую снял с отца, надел, закатал штаны, подтянул пояс, подвернул рукава, натянул на ноги носки, в башмаки напихал листьев и обулся, бросил взгляд на могилы, на дымящиеся развалины дома, и двинулся в путь.

Глава 47

Это заняло довольно много времени. Поначалу Календар даже не соображал, что делает. Он думал, что если поторопится, то может догнать грабителей. Потом до него дошло, что даже если он и догонит их, то не сможет ничего сделать. Мальчишка против полудюжины мужчин. Во всяком случае, он видел троих в доме и еще троих во дворе. Их могло быть и больше. Когда Календар мельком взглянул в окно, то видел солдата на лестнице и тех двоих, что боролись с его сестрой. Еще один подходил к нему – темный, грязный, всклокоченный. Он не был даже уверен, что сможет их узнать. Но уж повозку с телегой-то Календар ни с чем не спутает, он же хорошо помнит их. Он будет искать повозку и телегу и убьет тех, кто окажется рядом с ними.

Но сделает это не сразу, и так, чтобы не подвергать себя опасности. И к тому же он хотел добраться до них всех, так что он подождет немного, а когда найдет их, сделает все, чтобы прикончить всех по одному. Может быть, он подловит их, когда они спят, и прирежет или пристрелит всех до одного.

За сестру. За брата. За мать и отца. За сарай и дом. Но прежде всего за себя. Пройдя пять миль по дороге, он увидел телегу, застрявшую в канаве. Этого следовало ожидать. У телеги было плохо прилажено колесо, и отец ездил на ней очень медленно. Он собирался починить колесо, но теперь уже не починит.

Он все быстрее шел по дороге. Листья в его ботинках превратились в месиво, он сильно натер ноги и стал хромать, но все равно ускорил шаг. Календар почувствовал, что ноги начали ныть. Но он продолжал идти.

Потом он сообразил, что если будет шагать в таком темпе, то ноги скоро разболятся. Лучше попасть туда позже, чем не попасть вовсе. Календар снял ботинки и, держа в руке носки, пошел по мягкой траве на обочине дороги. И правильно сделал, потому что через пять минут он услышал конский топот и едва успел спрятаться, как мимо проскакала группа солдат союзной армии. Насколько он понял, это были не те солдаты. Но какая разница? Он увидел, что к их седлам приторочены полные мешки, одежда забрызгана кровью. Он выругался и двинулся за ними.

А потом Календар набрел на них: сначала услышал шум, но не мог понять, что это такое. Чем ближе он подходил, отдельный гвалт становился все громче и громче. Оказалось, что там были люди, лошади, свиньи, утки, индейки и цыплята, и все галдели одновременно и оглушительно, издавая всевозможные звуки. Он поднялся на холмик, посмотрел вниз и увидел нескончаемый поток людей и лошадей, скота, повозок, тянувшийся далеко-далеко; Календар видел, как они двигались, одетые в синюю, белую, коричневую форму, но в основном в синюю. Над ними клубилась пыль, приглушая звуки, а солдаты двигались кто верхом, кто пешком. Казалось, их десятки тысяч, может быть, пятьдесят, шестьдесят тысяч… Они шли, сметая все на своем пути, как полчища саранчи. Он понял, что никогда не найдет тех, кого ищет. Но он попытается. Вдруг ему повезет. Хотя он знал, что не сможет найти их.

Все равно Календар продолжал идти. Он шел и шел следом за ними. Он нашел пару брошенных ботинок. Непонятно, зачем их украли, но главное, что они оказались ему почти по ноге, только чуть-чуть великоваты. Он обмотал ноги вместо портянок какими-то тряпками, надел ботинки – так они стали впору – и снова двинулся вперед. Он подобрал солдатскую шапку, которую сдул ветер, и надел ее, чтобы солнце не пекло голову. Потом он нашел мешок с едой. Они, видимо, награбили столько, что и не заметили, как потеряли его.

И Календар шел и шел за ними, держась у фланга; кашляя от пыли, он рассматривал каждую повозку; потом он отстал и оказался уже не вместе с ними, а с кучей негров, которые шли следом. Они ели пищу, которую им давали солдаты, пели, хохотали, кричали, пялились на него, и он стал держаться на расстоянии, изо всех сил стараясь не отстать от колонны. Наконец колонна остановилась на ночь, он заполз в какие-то кусты и уснул.

Назавтра было то же самое, как и на следующий день. Каждое утро, когда солдаты вставали и завтракали, он пускался в путь раньше их, стараясь уйти подальше, потому что знал, что к полудню начнет отставать; рассматривал повозки, косился на лица солдат, но не видел тех, кого искал, и продолжал идти. Он шел и шел. Шел, пока ему не начинало казаться, что он вот-вот упадет. Но он продолжал идти.

Календар дошел до места, где солдаты навели мосты через реку, – бревна, скрепленные поперечинами и веревками; к тому времени он здорово отстал и опять оказался среди негров; солдаты, когда он подошел, уже почти все переправились, оставив группу, часовых на каждой переправе, чтобы не пустить негров, и начали втягивать мосты на берег. Негры взвыли. Солдатам они, должно быть, надоели, и они решили избавиться от них; они тянули за собой бревна, а часовые стояли на них с ружьями наготове. Бревна, на которых они стояли, отплывали к другому берегу, а их фигуры на берегу становились все меньше.

Негры продолжали вопить. Некоторые подползли к самой воде, а самые смелые вошли в реку, но течение подхватило их и понесло вниз. Они изо всех сил старались вернуться к берегу, и некоторым это удавалось. Остальные выли и выли. Он подошел к реке, ища место, где можно переправиться. Такого места не было.

Негры двинулись за ним.

Он посмотрел на них и понял, что теперь он с ними с одном положении – единственный белый среди тысячи чернокожих. Он отыскал бревно, лежавшее около воды, столкнул его в реку и уцепился за него; оно медленно поплыло по течению, постепенно набирая скорость. Негры начали бросить в него камни. Он пригнул голову так, чтобы бревно прикрывало его; холодная вода тянула его на глубину, а вокруг сыпался град камней.

Один камень ударился о бревно и отскочил, рикошетом задев его. Плечо пронзила боль. Календар еле удержался. Бревно перевернулось, он оказался под ним, отчаянно пытаясь выбраться наверх, кашляя, задыхаясь и захлебываясь; потом бревно еще раз перевернулось и он вновь оказался сверху.

Он осмотрелся. Берег, с которого он отплыл, отдалялся, негры по-прежнему кричали и швыряли в него чем попало. Он посмотрел в другую сторону и понял, что движется вниз по течению; он попытался, гребя ногами, направить бревно к противоположному берегу, но все равно плыл по течению. Особого выбора у него не было. Он вцепился в бревно, надеясь, что его выбьет к берегу. Его протащило по реке много миль. Он не знал, сколько именно, но плыл он долго и быстро. Он оказался на берегу лишь потому, что река в том месте изгибалась, а бревно которое прежде плыло посредине, немного приблизилось к берегу, и, увидев выступающий кусок суши, он рискнул, отпустил бревно, поплыл к берегу и чуть не утонул, но все же оказался на суше.

Глава 48

В тот день Календар едва не умер. Только через много лет он понял, что же произошло. Он лежал на песчаном берегу, задыхаясь, всхлипывая, насквозь промокший и промерзший, и ждал, когда к нему вернутся силы, но напрасно. Он нашел в мешке размокший хлеб и пробовал поесть, но его чуть не стошнило. Он сначала решил, что заболел, но потом подумал, что просто устал. Он слышал слово “изнеможение”, но не знал его значения, понимая только, что от этого можно умереть, но думал, что это случается, если человек заблудился в буран и замерз. Он не чувствовал, что тепло покинуло его тело, когда он замерз и промок, и не знал, что даже в погожий ноябрьский день в Джорджии, когда дует легкий ветерок и нельзя разжечь костер и просушить одежду, он будет лежать, слабея с каждой минутой, и умрет через несколько часов. Это вовсе не простуда, даже не воспаление легких. Просто потерял силы от переохлаждения.

Глава 49

Он лежал и слабел, что-то бормоча про себя. Голова кружилась. Он пытался встать, но тут же падал. Его спасла только необходимость догнать солдат. Календар знал, что потерял много времени и сильно отстал, но он понимал, чем дольше будет лежать, тем отстанет еще больше. Он попытался сдвинуться с места; шевелиться ему не хотелось, но он знал, что это необходимо, и он собрался с силами, встал и двинулся вдоль берега. В обозримых пределах река была довольно прямой. Он решил, что если срежет угол справа, то, может быть, найдет следы, по которым определит, куда пошли солдаты. Вряд ли он их не заметит – ведь там столько людей, лошадей и снаряжения. Вопрос только в том, далеко ли они. Он пустился в путь, двигаясь медленно, спотыкаясь, еле переставляя ноги. Носки и тряпки внутри ботинок теперь намокли и натерли ноги до волдырей; он все время смотрел вперед, проходя мимо деревьев, пригорков и каменных оград. Фермы, к которым он подходил, были сожжены, а люди убиты. Неожиданно он обнаружил, что то и дело падает. Если бы только раз или два – то ничего страшного, но падал каждую минуту; и к тому же он заметил, что проходит там, где уже был. Он сделал круг, Повернул туда, откуда пришел, заметил впереди какие-то деревья и пригорки и, спотыкаясь, побрел к ним; потом двинулся к новому путеводному знаку и шел так довольно долго, пока не обратил внимание на примятую траву. Календар сначала не понял, почему все кажется серым; потом до него дошло, что солнце почти село. Он не знал, сколько времени он шел, не знал, сколько прошел миль. Он вообще ничего не помнил; в темноте он упал, почувствовав, что не может стоять. Его колотила мелкая дрожь; лежа на земле, он смотрел вперед на что-то завораживающее; до него не сразу дошло, что это огонь, а когда он это понял, сразу пополз к нему.

Потом ему сказали, что в темную фигуру, которая ползла к лагерю, сначала чуть не выстрелили. Но потом услышали стон и рискнули подождать, пока фигура приблизится. Оказалось, что это всего-навсего мальчишка в лохмотьях, который ползет на руках и на коленях. Он так и не дополз до огня, только протянул руку, ярдах в двадцати от него упал в грязь и больше не шевелился.

Они стояли и рассматривали его, а потом, придя в себя, кинулись на помощь, подняли бесчувственное тело, отнесли к костру. Они нашли шапку солдата союзной армии у него за пазухой, куда он сунул ее, переправляясь через реку. Они содрали с него одежду, завернули в одеяло, согрели у огня, высушили одежду и попытались покормить его, дав горячего питья и мяса, но к мясу он не притронулся.

На следующее утро, когда они выступили, он еще спал. Его уложили в повозку, и он первый раз открыл глаза около полудня. Проснувшись, он бредил, едва притрагивался к питью, снова засыпал и пришел в себя, когда они снова разбили лагерь; только тогда он немного поел, рассматривая их, а они рассказывали ему, где нашли его, и как он чуть не умер. Они также сказали, что он плел что-то о реке, но они ничего не поняли, и стали спрашивать, что же с ним случилось. Ему не хотелось говорить. Он снова впал в забытье, а когда среди ночи проснулся, то соображал достаточно ясно, чтобы понять, что они ничего не знают о его отце, матери и всем прочем, а если узнают, то вряд ли поверят. Так что, проснувшись утром, он рассказал им, что его отец был попрошайкой, что он его потерял, пошел за колонной, чтобы попросить о помощи, попытался переплыть через реку и чуть не утонул. Они только смотрели на него. Он не был уверен, что ему поверили, но никто ничего не сказал.

Календар оставался с ними весь декабрь, вместе с колонной двигаясь на юго-запад, к Саванне; он отставал, отрывался от них, и, когда войска взяли город, он не сразу там оказался. Когда же он тоже вошел в город, то увидел, что могут сотворить шестьдесят тысяч нетерпеливых, грязных, уставших солдат.

Сначала солдаты обчистили салуны и гостиницы, круша все, что попадалось им на пути, а потом заодно уничтожили все остальное, просто ради того, чтобы крушить, – окна, двери, столы, стулья, сдергивали шторы, били зеркала. Солдаты разгуливали по улицам, держа несколько бутылок под мышкой и одну в руке, из которой все время отхлебывали. Они опустошили продуктовые магазины, кухни, пекарни. Между делом набрасывались на женщин. Он все искал повозку или людей, с которыми он пришел, но напрасно. Он видел офицеров, стоявших на перекрестках: они старались не замечать безобразий, а иногда даже принимали в них участие. Ясно, что остановить погром они не могли, даже если бы хотели. Целью марша было проучить южан, а такое дело надо доводить до конца, иначе не подействует. Солдаты, со своей стороны, не собирались прекращать буйства. После нескольких недель почти полной свободы они скоро должны вернуться к дисциплине, и если это последняя возможность побуянить, они ее старались использовать сполна. Женщин хватали прямо на улицах. Шум стоял оглушительный: крики, вопли, отдельные выстрелы; кое-где качались пожары. В конце концов, он уже не мог выносить этого; должно быть, люди, убившие его семью, тоже находились в гуще событий; но ему стало так тошно от этого зрелища, что он не мог заставить себя отправиться на их поиски. К тому же он не был уверен, что их узнает, а тех, кто его недавно спас, он давно потерял. Выйдя из города, он долго кружил по окраинам, пока не наткнулся на базу Шермана. Она располагалась к северу от города, на равнине, откуда было хорошо видно реку и океан. Там были установлены палатки, корали, стояли часовые. Двадцать первого декабря холодно было даже тут, в Джорджии; в лагере жгли костры, и тонкие серые струйки дыма взвивались к небу. И даже в долине шум из города был слышен ему слишком явственно – крики, вопли, одиночные выстрелы, грохот выламываемых дверей и бьющихся окон. Настоящий сумасшедший дом; шум доносился и сюда, от пожаров тянулись большие черные тучи дыма, которые совсем накрыли город. Хорошо, что он ушел оттуда. Он только теперь сообразил, на кого он похож в своих крестьянских отрепьях, в союзной шапке и с грязной физиономией. Что ж, даже трогательный вид. И он знал, что ему необходима помощь, нужна одежда, еда, место, чтобы спать, и раз уж он потерял тех, кто ему помог, придется найти других. Он подошел к часовому и стал его разглядывать. Часовой тоже уставился на него.

– Что тебе, мальчик?

– Я хочу есть. Часовой не сводил с него глаз.

– Уходи.

– Я хочу есть, – повторил он.

Часовой замахнулся было на него, но тут подошел другой солдат и остановил его жестом.

– Что здесь происходит?

– Ничего, сэр. Мальчишка не хочет уходить. Я хотел его прогнать

– Что тебе нужно? – На этот раз он обращался к мальчику.

– Я хочу есть.

Солдат стоял и смотрел на него. Потом поджал губы и сказал часовому:

– Пропусти.

Часовой пожал плечами. Солдат жестом показал ему дорогу.

Солдат как выяснилось, оказался офицером. Чтобы это знать, надо было разбираться в нашивках. Это был майор Райерсон, и тут-то все и началось по-настоящему.