Текст книги "Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней"

Токвиль смотрел на дело иначе. Как и многие французы, он не думал, что Британия, несмотря на все ее либеральные традиции, является настоящей демократией. Это было, по его мнению, все еще аристократическое по своим основам общество, чьими типичными представителями были такие люди, как Пальмерстон. Франция была намного более реальной демократией (т. е. на пути к равенству условий она продвинулась дальше), но она застряла в колее и потеряла всякое представление о своей собственной силе в результате затянувшегося и крайне неприятного послереволюционного похмелья. Ей было нужно что-то такое, что позволило бы стряхнуть оцепенение, в которое слишком легко впадал французский ум. И этого результата нельзя было достичь за счет международного сотрудничества. В 1841 г. он с насмешкой написал Миллю: «Нельзя позволить нации с такой демократической конституцией, как у нашей… приобрести в ранние годы привычку жертвовать своим величием ради собственного спокойствия. Нет ничего здорового в том, чтобы позволить такой нации утешаться строительством железных дорог» [Tocqueville, 1985, р. 151]. Токвиль думал, что демократиям время от времени нужен реальный кризис, чтобы они могли показать, на что способны. Милль полагал, что желать демократии кризиса – нечто совершенно безответственное, если знаешь, на что они при таком кризисе способны.

Токвиль и Милль оказались по разные стороны этого спора, но в нем отражались две стороны их общего взгляда на демократию. Вещи, в которых демократии хороши (торговля, комфорт), плохи для демократии, поскольку они вскармливают узколобость и самодовольство; вещи, в которых демократии плохи (кризисное управление, международные столкновения), хороши для демократии, поскольку они способны расширить ее горизонты и стряхнуть это чувство самодовольства. Нельзя найти простой выход из этой дилеммы. Причина, по которой Милль и Токвиль не могли согласиться по вопросу войны между Британией и Францией, состояла не только в том, что они оказались буквально по разные стороны. Она была еще и в том, что в кризисе для демократии всегда есть две стороны – хорошая и плохая, – и примирить их бывает черезвычайно трудно.

Путеводитель по будущему

Многое из того, что Токвиль сказал о демократии и кризисе, было несистематичным: его мысли по этой теме беспорядочно разбросаны по разным текстам. Не всегда ясно, что он хочет сказать, и он не всегда последователен. Кроме того, по большей части то, что он говорил, лишь догадки. Тогда просто не существовало данных, позволяющих выяснить, как демократии справятся с критическими ситуациями. В Америке была работоспособная демократия, но не было кризисов. В Европе были кризисы, но не было действующих демократий.

Тем не менее размышления Токвиля составляют относительно четкий комплекс предсказаний о том, как могла бы сложиться судьба демократий. В целом демократии должны лучше справляться с кризисами, чем конкурирующие системы, поскольку демократии лучше адаптируются. Но тут есть три проблемы. Во-первых, демократии плохо распознают критические ситуации: весь этот поверхностный шум демократической политики отбивает у них чувствительность к действительно поворотным пунктам. Во-вторых, кризисы должны стать по-настоящему серьезными, прежде чем демократии смогут показать свои долгосрочные сильные стороны, но когда они становятся действительно серьезными, у демократий появляется больше шансов совершить значительные ошибки. В-третьих, когда демократии переживают кризис, они не обязательно учатся на этом опыте. Любые кризисы позволяют учиться на ошибках, которых следует избегать в будущем. Однако демократии могут извлекать иной урок: какие бы ошибки они ни совершали, в конечном счете все с ними будет в порядке.

В XIX в. возможностей проверить эти гипотезы было мало. Серьезный кризис французской демократии случился в 1848 г., когда по всей Европе прокатились революции. Токвиль, ставший к тому времени относительно успешным политиком, находился едва ли не в центре этих событий (на какой-то незначительный промежуток времени он стал министром иностранных дел Франции). Тем не менее кризис обернулся катастрофой и для него лично, и, как он сам видел ситуацию, для его страны. Он пробудил французскую демократию, но дал ей толчок в ложном направлении – не к ее потенциалу, а к ее несостоятельности. Французская политика оказалась зажата между обещанием революционных преобразований и страстным стремлением к аристократическим устоям. Токвиль чувствовал, что его сокрушили не подчиняющиеся ему политические силы. Закончил он, став жертвой фатализма, который он сам больше всего презирал. В 1850 г., распрощавшись со своей политической карьерой, он писал: «Мне кажется, что без компаса, руля и весел я оказался на море, берега которого больше не вижу, и, устав от тщетных волнений, припал ко дну лодки, дожидаясь будущего» (цит. по: [Hadari, 1989, р. 147–148]).

Токвиль умер в 1859 г., а потому не дожил до великого кризиса, который поглотил американскую демократию двумя годами позже. В «Демократии в Америке» он выразил достаточную уверенность в том, что зловонная язва рабства все-таки не приведет к длительной гражданской войне. Демократии, как ему казалось, защищены от наихудших последствий гражданского конфликта, поскольку население не потерпит раскола: в этом случае демократическая пассивность представлялась скрытым благословлением[7]7
  Его больше беспокоила возможность конфликта черных и белых на Юге, чем вооруженного конфликта между Севером и Югом. Остро критические взгляды Токвиля на расовые отношения в Америке изложены в заключительном разделе первой книги «Демократии в Америке» («Некоторые соображения по поводу современного состояния и возможного будущего трех рас, населяющих территорию Соединенных Штатов»). Его взгляды касательно невозможности полномасштабной гражданской войны в демократии представлены во второй книге. Это одна из немногих тем, которые во втором томе представлены в менее мрачном свете, чем в первом.


[Закрыть]. Однако пассивность была лишь одной из сторон демократии. Шло время, и Токвиля все больше удручала другая сторона американской политической жизни – ее нетерпеливость и непостоянство. Американская демократия не только не училась на своих ошибках, но и, похоже, становилась все более инфантильной и упрямой. В 1856 г. он написал одному своему американскому другу: «Достоверно то, что в течение нескольких лет вы странным образом злоупотребляли преимуществами, данными вам Богом, преимуществами, которые позволили вам безнаказанно совершать серьезные ошибки… Если смотреть с этой стороны океана, вы превратились в испорченного ребенка» (цит. по: [Craiutu, Jennings, 2004, р. 183][8]8
  Токвиль использует латинское выражение «puer robustus», которое означает ребенка, который продолжает жить внутри взрослого мужчины.


[Закрыть]. Американская демократия казалась все более необучаемой. Инфантильность вела ее к пропасти.

Кризис, когда он наконец наступил, оказался намного более затяжным, кровавым и деструктивным, чем Токвиль мог себе представить. Четыре года гражданской войны могли бы оказаться для американской демократии роковыми, но все-таки не оказались. Республика приспособилась и выжила. Стало ли это моментом, когда американская демократия повзрослела? В 1888 г. британский юрист и дипломат Джеймс Брайс опубликовал книгу под названием «Американская республика», задуманную им в качестве дополнения к Токвилю спустя 50 лет, чтобы учесть все то, что тот либо не мог знать, либо проигнорировал. Брайс пришел к выводу, что американская демократия стала более устойчивой, справедливой и зрелой, чем во времена Токвиля. Токвилю была известна лишь американская демократия в период ее юности, когда она, как говорит Брайс, «преисполнилась самонадеянности, опьяненная изобилием собственной свободы». И из-за этого Токвиль пришел к неверным выводам.

Массы были настолько убеждены в своем неимоверном превосходстве над всеми остальными народами, и прошлыми, и настоящими, что просто не хотели ничего слушать, кроме лести, а их нетерпимость распространилась из политики на все остальные сферы… По мере роста нации она избавилась от этих юношеских недостатков и неопытности, тогда как суровая дисциплина Гражданской войны научила ее трезвомыслию, и подарив ей то, чем она могла по праву гордиться, разогнала дымку самообмана [Bryce, 1888, р. 235–236].

Это была трудная школа, но гражданская война преподнесла американской демократии урок.

Теперь же Брайс обнаружил иную проблему. Политическая жизнь в Америке выстроилась по новой устойчивой схеме. Перед ней стояла опасность, которую Брайс называл «фатализмом толпы» и которая совпадала с тиранией большинства по Токвилю, на этот раз избавленной от злобы большинства и его нетерпеливости. Американцы собрали достаточно сведений, подтверждающих глубинную силу их политических институтов, а потому стали принимать свой успех за нечто само собой разумеющееся. Это привело к «оптимизму, который недооценил внутренние сложности политики и неизбежные слабости человеческой природы» [Ibid., р. 432]. Американцы больше не были дикими и заносчивыми. Но они стали слишком уверены в том, что могут справиться с любыми напастями. Они приобрели новую веру в свою демократическую судьбу, и эта вера стала еще крепче, поскольку она выдержала испытания. Но в этом смысле американская демократия свой урок не выучила. Дополнение Брайса, которое должно было внести поправки к Токвилю, возвращает нас к тому месту, на котором остановился сам Токвиль.

Как показывает Брайс, крупнейшие кризисы демократии XIX в. могут служить подтверждением проницательных идей Токвиля относительно некоторых затруднений, свойственных демократии. Правильный урок выучить очень сложно. Провал питает отчаяние, а успех – самодовольство. И граница между ними весьма тонка. И то и другое является проявлением демократического фатализма, а это значит, что успех и провал часто идут рука об руку. Но Брайс был необычным автором. В конце XIX в. взгляды на демократию чаще стремились к радикальным крайностям. Люди искали глубинную истину демократии и ждали, что кризис обнажит ее. С европейской точки зрения 1848 год так и остался незаконченным делом, а американская Гражданская война представлялась всего лишь второстепенным событием. Это была эпоха революционного социализма и подъема национализма, радикальной демократии и радикальной антидемократии. Политические мыслители этого периода, которых мы по-прежнему читаем, – это немцы, получившие всемирно-историческое значение, Маркс и Ницше, апостолы демократических преобразований и лишений, борцы с ложной видимостью. Этих людей считают пророками наступавшего века революций и войн. Никто не читает «Американскую республику» Брайса и не пытается найти в ней ключ к будущему.

И все же взгляд Брайса, сформировавшийся к концу XIX в., оказался поистине пророческим. Маркс и Ницше способствовали оформлению кризисов XX в.: именно к их идеям обращаются люди, когда стремятся к политической трансформации. Однако совокупный эффект тех же кризисов соответствует схеме, изложенной Брайсом, а до него – Токвилем: провал ведет к успеху, успех – к провалу, а истины, которые могли бы устранить разрыв между первым и вторым, всегда остаются недостижимыми. Мы все еще читаем Маркса и Ницше, поскольку хотим, чтобы кризисы стали моментами истины. Но Токвиль обнаруживает, что моменты истины демократии являются иллюзиями. Демократия худо-бедно разбирается с войной и революционными переменами, но путаница, ей свойственная, никуда не исчезает, а прогресс все так же неумолим. Она никогда не пробуждается в полной мере и никогда полностью не взрослеет. И это приводит к тому положению, в котором мы находимся сегодня.

Чтобы понять, как мы дошли до этого, я собираюсь рассказать историю семи кризисов, случившихся за последние 100 лет в стабильных демократиях. Кризисы демократии в XIX столетии были слишком беспорядочными, чтобы подтвердить истину слов Токвиля: демократия еще не утвердилась в достаточной мере, чтобы показать, каков будет ее порядок. Именно XX веку было суждено доказать, что Токвиль был прав, и началось это с войны, которая должна была положить конец всем будущим войнам, а также с всемирно-исторического триумфа демократии в 1918 г., который обернулся чем-то совершенно иным.

Глава I
1918: Ложный рассвет

Кризис

30 июня 1918 г., ровно посередине года, французский писатель Эдуард Эстонье объявил, что борьба за цивилизацию закончена. Первая мировая война, которая к тому времени тянулась уже почти четыре года, была проиграна. Немцы добились решающего прорыва и подошли к Парижу на расстояние 50 миль, достаточное, чтобы постоянно бомбардировать город. Вскоре Париж должен был пасть, поскольку ничто не могло помешать немецкой армии развить свое преимущество и разбить деморализованных противников. Немцы должны были войти в город-призрак; многие парижане уже сбежали из города, который все больше походил на морг. Ничего не поделаешь. Победа доставалась людям, которые хотели ее больше и были готовы сделать все возможное, лишь бы заполучить ее. Эстонье сетовал на то, что на протяжении всей истории человечества в борьбе варварства и цивилизации в конечном счете всегда побеждало варварство[9]9
  Обсуждение взглядов Эстонье см.: [Englund, 2011, р. 464–465].


[Закрыть].

Но Эстонье ошибся по двум пунктам. Во-первых, это не была борьба варварства и цивилизации. Она превратилась в нечто совершенное иное, в сражение демократии с автократией. Не все цивилизации являются демократиями; а демократии не всегда цивилизованы. Во-вторых, борьба не была проиграна. На самом деле вскоре она будет выиграна. Через несколько недель немецкое наступление будет окончательно остановлено, а немецкая армия спустя несколько месяцев приступит к масштабному отступлению. Германская и Австро-Венгерская империи рухнули еще до конца того же года, их руководство оказалось в полном замешательстве, а политические системы были низвергнуты. Франция, Великобритания и США должны были вот-вот одержать оглушительную победу. Демократия стояла на пороге величайшего триумфа в своей истории.

Вселенская тоска Эстонье хорошо передает полную неожиданность этого триумфа. В первой половине 1918 г. широко распространилось ощущение, что в окончательном сражении между автократией и демократией автократия окажется сильнее. Демократии были сражены не паникой или откровенным пораженчеством, а чувством изнурительной инерции. Давно уже было подозрение, что им не хватает решимости, необходимой для тотальной войны. Париж обезлюдел не за одно мгновение, не в спешном порядке; люди просто постепенно «вымывались», отправлялись в деревню, а потом просто не возвращались. Британская и французская армии не то чтобы явно отступали; их просто шаг за шагом оттесняли назад. Казалось, что политики не способны переломить ситуацию. Самое большее – они могли цепляться за достигнутое, надеясь на лучшие дни. Как же они могли сравниться в безжалостной целеустремленности с военными правителями Германии?

Как выяснилось, им это было не нужно. Демократии выиграли войну за счет того, что справились с поражением и разочарованием лучше врагов. Они пережили свои отступления 1918 г. и повернули их в свою пользу, чего германский режим сделать не мог. Они не знали, как форсировать решение проблемы, но точно так же они не знали, когда наступает их поражение. В демократиях постоянно присутствует ощущение кризиса, но по этой причине за ним редко стоит что-то определенное. Когда же кризис охватил Германию, он стал для нее окончательным.

В первой половине 1918 г. некоторые чувствовали, что слабости демократии наконец дали о себе знать, но это ощущение оказалось иллюзией: демократии брели, спотыкаясь, к победе, а не к поражению. Однако это означало, что идея, будто победа является для демократии моментом истины, также было иллюзией. Демократии в момент кризиса не воссоединились со своей судьбой. Они просто не переставали делать свою работу. Истина успешных демократий состоит в том, что они никогда не достигают своего момента истины.

И все же искушение увидеть в победе демократии в 1918 г. исторический водораздел – побороть было очень сложно, особенно американцам, которые, вступив в войну, в немалой степени поспособствовали ее превращению в борьбу за демократию. И если некоторые французские интеллектуалы желали трактовать возможность поражения во вселенских категориях, некоторые американские интеллектуалы в том же самом свете видели победу. Это была возможность переделать мир: сделать его безопасным для демократии. Наиболее известным из этих интеллектуалов был американский президент Вудро Вильсон. Однако и у Вильсона было мало иллюзий относительно демократии. Прежде чем стать президентом, он работал профессиональным политологом. Он был учеником Токвиля и коллегой Брайса. Он знал, насколько сложно схватить истину демократии в любой конкретный момент времени и понимал опасность подобных попыток. Однако этого знания не хватило, чтобы спасти его от катастрофы.

Признание опасностей не помешало Вильсону попасть в ловушку.

1918 год остается одним из решающих кризисов в истории современной демократии. События этого года показывают, как быстро крайний демократический пессимизм может превратиться в неоправданный оптимизм. Оба являются плодами поиска глубинной истины демократии. Демократии часто переоценивают сами себя, когда они переживают или побеждают своих автократических соперников, поскольку полагают, что истина демократии наконец себя проявила. Но это не так. Со временем обнаруживается нечто совсем иное – то, что демократиям по самой их природе сложно поймать момент. Триумф демократии 1918 г. не был иллюзией, но он оказался вне досягаемости. Демократии превращают поражения в победы. Однако поскольку они неправильно понимают то, что сделали, они также превращают победы в поражения.

Автократия против демократии

Чтобы Первая мировая война могла завершиться триумфом демократии, сначала она должна была превратиться в кризис демократии. А чтобы превратиться в кризис демократии, она сначала должна была превратиться в сражение за демократию. Что и случилось в 1917 г.

Исходный конфликт, который начался в августе 1914 г., не мог быть борьбой за демократию, поскольку демократии и автократии не стояли по разные стороны. Самая важная в мире демократическая страна, США, сохраняла нейтралитет под руководством Вильсона, у которого не было особого желания впутываться в междоусобицы Европы, архаичные и кровавые. Подавляющее большинство американцев разделяли это мнение. Одна из причин, по которой большинство американцев не слишком стремились вступить в эту войну, заключалась в том, что Британия и Франция сражались на одной стороне с самым автократическим государством в Европе, с царской Россией. Присутствие России на «демократической» стороне превращало в насмешку представление о том, будто это война шла из-за политических принципов. В действительности война с царем помогла убедить многих немецких демократов в том, что именно они боролись за европейскую свободу и против азиатского варварства. И с американской, и с немецкой точек зрения, британцы и французы не были демократами. Они были просто лицемерами-империалистами.

Все изменила русская Февральская революция 1917 г. Отречение царя и его замещение конституционным Временным правительством, обязавшимся провести свободные выборы, приветствовалось как победа демократии. Соответственно, более общему конфликту можно было придать такой смысл, который признавали даже его критики. Ирландский драматург Джордж Бернард Шоу, который с самого начала был против войны, написал своему другу, русскому писателю Максиму Горькому: «Я считаю революцию выгодой для человечества, поскольку она наконец оправдывает не только франко-англо-русский союз (который в дни царского правления был для западной демократии позором), но и всю войну в целом» [Holroyd, 1988, р. 613]. Русская революция помогла ускорить вступление в войну Америки. Непосредственным толчком стало решение Верховного командования Германии в январе 1917 г. возобновить атаки на американские суда. Однако моральный импульс исходил от России. В апреле 1917 г., выступая перед Конгрессом с заявлением о том, что Америка защитит демократию с оружием в руках, Вудро Вильсон сказал: «Разве не чувствует каждый американец, что наша надежда на будущий мир во всем мире стала крепче благодаря чудесным и радостным событиям, произошедшим в России?» [Weson, 1966–1994, vol. 41, р. 524]. В этой речи Вильсон объявил, что целью Америки должно быть создание мира, безопасного для демократии.

В войне, продлившейся дольше, чем можно было ожидать, русская революция показалась развязкой. Журналист Уолтер Липпман, который тогда должен был уволиться из редакции «New Republic», чтобы начать работу в Белом доме, после речи Вильсона написал: «Когда Россия стала Республикой, а Американская республика стала врагом, Германская империя оказалась изолированной от всего человечества как последний оплот автократии» [Lippman, 1917, р. 3]. Временное правительство России упрашивали теперь продолжить войну во имя демократической свободы. Революция выдвинула нового демократического героя в лице своего молодого идеалистического лидера, Александра Керенского. На Западе на какое-то время сложился настоящий культ Керенского, ставшего символом нового демократического оптимизма. Едва ли не все находили в нем нечто достойное восхищения. Бернард Шоу, как всегда падкий на преувеличения, ненароком высказал нечто вроде зловещего предсказания: в этом «хвастуне» Керенском ему нравилось то, что он напоминал ему его самого.

На самом деле Керенский был 36-летним юристом с небольшим политическим опытом, пробившийся на вершины власти благодаря своим ораторским способностям. Его речь завораживала, толпы млели, особенно женщины, которые, бывало, стонали или падали в обморок, когда слушали своего кумира. Но у него не было способности к политическому суждению. Летом 1917 г. Керенский решил сделать окончательную ставку на военное наступление против немцев, теснивших русских, поверив в силу демократических идеалов, якобы способных стать стимулом для его воинских частей. Он призвал русских солдат доказать то, что «в свободе сила, а не слабость» (цит. по: [Figes, 1996, р. 414]. К сожалению, они сделали прямо противоположное.

Кампания обернулась катастрофой, немцы разгромили слабо оснащенные русские войска, лишенные хорошего руководства. Выяснилось, что русские были опьянены не свободой; многие из них были попросту пьяны.

После этого провала весенний демократический оптимизм начал спадать как на Западе, так и на Востоке. Новая демократия Керенского, похоже, подтверждала старые предрассудки относительно недисциплинированности и безрассудности демократии. Сам Керенский олицетворял победу демократической надежды над опытом. Его провал открыл возможность для захвата власти гораздо более трезвомыслящими большевиками Ленина. Ленин объявил, что даст русскому народу то, что тот на самом деле хочет, т. е. завершит войну, и начал мирные переговоры с немцами. Выход русских из войны на восточном фронте значительно увеличивал вероятность поражения демократий на Западе, поскольку Центральные державы могли больше не сражаться на два фронта. Демократическая революция в России обернулась катастрофой для демократии.

По мере спада культа Керенского на Западе, началось формирование нового культа, а именно Эриха Людендорфа, сурового квартирмейстера германских военных операций. Людендорф стал символом того, чего демократиям не хватало. Война шла весь 1917 г., и за это время успехи западных демократий стали казаться еще более сомнительными. В армиях союзников случались бунты, политики постоянно ругались друг с другом, а на верхушке власти одни руководители сменяли других (Франция за несколько месяцев сменила трех премьер-министров). Несмотря на все красивые слова, Вильсон не спешил с отправкой американских войск и снаряжения в Европу. В ноябре плохо дисциплинированная итальянская армия сломалась и бежала, столкнувшись с австро-венгерским наступлением в Капоретто, еще раз показав, что в свободе была слабость, а не сила. (Решимость австро-венгерских сил, которые славились своей ненадежностью, подкреплялась присутствием немецких частей.) Тем временем германское государство, ставшее к этому моменту военной диктатурой под руководством Пауля фон Гинденбурга и Людендорфа, начало собирать силы для последней атаки. Демократия отступала. На марше была автократия.

Чуть ранее в том же году издание «Atlantic Monthly» отправило журналиста Генри Луиса Менкена в Германию, чтобы он написал очерк о Людендорфе. Менкен был авантюрным политическим иконоборцем, подражавшим своему герою – Ницше, чьи идеи он впервые представил американским читателям около десятилетия назад. Менкен обожал Ницше, видя в нем великого «разрушителя» демократических благоглупостей. Когда в 1914 г. началась война, Менкен встал на сторону немцев, чьей политической системой он восхищался, поскольку она вознаграждала людей за силу воли, а не за мимолетную популярность. Восхождение Людендорфа к вершинам власти подтвердило это. Менкен с удовлетворением отмечал: «В издании “Wer Ist’s” 1914 г., немецком “Кто есть кто”, Людендорф вообще не упоминался. В те времена писали, что он был простым полковником в немецком штабе» [Mencken, 1917, р. 828]. Теперь же он стал «истинным правителем страны – возможно, лучшим человеком, рожденным Германией со времен Бисмарка». Но о нем все еще почти ничего не знали. «Ему не приписывают изречений, лозунгов, да и просто метких слов. Он по-прежнему остается таинственным человеком» [Ibid., р. 852]. Менкен хотел оттенить контраст с Вильсоном, политиком, которого он презирал. Вильсон, демократ с кучей лозунгов, любил подыграть толпе, не чурался философских сентенций, но почти ничего не делал.

Менкен играл на тревоге, накопившейся за все эти военные годы. Как могут демократии, выбирающие своих руководителей по их способности польстить публике, тягаться с меритократической немецкой системой, которая вознаграждает за успех на поле боя, а не в лабиринте электоральной политики[10]10
  В конце 1915 г. лондонская «Times» опубликовала ряд писем, в которых сравнивались преимущества таких авторитарных режимов, как Германия, с недостатками демократии в одних и тех же условиях военного времени. Один из авторов привел такое сравнение: «Монархия или бюрократия знает своих людей и их достижения и может обоснованно выбирать между ними, как ей захочется. У демократии нет таких знаний: она выбирает своих лидеров, поскольку они из хороших семей, поскольку они хорошие ораторы или же просто хорошие парни» (Bampfylde F. Letters // Times. 1915. November 10). Контекстом этой дискуссии стало недавнее поражение кампании союзников в Дарданеллах, вина за которое была возложена на политическую некомпетентность. Стратег кампании, Уинстон Черчилль, на следующей неделе подал в отставку, покинув британский кабинет министров, и казалось, что его политической карьере пришел конец. В то же самое время Людендорф сделал себе имя несколькими военными победами на Востоке. Именно этих людей прежде всего имели в виду авторы писем. Проблема демократии в военное время, какой она виделась в конце 1915 г., состояла в том, что она продвигает таких руководителей, как Черчилль. Тогда как преимуществом немецкой системы казалось то, что она продвигает лидеров, подобных Людендорфу.


[Закрыть]? Война вынесла Людендорфа на самую вершину. В США руководителем по-прежнему был человек, переизбранный в 1916 г., когда пообещал не втягивать Америку в войну. Вильсон показал себя настолько приспособляемым, что это граничило с нелепостью. Менкен был совершенно уверен в том, какая система одержит верх при прямом столкновении форм правления, представленных двумя этими людьми.

Тревоги относительно несостоятельности демократии достигли своего пика в начале 1918 г. Могут ли демократии быть достаточно безжалостными, чтобы сразиться со своими соперниками в смертельной схватке? Достаточно ли у них воли к власти? Или же демократическая склонность залатывать дыры, копаться и обходиться временными мерами в итоге попросту уничтожит их? На Востоке люди действия, Гинденбург и Людендорф, Ленин и Троцкий, брали в свои руки свою судьбу и, возможно, судьбы всего мира. Тогда как на Западе политики-демократы ждали, чем все обернется. Автократы отвечали за свои поступки. А что могли предложить демократы?