Текст книги "Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней"

Выборы

Как только стало ясно, что война не проиграна, промежуточные выборы снова стали актуальными. Они были назначены на 5 ноября. В результате Вильсон провел предвыборные недели в хлопотах того рода, которые демократическому политику могут лишь повредить. С одной стороны, он пытался положить конец величайшему за всю историю военному столкновению и создать гарантии для будущего мира во всем мире. С другой – он не мог не беспокоиться о том, как это будет воспринято обычными американцами, чьи повседневные жалобы и претензии часто оказывались как нельзя более далекими от событий эпического масштаба, случившихся в Европе.

Промежуточные выборы давали Вильсону чудесную возможность и в то же время грозили опасностью. Возможность состояла в том, что можно было заручиться доверием американского народа, который поддержал бы его долгосрочные проекты демократического мира. Угроза же была в том, что американский народ мог со всей ясностью продемонстрировать свою незаинтересованность в этих больших проектах. Американцы хотели безо всяких проволочек получить награду за принесенные ими жертвы. Любой демократический политик, который просит у своих избирателей открытый мандат на установление мира во всем мире, рискует, что ему ответят недоуменным безразличием.

Вильсон промучился с этой дилеммой весь октябрь. К этому моменту стало ясно, что окончание боевых действий не за горами. Вильсон набросал электоральное послание американскому народу, в котором просил выдать ему четкий мандат на исполнение принципов, обозначенных в его обращении «Четырнадцать пунктов». «Если в эти критические дни, – писал он, – вы желаете оказать мне чистосердечную поддержку, я прошу вас сказать мне об этом так, чтобы это не могло стать причиной для недоразумений ни здесь, в нашей стране, ни среди наших союзников» [Wilson, 1966–1994, vol. 51, р. 318]. Однако это послание так и не было опубликовано. Советники Вильсона дали ему понять, что оно звучит несколько высокомерно. Вильсон попытался написать второй черновик, в котором обратился к своим избирателям с более скромной просьбой: «Если вы желаете других лидеров, прошу вас сказать об этом недвусмысленно» [Ibid., р. 344]. Но это тоже было удалено из окончательного варианта. Такие выражения, не связанные, строго говоря, с президентскими выборами, могли создать определенную опасность в будущем. Вильсон не мог найти способа попросить то, чего он хотел.

Тем временем некоторые из друзей Вильсона попытались предупредить его о рисках, на которые он шел, ожидая от избирателей слишком многого. В октябре 1914 г. он встретился с Генри Эсхерстом, сенатором-демократом из Аризоны, который пришел рассказать ему о своих опасениях, связанных с предстоящими выборами. Вильсон ответил, пожав плечами. Он объяснил, что теперь у него были заботы поважнее тех вещей, что могут случиться за три недели. «Я теперь играю на 100 лет», – сказал он Эсхерсту [Wilson, 1966–1994, vol. 51, р. 339]. С точки зрения Вильсона, долгосрочные перспективы демократии заслоняли собой ее кратковременные судороги. Но во время выборов нет простого способа сказать это. Очень сложно заставить людей проголосовать за идею, к которой их голоса в действительности не имеют отношения.

Другая проблема Вильсона была в том, что, хотя война приближалась к концу, боевые действия еще продолжались. В этом отношении и, возможно, впервые в его жизни демократическое провидение оказалось против него. Выборы прошли буквально за несколько дней до окончательного перемирия. Австрия подписала сепаратный мир 3 ноября, но новости до США шли долго, а Германия все еще сражалась. Противники Вильсона вдалбливали в головы избирателей, что не время говорить о будущих соглашениях с немецким народом. Весь октябрь республиканцы вели кампанию, сосредоточившись на том, что человек, который однажды отстаивал мир без победы, теперь преждевременными разговорами о мире может похоронить возможность окончательной победы. Организаторы республиканской избирательной кампании использовали «Четырнадцать пунктов» Вильсона, чтобы выставить его опасным идеалистом, которому стоит напомнить о том, что у американского народа есть более приземленные интересы. Как сказал один историк, выставив Вильсона «диктатором, пацифистом, социалистом, антиамериканским и прогерманским интернационалистом», выборы 1918 г. создали «образец для республиканских кампаний на все оставшееся столетие» [Knock, 1992, р. 207–208].

Когда огласили результаты, стало ясно, что общество не оказало Вильсону того доверия, которого он желал. Демократы потеряли 22 места в палате представителей и семь в Сенате. Однако Вильсон горевал недолго. Он утешился тем, что день выборов пришелся на неудачный момент, так что результаты можно списать, скорее, на невезение, чем на что-то еще. По заверению организаторов изибирательной кампании, если прошло еще хотя бы несколько дней, новости о капитуляции Австрии и неминуемом крахе Германии успели бы дойти из Европы, и расклад бы полностью поменялся. Именно это они всегда говорят своим проигравшим кандидатам: если бы только выборы не состоялись тогда, когда они на самом деле состоялись, мы могли бы выиграть! Советники Вильсона тоже говорили ему, что противники сыграли на доверчивости избирателей, которых уверили в том, что Вильсон позволит немцам соскочить с крючка. Один из них сообщил: «[Республиканская] кампания, основанная на лозунгах “Безоговорочная капитуляция” и “Никаких мирных переговоров”, оказалась на удивление удачной» [Wilson, 1966–1994, vol. 51, р. 630]. Вильсон утешал себя мыслью о том, что избиратели изменят свое мнение, когда поймут, за что он на деле выступал – за победу, которую не отменишь.

Но когда это могло бы случиться? Первым делом должно было произойти одно – полное прекращение боевых действий, чтобы недобросовестные политики не могли больше мудрить с вопросами войны и мира. Однако британские общие выборы, которые прошли месяцем позже, показали, что, даже когда все боевые действия уже кончились, нечистым на руку политикам все еще есть, чем поживиться. Ллойд Джордж назначил выборы на 14 декабря. Это были первые выборы в Британии с 1910 г., а также первые после принятого чуть ранее в том году Закона о народном представительстве, в соответствии с которым право голоса получали почти все мужчины старше 21 года и большинство женщин старше 30. Британия стала настоящей массовой демократией. Многие из тех, кто получил право голосовать, продолжали службу в армии, несмотря на то, что война закончилась месяцем ранее. Тем не менее прекращение военных действий и крах Германии означали, что это уж точно послевоенные выборы. Отныне вопрос был не в том, как победить, а в том, что делать с победой.

Для общих выборов 1918 г. современники вскоре придумали массу разных прозвищ. Их окрестили «талонными» выборами, в связи с письмами, разосланными Ллойдом Джорджем и лидером консерваторов Эндрю Бонаром Ло, в которых они поддерживали своих кандидатов и выступали против конкурентов из Либеральной партии (премьер-министр от либералов, которого Ллойд Джордж сменил в 1916 г., Герберт Асквит, назвал эти письма «талонами», использовав пренебрежительное наименование карточек на питание, выдававшихся в военное время). Также их называли выборами «цвета хаки», что объясняется большим числом проголосовавших солдат и преобладавшими на выборах патриотическими темами[18]18
  Возможно, наиболее отличительным качеством этих выборов стало количество военнослужащих, выступивших в качестве кандидатов; по некоторым оценкам почти четверть кандидатов носила униформу. Это почти наверняка самый высокий показатель за всю историю британских выборов. Единственная профессия, которая была представлена в британском парламенте после выборов 1918 г. больше армейских офицеров, – это юристы (см.: [Strachan, 1997]).


[Закрыть]. Наконец, эти выборы проходили под лозунгом «Повесить кайзера» – из-за злобных и воинственных заголовков, то и дело появлявшихся в газетах на протяжении всей кампании. Пресса, в которой господствовали такие газетные магнаты, как Нортклифф (работавший директором по пропаганде у Ллойда Джорджа) и Бивербрук (бывший его министром информации), не желала рассуждать о примирении и участии в восстановлении Германии. Главной задачей было заставить проигравших заплатить за войну. Ллойдж Джордж не постеснялся поэксплуатировать эти чувства в своем электоральном обращении, пообещав «потребовать от Германии возмещения всех военных расходов». Избиратели снова выбрали его правительство, одержавшее победу с огромным перевесом голосов. Либералы Асквита потерпели оглушительное поражение.

Тем не менее все эти прозвища, которыми наградили выборы, вводили в заблуждение. Собственно, избирателям эти выборы не казались праздником патриотического энтузиазма и самоутверждения. Многие вспоминают о том, что на них царило уныние, злоба и растерянность. Война выдалась долгой и тяжелой. Победа пришла быстро, поставив всех в тупик. И теперь еще и выборы – совершенно лишний груз. Либеральный политик Чарлз Мастерман, друг Ллойда Джорджа, описал, как ему виделась эта кампания:

Выборы оказались безрадостными. Я выступил на 30 митингах, в основном на открытом воздухе. На нас безостановочно лил дождь, люди в толпе стояли, открыв рот, в полном молчании. Они ничего не приветствовали, и даже на имя Ллойда Джорджа не отвечали радостными криками. Но ничего и не освистывали. Единственное осмысленное высказывание, на которое они ответили легким бормотанием, отдаленно напоминающим одобрение, говорило о том, что эти выборы вообще не стоило проводить [Masterman, 1939, р. 307].

Это была грустная история, но не потому, что толпа жаждала мести, а потому, что общество было не в настроении подписываться на еще один большой проект. Оно хотело вернуться к нормальному положению вещей. Резкое пополнение электората женщинами не оправдало надежд или опасений тех, по чьим прогнозам их участие должно было означать существенные перемены. У большинства женщин-избирателей, как и у большинства мужчин, не было четких взглядов на то, что делать со своей победой. Они лишь знали, что не хотят за нее платить. Политики и общество разделяли язвительность прессы, поскольку это позволяло не заниматься обсуждением более сложных тем. Война финансировалась за счет огромных государственных займов, которые разогрели уже запущенную инфляцию. Никто не хотел говорить о сокращении расходов или выплатах. Поэтому стали говорить о наказании немцев.

Все это придало выборам видимость несущественности. Они, несомненно, показали себя в качестве худшей стороны демократии. В своем выпуске «Paging the Bill» от 14 декабря 1918 г. «The Economist» отметил, что «…выборы и все сопутствующие им обстоятельства стали грустным примером того, как не следует заниматься политикой» [Masterman, 1939, р. 798]. Но в них же была и загадка: мстительность и истерия были попросту прикрытием, способом убежать от сложных решений. Тогда какое же лицо у демократии на самом деле? Существовало два основных взгляда. Один, оптимистический, утверждал, что за всем этим шумом и перекосами периода выборов скрывается здравый смысл общества, который в конце концов даст о себе знать. «The Economist» заявлял, что верит в это: «Наша страна далеко не такая низменная, как, похоже, думают те, кто взывают к ее низменным чувствам». Демократия «так или иначе проберется через низины» и со временем «достигнет высот», где сможет подумать о себе [Ibid.]. Тогда она сможет выбрать мирное сосуществование. Но другой взгляд утверждал, что именно грязные и подчас абсурдные формы электоральной политики как раз и являются подлинной стороной демократии. За ней ничего нет. Напротив, именно вильсоновский идеализм, который желал смотреть дальше выборов, был фантазией.

Согласно этому второму взгляду, только исключительное положение, сложившееся в силу кризиса 1918 г., скрыло это истинное лицо демократии. Когда на карту было поставлено все, можно было подумать, что демократия достигла своего момента истины. Но как только кризис миновал, демократическая политика вернулась к привычным оплошностям и неразберихе. Уолтер Липпман рассказал о разговоре, который состоялся у него с одним итальянским политиком в декабре 1918 г., когда, по его словам, «британские выборы достигли дна глубочайшей депрессии». Итальянец попросил его обратить внимание на то, что эти выборы говорили о подлинном состоянии демократии в Европе:

Мы болели страшной болезнью, и думали, что умрем. В те дни наши умы были обращены к более высоким вещам, а потом пришли американцы с их умелым подходом к больным, их завораживающей самоуверенностью, их силой юности и проповедью простой жизни. Мы приняли правильные решения… Ну, вы знаете – больше никакой городской жизни, только деревня, корова, подъем на рассвете, ранний отход ко сну, упражнения, богобоязненность и послушание Вудро Вильсону. Тогда все это было искренним. Но потом Европа очухалась. Она повременила с переездом в деревню. Она прошвырнулась по знакомым местам, встретилась с закадычными дружками, и почувствовала, что ей смертельно надоела вечная мораль «Четырнадцати заповедей». И этого уже достаточно [Lippman, 1919, р. ix-x].

Итоги

В декабре Вильсон решил взять ситуацию в свои руки. Он отправился в Европу (это была первая поездка в Евpony действующего президента США), чтобы подготовить почву для мирной конференции, которая должна была пройти в Париже в следующем году. В Лондоне и Париже его приветствовали радостные толпы, и точно так же множество людей собралось посмотреть на него в Риме, куда он приехал в январе. Вильсон очень этому обрадовался: пусть американцы не стали поддерживать его мирные планы, зато добрая воля европейского общества была налицо. Люди, которые собирались миллионами, приветствовали его и размахивали транспарантами, прославляющими «Четырнадцать пунктов» и их автора, которого они окрестили «Спасителем человечества», очевидно, хотели стабильного демократического мира не меньше его. Результаты британских выборов его не испугали. Вильсон принял эти толпы за свидетельство демократического оптимизма, имеющего широкую поддержку, которая не смогла найти выражение в бестолковых выборах. Этот оптимизм, по его мнению, был искажен озлобленными суждениями, высказынными в газетах. Люди Европы были за него, а политикам и журналистам придется с ними считаться.

Но он ошибался. Огромные толпы, приветствовавшие его в Европе, являлись отражением того факта, что к этому моменту он стал самым знаменитым человеком в мире (его единственным ближайшим конкурентом в начале 1919 г. мог быть только Чарли Чаплин). Так проявляла себя сила известности, а не демократии. Культ Вильсона сменил прежние культы – Керенского и Людендорфа, и утвердился во многих странах Европы. Но он оказался таким же мимолетным. Джордж Бернард Шоу, который всегда был надежным флюгером, отставил свои прежние сомнения относительно Вильсона, чтобы поприветствовать этого нового героя на час. Он опубликовал свой обзор по предстоящей мирной конференции, в котором заявил: «Г-н Вильсон, Великий Человек, выступающий за Великую Идею, должен зависеть исключительно от разума и высоких моральных идеалов, не обращая внимания на результаты выборов» [Shaw, 1919, р. 94]. Это был очень плохой совет. Европейские политики были хорошо осведомлены о результатах промежуточных выборов, прошедших в ноябре, и знали, что большие планы Вильсона не обязательно представляли мнение американского общества. И поскольку не было гарантии, что он сможет сдержать свои обещания, это существенно ослабляло его позицию в переговорах.

Тем временем британские выборы показали, что с какими бы транспарантами ликующие толпы ни выходили на улицы, национальный электорат гораздо больше озабочен тем, что он может потерять на парижских переговорах, чем тем, что ему предстоит приобрести после достижения демократического мира, этой обетованной земли Вильсона. Ни одна демократия не хотела брать на себя военные издержки. Каждое европейское государство закончило войну с грузом долгов: они были должны деньги своим гражданам, друг другу и, главное, США. Ни одно государство не хотело соблюдать эти обязательства, пока оно не получит то, что ему причитается.

Вильсон столкнулся лицом к лицу с этой суровой реальностью в апреле. Итальянцы были теми, кто открыл ему на нее глаза. Италия вступила в войну на стороне союзников только в 1915 г. на основе секретного лондонского договора, по которому итальянцам были обещаны новые территории за счет расформированной Австро-Венгерской империи. Это был тот самый секретный способ ведения дел, на который ссылались большевики, когда решили устыдить демократические страны, а Вильсон в своих «Четырнадцати пунктах» принял обязательство от него отказаться. Но к его полному разочарованию итальянский премьер-министр Витторио Орландо и его министр иностранных дел Сидней Соннино (который вел переговоры по первоначальному договору) твердо стояли на том, что они должны получить обещанное, прежде всего порт Фиуме на Адриатике. Крайне раздосадованный их нежеланием менять свои позиции, Вильсон, вспомнив о том, какой воодушевленный прием оказали ему римские толпы несколькими месяцами ранее, решил обратиться непосредственно к итальянскому народу, обойдя политиков.

23 апреля он опубликовал в итальянских газетах заявление с призывом к итальянскому обществу отказаться от территориальных претензий и присоединиться к нему ради создания нового мирового порядка, построенного на «правах народов и праве мира на мир». В результате толпы снова высыпали на улицы. Они сорвали дорожные знаки, которые были установлены в честь визита Вильсона и заменили слово «Вильсон» словом «Фиуме». Орландо тут же вернулся в Италию, где народ встретил его бурными приветствиями и транспарантами с лозунгами «Да здравствует Орландо! Да здравствует Фиуме! Да здравствует Италия!» Парламент страны заявил о том, что безоговорочно его поддерживает. Недавно созданная фашистская организация Муссолини постаралась оседлать эту волну националистических чувств и по возможности ее использовать. Своим героем она сделала Габриэле д’Аннунцио, поэта и провокатора, который посчитал проблему Фиуме своим личным делом, а Вильсона превратил в предмет насмешек («Этот квакер, – сказал он парламенту, – с длинным лошадиным лицом и 32 фальшивыми зубами»[19]19
  Об эпизоде с Фиуме см.: [MacMillan, 2001].


[Закрыть]). Муссолини пошел по его стопам. Культ Вильсона закончился. Вскоре было суждено сложиться гораздо более долговечному культу Муссолини.

Вильсон обнаружил, что не существует надежного способа обратиться к демократической воле народов Европы. Как только он пытался ухватить ее, она утекала у него сквозь пальцы. Поэтому у него не оставалось другого варианта, кроме как работать с политиками. Несколько месяцев он потратил на встречи с Ллойдом Джорджем и Клемансо (а также Орландо, когда тот не был в Италии, где продолжал мутить воду), пытаясь разобраться с их требованиями и опасениями. Главным оставалось все то же препятствие, что и в начале 1918 г. Правительства Британии и Франции желали безопасности для победивших демократий. Вильсон хотел предоставить демократии возможность развиться и достичь своего потенциала в будущем.

Позиции Британии и Франции не были попросту отсталыми и мстительными. В частности, французы не верили в то, что новая демократия Германии будет себя хорошо вести. В начале 1919 г. в Европе, как ее видел Клемансо, все государства, граничащие с Германией, были значительно ослаблены войной – Россия развалилась, Франция была измотана как морально, так и материально, Австро-Венгерская империя оказалась расчленена на части, – тогда как Германия осталась относительно невредимой, с нетронутой промышленностью и неповрежденным экономическим потенциалом, если только не считать утрату национальной гордости. В этих обстоятельствах любая демократия имела право требовать мести.

Убеждение Вильсона состояло в том, что через какой-то значительный промежуток времени немецкая демократия, если дать ей шанс, сможет развиться и созреть. Клемансо считал, что, прежде чем это произойдет, немецкая демократия может сделать все что угодно, а он был не готов рисковать. Поэтому он хотел конкретных гарантий: обещаний поддержки со стороны американской армии на случай новой немецкой агрессии и американской финансовой помощи в восстановлении французской экономики. Если эти условия не будут выполнены, он был готов подписаться под Лигой Наций Вильсона только в том случае, если в остальной части мирного договора будут предусмотрены все возможные меры, чтобы Германия не встала с колен.

Мир, который со временем сложился на основе Парижской конференции, имел два облика, в которых отражались две стороны демократии – полная надежд и полная страхов. Одержавшие победу демократии Европы боялись, что они могут проиграть в каком-нибудь будущем конфликте. Их мир был увековечен в статьях о виновности за развязывание войны, включенных в Версальский договор: Германия должна была принять на себя моральную вину за конфликт, выплатить значительные репарации, уступить большие территории и распустить армию. Другой облик мира содержался в положениях договора о создании Лиги Наций, в которых шла речь о наблюдении за мирным решением международных споров и координации глобального разоружения. Эти части Версальского договора были обращены вперед, в безопасное будущее демократии.

Вильсон был уверен в том, что хорошая сторона мира когда-нибудь упразднит плохую. Он полагал, что долгосрочные преимущества демократии со временем обнулят ее краткосрочные провалы. Но его критики думали, что он все перепутал. Дурные части договора подпортят все ее благие намерения, поскольку отравят новый мировой порядок еще до того, как он вступит в силу. Версальский договор был сверстан на скорую руку. В соответствии с ним, карта Европы была перечерчена так, чтобы удовлетворить множество неотложных национальных требований и претензий. Однако Лига Наций Вильсона брала на себя обязательство защищать эти договоренности во имя демократии. Вильсон предполагал, что, пока мир движется к своему демократическому предназначению, любые беды будут лишь временными. Он забывал о том, что даже кратковременные неурядицы могут полностью исковеркать это политическое предназначение. Подобно американским судостроителям, о которых писал Токвиль, Вильсон верил в будущее, и вера убедила его спустить небезопасный корабль на воду. Вскоре он увидит, как этот корабль пойдет ко дну.

Одним из самых суровых критиков Вильсона был Липпман, который, как и многие другие прогрессивные молодые люди, находившиеся на периферии власти, увидел в Версальском договоре предательство его личных идеалов. Для этого у него было больше причин, чем у большинства других людей. Липпман сделал себе имя до войны в качестве автора «Управления и инерции», книги, в которой отстаивалась необходимость сильного и ориентированного на науку политического лидерства, которое могло бы покончить со склонностью демократии бесцельно тыкаться в разные стороны. Эти взгляды позволили ему попасть в окружение Вильсона. Липпман помог ему написать «Четырнадцать пунктов». Теперь же он видел, что Вильсон привязал свои открытые, гибкие, услужливые принципы к договору, который был недалеким, негибким и, скорее, карательным. Вильсон отказался от того, что, по мнению Липпмана, было его главной добродетелью, от своей терпеливой решимости. Он стал нетерпеливым, а потому утратил контроль над событиями. Липпман считал, что Вильсон предал свой собственный принцип, согласно которому для создания мира, безопасного для демократии, требуется время. Вы не можете просто заключить мир и назвать его демократией. Если вы так поступите, вы принудите уже сложившиеся демократические страны защищать нечто несостоятельное.

В основном опасения были связаны с 10-й статьей Устава новообразованной Лиги Наций, согласно которой члены Лиги брали на себя обязательство защищать других членов от внешней агрессии. Поскольку Версальский мир создал множество неустойчивых и непостоянных «самоуправляющихся» государственных структур по всей Европе, это создавало риски на будущее. Лига обязалась трактовать соглашения, достигнутые в Париже, так, словно они были высечены на скрижалях, тогда как на самом деле это были просто линии на песке. Липпман доказывал, что 10-я статья выступала воплощением политической надменности: это была «попытка быть мудрее следующего поколения» [Lippman, 1919, р. 56]. Никто не мог знать, какие страны достигнут процветания, какие границы сохранятся и какие демократии выживут. Принимаемое США обязательство защищать совершенно произвольный этап в развитии глобальной демократии подрывало способность демократии определять свою судьбу. Вильсон совершил ошибку, попытавшись предвосхитить демократическое провидение.

К липпмановской критике 10-й статьи присоединилась другая сторона – сенатские лидеры американских республиканцев, которые хотели знать, почему США должны передать ответственность за свою судьбу в чужие руки. Если Лига Наций была нужна, чтобы мир стал для демократии безопасным, почему именно американской демократии запрещалось принимать собственные решения о том, кто будет ее другом, а кто – врагом? В июле Вильсон вернулся обратно в США, думая, что американский народ проникнется его мирным планом. 19 августа он согласился выступить перед сенатским Комитетом иностранных дел, чтобы дать прямой ответ своим критикам. Один из них, напыщенный и громогласный сенатор из Огайо, Уоррен Гардинг, желал знать, является ли 10-я статья обязывающей или нет. Если да, тогда как избранные представители американского народа могли бы ее подписать? Если нет, тогда в чем ее смысл?

Вильсон, настроение у которого становилось все хуже и хуже, попытался объяснить, что она не была ни обязывающей, ни необязывающей: она представляла собой своего рода нравственную веху, нужную для того, чтобы мир двигался к лучшему будущему. Но загнанный в угол, он был вынужден согласиться с тем, что демократические политики Америки должны выражать «суждение американского народа». Потом он сказал: «Если придет такое злосчастное время, когда это суждение будет против суждения всего остального мира, мы должны будем выражать его» [Wilson, 1966–1994, vol. 62, р. 390]. Эта небольшая перепалка стала предвестником будущих событий. Вильсон пытался говорить за демократию вообще. Гардинг говорил за демократию в частности. Вильсон был намного умнее и осведомленнее Гардинга. На его стороне были огромные познания и опыт. Но в споре победил Гардинг.

Измотанный своими противниками из сената, Вильсон снова решил обратиться напрямую к народу, обойдя политиков, поскольку считал, что народ на его стороне. В сентябре Вильсон отправился в лекционный тур по стране, двигаясь на Запад, где, по его мнению, Лигу Наций должны были поддерживать особо. Он выступал перед все более значительными и воодушевленными толпами, перед которыми рисовал картину двух вариантов будущего американской демократии. В первом из этих вариантов полное участие в новых институтах демократического мира должно гарантировать США надежное и процветающее будущее. Во втором – американская демократия, если она будет стремиться защищать свое право на самостоятельные решения в международных делах, станет параноидальным и милитаристским обществом, неотличимым от своих врагов. Краткосрочная безопасность будет куплена слишком большой ценой.

К концу сентября после почти целого месяца поездок и публичных выступлений Вильсон едва ни падал от усталости (и почти наверняка все еще ощущал последствия острого гриппа, которым переболел в апреле в Париже). Он вернулся в Вашингтон, чтобы набраться сил. 2 октября у него случился серьезный приступ, от которого он едва не умер. Вильсон продержался до конца срока своей службы в таком полумертвом, ослабленном состоянии, отказываясь вести какие-либо компромиссные разговоры с сенатом по ратификации договора. Он был по-прежнему убежден в том, что толпы, собиравшиеся в сентябре, чтобы его послушать, были истинными представителями американского общественного мнения. Но обманывал сам себя. Теперь, оказавшись в ловушке, и в психическом плане, и в физическом, он пытался схватить то, что было ему недоступно. Он желал пробиться к лучшим инстинктам народа, в обход и не взирая на превратности выборов, газет и повседневного шума демократической политики. Он стремился во что бы то ни стало поймать демократическое будущее уже в настоящем. Однако это демократическое будущее в настоящем не схватишь. Демократия живет сегодняшним днем. В этом ее сила и ее же слабость.

В середине ноября Вильсон отверг предложение республиканских критиков из сената поддержать договор с оговорками по некоторым пунктам, включая 10-ю статью Устава Лиги Наций. Вильсон настаивал на том, что необходимо принять либо все, либо ничего: либо ратификация договора, либо варварство. В результате США так никогда и не подписали Версальский договор и не присоединились к Лиге Наций. Вильсон закончил свое президентство озлобленным, больным и изолированным от внешнего мира человеком. На президентских выборах 1920 г. демократы своим кандидатом выбрали губернатора Огайо, Джеймса Кокса, убежденного сторонника Лиги Наций, а демократическим кандидатом на пост вице-президента стал Франклин Д. Рузвельт, помощник министра военного флота и тоже интернационалист. Республиканцы выбрали в качестве кандидатов Уоррена Гардинга (на пост президента) и Кальвина Кулиджа (на пост вице-президента). Выиграл Гардинг. Полученный им перевес по голосам избирателей – 60 % против 34 % – оказался самым большим за всю историю президентских выборов в США. Американский народ не принял мудрого решения. Если сравнивать Гардинга с другими, он показал себя одним из самых бесполезных президентов за всю историю Америки.

Сегодня Гардинга почти забыли, однако Вильсон по-прежнему остается спорной фигурой. Его легко высмеять. Его изображали по-всякому – как фантазера, академического мечтателя, гиперрационалиста, бездумного адепта провидения, лицемера, глупца – как квакера с лошадиным лицом и 32 фальшивыми зубами. Для нового поколения провокаторов, появившихся в XXI в., таких как Гленн Бек, Вильсон стал образцом учителя-тирана, того самого типажа, о котором предупреждал Токвиль. Он представляется президентом-профессором, который запутал Америку своими планами по созданию управляемого мирового порядка и контролируемой валюты (с этой точки зрения президент Обама является его прямым наследником). Но ни одна из этих характеристик не имеет никакого отношения к истине. Вильсон, конечно, был по своему характеру профессором, и, когда действительно работал профессором, смог понять некоторые истины демократии. Ее будущее ненадежно, в него нужно верить, но ее настоящее запутано и с ним нужно обращаться осторожно. Он не считал, что искушать провидение – хорошая идея. Но потом он стал профессиональным политиком и со временем понял, что воспротивиться этому искушению, наверное, не получится. Почти всю свою карьеру он сопротивлялся ему и добился удивительных успехов. Он был осторожным, амбициозным, умным, приспособляемым, уверенным в себе и осмотрительным – его политические навыки были на высоте. Но из-за чрезвычайных событий, пережитых им в 1918 г., он уже в следующем году пожелал ускорить ход времени, когда у него самого время было на исходе. И это привело его к краху. Он попытался пришпилить демократию, но она от него ускользнула.