Текст книги "Ловушка уверенности. История кризиса демократии от Первой мировой войны до наших дней"

Примечание о терминологии

В этой книге я использую базовое различие между «демократией» и «автократией», следуя общепринятым представлениям. Под демократией я понимаю любое общество с регулярными выборами, относительно свободной прессой и открытой конкуренцией за власть. Такие общества часто именуются «либеральными демократиями», хотя одни из них либеральнее других. Под автократией я имею в виду любое общество, в котором руководители не выходят на открытые выборы и где свободное движение информации подлежит политическому контролю. Строго говоря, автократия означает самостоятельное правление одного-единственного человека, хотя в некоторых случаях правящие индивиды составляют небольшую клику обладателей власти (например, греческая военная хунта 1964–1974 гг., известная также как «режим полковников», характеризуется политологами, проводящими общие сравнения между демократиями и антидемократиями, как автократия). Некоторые автократии являются диктатурами, но не все. Некоторые авторитарнее других. Там, где это необходимо, я все эти различия уточняю.

Современная политология обычно изображает переход от автократии к демократии в виде континуума с обширной срединной зоной, где некоторые ключевые различия смазываются (например, в случае авторитарных государств, в которых регулярно проходят выборы). Такие «гибридные» режимы я обсуждаю в последней главе. В целом, однако, я придерживаюсь базового противопоставления демократии и автократии и основных различий между ними. Это согласуется с мнением большинства рассматриваемых авторов, начиная с Токвиля, использовавшего «демократию» в качестве всеобщего понятия. Впрочем, у Токвиля главное противопоставление – между «демократическими» обществами и «аристократическими», т. е. между обществами, в которых утвердился принцип равенства, и теми, где он, наоборот, не утвердился. Некоторые следствия этого противопоставления я обсуждаю в следующих разделах.

Но в других отношениях у Токвиля очень часто неясно, что он имеет в виду под демократией. Он использовал этот термин то в одном смысле, то в другом, иногда для обозначения способа ведения политики, иногда для комплекса политических и моральных принципов, а в иногда и для формы совместной жизни. Я не собирался вслед за ним сохранять эту неопределенность, но попытался сделать этот термин открытым и гибким. Отличительным признаком современной идеи демократии является ее адаптивность. Она может сочетаться с политикой в разных ее формах – как иерархических, так и инклюзивных; она может идентифицироваться как с лидерами, так и с самими гражданами; она может сочетать эгалитаризм с многочисленными формами неравенства. В этой книге я отношусь к демократии как некоей узнаваемой сущности. Но порой я использую это слово в отношении отдельных политических деятелей (таких, как Франклин Делано Рузвельт или Джавахарлал Неру), в других случаях – институтов (выборов, свободной прессы), наконец, в-третьих – общего умонастроения (нетерпеливости, рассеянности). При этом я надеюсь, что везде будет ясно, о чем идет речь.

Введение
Токвиль: Демократия в кризисе

Когда в мае 1831 г. молодой французский аристократ Алексис де Токвиль прибыл в Америку, его не слишком впечатлило то, что он там обнаружил. Главной целью его путешествия было написание книги о тюремной системе этой страны, но также он хотел увидеть собственными глазами, на что похожа демократия в действии.

Токвиль сошел с судна в Нью-Йорке, и как это часто случалось с теми, кто посещал Америку впервые, почувствовал себя совершенно ошеломленным и дезориентированным. Там было слишком много всего. Никто не останавливался, чтобы подумать о том, что он делает. Никто ни за что не отвечал. Вскоре он написал своим французским друзьям о том, что подвижность американской жизни приводит его в подлинное изумление: «Здесь замечаешь полное отсутствие какого-либо духа непрерывности и долговечности» [Tocqueville, 1985, р. 56]. Американцы, с которыми он встречался, были достаточно дружелюбны, но они поражали его своей беззаботностью и нетерпеливостью. Его черезвычайно удивила та легкость, с которой они меняли свои дома, места работы, свое положение. Его также оттолкнула хаотичность американской политики, в которой, похоже, отражалась эта неугомонность. Казалось, что у выборных политиков Америки не больше понимания цели движения, чем у избирателей. Подобно большинству людей своего класса и своего поколения Токвиль был немного снобом. То, что он обнаружил в Америке, согласовывалось с его инстинктивным недоверием к демократии. В ее бездумной энергии было нечто детское. Где же дисциплина? Где достоинство? Если это и была демократия в действии, он не понимал, как она могла работать.

Токвиль, однако, был необычным снобом: у него была способность менять свои убеждения. Когда он покинул Нью-Йорк и отправился в путешествие по стране, то постепенно начал ощущать, что его первые впечатления были ошибочными. Американская демократия работала. В ней таилась устойчивость и долговечность, заметить которую в повседневных делах было невозможно. У демократического способа жизни были свои сильные стороны, но требовалось терпение, чтобы обнаружить их. В первой книге «Демократии в Америке», опубликованной в 1835 г., Токвиль писал: «Ее недостатки поражают с первого взгляда, а достоинства открываются лишь со временем» [Токвиль, 1992, с. 184]. Ключ к пониманию американской демократии заключался в том, чтобы научиться не принимать ее за чистую монету. Она работала, несмотря на то, что выглядела так, будто не должна работать. Ее преимущества скрывались где-то под поверхностью и проявлялись только со временем.

Это была самая важная вещь, открытая Токвилем в путешествиях: демократия не так плоха, как кажется. Этим определяется его ключевая идея, позволяющая понять современную политику, – и в некотором смысле это вообще самая важная идея современной политики. В любой устойчивой демократии всегда будет разрыв между тем, что вроде бы происходит, и тем, что это значит в долгосрочной перспективе. Демократия кажется простодушной формой политики, ведь все в ней такое сырое и доступное. Однако долгосрочные преимущества демократии проявляются не сразу. Их невозможно схватить прямо сейчас. Им, чтобы проявиться, требуется определенное время.

До Токвиля никто демократию в таком свете не рассматривал[2]2
  Конечно, в 1830-х годах многие другие французские наблюдатели тоже интересовались американской демократией и тем, что она значила для перспектив демократии в Европе. В этом смысле Токвиль принимал участие в широкой дискуссии. Некоторые французские комментаторы считали, что американская демократия была оклеветана и что у нее есть добродетели, которым могла бы поучиться Франция. Другие же полагали, что ее, внешне заметные, сильные стороны опровергались глубоко укорененными недостатками, прежде всего, сохранявшимся рабством. В этих спорах, как и в похожих спорах в Британии, их участники обычно занимали ту или другую сторону: американская демократия признавалась либо чем-то хорошим, либо чем-то дурным. Уникальной в позиции Токвиля была его способность видеть обе стороны сразу; он предложил свежий взгляд на то, как в американской демократии хорошее сочетается с плохим. О конкурирующих взглядах на Америку в период, когда Токвиль писал «Демократию в Америке», см.: [Craiutu, Jennings, 2004]. Об интеллектуальных истоках идей самого Токвиля см.: [Jaume, 2013]. О конкурирующих британских позициях по вопросу США в период перед гражданской войной см.: [Foreman, 2010].


[Закрыть]. В этом и было его открытие. Продумывая выводы из него, он выяснил, что многие из них наводят на серьезные размышления. Он почувствовал, что скрытые сильные стороны демократии представляют также ее наиболее серьезную слабость, именно потому, что они скрыты. Когда они вам нужны, вы не можете воспользоваться ими. Если попытаться, зачастую все становится только хуже. Однако если отказаться использовать их, демократии могут скатиться к пассивности и самотеку. Демократии попались в ловушку собственного стремления ускорить ход событий и своего инстинкта, заставляющего выжидать. И между двумя этими умонастроениями не бывает равновесия.

Именно это рассуждение делает Токвиля таким оригинальным и важным мыслителем. Он лучше других помогает разобраться в характере демократии. В этом разделе я надеюсь показать, почему это так.

Конкурирующие взгляды

Токвиль, конечно, был не первым гостем США, решившим, что американская демократия не то, чем кажется. Многие путешественники научились не доверять своим первым впечатлениям. Но лишь потому, что обычно они приходили к выводу, будто американцы лицемерны. Распространенная жалоба на американскую демократию состояла в том, что на самом деле она не соответствует своим замечательным принципам: американцы разглагольствовали о достоинстве и свободе, но, по сути, все они были людьми жестокими, вульгарными и алчными. Многие гости из Европы первоначально приходили в немалое воодушевление, познакомившись с непринужденным и эгалитарным этосом: Америка часто казалась им глотком свежего воздуха. Но чем больше они путешествовали, тем больше приходили к выводу, что это просто показуха. В основе своей Америка, как выяснялось, была материалистическим, эксплуататорским обществом, в котором каждый за себя. Хуже того, невозможно было сбросить со счетов тот факт, что апостолы свободы держали рабов, а если и не держали сами, то терпели то, что их держали другие американцы. Из-за рабства американская демократия представлялась посмешищем.

Десятилетием позже более типичное, чем у Токвиля, путешествие в Америку было предпринято другим молодым европейским писателем, Чарлзом Диккенсом. Диккенс не был снобом, а к демократии испытывал инстинктивную симпатию. Сначала он просто обожал Америку, особенно потому, что американцы, судя по всему, обожали его. Его приветствовали как человека родственного духа, который в своих романах защищал бедных и угнетенных. (Токвиля тоже чествовали, когда он приехал впервые, но он принял это за признак неосведомленности американцев, поскольку во Франции о нем тогда еще почти никто не знал.) У Диккенса энтузиазма хватило ненадолго. Он продолжал путешествовать и постепенно ему надоело внимание, которое ему уделяли, как и тот факт, что, несмотря на все свои прекрасные чувства, американцы на самом деле не были заинтересованы в том, чтобы жить в соответствии со своими высокими идеалами. Чем больше он знакомился с ними, тем больше обнаруживал у них дурные манеры и самодовольство. Также он понял, что они его обирают, поскольку довольно мягкие американские законы об авторском праве позволяли публиковать его романы в пиратских изданиях. В двух книгах, посвященных своим американским впечатлениям, в «Американских заметках» (1842) и романе «Мартин Чезлвит» (1843–1844), Диккенс дал ясно понять, что почувствовал себя так, словно его предали. Он высмеял лицемерие американцев и раскритиковал их терпимость к рабству.

В интеллектуальном путешествии Токвиля необычно то, что оно пошло в противоположном направлении. Токвиль ненавидел рабство не меньше Диккенса. Но он не сделал вывод о лицемерии американцев. Напротив, он стал думать, что отличительным качеством американской демократии является ее искренность. Один из главных эпизодов в его путешествии произошел 4 июля, когда он со своим попутчиком Гюставом Бомоном прибыл в Олбани, новую столицу штата Нью-Йорк, где они приняли участие в праздновании Дня независимости. Токвиль счел церемонию довольно смешной – со всеми ее марширующими оркестрами и торжественными речами. Зрелище этого провинциального самодовольства изрядно насмешило его. Но когда вечером начались публичные чтения Декларации независимости, он к своему удивлению заметил, что это его глубоко тронуло. «Словно бы через каждого присутствующего пробежала электрическая искра. Это было совсем не похоже на театральное представление… Там было нечто по-настоящему прочувствованное и поистине великое» (цит. по: [Jardin, 1989, р. 118]). Демократия в Америке не была фикцией. Скорее, это была подлинная религия.

Вера была главным звеном американской демократии. Система работала, поскольку, как решил Токвиль, люди в нее верили. Они верили в нее, несмотря на то, что она выглядела так, словно не должна работать; временами она казалась полной неразберихой. Демократия была спонтанной формой политики, бессистемной, нескоординированной, порой смешной, но все же почему-то не сбивавшейся с пути. Американцы худо-бедно решали свои проблемы, сохраняя веру в будущее. Но это была не слепая вера. Время показало, что американская демократия приносит плоды и что беспорядочность демократической жизни обладает кумулятивной силой, с которой не может сравниться ни одна соперничающая с ней система. Токвиль писал, что у демократии «каждая вещь в отдельности получается <…> хуже, но в целом она делает значительно больше». Далее он продолжает:

Демократия – это не самая искусная форма правления, но только она подчас может вызвать в обществе бурное движение, придать ему энергию и исполинские силы, неизвестные при других формах правления. И эти движения, энергия и силы… способны творить чудеса. Это и есть истинные преимущества демократии [Токвиль, 1992, с. 192].

Наполовину мистический язык используется здесь неспроста. По словам Токвиля, в том, как работает демократия, есть нечто «неразумное» или «темное». Но он не имел в виду, что демократия порочна или же представляет собой форму обмана. Он просто хотел сказать, что она не совсем прозрачна. В любой данный момент времени вы не смогли бы понять, как она работает. Но вы можете быть уверены в том, что она и в самом деле работает.

Токвиль пришел к мнению, что у американской демократии есть скрытая глубина. И именно это радикально отличает его от других европейских путешественников, которые зациклились на расхождении между обещанием американской демократии и неприглядной реальностью. Но это же выделяло его на фоне 2000-летней европейской политической философии. Традиционная претензия к демократии всегда заключалась в том, что она скрывает собственную пустоту. По мнению философов, под поверхностью демократической жизни скрывается не устойчивость и долговечность, а невежество и глупость. Такое обвинение не ограничивается лицемерием. Демократиям нельзя доверять, поскольку, по сути, они не понимают, что делают.

Платон задал образец этой аргументации, что позволяет объяснить, почему она так долго господствовала в западном политическом воображении. В «Государстве» Платон говорит, что демократия – самый привлекательный из политических режимов, поскольку она «словно ткань, испещренная всеми цветами» [Платон, 1994, с. 344]. Однако эта красочная видимость лишь вводит в заблуждение. У демократии красивый фасад, но гнилое нутро. Другими словами, демократия намного хуже, чем кажется. Демократии хорошо подают себя, но в их тени всегда скрывалось нечто неприятное, а именно сами люди, со всей их жадностью и глупостью.

Проблема в том, что демократия потворствовала желаниям. Она давала людям то, что они хотят изо дня в день, не старалась убедить их желать правильных вещей. У нее не было способности к мудрости, к сложным решениям или к трудным истинам. Демократии были основаны на лести и лжи. Демократические политики внушали людям то, во что те хотели верить, а не то, что они должны были услышать. По словам Платона, они брали их слабости и рядили их в добродетели. Если люди были плохо дисциплинированы, политики говорили им, что они смелые. Если они были расточительны, политики говорили, что они щедрые. Какое-то время это может работать, как часто бывает с лестью. Но в долгосрочной перспективе это грозит катастрофой, потому что невозможно вечно прятаться от своих слабостей. Через какое-то время что-нибудь да случится, и они предстанут во всей красе. И тогда демократиям придется понять, в чем их истина. Но к тому времени будет слишком поздно. Когда истина настигает демократию, обычно она ее уничтожает.

За два тысячелетия в европейской политической мысли накопилось бессчетное множество вариаций на эту тему. Демократии считались переменчивыми, слишком доверчивыми, бесстыдными, говорили, что им не хватает самоконтроля. Они набирали долгов, потому что не могли сдержать свои аппетиты. Они вступали в глупые и опасные войны, поскольку не могли управлять своими страстями. Они влюблялись в новоявленных тиранов, поскольку не могли справиться со своими трусливыми инстинктами. Самое главное, демократия была формой политики, подходящей лишь для хороших времен: во время кризиса она неминуемо разваливается. Она казалась своего рода мошенничеством, не способным вечно откладывать день расплаты. Единственное, что можно было сказать о демократии с уверенностью, так это то, что она не будет длиться вечно. А если вам встретилась демократия, которая существует давно, вы можете быть уверены в том, что на самом деле это не демократия. Такова оборотная сторона стандартной критики: подлинные демократии не могли быть успешными государствами, следовательно, успешные демократии не могли быть подлинными демократиями. Где-то в них наверняка скрывался автократический центр.

Токвиль решительно порвал с этим образом мысли. Он не сомневался в том, что Америка была подлинной демократией. И он не думал, что американская демократия хуже, чем кажется. Этого не могло быть при ее очевидных недостатках. Именно внешний облик демократии мешал в нее поверить. Платон назвал демократию наиболее привлекательным политическим режимом. Токвиль считал ее наименее привлекательным режимом, совершенно несравнимым с великолепием и блеском аристократического общества, которое-то как раз знало, как себя подать. Демократиям не хватало дисциплины и достоинства, необходимых, чтобы произвести хорошее впечатление. Так что, конечно, на определенном уровне можно было сказать, что демократии всегда кажутся бардаком. Но философы ошиблись в том, какой именно это уровень. Так вещи выглядели на поверхности. Но в глубине происходило нечто совершенно другое.

Сопоставляя внешние промахи демократии с ее скрытыми преимуществами, Токвиль поставил традиционные аргументы ее критиков с ног на голову. Он не принял аргумент в ее пользу, который чаще всего выдвигали ее радикальные защитники. Их аргументация основывалась на том, что главной добродетелью демократии является ее прозрачность. Получалось, что она добивается успеха, потому что ей нечего скрывать. Демократия казалась единственной системой, которая выставляла напоказ, как она работает. Это означало, что она может исправлять свои промахи. Томас Пейн, великий демократический защитник американской и французской революций, сказал об этом так: «Каковы бы ни были ее достоинства и недостатки, они видны всякому. Она существует не за счет обмана или тайны, дела свои ведет не на жаргоне или языке софизмов». Пейн подчеркивал, что тайные жаргоны и софистика – всецело на другой стороне. Поэтому именно монархия является надувательством. «То, что монархия является исключительно пузырем, простой выдумкой, нужной, чтоб раздобыть денег, очевидно (по крайней мере мне) при взгляде на любое качество, ей приписываемое» [Paine, 2000, р. 181–182]. Враги демократии – вот кому было, что скрывать.

Пейн считал, что демократия добьется успеха, как только люди поймут, освободившись от предрассудков ее противников, что она такое. Когда это случится, они увидят, как на деле функционирует политика. Более того, они выяснят, что единственная вещь, которая работает, – это демократия. Это означает, что существует своеобразная точка отрыва, или порог, после которого возможна истинная вера в демократию. До него ей будет сложно завоевать доверие людей, поскольку они не смогут оценить ее достоинства. И именно на этом отрезке демократия и застряла на 2000 лет. Но после прохождения порога она будет становиться все сильнее и сильнее, поскольку истина политики будет, наконец, явлена. Пейн, писавший в конце XVIII в., был уверен, что мир подошел к этому порогу. Рождался новый порядок. Для описания происходящего он придумал образ, который с тех пор стал одной из излюбленных метафор всех демократических оптимистов. Он писал: «Несложно заметить, что весна началась»[3]3
  К концу зимы 1791–1792 гг. он писал из своего дома: «Близится середина февраля. Если бы я отправился в деревню, деревья предстали бы в своем безжизненном зимнем виде. Люди, бывает, срывают ветки с них, когда проходят мимо, и так же мог бы поступить и я, и, возможно, заметил, как на этой ветке уже начала набухать какая-нибудь одна-единственная почка. Я бы рассудил совершенно противоестественно или даже вовсе отказался бы рассуждать, если бы предположил, что во всей Англии только эта почка дала о себе знать. Вместо того чтобы прийти к подобному выводу, я должен был бы тотчас заключить, что такие же почки начали появляться или вот-вот появятся повсюду, и хотя растительный сон у некоторых деревьев и растений продлится дольше, а некоторые из них, возможно, в течение двух-трех лет не будут цвести, летом все будет в листьях, за исключением тех деревьев, что сгнили. Но как политическое лето будет соотноситься с природным, человеческому прозрению неведомо» [Paine, 2000, р. 262–263].


[Закрыть].

Токвиль на это не купился. И не потому, что не был согласен с тем, что демократия на подъеме. С этим он как раз полностью соглашался. Однако вера Пейна в то, что скрытые силы демократии со временем будут все заметнее, представлялась ему всего лишь фантазией. Токвиль не уравнивал демократию с прозрачностью. В работе демократии сохраняется нечто непрозрачное, какой бы успешной она ни была, поскольку движущие силы ее успеха никогда не являют себя в полной мере на хаотической поверхности демократической жизни. Пейн хотел, чтобы демократия вступила в эпоху разума. Но Токвиль знал, что эпоха демократии будет строиться на вере. Урок, вынесенный им из путешествий по Америке, состоит в том, что демократия никогда не проявляется в полной мере. В обществе, основанном на демократических принципах, всегда будет разрыв между восприятием и реальностью.

Кроме того, всегда будет сохраняться сильнейшее искушение попытаться устранить этот разрыв. Жить при подлинной демократии трудно, поскольку слишком многое вы должны принимать на веру. Токвиль отвергал общепринятые аргументы как «за», так и «против» демократии, однако он понимал, в чем их привлекательность. Каждый из них обещал вывести демократию на чистую воду: обнажить либо таящуюся в ней силу, либо – слабость. В расхождении между скрытыми силами и видимыми слабостями демократии есть нечто обескураживающее. Мы хотим знать, какая из двух этих версий истинная, каким бы ни был исход. Мы хотим концовки. Гораздо сложнее жить со знанием о том, что такое расхождение является реальностью демократической жизни. Оно ставит совершенно иные задачи.

Токвиль не думал, что демократия является надувательством. Вы можете действительно в нее верить. В этом смысле он соглашался с тем, что демократия преодолела порог доверия. Его тревоги были связаны с тем, что обнаруживалось на другой стороне, после прохождения этого порога. Он боялся того, что вера в демократию окажется ловушкой.