Текст книги "Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные"

Группы людей как адаптивные единицы

До сих пор я обсуждал основные принципы эволюционной теории, применимые ко всем живым существам. Теперь пришло время сосредоточиться на нашем виде. Мы развивались в малых группах, примерно равных современным обществам охотников-собирателей, которые, хоть и быстро исчезают, все еще населяют некоторые уголки Земли. Как подтверждает Коннер в цитате, приведенной выше, эволюционные биологи были склонны относиться к анцестральным, или предковым, группам людей как к обычным скоплениям эгоистов, оказывающих родственную протекцию и любезность только тем, кто мог оказать ответную услугу – и ни в каких случаях не считали такие группы общественными организмами[12]12
  Ошибка усреднения особенно часто встречается в эволюционистских обзорах человеческого поведения. В них, как правило, после недолгого обсуждения отвергается групповой отбор, после чего кооперативные аспекты людских сообществ признаются, но описываются в индивидуалистических терминах. Акцент часто делается на том, что существование групп и их соперничество – это важнейшие факторы эволюции человека, но вопрос о существовании отбора, идущего между группами, даже и не ставится. Я провел детальный анализ трех известнейших примеров ошибки усреднения: это модель дозволенного воровства, которую предложил Блюртон-Джонс (Blurton-Jones 1984, 1987) в попытке объяснить распределение пищи в группах охотников-собирателей (Wilson 1998a); это взгляд Ричарда Александера на эволюцию человека (Wilson 1999a); и это недавняя книга Роберта Райта «Не равные нулю» (Nonzero, Wright 2000), которая изображает человеческое общество организмом гигантских масштабов, но при этом ни словом не упоминает о групповом отборе (Wilson 2000).


[Закрыть]. В свете теории многоуровневого отбора более вероятно то, что анцестральные группы людей были действенными единицами отбора (Boehm 1999, Sober and Wilson 1998).

Для начала приведу некоторые эмпирические факты. Антропологи много о чем спорят друг с другом, но вроде как согласны с тем, что современные общества охотников-собирателей по всему миру на удивление эгалитарны. Сильнее всего впечатляет то, что в таких обществах мясо всегда делят честно и щепетильно. Удачливый охотник и его ближайшие родственники получают из добычи не больше остальных. В рамках самых дотошных исследований порции мяса взвешивали на весах (Kaplan and Hill 1985a, b; Kaplan, Hill and Hurtado 1984), и за несколько недель его ни разу не делили с пристрастием в пользу добытчиков. При этом найденные плоды и коренья раздаются в племени не полностью – но только если сравнивать с мясом. В том же исследовании, где сообщалось, что в группе раздали все мясо, не оставив ничего, говорилось, что племя распределяло не более половины собранных плодов и кореньев. Ведь их собирают многие! Так зачем складывать все воедино и снова делить? И потому дележ добытого мяса и собранных плодов и кореньев – это разные вещи, и оценивать их нужно по-разному.

Уравнительная политика охотников-собирателей распространяется не только на раздачу пищи, но и на общественные отношения. Просьбу «отведите меня к своему вождю» здесь воспримут с непониманием или даже со смехом. Тут нет вождей, если не считать таковыми тех, кто заслужил уважение собратьев своим достойным поведением. Но даже и такие «вожди» не могут ничего приказывать другим членам группы – лишь только советовать. Когда Эдвард Эванс-Притчард, британский антрополог, попытался определить вождя нуэров (скотоводческого общества, но с теми же чертами эгалитаризма, что и у охотников-собирателей), он смог найти человека, называемого «вождем в леопардовой шкуре», но оказалось, что тот просто умел решать конфликты в группе; о нем мы еще расскажем в главах 2 и 6.

Охотники-собиратели организованы как «группа равных» не потому, что у них нет эгоистичных побуждений, а потому, что эти побуждения эффективно контролируются другими членами группы. Антрополог Кристофер Бём (Boehm 1993, 1999; см. также Knauft 1991) назвал такую форму охраняемого эгалитаризма «обратным доминированием». Во многих группах животных самые сильные особи обычно способны доминировать над соперниками, забирая при этом непропорционально большую долю ресурсов. Это внутригрупповой отбор – в чистом виде. Напротив, в группах охотников-собирателей индивид, которому вздумается подавить других, весьма вероятно, столкнется с объединенным сопротивлением группы. В большинстве случаев даже самая сильная личность не сравнится с коллективом, и поэтому проявления эгоизма действенно ограничиваются и пресекаются. В исследовании Бёма, проведенном в обществах охотников-собирателей, приведено много примеров обратного доминирования, интенсивность которого возрастает от сплетен и открытого высмеивания до изгнания из группы и убийства.

Ранние теории, объяснявшие феномен уравнительной политики в обществах охотников-собирателей, обычно выводили на первый план экологические условия – скажем, рассредоточенные и непрогнозируемые ресурсы. Но Бём, напротив, объясняет эгалитаризм в терминах социальных норм: это общие представления о том, что можно и чего нельзя, разделяемые всеми членами группы и подкрепляемые наградами и наказаниями. Как бы то ни было, группы охотников-собирателей – это прежде всего общества, основанные на морали, и их порядки основаны на четком различении правильного и неправильного. Детали могут различаться от группы к группе, но в общем случае «правильное» всегда совпадает с тем, что выгодно группе, а «неправильное» – с эгоистичными поступками, наносящими другим в группе ущерб.

Представление человеческих групп как моральных сообществ показывает, как много упустила теория родственного отбора, которая предсказывает, что все виды поведения, направленного на укрепление социальных связей, должны возникать лишь между генетическими родственниками[13]13
  Подавляющее большинство эволюционистских моделей социального поведения, включая и модели родственного отбора, допускают существование однозначного соответствия между генами и моделями поведения. Строгий генетический детерминизм предполагается, но не потому, что соответствует действительности, а лишь потому, что заметно упрощает математический аппарат. Остается лишь надеяться на то, что установление более сложной и реалистичной связи между генами и поведением не приведет к пересмотру основных результатов более простых моделей. Но пока что эта надежда безосновательна, и это открывает новые возможности для многоуровневого отбора, которые мы только начинаем исследовать.


[Закрыть]. Модели родственного отбора предполагают, что схожесть в поведении пропорциональна генетическому сходству; скажем, члены группы ведут себя одинаково, лишь если она генетически однородна. Но в моральных сообществах социальные нормы могут создать в той или иной мере одинаковое поведение внутри групп и различное – в разных группах, причем ни сходств, ни отличий – кстати, очень благоприятных для межгруппового отбора – не предсказать с опорой лишь только на генетическую структуру групп.

Кроме того, в свете этого представления видны и упущения теории взаимного альтруизма, согласно которой поведение, укрепляющее социальные связи, направлено прежде всего на тех, кто «воздаст добром за добро». Рассмотрим группу, в которой считают, что правильно помогать другим в соответствии с тем, насколько нужна помощь, а не с тем, сколь вероятно ответное благодеяние. Те, кто следует этому правилу, получают награду, нарушителей наказывают, и группа (скажем) процветает по сравнению с теми, где помогают лишь тем, кто отблагодарит. Это правдоподобная модель, и нет причины думать, будто награды и наказания, подкрепляющие норму «помогай тем, кому нужна помощь», сами представляют собой форму взаимного сотрудничества. Если я избегаю тех, кто оказывает мне помощь лишь в обмен на мои благодеяния, и расположен к тем, кто помогает мне в нужде, я создаю общественное благо второго порядка, а не повышаю до максимума собственную выгоду внутри своей группы.

В то же время представление человеческих групп как моральных сообществ точно соответствует парадигме главных эволюционных переходов, согласно которой группы объединяются под влиянием регулятивного аппарата, который содействует благу всей группы, не требуя от ее членов никаких неимоверных жертв. Один пример покажет нам, как этого достигает реальное общество охотников-собирателей при помощи механизмов, граничащих с религией.

Чьювонг – племя, обитающее в дождевых лесах Малайского полуострова (Howell 1984)[14]14
  Оба приведенных в этой главе примера этических систем охотников-собирателей взяты из обзора 25 культур, выбранных случайным образом из «Ареальной картотеки человеческих отношений», антропологической базы данных, разработанной, в свою очередь, для проведения кросс-культурных исследований; о ней говорится в главе 5 следующей книги: Sober and Wilson 1998. Случайный характер выборки обеспечивает ее репрезентативность – иными словами, представленные культуры отображают все богатство культур, информация о которых собрана в базе данных. В главе 4 я сам с помощью той же методики создаю репрезентативную выборку религий мира.


[Закрыть]. Члены племени сочетают охоту и собирательство с подсечно-переложным земледелием. Отношения в племени эгалитарны, как и в группах «чистых» охотников и собирателей. Пищу и иные скудные ресурсы распределяют в соответствии с системой суеверий, называемой пунен, в приблизительном переводе – «беда или несчастье от неутоленного желания»:

В мире чьювонг желания чаще всего проявляются в связи с едой. Тот, кого не пригласят – причем без промедления – разделить трапезу, которую он увидит, или тот, кому не дадут долю из добытой в джунглях еды, попадают в состояние пунен – ведь подразумевается, что человек всегда хочет получить свою часть и, следовательно, [не получая видимого,] испытывает неудовлетворенное желание… «Есть в одиночестве» – это крайне плохо в глазах чьювонг; об этом говорят даже их мифы. Требование делить еду на всех восходит к мифу о Йинлугене Баде: благодаря этому герою чьювонг перестали быть дикими и узнали, что людям не подобает есть в одиночестве (Howell 1984, 184).

Этот фрагмент показывает, что суеверия, мифы и боги культуры чьювонг теснейшим образом связаны с делом первостепенной важности – распределением пищи. И более того, представления о пунен распространяются не только на верования, но и на социальные обычаи, чем, по сути, и обеспечивается равное распределение пищи.

Чьювонг делают все что только можно, лишь бы не вызвать пунен. Вся добыча, пойманная в лесу, приносится в племя и незамедлительно выставляется на всеобщее обозрение. Затем ее разделяют в равных долях между всеми семьями. Женщины варят ее и делят на равные порции между всеми членами своей семьи. Как только тушу приносят из леса и перед тем, как ее разделят, кто-то из семьи охотника дотрагивается до нее пальцем, а затем, проходя по кругу, касается им каждого, кто находится в селении, возглашая каждый раз: «Пунен»… Так до всех доводится послание: скоро еда будет вашей – не желайте ее прямо сейчас! Если гости приходят, застав хозяев посреди трапезы, их немедленно приглашают к столу. Если же гости отказываются, сказав, что недавно поели, до них дотрагиваются пальцем, обмакнутым в еду, а тот, кто это делает, произносит: «Пунен» (185).

Еды почти всегда не хватает, но других ресурсов бывает то мало, то много, в зависимости от времени года или иных обстоятельств. Система пунен достаточно гибка – и ее действие распространяется на предметы лишь тогда, когда они редки:

Бамбук для выпечки хлеба из тапиоки непременно делят между всеми семействами поровну, если рубщику бамбука пришлось идти за ним очень далеко. Если же бамбук произрастает близко к селению, каждый может собирать его для себя, но лишь столько, сколько необходимо. Это отражено в языке: есть далекий бамбук («лао тьотен») и близкий бамбук («лао дуа»). Если ближайшая река высыхает и воду приходится приносить издалека, ее, опять же, требуется разделить между всеми – но та вода, которую берут ежедневно из привычного источника, остается достоянием тех, кто ее набирает… И даже если кто-либо не хочет получить свою часть, он должен прилюдно и явным образом показать, что знает о добыче – и обязательно касается ее пальцем, даже если не получает реальную долю (185–186).

Может показаться, что предписание уважать желания других приведет к неправильному дележу и породит возможность поживиться за чужой счет. Однако это не так:

Как только желание оглашено, его тут же должен утолить тот, кто может это сделать. Если он воздержится, отвергнутый будет страдать от последствий пунен. Но очень возможно, что желания, о которых не говорят, приводят к тем же последствиям. На деле люди редко обращаются друг к другу с прямой просьбой о чем-либо, и страх перед пунен мог с легкостью помешать им попросить у меня подарок. Я могу вспомнить лишь один случай, когда меня упрашивали кое-что дать. Старуха по имени Мэг попросила меня отдать ей точильный брусок, что я и выполнил. Остальные члены племени, услышав о том, что сделала Мэг, отозвались о ее поведении неодобрительно. Конечно же, если бы я отказал, то именно из-за этого – из-за того, что я не сумел утолить ее желание – на Мэг напал бы тигр, змея, иная напасть… Желание чего-либо для себя может восприниматься плохим по двум причинам. Во-первых, это неприкрытое проявление чувств, а во-вторых, такое желание ставит частное благо над общим в ущерб последнему (185).

Какая беда ждет того, кто попал в пунен? На него может кинуться тигр. Может быть, его укусит змея или ядовитая сороконожка. Более того, эти живые существа имеют и духовную форму, способную навлечь иные неприятности – скажем, болезнь или травму. Вот так почти любое несчастье может стать «доказательством» предшествующего прегрешения. Совершенную невосприимчивость, или, выражаясь чуть иначе, «абсолютный иммунитет» к опровержениям подобных «доказательств» строгая наука сочла бы недостатком. Но эта невосприимчивость полезна для системы, нацеленной на регулирование человеческого поведения.

Этот пример предваряет некоторые важные темы, которые мы затронем в последующих главах. Чьювонг вовлечены во множество взаимодействий, и если бы эти взаимодействия совершались добровольно и вне какой-либо системы социального контроля, их можно было бы назвать альтруистическими. При этом блага определяются не в соответствии с точным подсчетом генеалогической близости или вероятностью ответной выгоды. Нет, группа объединяется посредством системы верований и действий, моральных по характеру. Можно поступать правильно – и можно поступать неправильно. И за неправильным поведением следует наказание: нападет зверь, а может быть, его дух: но более того – не одобрит племя![15]15
  По этнографии Хауэлла (Howell 1984), чьювонг совершенно не приемлют насилия, даже в наказании за проступки. Обычный вид наказания – добровольный уход нарушителя из поселения, причем, как правило, нарушитель просто понимает обращенный к нему намек и уходит, но ясно, что причина изгнания – социальное неодобрение.


[Закрыть] Система моральных норм не позволяет с точностью определить, что считается альтруистичным, но она, если использовать терминологию Хауэлла, явно не одобряет стремления «ставить частное благо над общим». И я не имею в виду, будто эта система лучше всех или в ней невозможно эгоистичное поведение. Но, как оказывается, она отвечает своим целям и, по уверению Хауэлла, справляется с задачей: если мы проведем мысленный эксперимент, устранив ее из жизни чьювонг, весьма вероятно, они станут реже делиться едой. А кроме того, система норм имеет «потусторонний» аспект, на первый взгляд иррациональный и неэффективный. Так и хочется сказать: вот простаки! Верят, будто неутоленные страсти навлекут на них зверей и духов! Но стоит изучить систему норм пристальнее, и нам откроется то, сколь она впечатляюще эффективна в отношении к большинству практических сторон жизни племени. Наивно приписывать некое назначение каждой особенности общества чьювонг, но равно так же наивно отвергать возможность существования таких назначений. Не будем забывать о «золотой середине».

Врожденная психология этических систем

Совершенно очевидно, что наше понимание социальной эволюции человека необходимо поместить в рамки парадигмы главных эволюционных переходов. Мы должны выйти за пределы моделей родственного отбора и взаимного сотрудничества и создать модель комплексной регулятивной системы, объединяющей членов группы в функциональную единицу. Эволюционные биологи приступили к этому совсем недавно, поэтому следует особо учесть умозрительный характер их выводов. Во введении я уже говорил, что эта книга о науке, пребывающей в движении и поиске, о науке, полной противоречий и нерешенных проблем, ждущих своего времени. И все же описывать ход игры – дело более увлекательное, чем сообщать о ее исходе. И мы пойдем именно таким путем, а для начала нам придется примирить два факта, которые на первый взгляд вроде бы противоречат друг другу: первый говорит о том, что моральные системы требуют наличия психологических механизмов, присущих нам от рождения, а второй – о том, что такие системы могут быстро эволюционировать в ходе культурного развития.

Начнем с психологических механизмов. В науках о человеке с давних пор принято объяснять как можно больше через несколько общих принципов – например, таких, как оперантное обусловливание[16]16
  Особая форма научения. Ее суть в том, что подкрепляется то спонтанное поведение, которое признается желательным. Термин ввел американский психолог Беррес Скиннер. – Прим. пер.


[Закрыть] или рациональный выбор, как будто законы поведения подобны законам физики. Напротив, такие эволюционные психологи, как Космидес и Туби (Cosmides and Tooby 2001; см. также Tooby and Cosmides 1992) утверждают, что разум – не отдельный универсальный орган, а набор органов, адаптирующих организм к тем или иным особенностям окружающей среды. Птенцы перелетных птиц вглядываются в ночное небо и учатся определять, где находится центр его вращения, – когда они повзрослеют, этот навык позволит им совершать перелеты на юг или на север (Emlen 1975). Однако нейронная сеть, отвечающая за это умение, развилась только у перелетных птиц: у других видов ее нет. И более того, в аспекте выживания и оставления потомства она решает лишь одну проблему. Другие задачи – скажем, кормление или поиск брачного партнера – требуют уже иных нейронных сетей. Обитающий в африканской пустыне муравей-бегунок фаэтончик красный (лат. Cataglyphis bicolor) проходит очень извилистый путь в поисках пищи, но после того, как найдет ее, обратно в колонию возвращается уже по прямой. По сути, его крохотный мозг представляет извилистый путь в виде ряда векторов известной длины и направления по отношению к солнцу, что позволяет «вычислить» исходную точку, когда приходит время возвращаться (Wehner and Srinivasan 1981)[17]17
  См.: Gaulin and McBurney 2001, где приведена замечательная общая дискуссия о проблемно-ориентированных механизмах научения.


[Закрыть]. И это лишь одна специализированная цепочка нейронов в маленьком мозгу муравья; для решения иных проблем, связанных с выживанием и размножением, ему необходимы другие. Умения находить путь благодаря звездному небу или вычислять его по солнцу кажутся нам чудесными, потому что превосходят наши способности (по крайней мере, если мы их усиленно не тренируем). Однако наш мозг тоже заполнен специализированными нейронными цепочками, благодаря которым мы решаем свои биологические проблемы столь же естественно, как перелетные птицы летят по звездам, а муравей исчисляет путь. И лучше бы психологи попытались определить и понять, что это за цепочки, а не притворялись, будто поведение человека можно вывести из горстки законоподобных механистических принципов.

Даже не зная деталей, мы можем почти с уверенностью утверждать, что этот базовый вывод применим к нашей видовой способности формировать функциональные группы, объединенные системами моральных норм. Как адаптации у других видов, эта способность требует наличия специализированной, генетически развившейся когнитивной архитектуры. Многие авторы размышляли над тем, что требуется эффективной моральной системе. Называли и согласованность действий (Boyd and Richerson 1985; E. O. Wilson 1998), и покорность (Simon 1990), и способность определять обман (Cosmides and Tooby 1992), и наказание за обман (Boyd and Richerson 1992), символическое мышление (Deacon 1998), и принятие решений через четко выраженное согласие (Boehm 1996), и так далее… Для прояснения всех тонкостей предстоит еще много работы, но общее предположение таково: малые группы психологически подготовлены к объединению в функциональные единицы. Наберите из разных мест сотню людей, поместите их на необитаемый остров, где у них будет причина работать вместе – и они прекрасно справятся. Возможно, поначалу они разделятся на две примерно равные группы и попытаются уничтожить друг друга, но если у них возникнет общая проблема – или враждебная среда, или третья группа, враждебная обеим – они объединятся самым естественным для нашего вида образом, настолько же естественным, как ориентирование по звездам для перелетных птиц или счисление пути для муравья.

Важно подчеркнуть, что фраза «объединятся естественным образом» ни в коем случае не предполагает простоты механизма, лежащего в основе этого процесса. Зрение кажется совершенно естественным, но требует поразительно огромного количества врожденных когнитивных механизмов. В своем развитии они взаимодействуют с особенностями среды столь адекватно и надежно, что все нормальные люди могут видеть, даже не думая об этом. Иными словами, распознавание происходит автоматически, за пределами осознания. Точно так же наша способность действовать группами может требовать сложных когнитивных механизмов, которые представляются легкими и непринужденными только потому, что сами стали автоматическими. Потребовались десятилетия, чтобы понять нейробиологию зрения, и, возможно, лишь столь же значительное усилие позволит нам понять нейробиологию этических систем.

Представление о врожденной психологии функциональных групп – это не просто радикальная гипотеза эволюционных биологов. Эту концепцию поддерживает ряд наиболее выдающихся исследовательских программ в области общественных наук. Одним из наиболее известных исследований подобного рода в социальной психологии стал эксперимент «Разбойничья пещера» (Sherif et al. 1961), когда две группы мальчиков в летнем лагере спонтанно сформировали две непримиримые группы – и все же смогли объединиться в единую группу, когда пришлось решать общую проблему. Одно из направлений социальной психологии, теория социальной идентичности, объясняет, с какой легкостью люди начинают воспринимать себя членами группы, особенно в противостоянии с иными группами (Abrams and Hogg 1990, 1999). Эксперименты, в основе которых лежит социальная дилемма, показывают не только то, сколь хрупки и недолговечны совместные действия при отсутствии наказания, но и то, сколь легко достигается сотрудничество, когда для наказания предоставлена возможность (напр., Ostrom et al. 1994). Книга, метко названная «Порядок без закона» (Order without Law, Ellickson 1991), показывает, как люди без предварительной договоренности устанавливают систему норм поведения, обеспечивают ее исполнение и придерживаются ее в отсутствие формальной правовой системы. Французский обществовед Алекс де Токвиль, столь прозорливо описавший демократию в Америке, был проницателен и в отношении малых групп вообще, когда говорил: «…деревня или городок – единственное сообщество, столь совершенное в своей естественности, что оно образуется само собой, где бы ни собирались люди» (Tocqueville [1835] 1990, 60). Полагаю, сегодня отдельные направления обществоведения и эволюционной биологии имеют прекрасную возможность объединить свои представления о данном предмете, и этот синтез в конечном итоге должен стать основой всех функционалистских объяснений.

Применяя эти идеи в исследовании религии, нам не следует думать о ней как об исключительно культурном изобретении или как о некоем явлении, выводимом из нескольких принципов, похожих на законы. Любому организму требуется иметь сложные и специализированные психологические особенности, чтобы верно согласовывать действия своих частей в стремлении выжить и размножиться в своей среде. И в этом аспекте нам следует думать о психологических механизмах, задействованных религией, как о механизмах физиологических.