Текст книги "Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные"

Культурная эволюция этических систем

Вторым основным фактом, который нам необходимо рассмотреть в свете теории эволюции, становится то, что системы моральных норм, помимо психологического измерения, присущего нам от рождения, включают и допускающий изменения культурный аспект. Наши разумы, прошедшие генетическую эволюцию, позволяют иметь систему моральных норм, но конкретное содержание таких систем может меняться внутри группы и широко различается от группы к группе, что влечет важные последствия для выживания и размножения. И это вовсе не карикатура на генетический детерминизм, ограничивающий способность к изменениям. Наша врожденная психология создает для нас такую способность, запуская процесс культурной эволюции.

Хотя культуру десятилетиями представляли как эволюционный процесс, ученые так и не пришли к согласию в понимании ее истинной природы, ее важности и ее отношения к генетической эволюции. Наиболее строгие критики социобиологии видят в культуре альтернативу и полагают, что ее можно исследовать без отсылок к биологии (напр., Sahlins 1976). Ряд биологов считает культуру «служанкой» генетической эволюции – по их мнению, культура развивает те же фенотипические адаптации, только быстрее (напр.: Alexander 1979, 1987); другие же пытаются разложить культуру на формы, подобные генам, которые, однако, не всегда приносят пользу их обладателям, людям (напр.: Dawkins 1976; Blackmore 1999), а скорее действуют как болезнь, передающаяся от сознания к сознанию[18]18
  Предлагаемое мною обсуждение культурной эволюции по необходимости должно быть кратким и говорить о главных темах данной книги. Авторитетные трактовки культурной эволюции приведены в следующих работах: Boyd and Richerson 1985; Cavalli-Sforza and Feldman 1981; Dunbar et al. 1999; Durham 1991; Lumsden and Wilson 1981; Sperber 1996; Tomasello 1999.


[Закрыть].

Проложим путь через эти дебри возможностей! Давайте начнем с модели, представляющей наш разум в виде собрания специализированных органов, о которых я особо говорил в предыдущем разделе. Как полагают, такие органы непременно специализированы, поскольку универсальные когнитивные органы невозможны (Tooby and Cosmides 1992; Cosmides and Tooby 2001). Первые разработчики искусственного интеллекта наивно полагали, что им удастся создать умные универсальные машины, способные к самообучению. Но вскоре оказалось, что единственный путь сделать машину действительно умной – это приспособить ее к решению конкретной задачи. Шахматные компьютеры искусны в игре в шахматы – и только. Точно так же нейронные цепочки, позволяющие перелетным птицам учитывать поворот ночного неба, вызванный вращением Земли, больше не могут ничего. В общем, мир настолько полон стимулов и возможных реакций на них, что умная машина или распознающий орган должны быть очень избирательны в том, как воспринимать и принимать информацию. Как гласит китайская пословица, мудрец знает, на что не обращать внимания.

Да, это правомерные замечания. Но Космидес, Туби и другие исследователи, теснее всего связанные с «эволюционной психологией», на их основе создали незавершенную картину человеческого разума, уподобив его музыкальному автомату, где развившиеся когнитивные модули – это диски с композициями, а окружающая среда – оператор, нажимающий на кнопку[19]19
  Термин «эволюционная психология» следует относить в широком смысле к изучению психологии с эволюционистской точки зрения. К сожалению, термин стал ассоциироваться с ограниченной по влиянию исследовательской школой, вызывающей неоднозначное отношение даже у биологов, интересующихся психологией. Список книг самопровозглашенной школы «эволюционной психологии» включает работы: Barkow, Cosmides, and Tooby 2001; Cosmides and Tooby 2001; Cartwright 2000; Buss 1999; Gaulin and McBurney 2001. Книги, написанные компетентными эволюционными биологами, критикующими «эволюционную психологию»: Chisholm 1999; Heyes and Huber 2000; Scher and Rauscher, 2003; Sterelny and Griffiths 1999. Я считаю важным признать достоинства «эволюционной психологии» и в то же время расширить ее горизонты (Wilson 1994, 1999b, 2002).


[Закрыть]. То, какой модуль «играет» в настоящий момент, зависит от информации о среде – точно так же, как компьютерная программа зависит от ввода данных. Скажем, представьте, что вы едете в автобусе, а напротив вас сидит человек противоположного пола. Модуль, отвечающий за выбор полового партнера, включается немедленно – и заставляет вас считывать с визави сведения, связанные с продолжением вашего рода: возраст, здоровье, благосостояние, доступность… Во время этого процесса происходит нечто отдаленно напоминающее изучение, но очень шаблонное. Точно так же, как компьютерная программа, «изучив» размер вашего дохода, торговые издержки и иные уместные сведения, говорит вам, сколь велики те налоги, которые вы должны уплатить, так и модуль выбора партнера, «узнав» основные характеристики, говорит вам, насколько партнер привлекателен.

Замечу еще раз: проблема с таким представлением человеческого разума не в том, что оно неверно, а в том, что оно не охватывает всей картины (Wilson 1994, 1999b, 2002). На фоне универсальной теории научения (Космидес и Туби называют ее «Стандартной моделью общественных наук» [“Standard Social Sciences Model,” SSSM]) оно полно прозрений и возможностей. Впрочем, само по себе оно как будто отказывает обучению, развитию и культурным переменам в праве считаться незавершенными процессами. И обучение, как уже отмечалось, становится крайне ограниченной обработкой информации. Развитие превращается в процесс включения и выключения модулей на разных стадиях жизненного цикла. А культура делается отражением того, сколь гибко поведение индивида. Ведь если люди в разных местах воспринимают разную среду, то и работать у них будут разные модули – и вести они себя будут по-разному! Мы, конечно, можем назвать такие различия культурными, но они ничего общего не имеют с социально передаваемой информацией как таковой[20]20
  Туби и Космидес (Tooby and Cosmides 1992) допускают существование унаследованной культуры, наравне с другой культурой, которую они называют «пробужденной», при этом унаследованная культура не играет практически никакой роли в их теоретической базе.


[Закрыть].

Те, кто причисляет себя к «эволюционным психологам», могут пожаловаться, что я здесь рисую карикатуру на их позицию. Может, и так – но я не слишком грешу против истины. Стоит взглянуть на предметный указатель в книге Дэвида Басса «Эволюционная психология: шаг к новой психологии мозга» (Evolutionary Psychology: Toward a New Psychology of the Mind), и мы увидим, что только одна страница книги посвящена «обучению», семь – «развитию» и еще семь – «культуре». Содержание этих страниц совпадает с тем, о чем я говорил в предыдущем параграфе (см. подробную критику в издании: Wilson 1999b). При этом и книга, и представленная в ней область исследований по большей части раз за разом используют один и тот же алгоритм: любая черта поведения и психологии людей понимается как адаптация к особенностям анцестральной среды, возникшая в ходе генетической эволюции, а затем психологический механизм изображается как специализированный модуль.

В этом алгоритме все изобретения начиная с земледелия считаются ничем – разве что причиной поведения, не способствующего адаптации. Авторы спрашивают: почему мы переедаем? И отвечают: потому что мы генетически приспособились алчно поглощать жиры и сахар в анцестральной среде, где еды не хватало, и сегодня, в эпоху изобилия еды, мы отданы на милость любой закусочной-бистро (Stevens and Price 1996). Почему нам не нравятся наши супруги? Потому что медиа бомбардируют нас образами красивейших людей планеты, и в сравнении с ними даже симпатичный покажется жабой. А с кем себя было сравнивать во времена наших предков? В лучшем случае – с несколькими сотнями людей (Buss 1999). Почему мы зачастую ведем себя глупо в условиях психологических экспериментов? Потому что не получаем информацию в форме повторений, а именно под такое ее получение мы «затачивались» в анцестральной среде (Gigerenzer and Hoffrage 1995). Указанный алгоритм не объясняет того, почему современная среда стала столь отличаться от прежней, он лишь принимает этот факт и пытается иметь дело с ним, как биолог, изучающий ящерицу из дождевого леса, неведомо как перенесенную в пустыню.

Я должен подчеркнуть еще раз: мне нравятся эти идеи, поскольку они привели ко многим правомерным догадкам, новым на фоне традиционных психологических исследований. И я уже говорил о том, сколь важна врожденная психология в изучении человеческих этических систем. Я недоволен не тем, что алгоритм плох, но лишь тем, что он неполон и как будто бы исключает саму мысль о том, что обучение, развитие, культура и другие аспекты человеческого интеллекта могут допускать изменения и свободно развиваться. Так расширим наш кругозор – и вернемся к вопросу о том, должны ли когнитивные процессы иметь специализацию, чтобы причислиться к сфере интеллекта.

Рассмотрим иммунную систему млекопитающего. Ее, как и разум, можно счесть совокупностью специализированных механизмов, прошедших генетическую эволюцию и призванных помочь нам выживать и размножаться в анцестральной среде. Если вникнуть в детали, то количество и сложность таких механизмов, составляющих иммунную систему, поражает. Но ее основа – это незавершенный процесс слепой изменчивости и выборочного сохранения. Антитела производятся случайным образом, и отбор проходят те, которым удается успешно бороться с вторгшимися болезнетворными организмами. Болезней же так много, и эволюция их идет так быстро – из-за краткого срока между инфицированием первого больного и заражением от него, – что с ними позволяет бороться лишь другой эволюционный процесс.

Сравнение разума с иммунной системой выглядит просто, но влечет самые серьезные последствия[21]21
  Примечательно, что Джеральд Морис Эдельман, получивший в 1972 году Нобелевскую премию за свое исследование иммунной системы, позже перешел к разработке подобной же теории мозга, называя ее «нервным дарвинизмом» и даже «нейронным групповым отбором» (Edelman 1988; Edelman and Tonomi 2001). Этот подход к изучению человеческого интеллекта пока еще не объединен с самопровозглашенной «эволюционной психологией».


[Закрыть]. Оно показывает, что генетическая эволюция не обязательно ведет к модульности, исключающей незавершенные процессы. Напротив, она может порождать процессы, по сути своей эволюционные и потому способные предлагать новые решения для новых проблем. Плоткин (Plotkin 1994) метко охарактеризовал эти процессы как «машины Дарвина»: эти два слова отражают суть развившейся системы, в саму структуру которой тоже заложена эволюция. «Машина» указывает на то, что внутренний эволюционный процесс должен в немалой степени проходить под управлением, и только тогда он приведет к биологически адаптивным исходам. Антитела, соответствующие антигенам, воспроизводятся чаще не просто так, а потому, что так устроена иммунная система. Упоминание «Дарвина» указывает на то, что внутренний процесс остается эволюционным, хотя и проходит под управлением – со всеми последствиями, связанными с генетической эволюцией, играющей свою роль на новой сцене. Возможно, самое значимое последствие – это адаптация к недавней (не к древней) среде, но нам следует ожидать тех же исторических случайностей и других ограничивающих факторов, из-за которых адаптации не достигают совершенства.

Размышления о разуме по аналогии с иммунной системой позволяют нам оценить его особенности, развившиеся генетически и в высшей степени специализированные, и при этом не отрицать их потенциала к дальнейшим изменениям. В этом контексте мы можем вернуться к вопросам культурного развития, этических систем и религии. Как уже отмечали многие авторы, единой для всех людей анцестральной среды не существовало, но скорее было много сред, менявшихся во времени и пространстве. Во время появления человека как вида физическая среда из-за нестабильного климата была чрезвычайно изменчивой (Richerson and Boyd 2000). Кроме того, для социальных взаимодействий людей характерно качество «мои действия зависят от твоих» – как для отношений организма и поражающего его вируса. Когда физическая и социальная среды становятся в достаточной мере изменчивыми, решения по модели «музыкального автомата» не подходят, и единственный выход – развить машины Дарвина.

Культурная эволюция может рассматриваться как машина Дарвина в действии, в значительной мере проходящая под управлением, но при этом с неокончательным исходом. Поставим группу людей перед нестандартной проблемой, даже такой, которая ранее не встречалась в так называемой анцестральной среде, и люди, весьма вероятно, придумают работающее решение – или методом проб и ошибок, или путем рационального мышления. Однако само рациональное мышление – это машина Дарвина, стремительно порождающая и отбирающая символические образы в голове. Дадим ту же самую оригинальную проблему нескольким группам, и они предложат ряд разных решений, при этом одни будут намного лучше других. Если группы изолированы друг от друга, то они, возможно, никогда не совпадут в выборе лучшего решения: эволюция – не настолько детерминированный процесс. Но если группы общаются, они могут сравнить решения, и худшая группа быстро сможет имитировать деятельность лучшей. Если сближения через подражание не происходит, тогда худшая группа может просто уступить лучшей в межгрупповых взаимодействиях. В любом случае конечный исход – это мера адаптации к проблеме, и здесь нет никакой генетической эволюции. Конечно, эволюция произошла, но не на генном уровне.

Это описание культурной эволюции звучит настолько привычно, что читатель может спросить: а сказал ли я вообще что-то новое? Научный прогресс не всегда подразумевает замену привычного на нелогичное или парадоксальное. Некоторые вещи привычны в силу того, что они истинны. А хорошая теория признает правомерные аспекты того, что уже знакомо и известно, и идет дальше, к новым уровням понимания. В этом смысле теория многоуровневого отбора привносит по крайней мере четыре важных прозрения в «знакомый» процесс культурной эволюции.

Во-первых, культурная эволюция требует специализированных механизмов – «машинной части» машин Дарвина. Привычно звучащие термины: «метод проб и ошибок», «рациональное мышление», «подражание» – возможно, и близко не выражают количества и сложности механизмов, направляющих процесс культурной эволюции. В более общем смысле, каким бы ни было представление о культурной эволюции, со всем множеством сложнейших особенностей ее устройства, как о результате эволюции генетической – привычным и знакомым его не назвать.

Второе прозрение говорит, что многие из механизмов, направляющих культурную эволюцию, действуют за пределами осознания. Мы склонны придавать слишком большое значение сознательному рациональному мышлению. Мы воображаем, будто решаем проблемы, четко думая о них, говоря о них, проводя эксперименты, подражая, и так далее… И эти сознательные процессы – важные факторы культурных изменений (Boehm 1996). Но они – всего лишь вершина айсберга доведенных до автоматизма когнитивных процессов, причем порой эти процессы весьма сложны, а мы их даже не замечаем. Это значит, что культуры могут развиваться и становиться интеллектуальными незаметно для их носителей.

В-третьих, механизмы, направляющие культурную эволюцию, могут оказаться распределенными процессами и затрагивать не каждого человека в отдельности, а сразу многих. Как в биологии, так и в гуманитарных науках наличествует всепроникающая тенденция воспринимать индивида как самодостаточную когнитивную единицу: он может положиться на информацию, полученную извне; он может, приняв решение, скооперироваться с другими индивидами, но в любом случае принятое им решение является личным. Эволюционное обоснование этого утверждения будет звучать так: мозг – это группа нейронов, члены которой сложным образом взаимодействуют с целью достижения общего блага. Но существует большая разница между мозгом и единичным нейроном. Большинство из того, что мы относим к деятельности разума, подразумевает нейронную сеть, а не сами нейроны, активные или находящиеся в состоянии бездействия. Причина, по которой нейроны в мозгу действуют ради своего общего блага, заключается в том, что они существуют внутри отдельного индивидуального организма, который выживает и воспроизводится именно в таком своем качестве. И поскольку индивиды – это единицы отбора, их мозги – самодостаточные когнитивные единицы.

Такая аргументация, которая до последнего времени казалась весьма обоснованной, в свете теории многоуровневого отбора уже не представляется столь непоколебимой – как и многое другое наряду с ней. Если особь больше не считается полноправной единицей отбора, то и полноправной когнитивной единицей она уже не является. И мы вольны представить личности в социальной группе, связанные в сеть, что дает группе статус мозга, а личностям – статус нейронов.

Концепция коллективного мозга может выглядеть как научная фантастика, но только на фоне пятидесяти предшествующих лет научной мысли. Как я упомянул ранее, отцы-основатели общественных наук не испытывали дискомфорта при мысли о группах-организмах, вершиной которых было групповое сознание (Wegner 1986). Более того, современные биологи, изучающие общественных насекомых, с поразительной ясностью установили существование такого сознания (Seeley 1995; Detrain et al. 1999). Пример пчел поможет нам возродить наши интуитивные знания в отношении нашего собственного биологического вида.

Будучи оценены в полной мере, вызовы, которые бросает колонии пчел окружающая среда, крайне многочисленны. Для того чтобы действовать адаптивно, колония должна принимать решения ежечасно. Какие цветочные участки на пространстве в несколько квадратных километров нужно охватить, а какие не трогать? Собирать ли нектар, пыльцу или воду? Кому собирать нектар, а кому поддерживать улей? В серии изящных опытов Томас Сили и его коллеги в подробностях выяснили, как принимаются эти решения (Seeley 1995). В одном эксперименте колонию, каждая особь которой получила характерную метку, была перенесена в леса Адирондака, далеко от привычных ресурсов. Затем в лесах разместили источники искусственного нектара, качества которого можно было изменять. Когда пищу в каком-либо источнике делали хуже, чем в других, колония отвечала тем, что рабочие пчелы покидали этот источник, хотя отдельные особи до этого посещали лишь его – и не могли сравнить его с другими. Такие особи вносили одно звено в цепь событий, но оно позволяло проводить сравнение на уровне колонии. Когда пчелы возвращались от источника с низким качеством нектара, они танцевали меньше и сами не особо хотели возвращаться на участок. Поскольку от бедного источника возвращалось все меньше пчел, особи, посетившие более богатые источники, имели возможность выгружать свой нектар быстрее – и использовали это как подсказку: нужно танцевать больше! Так новые привлеченные особи направлялись на лучшие источники нектара, а зависящее от наличных условий решение о том, где собирать нектар, принималось децентрализованно, при этом особи действовали скорее наподобие нейронов, нежели как полноправные деятели, самостоятельно принимающие решения. В то же время само устройство улья – расположение и размеры площадки для танца, медовых сот, выводковых камер, – значило, как показали эксперименты, очень много в когнитивном устроении того, как принималось адаптивное решение на групповом уровне.

Не так давно у пчел зафиксировали другой пример группового распознавания, связанный с порядком выбора места для нового поселения колонии (Seeley and Buhrman 1999). Когда колония разрастается и возникает необходимость разделиться, старая матка улетает, с ней вместе улетает примерно половина рабочих пчел, и они формируют рой, не имеющий улья, при этом пчелы-разведчики вылетают из роя в поисках подходящего для поселения места. Возвращаясь из разных мест, пчелы-разведчики взаимодействуют с роем на его поверхности – и после этого, непонятно как, выбирают самое лучшее место. Впрочем, как и при сборе нектара, каждый разведчик бывает лишь в одном месте, и принятие решения представляет собой распределенный процесс, требующий для своего протекания группы пчел, взаимодействующих должным образом. Этот пример очень поучителен потому, что в нем видно, что решение принимается по алгоритму «выбор лучшего варианта из n»: его порой применяют и люди (Payne et al. 1993). Алгоритм одинаков и для группы нейронов, и для группы пчел.

Колонии общественных насекомых вывели представление о групповом разуме и группах-организмах за пределы мистики и научной фантастики. Кроме того, вполне вероятно, что те же самые представления применимы и к нашему виду (Wilson 1997). В сколь бы великой степени мы ни восхваляли индивидуальный человеческий разум, его способности весьма уступают требованиям языка и культуры – отличительным признакам нашего вида, развивавшимся в тандеме с эволюцией человеческого мозга. Теории человеческой эволюции часто делают акцент на различных формах сотрудничества в контексте физической активности (скажем, охоты или межгрупповых войн); так почему бы не сделать этот акцент в контексте активности умственной? Если бы в нашем виде не развилось широко распространенное когнитивное сотрудничество, тогда ту роль, которую мы играем в групповом сознании, нам бы требовалось осознавать не больше, нежели медоносным пчелам, исполняющим свой виляющий танец.

Четвертое прозрение, привнесенное теорией многоуровневого отбора в «знакомый» нам процесс культурной эволюции, говорит о том, что такая эволюция протекает преимущественно на уровне групп. Культурная эволюция – никакая не «служанка» эволюции генетической. Она меняет параметры эволюционного процесса, благоприятствуя развитию фенотипических черт, которые не появились бы в ходе лишь одной генетической эволюции (Boyd and Richerson 1985; Boehm 1999; Wilson and Kniffin 1999). Чтобы понять значение этого утверждения, рассмотрим генетическую мутацию в рамках большой популяции, разделенной на несколько групп. У нас имеется наследственная изменчивость, наблюдаемая как внутри групп (единственный мутант и остальные особи в группе), так и между группами (группа с мутантом и группы без мутанта). Ген может поддерживаться групповым отбором, если особь-мутант сама по себе повышает приспособленность группы в сравнении с другими группами. Но это преимущество необходимо оценить и на уровне особи: повышает ли оно приспособленность индивида по сравнению с другими членами той же группы? Вероятнее то, что воздействие мутации на группу будет более заметным, если группа мала (например, один мутант в группе из пяти особей), а не велика (один мутант из тысячи). Групповой отбор также будет работать лучше, если все мутанты сойдутся в одной группе, но неясно, как подобное может произойти, если ген-мутант редко встречается во всей популяции. Следует заметить, что в 1960-х годах исследователи указали на несколько ограничивающих факторов, обсуждение которых и задало тон всей дискуссии о групповом отборе.

А теперь рассмотрим культурную мутацию – новое верование или образ действия, которые возникли в одной из групп случайно, благодаря рациональному рассуждению или под воздействием любого иного процесса. Мутация культурная, в отличие от генетической, не обязательно демонстрирует низкую частоту распространения в границах группы. Целый набор факторов может быстро превратить измененное поведение в образ действия большинства членов группы – или даже всей группы без исключения. Члены такой группы могут подробно обдумать новое верование или обычай, оценить его разумность и установить в качестве новой нормы – или же могут последовать ему «бездумно», под влиянием харизмы того, кто его предложил. Если измененное поведение является альтруистическим (при условии, что члены группы следуют ему добровольно), баланс затрат и выгод может измениться, и на это изменение, возможно, направится весь арсенал механизмов социального контроля, доступных нашему виду. К слову, именно от этого некий образ действия, изначально редкий, порой становится распространенным даже в очень больших группах. В двух словах: культурная эволюция повышает эффективность межгруппового отбора и понижает эффективность внутригруппового по сравнению с тем, чего можно ожидать от одной лишь генетической эволюции. Это положение не является неизбежным следствием культурной эволюции, но свойственно ей тогда, когда та проходит в людских обществах: так работает машина Дарвина[22]22
  Легко представить процесс наследования культуры, благоприятствующий внутригрупповому отбору, а не отбору между группами. Например, правило передачи «подражай самому успешному в твоей группе» может обернуться тем, что все в группе будут подражать эгоисту. Тот факт, что культурная эволюция у нашего вида облегчает групповой отбор – это, по всей вероятности, отражение того, что сама культурная эволюция порождена эволюцией генетической. Приведенный пример также поясняет, почему привычно звучащие термины, например «подражание», требуют прояснения прежде, чем смогут обрести прогностическую силу. Подражание в малых масштабах (внутри группы) заставляет подражать эгоизму, подражание в крупных масштабах (между группами) может порождать альтруизм и другие модели поведения, благие для группы. Есть много видов подражания, и только некоторые из них наблюдаются у человека. См. Wilson and Kniffin 1999, где представлена подробная модель генетической эволюции правил культурного переноса.


[Закрыть].

Применив эти идеи к изучению религии, мы могли бы рассмотреть религиозные группы как стремительно развивающиеся сущности, которые адаптируются к текущим условиям среды. Религии влекут многих отчасти потому, что обещают преображающую перемену: путь ко спасению. Само слово «эволюция» тоже означает «изменение», и может показаться, что эволюция и религия имеют много общего. К сожалению, эволюцию очень часто ассоциируют лишь с эволюцией генетической – крайне медленной, характер которой внушает мысль, будто изменения невозможны на относительно кратких временных отрезках, значимых для людей, решающих свои проблемы. Но стоит расширить наше представление об эволюции и внести в него все «дарвиновские» процессы, и мы, возможно, увидим, как религии поистине могут преобразить – даже в исключительно эволюционной перспективе.