Текст книги "Короткие интервью с подонками"

Вопрос…

Но дело, как кажется, в том, как будто все, что я говорю и делаю, приводит их к мысли, что у нас очень… очень серьезные отношения, и можно даже сказать, что я как-то гипнотизирую их думать в категориях будущего.

Вопрос.

Потому что потом этот паттерн, что ли, кажется, в том, что как только я тебя, так сказать, получил и как только ты так же углубляешься в отношения, как и я, тогда я как будто как-то почти органически не способен напирать до конца, и дойти до конца, и сделать… как там это слово…

Вопрос.

Да, точно, именно его, но должен тебе сразу сказать, даже то, как ты это произнесла, наполняет меня ужасом, что тебе уже сейчас больно и ты не понимаешь, что я пытаюсь сказать, в том духе, в каком я пытаюсь говорить, а именно что я честно настолько за тебя переживаю, что хочу честно поделиться своими тревогами о хотя бы отдаленной возможности, что тебе будет больно, – а это, поверь, последнее, чего я хочу.

Вопрос.

Что, изучив предысторию и сделав какие-то выводы, я, как кажется, вижу, как будто что-то во мне в ранней интенсивной части отношений как-то переключается на ускорение и доводит все точно до момента «да» обязательствам, а потом, но потом почему-то не может напирать до конца и сделать эти обязательства действительно серьезными, в будущем времени, обязательными. Как сказал бы мистер Читвин, я просто не из тех, кто добивает. В этом есть какой-то смысл? Мне кажется, я не очень понятно объясняю. Настоящая боль возникает потому, что эта неспособность подключается только после того, как я делаю, говорю и веду себя во всем так, что на каком-то уровне, как я сам не могу не осознавать, намекаю, будто хочу чего-то действительно обязательного в будущем времени, как и они. Вот как бы такая у меня предыстория в этом плане, если честно, и, насколько я вижу, она показывает парня, от которого, как кажется, для женщин не бывает ничего хорошего, что меня и тревожит. Сильно. Что я, кажется, до определенного момента в отношениях кажусь женщинам совершенно идеальным парнем, пока они не прекращают всякое сопротивление и оборону и посвящают себя любви и обязательствам, и кажется, конечно, будто этого я и хотел с самого начала, и над этим так тяжело трудился, и ради этого так интенсивно ухаживал, – как, отлично знаю, я вел себя и с тобой, – чтобы уже стать серьезней и думать в категориях будущего времени, и появляется слово «обязательство», и вот тогда – и, милая, поверь, это очень трудно объяснить, потому что я сам еще очень далек от понимания, – но тогда, в этот самый момент, насколько я могу разобрать, как правило, что-то во мне как будто включает заднюю, что ли, и теперь вкладывает все ускорение в какой-то отъезд.

Вопрос.

Насколько я сам могу по правде разобрать – я вроде как психую и чувствую, что мне надо включать заднюю и выбираться, вот только обычно я не совсем уверен, не могу точно сказать, правда ли я хочу выбраться или просто почему-то психую, и, даже хотя я психую и хочу выбраться, как кажется, я будто все равно не хочу их потерять, так что я обычно веду себя непоследовательно, говорю и делаю множество вещей, которые вроде бы их путают и дергают туда-сюда и причиняют боль, из-за чего, поверь мне, я всегда в конце концов ужасно себя чувствую, даже в процессе. Из-за этого, скажу тебе по правде, я психую и сейчас, с тобой, потому что дергать тебя туда-сюда и причинять боль – абсолютно последнее, что я…

Вопрос, вопрос.

Святая истинная правда, не знаю. Я не знаю. В этом я еще не разобрался. По-моему, все, что я пытаюсь сейчас сделать, пока мы тут сидим и говорим, – это правда переживать за тебя и быть честным о себе и своей предыстории отношений, и причем на полпути, а не в конце. Потому что предыстория говорит, что, как кажется, как правило, только в конце отношений я, кажется, способен открыться и рассказать о каких-то своих страхах и о своей предыстории причинения боли женщинам, которые меня любят. Она, конечно, причиняет им боль, эта моя внезапная честность, и обрывает отношения, из-за чего я потом боюсь, что, может, это-то и было все время моей подсознательной целью при наконец честном разговоре. Я не уверен.

Вопрос…

Ну, в общем, правда в том, что я ни в чем не уверен. Я просто пытаюсь честно рассмотреть свою предысторию и честно разглядеть то, что кажется паттерном, и вероятность повторения этого паттерна с тобой – а я, поверь мне, готов на все, лишь бы не это. Пожалуйста, поверь, причинить тебе любую боль – последнее, чего я хочу, милая. Этот самый отъезд, неспособность напирать до конца и, как сказал бы мистер Читвин, добить сделку – вот о чем я пытаюсь попробовать быть с тобой честным.

Вопрос.

И чем сильнее и быстрее я вкладываюсь вначале, ухаживаю, и преследую, и чувствую себя полностью влюбленным – интенсивность этой скорости кажется прямо пропорциональной интенсивности и срочности, с которыми, как кажется, я ищу способы выбраться, отъехать. Предыстория показывает, что заднюю я внезапно включаю точно тогда, когда мне начинает казаться, что я их получил. Что бы ни значило «получил» – если честно, я сам не знаю. Как кажется, это значит – когда я точно знаю и чувствую, что теперь они так же глубоко в отношениях и в будущем времени, как и я. Был. До того. Все происходит так быстро. Это страшно. Иногда я даже не знаю, что даже случилось, пока уже не слишком поздно, и я оглядываюсь и пытаюсь понять, почему ей было так больно, это она сумасшедшая, неестественно прилипчивая и зависимая или это от меня не бывает ничего хорошего в отношениях. Все происходит невероятно быстро. А ощущается одновременно и быстро, и медленно, как в автомобильной аварии, когда ты почти будто больше наблюдаешь со стороны, чем сам в ней участвуешь. В этом есть какой-то смысл?

Вопрос.

Мне, кажется, надо постоянно признаваться, что мне правда страшно из-за того, что ты меня не поймешь. Что я непонятно объясню или ты не по своей вине как-то неправильно истолкуешь то, что я говорю, и как-то вывернешь наизнанку, и тебе будет больно. Должен тебе сказать, я тут чувствую непередаваемый страх.

Вопрос.

Ладно. Вот и опасный момент. Десятки раз. Минимум. Может, сорок, сорок пять раз. Если честно – возможно, больше. В смысле – боюсь, намного больше. Похоже, я уже даже не уверен.

Вопрос…

На поверхности, в плане деталей, все очень разные – и отношения, и чем конкретно они кончались. Милая, но я как-то начал понимать, что под поверхностью они в основном одинаковы. Один и тот же основной паттерн. В каком-то смысле, милая, это понимание дарит мне некоторую надежду, потому что, может, это значит, что теперь я способен лучше понять себя и стать с собой честней. Я кажусь каким-то сознательным в этой области. Что, если честно, отчасти вселяет ужас. Интенсивное начало, почти на ускорении, и ощущение, как будто все зависит от того, когда они прекратят оборону и окунутся с головой, и влюбятся в меня так же, как я в них, и потом я психую и включаю заднюю. Признаю, есть что-то страшное в том, чтобы быть сознательным в этой области, как будто кажется, что как будто у меня как-то пропадает все пространство для маневра. Это безумно, знаю, потому что в начале паттерна мне и не нужно никакое пространство для маневра, последнее, что я хочу, – пространство для маневра, а хочу я только окунуться, и чтобы они окунулись со мной, и поверили в меня, и мы были вместе навсегда. Клянусь, я правда почти каждый раз, кажется, верю, что только этого и хочу. Вот почему мне не очень кажется, как будто я мерзавец или что-то такое, или как будто я действительно вру или что-то такое, – хотя все равно в конце, когда кажется, что я уже дал заднюю и внезапно совершенно отъехал из отношений, им всем почти всегда кажется, как будто я врал, как будто, если я говорил до этого правду, то никак не мог бы дать заднюю, что в итоге и делаю. Но я по-прежнему, если честно, не очень думаю, что так делал – врал. Если только я не оправдываюсь. Если только я не какой-то психопат, который что угодно может оправдать и не видит своего даже самого очевидного злодейства или который даже не переживает, но хочет обмануть себя и верить, что переживает, чтобы и дальше считать себя вполне приличным парнем. Все это так невероятно запутано, и это одна из причин, почему я сомневался, стоит ли поднимать с тобой эту тему, – из страха, что не смогу говорить понятно и что ты меня не поймешь и тебе будет больно, – но я решил, что раз я за тебя переживаю, то надо набраться смелости реально вести себя так, как будто я переживаю, ставить любовь прежде мелочных волнений и путаниц.

Вопрос.

Милая, ну конечно же. Только надеюсь, ты сейчас без сарказма. Я в таких потемках и мне так страшно, что, наверное, и не передать.

Вопрос.

Знаю, что надо было раньше рассказать о себе что-то из этого, да и о паттерне. Еще до того, как ты переехала ко мне из такой дали – что, поверь, значит так… потому-то я ведь правда почувствовал, что ты правда переживаешь – за все это, за нас, за жизнь со мной, – и потому-то я тоже хочу так же переживать и быть честным с тобой, как ты со мной. Особенно потому, что, знаю, именно я так старательно лоббировал твой переезд. Учеба, твоя квартира, кошку пришлось отдать – просто, пожалуйста, не пойми неправильно: то, что ты на все это пошла, лишь бы быть со мной, для меня очень много значит, и во многом благодаря этому я правда чувствую, как будто люблю тебя и так сильно переживаю – слишком сильно, чтобы мне не стало страшно, что я тебя дергаю зря или сделаю по ходу дела больно – а это, поверь, учитывая мою предысторию в этой области, так возможно, что надо быть полным психопатом, чтобы не задуматься. Вот что я хочу объяснить так ясно, чтобы ты поняла. В этом есть хоть малейший смысл?

Вопрос.

Все не так просто. По крайней мере, не для меня. И поверь, для себя я не то чтобы совершенно приличный парень, который никогда не ошибается. Если честно, парень получше, наверное, рассказал бы о паттерне и предупредил бы даже до того, как мы переспали. Потому что я знаю, что меня потом мучила совесть. Когда мы переспали. Несмотря на то как невероятно волшебно, восторженно и правильно это было, ты была. Наверное, совесть мучила потому, что это я так старательно лоббировал переспать так быстро, и хоть ты совершенно честно сказала, что тебе идея переспать так быстро не нравится, и хоть я даже тогда тебя уважал, и сильно переживал, и хотел уважать твои чувства, но все же меня так невероятно влекло к тебе – такая почти неотразимая вспышка влечения – и все это так нахлынуло, что – хотя это даже, сам знаю, было совершенно необязательно, – я слишком быстро окунулся с головой и, наверное, давил и торопил тебя тоже окунуться и переспать – хотя, по-моему, где-то в глубине и понимал, наверное, как неудобно и совестно мне будет потом.

Вопрос.

Я непонятно объясняю. Я не могу передать. Ладно, вот теперь я правда психую, что тебе уже больно. Прошу, поверь мне. Я же начал разговор о предыстории и о том, что, боюсь, может случиться, как раз потому, что не хочу, чтобы это случилось, да? Потому, что я не хочу внезапно дать заднюю и пытаться исчезнуть после того, как ты от столького отказалась и переехала сюда, когда у меня… когда у нас все стало так серьезно. Я только надеюсь, ты сможешь понять: раз я рассказываю о том, что обычно происходит, то это как бы доказывает, что я не хочу, чтобы это же случилось и с тобой. Что я не хочу становиться вспыльчивым или придирчивым, или отъезжать и пропадать на целые дни, или быть откровенно неверным так, чтобы ты гарантированно узнала, или пользоваться любой другой трусливой подлянкой, какими пользовался раньше, чтобы выбраться из отношений, в которые просто месяцами интенсивного преследования и стараний уговаривал другого человека окунуться вместе со мной. В этом есть какой-то смысл? Ты можешь поверить, что я честно в каком-то смысле пытаюсь тебя уважать, вот так вот предупредив о себе? Что я пытаюсь быть честным, а не нечестным? Что я решил: лучший способ свернуть с паттерна, при котором тебе станет больно и одиноко, а мне так погано на душе, – попытаться быть честным хоть раз? Даже притом, что надо было это сделать раньше? Даже хотя я признаю, что, может быть, ты даже истолкуешь эту мою попытку как нечестную, словно я пытаюсь вроде как нагнать страху, чтобы ты уехала к себе, а я выбрался из отношений? Чего, по-моему, я не хочу, но если быть совершенно честным – я не могу быть на сто процентов уверенным? Рискнуть с тобой? Ты понимаешь? Что я стараюсь любить тебя, как только могу? Что мне страшно, вдруг я вообще не умею любить? Что я боюсь – может, я органически неспособен ни на что, кроме как преследовать, соблазнять и потом сбегать – окунуться с головой, а потом давать заднюю, – что я неспособен быть честным? Что я никогда не стану добивающим? Что я, похоже, психопат? Можешь представить, чего мне стоит все это рассказывать? Что мне страшно, вдруг после того, как я тебе все рассказал, меня так замучают совесть и стыд, что я даже не смогу глаз на тебя поднять или находиться рядом – знать, что ты знаешь обо мне все, и постоянно бояться из-за того, о чем ты все время думаешь? Что даже возможно, что моя честная попытка свернуть с паттерна непоследовательного поведения и отъезда – просто еще один способ отъезда? Или попытка убедить отъехать тебя, раз я тебя уже получил – может, в глубине души я такой трусливый подлец, что даже не хочу идти на обязательство давать заднюю самому, что хочу как-то толкнуть на это тебя?

Вопрос. Вопрос.

Это обоснованные, совершенно понятные вопросы, милая, и, клянусь тебе, я изо всех сил постараюсь ответить на них честно, насколько возможно.

Вопрос…

Но только есть еще одно, что, мне кажется, я должен сперва тебе сказать. Итак, впервые я начинаю с чистого листа, впервые открылся. Мне страшно, но я скажу. Потом будет твоя очередь. Но слушай: это плохо. Боюсь, тебе может стать больно. Это, боюсь, прозвучит совсем плохо. Можешь сделать одолжение и как-то приготовиться, и пообещать не реагировать пару секунд, пока я говорю? Можем поговорить до того, как ты отреагируешь? Обещаешь?

КИ № 48 08/97

ЭППЛТОН, ВИСКОНСИН

В свои апартаменты я их приглашаю на третьем свидании. Важно понимать, что, хотя у нас только третье свидание, между нами должна существовать некая ощутимая близость, благодаря которой я почувствую, что они подчинятся. Возможно, «подчинятся» [сгибает поднятые пальцы, обозначая кавычки] не самое удачное выражение. Я имею в виду, пожалуй, [сгибает поднятые пальцы, обозначая кавычки] подыграют. То есть согласятся на контракт и последующие действия.

Вопрос.

Равно не могу я объяснить и как чувствую эту таинственную близость. Это ощущение, что готовность подчиниться не исключена. Мне однажды рассказывали об австралийской профессии, известной как [сгибает поднятые пальцы] определитель пола цыплят, в…

Вопрос.

Прошу, пока потерпите немного. Определитель пола. Так как курицы имеют куда большую коммерческую ценность, нежели самцы, петухи, кочеты, видимо, чрезвычайно важно определить пол только что вылупившегося цыпленка. Дабы узнать, расходовать ли капитал на уход или нет, понимаете ли. Видимо, петухи на открытом рынке стоят сущие гроши. Однако половые признаки вылупившихся цыплят целиком внутренние, и невооруженным глазом невозможно понять, курица или петух данный цыпленок. Во всяком случае, так мне рассказывали. Однако же профессиональный определитель пола тем не менее может понять. Пол. Он проходит по выводку вылупившихся цыплят, осматривая каждого исключительно на глаз, и сообщает птицеводу, каких цыплят оставить, а какие – петухи. Петухи впоследствии погибают. «Курица, курица, петух, петух, курица» – и так далее и тому подобное. Видимо, в Австралии это имеет место. Профессия. И они почти всегда правы. В догадках. Птица, в которой определили курицу, на самом деле вырастает в курицу и окупает вклад птицевода. Однако чего определитель пола не может, так это объяснить, откуда он знает. Пол. Видимо, часто эта профессия патрилинейная, передается от отца к сыну. Австралия, Новая Зеландия. Дайте ему только что вылупившегося цыпленка – скажем, молодого петуха, – и спросите, откуда он знает, что это петух, и профессиональный определитель пола, видимо, лишь пожмет плечами и скажет: «Как по мне, так это петух». Несомненно добавив «приятель», как мы с вами добавили бы «друг мой» или «сэр».

Вопрос.

Так как я не могу привести более уместной аналогии. Возможно, какое-то таинственное шестое чувство. Не то чтобы лично я прав в ста процентах случаев. Но вы бы удивились. Вот мы на оттоманке, выпиваем, наслаждаемся музыкой, легкой беседой. Имеется в виду, это уже третье свидание, поздний вечер, после ужина и, возможно, фильма или танцев. Я большой любитель потанцевать. На оттоманке мы сидим не рядом. Обычно я на одном конце, а она на другом. Хотя это всего лишь полутораметровая оттоманка. Не самый длинный предмет мебели. Однако суть в том, что между нами нет особой интимности. Неформальная обстановка, но не более. В течение времени, ранее проведенного в обществе друг друга, участвует и играет важную роль сложный язык тела, но не буду утомлять вас деталями. Итак. Когда я почувствую, что момент подходящий – на оттоманке, в комфорте, с напитками, возможно, в аудиоцентре что-то из Лигети, – я скажу, без какого-либо определенного контекста или вступления как таковых: «Что скажешь, если я тебя свяжу?» Всего шесть слов. И только. Кто-то резко отказывает на месте. Но малый процент. Очень малый. Возможно, даже шокирующе малый. Я знаю, что ответят, уже во время вопроса. Почти всегда знаю. Опять же, не могу детально объяснить откуда. Всегда наступает миг полного молчания, давящего. Вам, конечно, известно, что у социального молчания бывают разные текстуры, и эти текстуры сами по себе могут немало сказать. Молчание возникает вне зависимости, откажут мне или нет, был ли я прав по поводу [сгибает поднятые пальцы, обозначая кавычки] курочки или нет. Ее молчание, его вес – совершенно естественная реакция на подобное изменение в текстуре доселе легкой беседы. И здесь внезапно обостряются романтическое напряжение, намеки и язык тела первых трех свиданий. Изначальное или ранние свидания – фантастически богатый материал с психологической точки зрения. Несомненно, вам об этом известно. Как и любой ритуал ухаживания, игра, пока оба присматриваются друг к другу, примеряются. Итак, после моих слов всегда возникает пауза на восемь ударов сердца. Они должны дать вопросу [сгибает пальцы] осесть. Кстати говоря, это выражение моей матери. Дать чему-либо [сгибает пальцы] осесть, и так получилось, что это почти идеально для описания происходящего.

Вопрос.

Жива-здорова. Живет с моей сестрой, ее мужем и их двумя маленькими детьми. Очень даже жива. Равно не… уверяю, я не обманываю себя, будто низкий процент отказов связан с моей ошеломляющей привлекательностью. Подобные вещи устроены иначе. Более того, именно по этой причине я предлагаю подобную возможность в такой смелой и, видимо, безыскусной манере. Я сторонюсь любых попыток очаровать или смягчить. Потому что знаю, и очень хорошо, что их ответ на предложение зависит от заложенных в них внутренних факторов. Кто-то захочет поиграть. Некоторые нет. Больше ничего не имеет значения. Единственный настоящий [сгибает пальцы] талант, в каком я без лишней скромности сознаюсь, – способность их измерять, просвечивать, чтобы… отсюда такой перевес на третьих свиданиях, если угодно, [сгибает пальцы] курочек, нежели чем [сгибает пальцы] петухов. Я применяю эти птичьи тропы как метафоры – ни в коем случае не чтобы характеризовать субъектов, но скорее чтобы подчеркнуть мою неподдающуюся анализу способность узнавать, интуитивно, на первом же свидании, готовы ли они – если угодно, [с. п.] созрели ли для предложения. Связать их. И именно так я его и преподношу. Не приукрашиваю и не стараюсь выставить [несколько раз с. п.] романтичней или экзотичней, чем оно есть. Теперь что касается отказов. Отказы очень редко враждебны, очень редко, и только в тех случаях, если данный субъект на самом деле желает подыграть, но находится во власти конфликтов или эмоционально не готов принять это желание и потому вынужден применить враждебность, чтобы убедить себя, что такого желания или близости не существует. Иногда это называют [с. п.] кодированием отвращения. Его очень легко различить и расшифровать, и потому почти невозможно принять враждебность на свой счет. С другой стороны, редкие субъекты, насчет которых я просто ошибся, чаще смеются, иногда заинтересовываются и задают много вопросов, но в конце концов просто прямо и недвусмысленно отклоняют предложение. Это петухи, которых я перепутал с курочками. Бывает. По моим последним подсчетам, мне отказали в чуть более чем пятнадцати процентах случаев. На третьем свидании. На самом деле число несколько завышено, поскольку включает враждебные, истерические или оскорбленные отказы, которые происходят – по крайней мере, на мой взгляд – которые происходят не из-за того, что я ошибся с [с. п.] петушком.

Вопрос.

Опять же, пожалуйста, обратите внимание, что я не обладаю и не претендую на обладание специальными знаниями о птицеводстве или профессиональном уходе за выводком. Этими метафорами я только подчеркиваю видимую необъяснимость моей интуиции по поводу перспективных участников [с. п.] игры, которую я предлагаю. Равно, пожалуйста, обратите внимание: до третьего свидания я их не касаюсь и никак с ними не заигрываю. Равно на этом третьем свидании я, огорошив предложением, не бросаюсь на них и никак к ним не подвигаюсь. Я предлагаю резко, но без угрозы, сидя на своем конце полутораметровой оттоманки. Я ни в коей мере не принуждаю. Я – не дон жуан. Я знаю, в чем суть контракта, и суть не в соблазнении, завоевании, половых сношениях или алголагнии. Суть только в моей жажде символически высвободить определенные внутренние комплексы, произошедшие из крайне неровных детских отношений с матерью и сестрой-близнецом. Это не [с. п.] садо-мазо, и я не [с. п.] садист, и я не заинтересован в субъектах, которым нравится [с. п.] боль. Мы с сестрой, кстати говоря, двуяйцевые близнецы и во взрослом возрасте вообще друг на друга не походим. Итак, суть того, что я делаю, когда внезапно, непредвиденно предлагаю отвести их в другую комнату и связать, можно как минимум отчасти описать фразой из теории мазохистского символизма Маркезани и Ван Слайка как предложение сценария контракта [не с. п.]. Критический фактор здесь – я равно заинтересован как в контракте, так и в самом сценарии. Отсюда резкая формальность моего предложения, смесь агрессии и благообразия. Они взяли ее к себе после серии небольших, но несмертельных инсультов, мозговых, когда она уже не могла жить одна. Она отказалась даже принять в расчет специализированное учреждение. Для нее даже не стояло такого вопроса. Сестра, конечно, немедленно пришла на выручку. У мамочки своя комната, а дети сестры теперь живут вместе в одной. Комната на первом этаже, чтобы не было необходимости преодолевать лестницу – крутую и без коврика. Должен сказать, я в точности знаю все обстоятельства.

Вопрос.

Легко понять, уже на оттоманке, что все случится. Что я правильно оценил близость. Лигети – творчество которого, как вам, несомненно, известно, абстрактно почти до атональности, – обеспечивает идеальную атмосферу для предложения сценария контракта. Свыше восьмидесяти пяти процентов субъектов принимают предложение. [с. п.] Покорность субъекта не вызывает никакого [с. п.] хищнического азарта, потому что дело вовсе не в покорности. Отнюдь. Я спрашиваю, как они относятся к идее, что я их свяжу. Возникает наэлектризованное и тяжелое молчание, в воздухе над оттоманкой накапливается напряжение. В этом напряжении висит вопрос, пока, comme on di, не [с. п.] осядет. В большинстве случаев они резко меняют положение на оттоманке, словно чтобы выпрямить осанку, [с. п.] расправить плечи и так далее – этот подсознательный жест предназначен передать власть над ситуацией и независимость, подтвердить, что только они во власти решать, как ответить на предложение. Он произрастает из страха и неуверенности в связи с тем, что, по-видимому, какая-то слабость или уступчивость в их характере привела меня к выводу, что они отличные кандидаты для [несколько раз с. п.] доминирования или бондажа. Психологическая динамика людей завораживает: первый, подсознательный вопрос субъекта о том, что же в ней могло спровоцировать такое предложение, привести мужчину к мысли, что подобное возможно. Другими словами, они рефлексивно озабочены самопрезентацией. Но надо оказаться в комнате с нами, чтобы оценить очень, очень сложную и завораживающую динамику, сопровождающую наэлектризованное молчание. На поверку же в своем обнаженном утверждении власти над ситуацией это внезапное изменение позы, по сути, передает чистое желание поддаться. Принять. Подыграть. Другими словами, любой жест утверждения [с. п.] власти означает – в этом наэлектризованном контексте – курочку. Видите ли, в сильно стилизованном формализме [с. п.] мазохистской игры контракт и организация ритуала таковы, что видимое неравенство власти на самом деле целиком одобрено и независимо.

Вопрос.

Спасибо. Это показывает, что вы действительно следите за моими словами. Что вы сообразительный и настойчивый слушатель. Равно и я изложил не очень изящно. Если вы и я, например, отправимся ко мне в апартаменты и войдем в контрактные отношения, по которым я вас свяжу, – это настоящая [с. п.] игра по той причине, что она в корне отличается от случая, если я каким-то образом заманю вас к себе домой и там тут же наброшусь, одолею и свяжу. Это уже никакие не игры. Игра в том, что вы свободно и независимо соглашаетесь, чтобы вас связали. Цель контрактной природы мазохистской или [с. п.] бондажной игры – я предлагаю, она соглашается, я предлагаю что-то еще, она соглашается – это формализовать структуру власти. Ритуализировать ее [с. п.]. Игра – подчинение бондажу, передача власти другому; но [с. п.] контракт – так сказать, [с. п.] правила игры, – контракт гарантирует, что отречение от власти – вопрос свободного выбора. Другими словами, это подтверждение, что человек достаточно уверен в концепции собственной власти и ритуально передает эту власть другому человеку – в данном примере мне, – который затем снимет с вас слаксы, свитер и нижнее белье и привяжет запястья и лодыжки к столбикам старомодной кровати атласными ремешками. Вас я, конечно, для этого разговора использую лишь в качестве примера. Не подумайте, что я действительно предлагаю вам какую-либо возможность контракта. Я вас едва знаю. Не говоря уже о контексте и объяснениях, которые сам только что предоставил, – обычно я действую совсем не так. [Смех.] Нет, дорогая моя, вам нечего бояться.

Вопрос.

Ну, разумеется, боитесь. Моя мать была, по общему мнению, прекрасным человеком, но, скажем так, неуравновешенного темперамента. Неустойчивая и неуравновешенная в домашней и повседневной рутине. Неустойчивая в отношениях с двумя своими детьми, особенно со мной. Отсюда я унаследовал определенные психологические комплексы, связанные с властью и, возможно, доверием. Регулярность случаев покорности почти потрясает. Как только плечи расправляются и вся поза становится прямой, откидывается и голова, и теперь она сидит очень ровно и, кажется, почти удаляется из пространства беседы – все еще на оттоманке, но удаляется, насколько может, в стриктуры пространства. Это видимое удаление, которое, по идее, должно передавать шок и удивление и таким образом показывать, что она решительно не тот человек, кому хоть раз приходила в голову возможность, что у нее попросят разрешения ее связать, на самом деле означает глубоко заложенную амбивалентность [с. п.]. Конфликт. Под ним я имею в виду, что возможность, доселе существовавшая только внутренне, потенциально, абстрактно, в подсознательных фантазиях или подавленных желаниях субъекта, внезапно воплотилась вовне и приобрела вес осознанности, стала [с. п.] реальной возможностью. Отсюда завораживающая ирония: язык тела должен передать шок, и, разумеется, шок передает, но, разумеется, шок совсем иного рода. А именно шок абреакции из-за подавленных желаний, вырвавшихся из своих стриктур и проникнувших в сознание, но из внешнего источника, от конкретного другого – при этом от мужчины и партнера для брачного ритуала, а следовательно, всегда готов для переноса. Таким образом, фраза [не с. п.] оседает куда благоприятнее, чем можно изначально вообразить. Конечно, подобное проникновение может потребовать времени, только если имеется [с. п.] сопротивление. Или, например, вам, несомненно, известно замшелое клише – [с. п.] я не верю своим ушам. Оцените его уместность.

Вопрос…

Мой собственный опыт показывает, что это клише не значит: [несколько раз с. п.] Я не верю, что эта возможность теперь существует в моем сознании. Скорее что-то вроде: [несколько раз все более раздражающе с. п.] Я не могу поверить, что эта возможность происходит из внешней по отношению к моему сознанию точки. Это тот же шок, задержка в несколько секунд на усвоение или обработку материала, которая бывает, когда слышишь внезапные плохие новости или когда случается необъяснимое предательство со стороны близкого и авторитетного для тебя человека, и так далее и тому подобное. Эта пауза, молчание от шока – время, в течение которого перекраиваются целые психологические карты, и в течение этой паузы малейший жест или аффектация со стороны субъекта может раскрыть куда больше, чем любое количество банальных бесед или даже клинических экспериментов. Могли бы раскрыть.

Вопрос.

Я имел в виду женщину или девушку, не абстрактного [с. п.] субъекта.

Вопрос.

У настоящих петушков – тех редких, которых я не распознал, – эти паузы шока самые короткие. Они вежливо улыбнутся или даже рассмеются, а потом прямо и недвусмысленно отклонят предложение. Никакого скандала, никакого кудахтанья… [Смех.] Простите за каламбур – [с. п.] петух, кудахтанье. Во внутренних психологических картах этих субъектов хватает пространства для возможности бондажа, и они свободно оценивают ее и свободно отвергают. Им просто неинтересно. Ничего страшного, что я принял петушка за курочку. Опять же, мне неинтересно заставлять, или умасливать, или убеждать против воли. Я определенно не собираюсь умолять. Суть вовсе не в этом. Я знаю, в чем. В… и суть не в том, чтобы заставлять. Другие – длинная, взвешенная, чрезвычайно наэлектризованная пауза, постуральный и аффективный шок: уступят они или возмущенно оскорбятся – это все равно курочки, игроки, это те, кого я распознал верно. Когда они откидывают голову… но смотрят они на меня не отрываясь, смотрят на меня, [с. п.] вглядываются и так далее, со всей пристальностью, что ассоциируется с принятием решения, [с. п.] доверять ли тебе. Теперь, с [с. п.] доверием связано множество различных моментов – не разыгрываешь ли ты, или серьезен, но притворяешься, что разыгрываешь, чтобы предвосхитить стыд, если они возмутятся или почувствуют отвращение, или ты искренен, но предлагаешь абстрактно, в качестве гипотетического вопроса – вроде [с. п.] Что бы ты сделала, будь у тебя миллион долларов? – чтобы получить информацию об их характере для размышлений перед четвертым свиданием. И так далее и тому подобное. Или это действительно серьезное предложение. Даже когда… Они смотрят на тебя, потому что пытаются тебя прочесть. Присмотреться, так как из предложения следует, что ты, видимо, уже к ним присмотрелся. Вот почему я предлагаю всегда резко и неприкрыто, когда формулирую возможность контракта, пренебрегаю остроумием, или подводкой, или подготовкой, или колоратурой. Я хочу передать как можно понятнее, что предложение серьезное и конкретное. Что я открываю свое сознание для них и для возможности отказа или даже отвращения. Вот почему на их напряженный взгляд я отвечаю своим бесстрастным взглядом и не говорю ничего, чтобы приукрасить, усложнить, переиначить или прервать их осмысление собственной внутренней психической реакции. Я заставляю их признаться перед собой, что и я, и мое предложение абсолютно искренние.