Текст книги "Всеобщая история любви"

Противясь эмоциональной сдержанности рационалистов, романтики XIX века пестовали утонченную восприимчивость к миру, эстетическую чуткость, иногда приводившую к физической слабости, пессимизму или отчаянию. Процветала любовная поэзия, которую нельзя было назвать ни непристойной, ни остроумной, скорее – скромной и проникновенной, восторженной, чуждой какой бы то ни было сексуальности. Поэты, обожавшие Средние века, когда чувства подчинялись этикету, а Добро и Истина шли на бой во имя Добродетели и Красоты, снова воскресили куртуазную любовь. И не важно, что она начиналась среди феодальных рыцарей и дам как прелюбодейная игра, основанная на платонической любви. Она несколько изменилась, но по-прежнему отвечала их потребностям.

На самом деле куртуазная любовь – это разновидность приукрашивания. А приукрашивалось вожделение. Поколения за поколением, снова и снова, люди открывали для себя куртуазную любовь как способ очистить половое влечение от его сексуальности. В эпоху культа стыдливости мы естественно предполагаем, что социальные условности существуют для того, чтобы скрывать наше животное происхождение. А если допустить, что цель условностей – в противоположном: привлечь к нему еще больше внимания? У самки обезьяны-бабуина при наступлении течки ягодицы и гениталии увеличиваются, надуваясь, как воздушный шарик. «Я готова, – сообщает она. – Эй, самцы, я готова! А вот и мишень». Куртуазная любовь и другие подобные игры сходны в том, что они приукрашивают процесс, подчеркивая зрелость и готовность женщины. Посмотрите на пчелу. Пчела может сосредоточиться на большой, контрастной, иссиня-черной серединке рудбекии и прицельно лететь к ней, постепенно снижаясь (ее ведет к цели видимый в ультрафиолете узор, которого не видит человеческий глаз). В сложных человеческих обществах, где цель не всегда ясна или достижима, многое отвлекает внимание. Продуманное ухаживание постепенно подводит человека все ближе и ближе к цели – любовной связи. Многие женщины ждали своего рыцаря в сверкающих латах, надеясь, что он откуда-нибудь появится и отнесется к ней достойно: будет боготворить, почитать, обожать. Подобно принцессе Рапунцель, она могла бы потом спустить косы и позволить ему взобраться по ним в спальню. Ее жизнь скучна. Она сомневается в себе, страдает от комплекса неполноценности. А потом появляется великодушный Другой: который исправит ошибки в ее жизни, сделает ее безмятежной, а саму даму будет возвеличивать в малом и всячески превозносить. Дама чувствовала, что желание пронзает ее, словно стрелами, заставляет трепетать. Наконец возлюбленный появляется, и мишенью становится его сердце. Он воспевает ее гибкое, как лук, тело и умоляет ее бежать с ним.

Зачем нам нужно покрывало для теплого, роскошного, мягкого одеяла чувственности? Зачем прикрывать чувственность, пользуясь уловками? Зачем пытаться ее очистить? Зачем превращать ее в церемонный осторожный танец? Что плохого в нормальном, старомодном, обычном или стандартном желании? Почему оно нас смущает и заставляет стыдиться? По одной причине: желание может привести к любви, а любовь – это заговор двоих, который часто оборачивается предательством. Когда люди влюбляются, они разрушают прочные узы родства и оставляют семьи, чтобы создать новую семью со своими собственными узами, собственными ценностями, собственной страной и родней. «Я не теряю дочь, я приобретаю сына», – часто говорят отцы – слишком заученно, слишком жизнерадостно, чтобы этим словам можно было верить. Отец лишь очень хорошо знает, что он теряет дочь, которая низведет его до уровня доброго друга, перестанет ему подчиняться, и он уже не будет в ее жизни самым главным.

Но даже если бы все это было неправдой, любовные игры все равно будут оставаться для нас притягательными, потому что в них мы оттачиваем ум, и они напоминают нам о детстве. Фактически это главное, во что играют взрослые. Люди любят спорт: меряться силой, дерзостью, проявлять ловкость, соревнуясь с товарищем по команде, с противником, надеясь победить, получить награду и прославиться. Любовь – это требующий усилий спорт, в котором задействованы все группы мышц и мозг. Цель любовной игры – это большое физическое удовольствие, а ее особая прелесть в том, что правила постоянно меняются. Часто мы идем не в ту сторону; цель иногда исчезает за туманом чувства вины или опасений; на поле могут неожиданно появиться другие игроки (свойственники или соперники); преимущества можно потерять в мгновение ока, и внешние обстоятельства зачастую меняют карты до окончания игры. Какие шахматы, поло, баскетбол или война могут с этим сравниться?

В этом турнире воль, с доспехами и поединками, делается ставка на обладание, а тот, кто заставляет девицу страдать, повышает свою самооценку. Неистовые дети романтизма – Руссо, Байрон, Шелли, Гёте и другие – были мастерами таких игр и их обожали, но они были исключениями, подтверждавшими правило, задававшими направление. Два модных сердцееда, Байрон и Шелли, питали воображение читателей XIX века, исповедуя свободную любовь, абсолютную готовность подчиниться минутной прихоти и отстаивая право человека реагировать на жизнь совершенно по-своему. Однако многочисленный и сильный средний класс уже начал задумываться о важных жизненных вопросах – о религии, экономике, нравственности и даже о том, что и как нужно чувствовать. Женщинам полагалось быть нежными, скромными и впечатлительными. Романтические влюбленные, влюбляясь со всей страстью, сравнивали чувства с потоком, ливнем и наводнением. (Романтическая поэзия так часто прибегала к образу бурной, неукротимой воды, что даже удивительно, почему в ней не упоминается о простом дожде.) Однако утверждалось, что любовь – бесполая, целомудренная и истинная. А какой еще ей быть, если хорошеньким девушкам полагалось быть чистыми, неиспорченными, воспитанными и хрупкими? Как можно было растлевать таких маменькиных дочек? Женщинам уже не обязательно было иметь большое приданое и владеть унаследованными землями. И хотя индустриализация освободила женщин среднего класса от традиционных работ – обучения детей, шитья одежды, приготовления пищи и выпекания хлеба, – она же сделала их чрезвычайно зависимыми от мужей. Замужней женщине из среднего класса не подобало выходить из дому, бывать в обществе, заниматься социальной помощью или посещать школу. Если жене не нужно было работать и она не приносила с собой богатство, то какая ей тогда отводилась роль? В основном рожать детей и быть символом супружества. Так она отвечала тому романтизированному идеалу, которому было невозможно соответствовать в жизни точно так же, как средневековые дамы не могли соответствовать идеалам их рыцарей. Женщинам полагалось сидеть дома и заботиться о детях; мужчины возвращались домой после работы и проводили время с ними и с детьми. Все важные решения, касавшиеся семьи, принимал мужчина – хозяин поместья, дом которого, каким бы он ни был скромным, был его крепостью. Когда романтическая любовь просочилась в новые мечты среднего класса, она одомашнилась, упростилась, стала опрятной и бесполой.

Люди Викторианской эпохи находили умиротворение в том, чтобы боготворить семью как живую идиллию и смотреть на дом как на царство свободы и стабильности. В английской семье именно женщинам полагалось быть облагораживающей силой, прививать нравственность, блюсти все доброе и поощрять духовное. Однако эта честь была непосильной ношей: столпы нравственности не гнутся. От тех, кто учил нравственности, требовалось быть идеальными: каких трудов стоило женщине соответствовать этим требованиям!

Щепетильность достигла небывалой высоты, поскольку идеальные воплощения добродетели не могли ни произносить ничего непристойного, ни, так или иначе, быть объектами непристойного поведения. Куртуазная любовь включала в себя культ королевы, и сама королева Виктория, первая матрона, идеально удовлетворяла требованиям. Она стала символом этой любви.

Считалось, что если называть фигу фигой, то это травмировало женщину, и потому прямые слова заменялись эвфемизмами. За обедом женщине предлагали «лоно» курицы (а не грудку). Если она ездила верхом на лошади, то ей полагалось сидеть в дамском седле, чтобы не обхватывать ногами нечто столь крепкое, как спина лошади. Ноа Уэбстер, канонизировавший американский вариант английского языка, составив его первый словарь, был чудовищным ханжой и религиозным фанатиком, помешанным на учтивости. Он переделал неприличные слова, заменив, например, «тестикулы» на «особые члены». В статье «любовь» приводимые им примеры словоупотребления относились исключительно к религии. Об Уэбстере существует много легенд, но в моей любимой вспоминается тот случай, когда жена застала его целующим горничную. «Что это, Ноа, я удивлена!» – так, говорят, она отреагировала. На что Уэбстер, как добросовестный школьный учитель (каковым он и был), ответил: «Мадам, вы изумлены; а я – удивлен».

Женщина, посещая кабинет врача, должна была показывать на кукле, в каком месте у нее болит. Принимая роды, врач действовал вслепую, держа руки под простыней, чтобы не увидеть гениталии женщины. А поскольку органы любви и испражнения расположены очень близко, табуирована была вся эта область. Грязь во всех смыслах – в переносном и прямом – вызывала отвращение, и ее полагалось удалять из дома, счищать с тела, изгонять из своей жизни. Романтизм идеализировал женщин, создавая образы благожелательных, целомудренных матерей. Поэтому заниматься с ними любовью казалось кровосмесительным, греховным, грязным. Всякая женщина, пытавшаяся активно флиртовать в XVIII веке, считалась грязной шлюхой. Женщина могла только ждать, чтобы мужчина ее заметил, и лишь тогда она могла или принять, или отвергнуть его. Хэвлок Эллис, исследователь сексологии того времени, приводил примеры супружеских пар, состоявших в браке годами, но никогда не видевших друг друга голыми. Роль жены как сексуального партнера сводилась к тому, чтобы неподвижно лежать, неумело действовать и не возбуждаться, пока ее муж удовлетворял свою животную похоть. И действительно: многие, в том числе и врачи, считали, что женщины просто не испытывают сексуального наслаждения. Чтобы насладиться сексом со старательной и энергичной партнершей – и с которой разрешалось так действовать, – мужчина был вынужден посещать публичный дом. А потому нет ничего удивительного в том, что в Викторианскую эпоху процветали проституция и порнография, мазохизм, извращения и венерические болезни. Рихард фон Крафт-Эбинг, австрийский психиатр и врач-криминалист, первым описал мазохизм в своей книге «Половая психопатия» (1886), назвав это явление по имени своего соотечественника-австрийца, Леопольда фон Захер-Мазоха, писавшего романы о мужчинах, которым нравилось, чтобы грубые, властные женщины их унижали и причиняли им физическую боль (при этом они предпочтительно должны быть одеты в кожу или в меха). В этой классической сцене из повести Захер-Мазоха «Венера в мехах» жестокая, искушенная Ванда связывает своего любовника Северина, а потом угрожающе встает перед ним:

Красавица бросила на своего обожателя странный взгляд своих зеленых очей, ледяной и убийственный, затем она пересекла комнату, медленно накинула на плечи восхитительный просторный плащ из красного атласа, пышно отороченный королевским горностаем, и достала из ящика туалетного стола кнут с длинным хлыстом и короткой рукояткой, которым она обычно наказывала своего мастифа. «Ты этого хочешь, – сказала она. – Тогда я тебя выпорю». Все еще стоя на коленях, ее любовник воскликнул: «Выпори меня! Умоляю!»[36]36
  Перевод А. Гараджи.


[Закрыть]

Представление о роковой женщине, женщине, причинявшей боль и внушавшей мужчине чувство вины – «красоты прямо из ада», как с удовольствием писал об этом Суинберн, – трогательно контрастировало с покорной женщиной, женой, матерью, – воплощением святого материнства. Высказывая свое мнение о пронизанной чувством вины морали того времени, Гюстав Флобер усмехался: «Мужчина что-то упускал, если никогда не просыпался в чужой постели рядом с женщиной, лица которой он больше никогда не увидит, и если никогда не уходил из публичного дома на рассвете, чувствуя себя, словно он спрыгнул с моста в реку из-за полного физического отвращения к жизни».

Мы используем слово «пуританский» для описания репрессивного отношения к любви и чувственности. Однако именно люди Викторианской эпохи, а не пуритане облачили женщин в платья, скроенные таким образом, что они были равнозначны смирительным рубашкам, и заглушили вздохи влюбленных. Их вымышленная «счастливая семья», в которой правит отец, а благодарная мать – хозяйка дома, была общественным идеалом, впоследствии подхваченным киноиндустрией и целиком переданным XX веку.

Парадоксально, но именно тогда, когда моралисты добавляли касторового масла в тонизирующий напиток брака, женщины-активистки боролись за равные права на работе, дома и в постели. Они хотели удобно одеваться, заниматься спортом, как и мужчины, получать образование и выполнять важную работу. Браки были лишь наброском в мрачных тонах. Фрейд, Хэвлок Эллис, Бальзак, Флобер и другие описывали жизни, полные тихого отчаяния, но их собственные жизни не были свободны от неврозов и супружеских травм. Да, они были исключительно непредубежденными, но я сомневаюсь, чтобы они могли предположить, до какой степени люди XX века будут околдованы и одержимы любовью и сексом. С нашей обычной перспективы начала века (включающей теперь сексологические исследования дуэта ученых Мастерса и Джонсон, теорию психоанализа и цели женского движения) такого рода одержимость кажется совершенно нормальной, даже традиционной, поскольку ею переболели и многие люди из поколения наших родителей. Контроль рождаемости, средства массовой информации, растущее уважение к женщинам, более радикальное разделение церковного и светского миров, сексуальная революция и такие биологические кошмары, как СПИД, – все это видоизменило наше представление о морали. Теперь случается, что мы вступаем в браки и по любви, но на протяжении многих столетий люди не считали это необходимым, а для новых поколений это, может, будет и вовсе невозможно. Разные эпохи и сосредоточены на разном – на спасении, чести, наследовании, знании, войне, падении уровня рождаемости. А мы высоко ценим любовь. Она удовлетворяет и волнует, направляет и губит нас. Она просачивается сквозь бетон всей нашей современности. Она питает наши страсти, наполняет фантазии, вдохновляет искусство. И что с этим сделают будущие эпохи?

Когда я размышляю о сущности современной жизни, об изменениях в отношениях, которые сделали жизнь такой, какой мы ее сейчас знаем, то припоминаю три главных фактора: право выбора, частная жизнь и книги. Как человек, чья молодость пришлась на семидесятые годы, я почти не могу представить себе время, когда люди не могли делать в своей жизни выбор – даже в мелочах, не говоря уже о чем-то глобальном. У личной свободы – долгая и неторопливая история. Отчасти ее можно объяснить ростом населения в мире, что давало людям возможность не выделяться и вести тайную жизнь. Если они не могли освободиться от нравственного закона, то, по крайней мере, могли тешить себя тем, что освобождены от него в частной жизни. Несмотря на устроенные по сговору браки, люди умудрялись втайне любить тех, кого выбирали они, не испытывая стыда; потом – выбирать тех, с кем вступать в брак, а со временем они осмелели даже настолько, что пожелали жениться на тех, кого они любят. С ростом благосостояния и появлением свободного времени в домах стали устраивать комнаты того или иного назначения, в том числе и спальни, где могли скрыться от посторонних глаз муж и жена. Вскоре и молодожены захотели жить отдельно от родственников: такой была новая идея, основанная на только что завоеванном ощущении частной жизни.

Изобретение книгопечатания помогло влюбленным и стало для них стимулом. Как только люди стали грамотнее, у них появилась возможность устроиться с книгой в каком-нибудь тихом месте, читать ее наедине с собой и размышлять. Чтение навсегда изменило общество. Размышление в одиночестве постепенно становилось общераспространенным, и в романтической и любовной литературе читатели могли открыть для себя что-то возможное или хотя бы воображаемое. Они могли позволять себе спорные мысли и чувствовать поддержку близких им по духу людей, никому ничего не рассказывая. Книги можно было держать где угодно, а появление библиотек принесло с собой представление об уединении, когда человек мог предаться самым сокровенным своим мечтам. Влюбленные могли слиться душами, читая любимых ими обоими писателей; то, чего они не могли выразить лично, они хотя бы могли отметить на страницах книги. Книга, которой сопереживали влюбленные, могла говорить с ними по секрету, усиливая ощущение близости даже тогда, когда любимый был далеко или когда с ним было запрещено встречаться. Книги открывали доступ в мир, где можно было предаваться полету воображения, окрыленным любовным фантазиям; они наделяли читателей ощущением эмоциональной общности. Где-то в другом городе или государстве другая душа читала те же самые слова и, может быть, мечтала о том же самом.

Сердце – одинокий охотник
Представления о любви

Платон: Совершенный союз

Роман Пруста «В поисках утраченного времени» начинается с воспоминания о детстве героя, когда он, лежа в постели, ждал, когда придет мама, чтобы его поцеловать и пожелать спокойной ночи. Ранимый и одинокий, он рос тревожным, чувствуя себя выбитым из колеи, и весь остальной роман (скорее мозаика жизни, чем произведение художественного вымысла) – это летопись его попыток преодолеть разрыв между собой и остальным человечеством. Трудно было чувствовать себя более изолированным, отделенным от людей и одиноким, чем он. В этом эпизоде показано вечное стремление ребенка, который должен научиться существовать отдельно от матери, даже когда он желает воссоединиться с ней. Один из краеугольных камней романтической любви – а также экстатической веры, которой жили мистики, – это мощное желание слиться с любимым, стать одним существом с ним.

Истоки такого представления о любви – в философии Древней Греции. По мнению Платона, влюбленные – это разделенные половинки единого целого, ищущие друг друга для того, чтобы стать целым. Они – сила, созданная из двух слабостей. В какой-то момент все влюбленные испытывают желание потерять себя, слиться, стать единым существом. Отказываясь от своей независимости, они обретают свои подлинные «я». В мире, которым правили мифы, Платон пытался быть рациональным, зачастую используя мифы как аллегории, чтобы доказать свою теорию. Его исследования любви в диалоге «Пир» – это древнейшие из дошедших до нас попыток осмыслить любовь систематически. В диалоге «Пир» Платон советует людям обуздывать сексуальные порывы, равно как и их потребность отдавать и принимать любовь. Они должны сосредоточить все эти силы для достижения более высоких целей. Платон отлично понимал, что людям придется прилагать огромные усилия, чтобы переориентировать столь мощные инстинкты, и это приведет к большей внутренней борьбе. Когда почти через три тысячи лет Фрейд говорил о подобной борьбе, используя такие слова, как «сублимация» и «преодоление», он возвращался к Платону, для которого любовь была большой и сложной загадкой. Отчасти так произошло, несомненно, потому, что Платон не мог определиться с собственными сексуальными предпочтениями: в юности он прославлял гомосексуальную любовь, а в зрелые годы осуждал ее как нечто противоестественное и чудовищно преступное.

В диалоге «Пир» пир устраивают в честь Эрота; Сократ (который был учителем и товарищем Платона) и его друзья обмениваются мыслями о любви. Фактически задача Сократа состоит в том, чтобы отыскивать ошибки в мыслях других. Сотрапезники собрались не только для того, чтобы восхвалять любовь, но и для того, чтобы в нее погружаться, нырять в ее волны и измерять ее глубины. Одна из их первых горьких истин – представление о том, что любовь – это всеобщая человеческая потребность. Это не мифическое божество, не прихоть, не помешательство, но неотъемлемая часть жизни каждого человека. Когда наступает черед Аристофана, он рассказывает притчу, которая с тех пор тысячелетиями влияла на людей. Он объясняет, что изначально существовало три пола: мужчины, женщины и двуполое соединение мужчины и женщины. У этих первозданных существ было две головы, четыре руки, два набора гениталий и так далее. Устрашенный их потенциальной силой, Зевс разделил каждого из них пополам, создав лесбиянок, гомосексуальных мужчин и гетеросексуальных людей. Однако каждый человек стремился к своей недостающей половине, которую он разыскивал, выслеживал и заключал в объятия, чтобы вновь обрести единство, – и таким образом Аристофан приходит к потрясающему определению любви:

Каждый из нас, когда он разделен и имеет только одну сторону, как камбала, – еще не вполне человек, и он всегда ищет другую половину… И когда один из них встречается с его другой половиной, подлинной половиной себя, будь он любителем юношей или любителем чего-то другого, обоих охватывает столь изумительное чувство любви, дружбы и близости, что они, я бы сказал, не потеряют друг друга из виду даже на мгновение. Такие люди проводят вместе всю жизнь, хотя и не могут объяснить, чего они хотят друг от друга. Ведь то сильное стремление, которое каждый из них испытывает к другому, является, судя по всему, желанием не любовного соития, но чего-то другого. Душа каждого из них этого явно желает, но не может сказать, имея об этом лишь неясное и смутное предчувствие. Если допустить, что, когда они оба лежат рядом, к ним подойдет Гефест со своими орудиями и спросит их: «Чего же вы, люди, друг от друга хотите?» – они не смогут этого объяснить. Предположим далее, что, обнаружив их растерянность, он бы спросил: «Или вы хотите быть одним целым и всегда, и днем и ночью, находиться вместе друг с другом? Ведь если вы желаете именно этого, я готов сплавить вас воедино и позволить вам расти вместе…» Случись так, то никто из них, услышав это предложение, не отказался бы от него. Нет, он бы признал, что встреча и слияние друг с другом, превращение в единое существо вместо двух отдельных, – это истинное выражение его давней потребности. И причина этого в том, что изначально человеческая природа была единой, и мы были целым, а желание целостности и стремление к ней называется любовью.

Это удивительная притча, говорящая, что у каждого человека действительно есть идеальная любовь, которую он надеется где-нибудь найти. И дело не в том, что «для каждой кастрюли найдется своя крышка», как иногда говорила моя мать, но в том, что у каждого из нас есть свой «один-единственный», и мы, когда его находим, становимся одним целым. Этот романтический идеал идеального партнера был создан Платоном и оказался таким притягательным для сердец и умов, что люди верили в него все следующие века, а многие продолжают верить и сейчас. Как обнаружил Фрейд, Платон позаимствовал свою притчу из Индии, где некоторые божества были двуполыми. И действительно: первый человек в Упанишадах так же одинок, как Адам в Библии, и, подобно Адаму, просит для себя спутника и рад, когда из части его собственного тела сделали женщину. В обоих случаях все люди на Земле родились от их союза. Биологи-эволюционисты говорят, что наш самый первый предок почти наверняка был двуполым, и есть ощущение, что отчасти это именно так – и не только с рациональной точки зрения, но и потому, что некая часть нашего существа стремится к другому существу. Джон Донн великолепно написал об этом страстном стремлении к единению, приобретающем особую пикантность в его стихотворении «Блоха». Однажды, приятно бездельничая со своей возлюбленной, он замечает блоху, высосавшую немного крови сначала из ее руки, а потом – из его. И он радостно замечает, что кровь их обоих, смешавшись в блохе, соединила их браком.

Почему же идея единения столь неотразима? Любовь изменяет всю физику в знакомой вселенной человеческих чувств и изменяет границы между тем, что реально, и тем, что возможно. Дети часто верят в волшебство и чудеса, а вырастая, естественно верят в волшебную силу любви. Иногда в мифах и легендах это изображается так, что юноша и девушка выпивают любовный напиток, как Тристан и Изольда. Иногда это объясняют тем, что их пронзили стрелы Амура, или они зачарованы музыкой, как Эвридика, или получают оживляющий поцелуй на манер Спящей красавицы.

Во многих восточных и западных религиях молельщики жаждут обрести ощущение единства с Богом. И хотя это не должно быть эротическим совокуплением, святые зачастую описывают это единение так, как если бы оно таким было, описывая в интимнейших подробностях впечатления от чувственности тела Христа. У религиозного экстаза и экстаза влюбленных много общего: внезапное прозрение, клятвы, обещания, всепоглощающий огонь в сердце и в плоти, обряды, приводящие к блаженству, и, для некоторых христиан, каннибальское единение с божеством в символическом обряде пития его крови и поглощения его плоти. Влюбляемся ли мы в человека-полубога или испытываем любовь к Богу, мы чувствуем, что они могут нас вернуть в изначальное состояние единства, что потом наше внутреннее электричество может пройти по всему контуру нашего существа и что мы наконец сможем стать одним целым.

Как это странно – желать слиться с кем-то полностью: и кровью, и всем телом. Разумеется, в буквальном смысле стать одним существом на самом деле нельзя, это физически невозможно. Это абсурдно. Каждый человек – отдельный, самостоятельный организм, и только сиамские близнецы соединены друг с другом. Но почему же мы, так или иначе, ощущаем себя ущербными? Почему нам кажется, что, объединившись – телом, мыслями и судьбой – с другим человеком, мы исцелимся от нашего чувства одиночества? Разве не было бы разумней полагать, что, когда любовь объединяет двоих, они становятся сообществом, а не сплавом, превращающим двоих в одного? Представление о слиянии столь иррационально, настолько противоречит здравому смыслу и тому, что мы наблюдаем, что оно наверняка должно корениться очень глубоко в нашей психике. Поскольку ребенок рождается от матери и живет как отдельное существо, мы считаем ребенка индивидом. Однако с точки зрения биологии это не совсем так. Ребенок – это органическая часть матери, отторгаемая от нее при рождении. И тем не менее он сохраняет многие ее биологические свойства, качества ее личности, даже запах. Единственное и абсолютно совершенное единство двух существ имеет место только тогда, когда прикрепленный к пуповине, словно парящий в невесомости, ребенок заключен в материнской утробе, как крошечный сумасшедший в обитой войлоком палате. Он соединен с ней, ощущая, как ее кровь, гормоны и настроения перетекают в его тельце, воспринимая ее чувства. Этот идеальный союз, это зависимое, подвешенное состояние разрушается родами, как ампутацией, когда младенец, как отсеченный орган, жаждет воссоединиться с остальным телом. Я не говорю, что это со всяким происходит сознательно, но считаю, что этим можно объяснить то осмотическое желание, которое все мы чувствуем, стремясь слить наши сердце, тело и жидкости с тем, что есть у другого. И нас разделяет лишь тонкий слой кожи и нечто столь же неосязаемое, как нейроны. И только живое ощущение собственной личности удерживает нас от того, чтобы пересечь ту границу, которую жаждут преодолеть организмы, чтобы стать единым желанием, единым устремлением, единой судьбой. А когда наконец мы достигаем этой вершины, то обретаем ощущение не только единения, но и более того – безграничности.