Текст книги "Всеобщая история любви"

В XVIII веке, когда вновь появилось стремление к изысканному и приличному, царил неоклассицизм и религия сдалась перед верой в разум, науку и логику. Если природа и человеческая натура были упорядоченными частями часового механизма Вселенной, заведенного бесстрастным Богом, то тогда и человеческим существам – малым богам – следовало сохранять подобную сдержанность. Все должны были таить свои истинные чувства. Люди сходили с ума по балам-маскарадам; стало модно скрывать то, что было на сердце, а элегантно-высокопарные обороты речи помогали соблюдать стильную отстраненность. Этикет требовал обмена любезностями, бесконечными словесными реверансами и неукоснительного соблюдения установленных правил поведения. Влюбленные были связаны этими обобщенными правилами хорошего тона. Правила куртуазии включали церемонные поклоны, нюханье табака, а дамы использовали веера, чтобы подавать ими сигналы. Витиеватость и манерность – все это было разновидностью социальной дрессуры. Дама могла принимать гостей в неофициальной обстановке – лежа в постели или в ванне, – ибо предполагалось, что и она, и ее посетители будут одинаково скрывать свои чувства.

И если самоконтроль был притчей во языцех, то жестокость была в порядке вещей. Люди чувствовали себя уютно, как на пикнике, глазея на публичные казни, которых проводилось огромное количество. Общество было зачаровано легендой о доне Хуане Тенорио, испанском аристократе XIV века, которого представляли холодным садистом, ловким губителем женских репутаций. Многие из тех, кого возбуждал сложный поединок воль, наслаждались любовными приключениями как кровавым спортом. Игрой было прихотливое, каким оно и было задумано, совращение; ее участника сначала полностью побеждали, а потом быстро и бессердечно бросали. Известнейшие и изощренные генералы этих битв – и мужчины, и женщины – незримо носили покоренные ими сердца, как медали. Самые рассудительные кавалеры смотрели на женщин как на больших детей, сообщая своим сыновьям, как это делал граф Честерфилд, что «здравомыслящий мужчина лишь шутит с ними, играет, старается ублажить их и чем-нибудь им польстить, как будто перед ним и в самом деле живой своевольный ребенок, но он никогда не советуется с ними в серьезных вещах и не может доверить им ничего серьезного, хоть и часто старается убедить их, что делает то и другое»[34]34
  Перевод А. М. Шадрина.


[Закрыть].

В это самое время и прославился Казанова. Наш авантюрист прожил азартную жизнь, полную обольщений, риска и приключений. Он был настоящим разбойником любви, замечательным своими завоеваниями, человеком крайностей, но его психологический тип был хорошо знаком. Его именем назвали образ жизни, который пережил века. Эта победа его бы несказанно порадовала, потому что он был нелюбимым, страдавшим от дурного обращения ребенком, который всю жизнь искал любви, одобрения и уважения.

Джакомо Казанова родился в Венеции в 1725 году, в семье актеров. Обычно актрисы были еще и проститутками, актеры – сводниками, и его родители часто оставляли его с бабушкой по матери, пока сами гастролировали по Европе, занимаясь своим ремеслом. Неприкаянный, одинокий, Казанова стыдился своей развратной матери, но еще больше его обижало то, что она все время его бросала. Похоже, что письма материнской любви для него были написаны невидимыми чернилами. Поскольку он страдал от частых носовых кровотечений, бабушка отослала его в Падую, надеясь, что более свежий воздух восстановит его здоровье. «Так они от меня избавились», – писал Казанова в своих воспоминаниях полвека спустя, все еще страдая и сердясь. Со временем он получил разностороннее воспитание (в том числе и сексуальное, испытав влечение к зрелой женщине, которая помогала его воспитывать) и наконец получил в Университете Падуи степень доктора права и свой первый реальный любовный опыт.

После этого мир приобрел для него привкус устриц. В самом деле: он часто ел сырые устрицы с женской груди – это особенно его возбуждало. Если признать, что устрицы похожи на женские гениталии, то понятно, что Казанова распалялся, облизывая их солоноватые изгибы. Опасность усиливала желание. Он любил рискованные интриги и потому уговаривал женщин заниматься любовью во всяких неподходящих местах: в несущемся на полной скорости экипаже; в соседней с ревнивым мужем комнате; за тюремными решетками; во время публичной казни с потрошением и четвертованием; иногда – на виду у третьих лиц; иногда – в качестве участника любовного треугольника. Его молодость, миловидность и сообразительность сделали его привлекательным одинаково и для мужчин, и для женщин, и факты свидетельствуют о том, что он был бисексуальным, хотя в основном его любовницами были женщины, как правило зрелых лет. Об их возрасте Казанова в своих воспоминаниях умалчивал, тактично представляя их моложе, чем на самом деле. Талант Казановы, как писал его биограф, состоял в «умении сохранять ум и эрекцию, когда все вокруг него их теряли». Естественно, он заражался венерическими заболеваниями – одиннадцать раз, часто лечился, был изобретателен, пытаясь предохраняться: использовал половинку лимона как спермицид и иногда надевал примитивный презерватив, сделанный из овечьей кишки. В этой части своей жизни Казанова был совершеннейшим распутником и негодяем. Ни одна стена не была слишком высокой, ни одно окно не было слишком узким, ни один муж не находился слишком близко, чтобы помешать ему заняться любовью с женщиной, которая ему нравилась. «Потому что она была красивой, потому что я ее любил и потому что ее чары ничего не значили, если только они не могли заглушить все благоразумие».

Каждый любовный роман Казановы был поиском золотого руна, так что неудивительно, что он называл свой пенис «неукротимым жеребцом». Всегда искренне влюбляясь в женщину, которую он преследовал, Казанова в своей пылкости становился неотразимым. «Когда уносят лампу, все женщины одинаковы», – говорил он однажды про свои случавшиеся время от времени шалости в темноте с сексуально озабоченными старухами. Но он также клялся, что «без любви это великое дело омерзительно». И он снова и снова терял голову, снова и снова терял все завоеванное. Но, по его личному счету, это было одно и то же. Добиваясь уважения к себе, Казанова плутовал и втирался в доверие, прокладывая себе дорогу в высшее общество любовными связями. Превосходный рассказчик, он изобретательно жульничал, пробивал себе путь, проникая под юбки бесчисленных женщин, иногда в толпе, во время многолюдных мероприятий (женщины не носили нижнего белья, так что секс в публичных местах доставлял особое наслаждение). Кем только не был Казанова: военным, шпионом, священником, скрипачом, танцором, хозяином шелковой мануфактуры, поваром, драматургом, сводником и каббалистическим некромантом-предсказателем-чародеем, если назвать лишь некоторые из его ремесел. Он водил знакомство с императорами, папами, якшался с беспризорниками; дрался на дуэлях; наслаждался театром; был вором-домушником, провел несколько лет в тюрьме и много пировал с королевскими особами; перевел Илиаду и другие классические произведения; написал две дюжины ученых книг и вращался в обществе Руссо, Вольтера, Франклина и других мыслителей. Казанова лгал, говоря о своем происхождении, и жил в страхе, что правда может раскрыться. Но что значили совершенные им ничтожные обманы в сравнении с тем внутренним мошенничеством, из-за которого он переживал? Жизнь на грани обостряла его ум, но еще и делала его печально известным. Когда он появлялся в городе, его брала на заметку полиция – равно как и подходящие женщины, их мужья и любовники.

Имена дон Хуана (дон Жуана) и Казановы часто ставили рядом, и у них действительно было общим что-то важное: оба в детстве чувствовали себя нежеланными и брошенными. Обнаружив со временем, что их привлекательность и сексуальность могли привлечь то внимание, о котором они мечтали, они инстинктивно сделали ставку на обольщение, делая эротичными любые отношения, как много лет спустя Мэрилин Монро. Однако дон Хуан XIV века совращал женщин для того, чтобы убедиться в собственной мужественности, тогда как Казанова хотел доказать, что он мог быть желанным. Отчаянно нуждавшийся в любви, уважении, семье, ощущении принадлежности, Казанова маскировал свою неуверенность под бравадой и пылкостью. Он пытался скрыть, что его тянуло к женщинам, которые внешне напоминали матерей, а за его стремлением обирать богатых и знатных стояло просто желание показать, что бедному парню это по силам.

Казанова хотел, чтобы женщины вынужденно покорялись ему. Но когда они ему отдавались, он их бросал точно так же, как его бросила мать. Она была первой женщиной, которую он, настоящий сердцеед, любил, и он всю жизнь гнался за ее тенью, пытаясь обнаружить ее в других женщинах. А когда Казанова хватал эту тень, он, к своему удивлению, обнаруживал, что у него в руках ничего нет, и потому он пускался в погоню за другой тенью, но с тем же результатом. И все-таки существовал один тип женщин, который казался ему по-настоящему притягательным. Перед такой женщиной Казанова не мог устоять, ее он не мог победить и из ее тисков он не мог вырваться, хотя она высасывала из него деньги и силы, разбивала в прах его самоуважение. Он не мог спастись от женщин, которые его дразнили, – от женщин, которые его завлекали, но не отдавались, попеременно то мучая его, то прогоняя. Когда такая женщина завязывала с ним роман, то главное, чего ей не следовало делать, – так это интересоваться тем, как он завершится. Неопределенность заставляла Казанову мучиться. Он чувствовал себя подвешенным над ямой, в которой пылает огонь, что очень напоминало ему внезапную любовь и отторжение, которые так мучили его в детстве. Это сводило на нет его взрывную чувственность, обуздывало его похоть, уничтожало его самоуверенность – и тем менее Казанова искал таких приключений снова и снова, чтобы мучиться еще больше, однако тщательно хранил это в тайне. В основном он был влюблен в саму жизнь. Он так любил жить ярко, был так переполнен грубоватой веселостью, что двери перед ним открывались, юбки поднимались и груди вздымались. Забавно, но словари называют казановой мужчину неразборчивого в связях, распутного и бессердечного в отношениях с женщинами, тогда как реальный Казанова был эмоциональным, отчаянным, серьезно рисковавшим в любовных играх и зачастую проигрывавшим. Его тайным оружием было умение задевать, заставлявшее его делать, говорить, становиться кем-то, чтобы любить и быть любимым. Но все было иллюзией, театром теней на стене. Его жизнь была адским аттракционом взлетов и падений, и в конце жизни он печально сказал: «Я ни о чем не жалею».

Казанова представлял собой один из типов любовника XVIII века, опасного и нескромного. А Бен Франклин был воплощением галантного кавалера той эпохи – и как мыслитель, и как волокита. Он был шапочно знаком с Казановой – они часто встречались при дворе и дискутировали с Вольтером и другими мыслителями, при этом представляли собой совершенно разные типы любовников. В отличие от Казановы, который был необузданным и рисковым, Франклин был уравновешенным, веселым и искренним. Французы с удовольствием открывали ему доступ и в свои сердца, и в свои будуары; они его и впрямь боготворили.

Когда мы были нацией лавочников, Бен Франклин был гражданином мира. В эпоху королей он гордился тем, что был печатником. Одинаково умея убеждать монархов, маленьких детей и толпы, жаждущие вершить самосуд, он стал провозвестником зарождавшейся революции, отстаивая ее идеи в Европе. В эпоху торжества абстрактных теорий он умел обтачивать сложные факты на токарном станке простых идей. Остроумный от природы и сообразительный по роду занятий, Франклин умело умещал простые житейские истины в строгие формы язвительных эпиграмм. Он чувствовал себя вольготно и среди бурь и дискуссий открытой политики, и среди хитростей, полунамеков и интриг французских салонов. Не будучи усердным и богомольным прихожанином, Франклин прекрасно представлял устройство мира – от световых волн до способности человека к совершенствованию.

У Франклина, человека семейного, были родственники на двух континентах. Он относился к ним с отеческой привязанностью, особенно к своему незаконнорожденному сыну и незаконнорожденному сыну этого сына. Он состоял в браке сорок лет, но пятнадцать из них прожил за границей без жены. Он запомнился нам как старый, практичный, экономный и здравомыслящий человек, но даже на восьмом десятке он ухаживал за первейшими красавицами Франции, писал им страстные письма, озорно и остроумно флиртовал. Человек широких взглядов, широкой натуры и столь же обширной талии, Франклин был человеком целостным, и все, что он ни делал, было гармоничным. Пока другие люди волновались по пустякам, он представлял себе жизнь Америки в целом: с больницами, мощеными улицами, академиями, страховыми компаниями, библиотеками, пожарными машинами и личной свободой.

Франклин умел решать задачи весело. Он был одержим тем, чтобы сделать тогдашние научные теории практическими, улучшить повседневную жизнь простых людей. Когда электричество было всего лишь салонным фокусом, он уже пользовался им, чтобы жарить индеек. Он изобрел бифокальные очки, которые сам и носил. Он изобрел молниеотвод, который использовал у себя дома, и такие чудесные усовершенствования, как «пенсильванский камин» и печь Франклина. Внимательно наблюдая симптомы болезней, он диагностировал отравление свинцом, предложил методы лечения подагры, от которой страдал сам, и написал содержательный трактат о заразности простуды. Отличный метеоролог, Франклин предсказывал бури и изучал затмения, водяные смерчи, гром и северное сияние. Он был первым, кто попытался составить карту Гольфстрима. В свободное время он изучал ископаемые, реформу правописания, болотный газ, оспу, возможности пилотируемого полета, солнечные пятна, воздушный шар с горячим воздухом (когда Франклина спросили, для чего он нужен, он ответил: «А для чего нужен ребенок?») и такое множество других тем, что для их перечисления потребовалось бы несколько абзацев. «Идеи будут соединяться одна с другой, как вязки лука», – писал он о своем беспокойном, проницательном уме. Франклин знал, с точностью до цента, стоимость каждой цветочной луковицы, приложил усилия, чтобы акклиматизировать в Америке желтую иву, изобрести гибкий катетер для своего больного брата и написать эпитафию для белки, по которой горевала маленькая девочка: «Лежит здесь Скагг, / Отнюдь не наг. / Мой друг в шерсти, / Прощай, прости». И в науке, и в сердечных делах его метод состоял в том, чтобы начинать с общих принципов, затем переходить к практическому применению и наконец к простому совету. Дерзкому молодому сердцееду он писал: «Убивай не больше голубей, чем можешь съесть».

Франклин постоянно интересовался вопросами нравственности, побуждавший его исследовать мораль, размышлять о ней, спорить о ней с друзьями в основанном им философском клубе и писать о ней зачастую в памфлетах и в «Альманахе простака Ричарда». В год продавалось десять тысяч экземпляров его трудов – когда население Филадельфии составляло лишь двадцать тысяч человек). Однако, дав определение добродетельной жизни и рассказав о ней, Франклин не чувствовал себя обязанным жить добродетельно. Годы, которые он провел во Франции, были, по американским стандартам, бурными. Он был одним из самых усердных охотников за юбками всех времен. Легенда изображает его старым развратником, но это бесконечно далеко от той правды, которую раскрывают его письма. Франклин всю жизнь был защитником прав женщин, а также их достоинства, красоты и ценности, независимо от возраста и социального происхождения. Одно из его самых известных, самых забавных, но и самых мудрых писем посвящено преимуществам романов со зрелыми женщинами; в нем он, помимо прочего, отмечает: «Они так благодарны». Франклин не только защищал женщин, с которыми дружил, иногда снабжая их деньгами, оказывая юридическую помощь, предоставляя им кров и привилегии для их детей и давая им тщательно продуманные советы, когда они обращались к нему со своими проблемами, но и чрезвычайно их уважал. Женщины, как и молния, были явлением природы, и Франклину нравилось изучать и то и другое. И он делал это спокойно, основательно, безбоязненно.

Недаром Франклин, когда ему было уже за семьдесят, стал для Франции символом мужественности, не имеющей возраста. Тогда было модно помещать его портреты везде: на складных ножах, на вазах, на целых столовых сервизах, на шейных платках, внутри ночных горшков. Француженки, возведя захватывающий, утонченный флирт до уровня высокого искусства, видели во Франклине изысканного виртуоза этой игры. Женщины домогались его внимания и клялись ему в вечной любви, в откровенных и прочувствованных письмах. Его французские приятельницы посылали его внукам в Америку варежки и кукол. Его жена посылала незамысловатые рукодельные подарки его друзьям во Франции. По крайней мере два раза он просил француженок выйти за него замуж, но они деликатно отказывались. Однако, по правде говоря, они были на сорок лет моложе его и уже замужем, хотя и сетовали о своих обязательствах, отправляя за океан уверения в своей преданности. Тогда не было телефонов, и Франклин писал письма. Шаловливые, неприлично игривые послания, которые он отсылал своей подруге мадам Брийон, были для него интересной любовной игрой, упражнением в красноречии. Он навещал мадам Брийон хотя бы два раза в неделю, иногда играя с ней в шахматы в то время, пока она нежилась в ванне, поставив шахматную доску на край. Его репутация понятна из легенд. Однажды зимним вечером он встретил женщину, с которой за несколько месяцев до этого у него был роман. Немного обиженная, она сказала: «Вы не видели меня все лето. Боюсь, что вы меня уже не хотите». – «Ничего подобного, мадам, – ответил Франклин. – Я просто ждал, когда ночи станут длиннее».

Со временем общественные настроения во всей Европе опять изменились. Изменились и представления о жизни и любви. Рационализм выходил из моды, романтизм был на подъеме. Средний класс, уже достаточно многочисленный для того, чтобы стать могущественным, не мог сказать, что его ценность состояла в благородном происхождении. Поэтому появились утверждения, что значим каждый человек, вне зависимости от своего происхождения или принадлежности к общественному классу. «Земля обетованная» индустриализации включала в себя и шумные, грязные города, из которых людям хотелось вырваться; у среднего класса были деньги и досуг, чтобы пробовать новое и совершать увеселительные поездки за город. Британская монархия казалась уже не такой величественной; философы пылко говорили о демократии; в пламени французской и американской революций родились новые идеалы. Ученые XVIII века были нетерпимыми догматиками, и их косность не давала романтикам развернуться. Многое в жизни было таинственным и неизведанным, опыт человека оказывался, в значительной степени, глубоко личным. Общество веками было удушающе авторитарным, и существовавшие в нем законы нравственности были подобны многочисленным смирительным рубашкам. Романтики мечтали о свободном обществе, в котором есть место для экспериментов и личной реакции на его явления. Они изучали восточный мир, восхваляли Средние века с их культом возвышенных чувств. Ощущая, что общество развивается в направлении неизвестного идеала, романтики побуждали людей следовать сердцу, а не разуму, боготворили дикую природу как состояние райской благодати, поощряя художников быть исповедальными в своем творчестве. И, что было самым радикальным, они восхищались оригинальностью ради оригинальности – потому что нечто новое, неслыханное и неизведанное было драгоценным дополнением к миру ощущений. Любовь как настольная игра уже не имела смысла. Романтик ценил свое «я», был самокритичен до мстительности, переполнен чувствительностью и нежными чувствами, романтик ощущал любовь как обморок наяву, как всепоглощающую силу – мощную, как шторм.

Ни один композитор не олицетворял страстность той эпохи лучше Бетховена – неистового и дерзкого, писавшего новаторскую музыку, исполненную величия и внутреннего смятения. Стесняемый строгостью традиционной музыки, он передал своим сочинениям свой гнев, душевную боль и борения. Выразить столь бурные чувства банальными музыкальными средствами было бы невозможно, и Бетховен изобрел новый музыкальный язык – богаче, тоньше и ближе к чистой эмоции. В его музыке, музыке бурных, обнаженных чувств, не было места искусному украшательству прошлого. Его Бетховен попросту отверг. Музыкальные инструменты становились длиннее, чтобы из них можно было извлечь более широкий диапазон звуков, а исполнителям, чтобы на них играть, приходилось учиться новой технике. По мере отмирания старых правил музыка Бетховена становилась еще более личной, насыщенной страданием и страстно человечной.

Он написал тридцать восемь сонат для фортепиано, и из них мне особенно нравятся Патетическая и «Аппассионата»: первую он создал, когда в ужасе понял, что глохнет, а вторую – когда решил бороться со своей судьбой со всем созидательным неистовством, которое у него накопилось. «Я схвачу судьбу за горло, – поклялся он, – ей никогда не победить меня». Благодаря этим сонатам фортепианная музыка навсегда изменилась, став масштабной, мощной, широкой, как оркестровые сочинения, глубоко прочувствованной. Позже, окончательно оглохнув, Бетховен написал свою самую исповедальную, самую сокровенную (некоторые говорят – его самую оригинальную) музыку – шестнадцать струнных квартетов. Но именно в его фортепианных сонатах, где надежда чередуется с отчаянием, я слышу, как он борется с любовью.

Людвиг ван Бетховен родился в 1770 году. Его отец пел, чтобы заработать на жизнь. Из-за его алкоголизма вся семья жила в страхе и страдала. Обнаружив замечательные способности своего сына к музыке, он решил извлечь из этого выгоду, используя его как дойную корову – или теленка. В конце концов, Моцарта показывали всей Европе, и его родители сделали на нем состояние. Отец велел юному Людвигу проводить за фортепиано весь день. Иногда, вернувшись домой после длившейся всю ночь попойки, мертвецки пьяным, он вытаскивал мальчика из постели и требовал от него играть в темноте. Когда Людвиг, как и любой ребенок, ошибался, отец его бил. Учитывая, что Людвига в детстве не любили, издевались над ним и заставляли, не отрываясь, сидеть за фортепиано, удивительно, что он после таких эмоциональных испытаний вообще сохранил какое-то уважение к музыке. А если добавить, что он, по рассказам, был очень некрасивым, неопрятным и потому застенчивым, то, судя по всему, особых шансов у него не было. Его мать была несчастной, хотя и преданной своим детям – она терпела издевательства мужа и умерла еще молодой от туберкулеза. В восемь лет Людвиг дал свой первый публичный концерт, а в четырнадцать стал помощником придворного органиста. После того как его мать умерла, а отец остался без работы, юный Людвиг благодаря этой должности смог, хоть и с трудом, содержать всю семью. Но хорошими манерами он не отличался. Низенький, глуповатый на вид, с грубыми манерами, рябым лицом и израненным от людского пренебрежения сердцем, он был раздражительным и нетерпимым молодым человеком. Он легко выходил из себя и жестоко дрался. Он не мирился ни с оскорблениями, ни с критикой (а его музыка вызывала и то и другое) и не выносил дураков. Следствием лишений, перенесенных в детстве, стала все усиливавшаяся и терзавшая его глухота. И мучила она его не потому, что мешала его сочинительству (Бетховен мог слышать музыку в воображении независимо от того, слышал ли он реальные звуки или нет), но потому, что еще больше увеличивала дистанцию между ним и людьми. Он стал духом-страдальцем, призраком оперы жизни. Только представьте, в каком безутешном горе он писал эти слова:

О вы, люди, считающие или называющие меня злобным, упрямым или мизантропичным – как вы на мой счет заблуждаетесь, вы не знаете тайной причины… Для меня не существует отдохновения в человеческом обществе, изысканного общения, взаимного обмена мыслями; я обречен на почти полное одиночество, появляясь на людях лишь в случае крайней необходимости; я вынужден жить как изгой… О Провидение, ниспошли мне хотя бы один день чистой радости – ведь так давно истинная радость не наполняла моего сердца. О когда же, когда, о мой Бог, я вновь смогу ощутить ее в храме природы и человека? Никогда? Нет, это было бы слишком жестоко![35]35
  Перевод фрагмента цитируется по материалам сайта http://www.beethoven.ru.


[Закрыть]

Чем больше глухота овладевала им, тем настойчивей он сочинял. Бетховен влюблялся стремительно, часто и глупо, неизбежно выбирая молодых, красивых женщин знатного происхождения, которые никогда не отвечали ему взаимностью. Лунную сонату он посвятил своей собственной Джульетте, Джульетте Гвиччарди, но лишь ее кузина Тереза вдохновила его настолько, что он написал «Аппассионату». Была ли она той самой «бессмертной возлюбленной», к которой Бетховен обращался в письме, найденном в потайном шкафчике после его смерти? «О, как же отчаянно стремлюсь я к тебе, – писал он, – к тебе, моей жизни – моему всему! Прощай. О, люби меня по-прежнему, никогда не сомневайся в верности сердца любимого тобою Л. – Навеки твой. – Навеки моя. – Навеки друг друга». Было ли это неотправленным письмом или копией какого-то письма, которое он отослал? Или это была фантазия, записанная в час досуга? Мы помним Бетховена как героическую личность, как человека, торжествующего над своей глухотой, чтобы создавать потрясающую музыку, исполненную неистовой силы и страсти. Мы помним его как бунтаря и провидца, а не как унылого мечтателя, эмоционально опустошенного, одинокого и страдающего, расстроенного равнодушием к нему дам, которых он любил и идеализировал, ужасно восприимчивого к отторжению и пренебрежению, настроенного на то, чтобы воспринимать ощущения жизни, и болезненно замкнутого. Однако романтизм прославлял именно такие чувствительные души.