Текст книги "Умелая лгунья, или Притворись, что танцуешь"

16

Сан-Диего

В крепости моего брачного союза появилась малюсенькая трещинка. Пока едва заметная. Вообще-то я сомневаюсь, что Эйден знал о ней, зато я точно знала. Два месяца прошло с того группового собрания в «Источнике Надежды» и нашего обсуждения в машине открытого усыновления. Эту трещинку я начала осознавать через несколько дней после того разговора. И замечала ее всякий раз, когда Эйден упоминал о той счастливой семье из четырех человек. Если бы я упоминала о них, то мой голос выдал бы легчайший оттенок сарказма, и он мог огорчить Эйдена, поэтому я помалкивала, прикусив язык, не желая спорить с ним на эту тему. Я просто надеялась и молилась, чтобы мы нашли биологическую мать, которой не нужен такой уровень вовлеченности в жизнь ребенка.

Эта трещинка тревожила меня. Меньше всего мне хотелось, чтобы наша надежда на обретение ребенка породила разногласия между нами. Именно сейчас нам требовались совместные усилия. Больше чем когда-либо мы должны быть одной командой.

Звонок, которого мы оба ждали, раздался у меня на работе, и я мгновенно узнала голос Зоуи.

– Догадываетесь, Молли, почему звоню? – спросила она. – Одна биологическая мамочка заинтересовалась вами с Эйденом!

– Уже? – поразилась я. – Ведь прошла всего пара месяцев.

Она немного помолчала, и я сразу поняла, что выдала неверную реакцию.

Видимо, потрясение воспринималось как огорчение столь быстрым выбором.

– Ну, она рассматривает еще варианты двух других семей, – продолжила Зоуи, – но очень хочет поговорить с вами и Эйденом. Она сказала, что влюбилась в вас, прочитав ваш краткий биографический очерк.

«Она влюбилась в нас»… Мгновенно я тоже полюбила ее, какой бы она ни оказалась.

– Эйден в командировке до конца недели, – сообщила я дрогнувшим голосом. Казалось, что я чиню препятствия процессу. – Но я могу поговорить с ней, – тут же добавила я. – Мне не терпится поговорить с ней. Когда она ожидает…

– Три месяца, – коротко ответила Зоуи.

– Вы имеете в виду, у нее сейчас первый триместр или…

– Нет, она ждет через три месяца.

О, мой боже. Все нормально. Дыши глубже.

– Что еще вы могли бы сообщить мне о ней? – спросила я.

– В общем, она… ее зовут Сиенна, ей семнадцать лет. Биологический отец, его зовут Диллон, того же возраста, но они прекратили отношения, и он хотел бы отказаться от своих прав. Сиенна проходит в своей школе специальные курсы для беременных. Она сейчас в выпускном классе и очень хочет окончить школу. Живет она с матерью и младшим братом. – Зоуи помедлила. – Я предпочла бы, чтобы остальное о себе она рассказала вам сама. Вы могли бы поговорить с ней сегодня вечером?

Сегодня вечером мой черед дежурить в Женском приюте, но я не решилась заявить об очередном препятствии, из-за которого Зоуи могла подумать, что я не испытываю ни радости, ни благодарности.

– Да, – оживленно ответила я. – Безусловно. Не могу дождаться!

* * *

– Ты шутишь! – воскликнул Эйден, когда я дозвонилась ему. – Уже? – По его тону я поняла, что он улыбается. – Да, похоже, наше письмо «Дорогой будущей матери» произвело фурор. Вот какие мы с тобой потрясающие!

Я рассмеялась, буквально чувствуя, как исчезает та злосчастная трещинка. У нас все будет нормально. Должно быть, в такой ситуации моменты умопомрачения вполне естественны.

– Ты хочешь, чтобы я узнала, не сможет ли она подождать твоего возвращения, чтобы поговорить по телефону с нами обоими? – спросила я.

– Нет, нет. Давай не дадим ей шанса «влюбиться» в другую пару. Ты сама побеседуй с ней. В любом случае тебе лучше удаются такого рода разговоры. Две женщины. Им обычно проще понять друг друга.

– Не занижай себе цену, – откликнулась я.

Эйден с легкостью находил общий язык практически с любым человеком.

– Как ее зовут?

– Сиенна.

– О, отличное имя, – оценил он. – Мне нравится. – От волнения он начал тараторить. – Давно ли она в тягости?

– Ждет через три месяца, – сообщила я.

– Обалдеть!

– Да, я тоже обалдела.

– Только… – Он запнулся. – Не устраивай ей допроса с пристрастием, ладно?

– Разумеется, я не собираюсь терзать ее!

– Ну, порой твоя юридическая ипостась прорывается в жизненных ситуациях и…

– Неужели?

– Изредка, – уступил он, – ты бываешь устрашающе умной. А ты ведь не хочешь спугнуть ее. Так что будь тактичной.

– Разумеется. – Я начала раздражаться.

– Она обеспечена медицинским обслуживанием для беременных?

– Я не… в общем, раз она в курсе своего срока, то, наверное, обеспечена.

– Мне кажется, что тебе не стоит сразу делиться с ней своими жизненными принципами, – заметил он. – Я имею в виду, как в сфере отношений… так и просто в мелочах, типа какие фильмы ты предпочитаешь и…

– Эйден, – прервала я его, – о чем ты толкуешь?

– Вдруг, к примеру, ты скажешь ей, что обожаешь смотреть «Безумцев» [20]20
  Американский драматический телесериал, шедший по телевидению с 2007 по 2015 год и завоевавший четыре рекордные премии «Эмми» подряд.


[Закрыть], а она, допустим, терпеть не может этот сериал? Лучше не рисковать потерей ее симпатии из-за таких глупых мелочей.

– Успокойся, любимый, – с улыбкой сказала я.

Он разволновался, и я осознала, что не одна нервничаю из-за всей этой истории. Мне нравилось думать, что сейчас для разнообразия я спокойна.

– Все будет в порядке, – добавила я. – И я сразу позвоню тебе, как только закончу разговор с ней, договорились?

* * *

Она должна была позвонить мне в половине восьмого. Добравшись до дома, я залила себе чашку кукурузных хлопьев на ужин, но от волнения не смогла есть. Выйдя в коридор, я прошла к детской и открыла дверь. Я не заходила сюда с тех пор, как мы показывали ее Перки Пэтти во время домашнего обследования. Тоска по ребенку вдруг охватила меня так всеобъемлюще, как я давно не позволяла себе. Переполняемая этим чувством, я едва стояла на ногах, и мне пришлось прислониться к дверному косяку, чтобы не упасть. О боже, как же я хочу ребенка! Это осознание стало огромным облегчением. Действительно, в полном смысле слова. Однако когда я опустила взгляд на пол, то обнаружила, что стою одной ногой в детской, а вторая точно приросла к полу за порогом, в коридоре.

17

Моррисон-ридж

– Молли! – воскликнула бабуля, когда я вошла в ее гостиную, и обняла меня так крепко, словно мы не виделись целый год, а не пару дней.

Казалось, она никак не могла выпустить меня из своих объятий, но в итоге все-таки выпустила.

– Я так рада, что ты проведешь этот вечер со мной! – Она еще цепко удерживала меня за левое предплечье. – Пойдем-ка со мной, я хочу показать тебе кое-что. – Она взяла меня за руку, и я почувствовала, как холодны ее мягкие пальцы. – Надеюсь, ты успела прийти до того, как они разбежались, – добавила она.

– Кто разбежался? – удивилась я и, проходя мимо журнального столика, поставила на него пакет с помадкой и печеньем.

– Сама увидишь.

Мы подошли к задней двери, и она, отпустив мою руку, приложила палец к губам и тихо открыла дверь. Пройдя по крытому крыльцу, мы спустились во двор. Задний двор бабули покрывала густая трава, и эту шикарную лужайку окружали большие и пышные кусты рододендронов. В вечернем освещении трава приобрела насыщенный темно-зеленый оттенок, а вдалеке я увидела очертания того самого большого павильона, где через две недели произойдет грандиозная летняя вечеринка. Фейерверк будет виден даже отсюда.

Бабуля положила руку мне на плечо, останавливая меня, и показала в сторону цветущих справа от нас рододендронов.

– Смотри, – прошептала она.

Между двух раскидистых кустов паслись самка с тремя юными самцами пятнистых оленей. Я затаила дыхание.

– Их трое? – удивилась я.

– Тройня, – подтвердила бабуля. – Никогда прежде не видела такого приплода. Мне говорили, что это знак здорового стада, – с гордостью произнесла она, точно лично обеспечила здоровье множества оленей, бродящих по лесам Моррисон-риджа.

– Какие же они симпатичные, – пролепетала я.

– Я подсыпала им соли, пусть лижут. Только не говори дяде Тревору, а то он еще притащится со своим луком.

– Не скажу.

– Я могу наблюдать за этими оленями целыми днями, – призналась она и вдруг вздохнула.

Мне показалось, что сегодня она выглядит усталой.

Я вновь глянула в сторону павильона, представив толпу радостных гостей, столы, ломящиеся от угощений, и музыку, включенную на полную громкость и не способную никому помешать по причине удаленности от других домов. Я так живо представляла себе картины всеобщего веселья. Просто безумие, что Амалии не разрешат участвовать в нем.

– Бабуля, – сказала я, – мне очень хочется, чтобы Амалия тоже пришла на праздник.

Бабушка не сводила взгляда с оленей, но ее брови поднялись, что я восприняла как удивление.

– Это решенный вопрос, Молли, – тихо произнесла она, и я поняла, что ей не хочется тревожить оленей. – Амалия все понимает.

– Зато я не понимаю. – Мне с трудом удалось ответить, не повышая голоса. – Я понимаю, ты думаешь, что маме будет неловко и все такое прочее, но я уверена на сто процентов, что она совершенно не будет возражать. Сейчас, кстати, Амалия у нас в доме, – добавила я, – и они прекрасно общаются. Они всегда прекрасно ладили.

– Как же ты еще юна, Молли, – с улыбкой произнесла бабуля и мягко отвела с моего лица упавшую прядь волос. – Я понимаю, как тебе трудно понять, каковы на самом деле желания твоей матери.

– Папа говорил, что у нее всегда были совершенно нормальные отношения с Амалией. – Я понимала, что слегка исказила его слова, но уверенно продолжила: – Мама сама хотела, чтобы Амалия жила здесь и я могла общаться с ними обеими. И люблю их обеих.

Бабуля задумчиво молчала, глядя на меня, и я, воспользовавшись ее заминкой, добавила:

– По-моему, я тоже имею право голоса в вопросе приглашения гостей.

Бабуля опять вздохнула и закусила губу.

– Да, полагаю, имеешь, – в итоге признала она.

– Правда? – Мне не удалось скрыть удивления. Я вдруг почувствовала свою значительность. – Так она может прийти?

– Я напишу ей записку, объяснив, что передумала, – кивнув, сказала она. – Если она захочет, то сможет прийти.

Повернувшись, я обняла бабушку.

– Спасибо, бабуля! – воскликнула я, увы, слишком громко. Олениха с оленятами вскинули головы, взмахнули хвостиками и ускакали в сторону леса.

* * *

Дом бабули представлял собой нечто загадочное. Снаружи он с его белыми колоннами, красно-кирпичными стенами и ухоженными газонами выглядел как особняк богатой пожилой дамы. Внутри, однако, скорее напоминал жилище охотника. Каминную полку сделали из толстенной доски, а над ней на стене висела голова оленя с ветвистыми рогами, подстреленного моим дедушкой. Обивка мягкой мебели напоминала шотландские пледы в коричнево-зеленую клетку, и толстые подлокотники массивных кресел выглядели по-мужски широкими. Бабуля, однако, отлично вписывалась в такую домашнюю обстановку. Сегодня вечером она добавила к джинсам рубашку с длинными рукавами и воротником с острыми, застегивающимися на пуговички концами, а ее седые коротко стриженные волосы, как обычно, пребывали в живеньком беспорядке. Она была совершенно не похожа на других, знакомых мне бабушек. На кухне, пока я наливала нам по стакану «Пепси», бабуля достала из пакета помадку и печенье и аккуратно выложила их на тяжелое керамическое блюдо.

– Итак, – сказала она, вытащив пару салфеток из корзинки на столе, – какое кино ты хотела бы посмотреть сегодня?

– Можешь выбрать сама, – ответила я, – но папе хотелось, чтобы сначала я посмотрела эту запись с частью его терапевтического сеанса, если ты не против. Совсем недолго, правда, – заверила я. – А потом посмотрим один из твоих любимых фильмов. – Бабуля обожала старые фильмы. Полки одного из ее книжных шкафов заполняли исключительно видеокассеты. Больше всего она любила фильмы типа «Африканской королевы» – и вообще любые фильмы с Кэтрин Хепберн [21]21
  Кэтрин Хотон Хепберн (1907–2003) – американская актриса, выдвигавшаяся на премию «Оскар» двенадцать раз и удостоенная этой премии четырежды – больше, чем любой другой актер или актриса в истории кино.


[Закрыть], – но к каждому дню рождения мы снабжали ее и новыми киношедеврами, отчасти потому, что сами хотели смотреть их.

Бабуля, казалось, не услышала моего вопроса о просмотре папиной записи, и, когда мы забрали из кухни напитки и десерт, она рассеянно свернула направо, к гостиной, а потом, спохватившись, повернула налево, в комнату отдыха, где стоял телевизор. Мне подумалось, что она чем-то серьезно озабочена, возможно, ей известно, что они обсуждают сегодня земельные планы дяди Тревора. Может, именно поэтому она и не захотела участвовать в сегодняшнем собрании.

Мы поставили наши стаканы и блюдо со сладостями на журнальный столик в уютной комнате. Ее, кстати, украшала очередная оленья голова. Правда, поменьше той, что в гостиной, и висела она прямо над телевизором.

– Бабуля, а почему ты не пошла на сегодняшнее собрание? – спросила я. – По-моему, дядя Тревор стремится найти союзников своим планам выгодного использования наших владений. Может, тебе тоже следовало быть там?

Ее щеки вдруг вспыхнули.

– Ума не приложу, как мой сын может настолько бессердечно относиться к семейным ценностям, – заявила она, опустившись на диван. – Мы воспитывали его в более возвышенном духе. Ты можешь себе представить, что наши прекрасные горные склоны покроются сетью мощеных улочек с халтурными домишками и толпами посторонних людей, едва не сидящих на головах друг у друга? Чужаками, ничего не понимающими в Ридже, которым наплевать на его природные красоты? – Она взяла кусочек помадки, но расстроенно положила его обратно. – Он стал слишком жадным! – Она укоризненно покачала головой. – А его дети! Переезд Саманты и Кэла в Колорадо был для меня точно нож в сердце, понимаешь, Молли? – Она пристально взглянула на меня, и я кивнула, уже пожалев, что затронула столь болезненную тему. – И он спокойненько отпустил их. А ведь их поколению надлежало беречь Моррисон-ридж и его традиции.

– Да-да, понимаю, – поддакнула я, выражая скорее сочувствие, чем согласие.

– Даниэль уже одной ногой в городе, ты же понимаешь, верно? – продолжила сетовать бабуля. – Боюсь, это непосредственно затронет и тебя. Тебе придется нарожать кучу детей и сохранить жизнь в Моррисон-ридже.

Я рассмеялась, не в силах вообразить, что я буду делать завтра, не говоря уж о том, чтобы заглянуть во времена моего замужества, отягощенного кучей детей. На ее щеках еще горели красные пятна, и мне захотелось отмотать время назад, к беспечной кухонной обстановке. Тогда я ни словом не упомянула бы об этом собрании. Ведь мне все равно так и не удалось понять, почему она не пошла туда. Ей следовало бы высказать свое мнение всем собравшимся у нас дома, где это могло бы иметь значение, а не мне, поскольку я ничего не решаю.

– Ставь свою запись, – вдруг резко сменила она тему. – Не желаю больше думать об этих дрянных домах.

Взяв кусочек помадки, она скинула сандалии и, устроившись поудобнее, положила ноги на край журнального столика.

Поднявшись с дивана, я направилась к видеомагнитофону, чтобы вставить папину кассету. Там уже стояла какая-то пленка, и я нажала на кнопку выброса кассеты.

– Ты уже смотрела сегодня какое-то кино? – спросила я.

– Что? – Она выглядела смущенной. – Ах нет, это не кино.

Вытащив кассету, я взглянула на написанное от руки название. «Грэхем и Нора, свадебный танец».

– Обалдеть! – Я повернулась к бабуле. – Это что, запись с папиной и маминой свадьбы?

– Только их первый танец. – Она вдруг встала и забрала у меня кассету. Быстро наклонившись, бабушка поставила ее на нижнюю полку телевизионной подставки и проворчала: – Давай уже, вставляй свой сеанс.

Я вставила папину кассету в видеомагнитофон и устроилась на другом конце дивана, подальше от бабушки. Сначала на экране появился папин кабинет в Эшвилле. В одном из трех кожаных кресел сидела какая-то девочка, но я не успела толком разглядеть ее, камера быстро переместилась на лицо моего отца. Эту запись, должно быть, сделали не меньше двух лет назад, поскольку здесь он еще, как обычно раньше, сидел за столом и даже слегка поднимал правую руку, говоря что-то перед камерой. Он пояснил, что получил согласие от своего пациента и его родителей на общественный просмотр этой записи, но будет называть девочку вымышленным именем Дорианна.

– Молли, разве он еще может так поднимать руку? – спросила бабуля.

– Едва ли, – ответила я, что, на мой взгляд, звучало лучше, чем «абсолютно нет».

Бабуля ничего не сказала, и я прикусила губу. Мне следовало ответить, что он может «немного» шевелить рукой. В невинной лжи ведь нет ничего страшного.

Камера снимала этот сеанс в таком ракурсе, что мы видели отца в профиль, а Дорианну – анфас. Я испытала гордость, глядя, как он разговаривает с ней. Гордость и, честно говоря, ревность. Дорианна – как бы ни звали ее на самом деле – выглядела немного младше меня, и я невольно почувствовала зависть к тому, как он разговаривает с ней. Я привыкла быть единственным важным ребенком в его жизни. И мне стало ясно, что его действия внушают Дорианне чувство важности.

Я быстро догадалась, что Дорианна страдает от излишней застенчивости и робости. Мне встречались такие дети. Большинство людей этого не замечает, но папа научил меня видеть их. И быть с ними повежливее. «Они удивятся тому, что ты относишься к ним с уважением», – говорил он.

– Некоторые из самых могущественных и творческих деятелей нашей истории были весьма застенчивы, – сообщил папа девочке. – К примеру, Авраам Линкольн, Элвис Пресли, Альберт Эйнштейн и Джонни Депп.

Я рассмеялась.

– Он добавил Джонни Деппа ради меня, – пояснила я. Мне и в голову не приходило, что я уже так давно питала слабость к Джонни Деппу.

– А кто это? – спросила бабуля.

– Потом расскажу.

Папа также обзавелся списками знаменитых людей, поначалу неспособных научиться читать, страдавших от приступов взрывного гнева или от аутизма, как герой Дастина Хоффмана в «Человеке дождя». У папы имелись особые списки для любого пациента, входящего в его кабинет.

Дорианну, казалось, подбодрили перечисленные отцом имена, но потом она начала описывать, как мучительно ей из-за собственной стеснительности ходить в школу, и глаза ее наполнились слезами.

– Ох, он уже довел бедняжку до слез, – заметила бабуля.

– Иногда поплакать полезно, – компетентно заявила я. – Это означает, что сеанс по-настоящему заинтересовал ее. Она искренне увлечена.

– Откуда ты так много знаешь?

– Папа многому учит меня, – пожав плечами, ответила я.

Бабуля печально улыбнулась.

– Ох, Молли, – с тоской произнесла она.

– Что случилось? – испугалась я.

– Ничего, – пробормотала она и добавила: – У меня просто сердце разрывается, как он страдает.

– У него все нормально, – заверила я.

Я никогда не слышала от него ни малейших жалоб.

Мы досмотрели остаток записи. Папа провел с Дорианной несколько упражнений, чтобы помочь ей в процессе игры преодолеть свою застенчивость, но экран погас, и результатов нам не показали.

– Ну вот, – огорченно сказала бабуля. – Неужели это все?

– Есть еще вторая часть, – сообщила я. – И я не сомневаюсь, что все закончилось успешно. Он не стал бы снимать трудный случай. Эта девочка, вероятно, теперь королева бала.

– Разве он может так быстро изменить чью-то натуру?

Откусив уголок помадки, я раскинулась на диване и так же, как бабуля, закинула босые ноги на журнальный столик.

– Он не сказал бы, что изменяет их. Обычно он говорит, что они сами изменяются, – продолжая лакомиться помадкой, пояснила я и спросила: – А ты знаешь Питера?

– Его коллегу, психотерапевта?

– Точно. Он заявляет, что папа теряет деньги, слишком быстро излечивая своих пациентов. Говорит, что папе следовало бы докапываться до скрытых причин ее робости, потратив на их поиски месяцы или даже годы, но папа полагает, что эти скрытые причины обычно не так важны и большинство проблем можно вылечить быстро.

– Гм-м. – Бабуля подняла глаза к потолку. – Честно говоря, я никогда толком не понимала суть его ролевой терапии.

– Тебе стоит, бабуля, почитать ту книгу, что он написал для детей. Там правда все просто объясняется.

– Ты подразумеваешь, что я глуповата? – с улыбкой спросила она, и я с облегчением поняла, что необычное для нее плохое настроение заметно улучшилось.

– Ничего подобного, – возмутилась я, вставая с дивана. Щелкнув по кнопке выброса, я извлекла запись из видеомагнитофона и спросила: – Итак, что теперь посмотрим?

Бабуля чуть помедлила, пристально глянув на нижнюю полку телевизионной подставки.

– Поставь-ка, Молли, тот танец, – попросила она. – Запись со свадьбы твоих родителей. Мне хочется, чтобы ты посмотрела ее.

Я удивилась. Несколько минут назад она практически спрятала ее от меня. Я взяла свадебную кассету с нижней полки.

– У меня есть только эта старая любительская пленка, – с грустью произнесла бабуля, – Изображение немного размыто и длится всего около четырех минут. Вдобавок еще и без звука. В те времена еще не умели снимать со звуком. Но и то хлеб.

Я вставила кассету в приемник, вернулась к дивану и устроилась рядом с бабушкой.

Разумеется, я видела фотографии их свадьбы. Одна красивая фотокарточка стояла на серванте у нас в столовой. Моя мать в длинном белом платье. Папа стоит рядом, обнимая ее за талию. Оба они улыбаются и выглядят значительно моложе, чем сейчас. Однако те фотографии совершенно не подготовили меня к тому, что я увидела на этой записи. Я не ожидала, что увижу, как мой отец танцует.

Они двигались в ритме неслышной музыки. В странном оцепенении я смотрела на их танец. Сидела точно в трансе. Запись действительно оказалась достаточно размытой, позволяя мне вообразить, что танцует там вовсе не мой отец. Кто же тот мужчина с длинными волосами, которые касались его плеч, когда он кружил мою мать в танце? Когда он закручивал ее по руке и прижимал к себе, а потом вновь раскручивал?

Вскочив с дивана, я села на пол перед экраном, чтобы лучше их видеть.

– А какая звучала музыка? – спросила я.

– Я уж и не помню, – призналась бабуля. – Жаль, что нет звука.

Они выглядели так, словно ежедневно танцевали друг с другом: легкие плавные движения, глаза прикованы друг к другу, и улыбки очень-очень любящие и искренние. Я ошибалась, беспокоясь, что папа мог любить Амалию больше мамы.

– Слава богу, он нашел Нору, – глядя на экран, заключила бабуля. – Такую надежную и стойкую. Она опустила его на землю, а если твой папа и нуждался в чем-то, так это в заземлении. – Она усмехнулась. – Он сохранил свои крепкие семейные ценности, когда дошло дело до выбора жены.

Это что, камешек в огород Амалии? Неизвестно. Похоже, в семейной истории мне еще очень многое неизвестно.

Запись резко оборвалась, и я взглянула на бабулю.

– Просто безумие, как быстро он заболел! – изумленно воскликнула я.

– Он уже болел, когда они поженились, – пояснила бабуля.

– Я знаю, он рассказывал мне. Но ведь он выглядел здесь так хорошо. Совсем здоровым.

– На том приеме ему удалось исполнить один хороший танец, – призналась она. – По-моему, он был так счастлив в тот день, что его организм забыл о болезни. – Она продолжала пристально смотреть на экран телевизора, словно запись все еще прокручивалась. – Нора знала, конечно, но сомневаюсь, чтобы кто-то из нас предполагал, что это будет так быстро и так ужасно. Знаешь, Молли, я смотрю эту пленку и плачу, – призналась она, переводя взгляд на меня. – Его жизнь так трудна, и он жутко подавлен.

Подавлен? Мне вспомнилось, как сильно мой отец любил свою работу, как увлеченно писал книги. Вспомнилось, как сильно он любил меня.

– Нет, бабуля, я не думаю, что он подавлен, – заметила я.

– Он очень умело скрывает свои страдания, – возразила она.

– Но он же ни в чем не нуждается, – уверенно заявила я. – Вот сама спроси его. Держу пари, он посмеется, услышав, что ты говоришь такое.

Она взмахнула рукой, словно прекращала этот разговор.

– Да, видимо, я просто говорю как мать, – смиренно произнесла она. – Как старая женщина, беспокоящаяся за своего взрослого сына.

– Он же никогда ни на что не жалуется, – желая ее успокоить, добавила я.

Она посмотрела на меня странным задумчивым взглядом.

– Ах, Молли, Молли, Молли, – проворчала она и глубоко вздохнула. – По-моему, нам пора посмотреть кино, правда? Уж всяко лучше, чем слушать мою болтовню. Давай, выбирай фильм, а иначе, как ты понимаешь, мы опять будем смотреть на Кейт Хепберн. Как ты относишься к Хичкоку?

Встав и подойдя к книжному шкафу, наполненному видеокассетами, я вдруг сама исполнилась печали. Неужели мой отец действительно страдает? Неужели я так увлечена собственной жизнью, что даже не замечала, как он несчастен?