Текст книги "Я – Сания: история сироты"

Глава 7
Лечение

Я лежала с открытыми глазами и разглядывала фанерное дно верхнего яруса. На нем просвечивали коричневые очертания сучков, проступали круги старого дерева. Можно было часами смотреть и находить новые изгибы, тени, которые рассказывали свои истории. Я видела извилистые дорожки, а вокруг них – деревья. И маленькие домики, в которых наверняка жили какие-то люди. Но я больше не хотела людей. Не хотела, чтобы они были в моей жизни и даже в тех картинах, которые я видела в своем воображении.

Я давно приучилась просыпаться раньше всех. Уже ничего не могла поделать с собой – к утру всегда оказывалась мокрой. Воспитатели, чтобы я не писалась ночью в кровать, не давали мне пить за полдником и за ужином. Несколько раз за ночь будили и сажали на горшок. Ругали, наказывали, били ремнем. Ничего не помогало. Просто я была плохой, вот и все. И чем больше страха скапливалось во мне, тем чаще я мочила постель. Дошло до того, что моя простыня и пижама постоянно воняли мочой. Когда взрослые не замечали этого, я снова и снова ложилась спать в мокрую постель. Когда замечали, мне же было хуже.

В тот день рано утром скрипнула дверь, воспитательница вошла и остановилась возле нашей с Аней кровати.

– Одевайся! – коротко бросила она, наклонившись ко мне.

Она была чем-то возбуждена и не обратила внимания на то, что я лежу мокрая от пят до ушей. Стараясь не шуметь, я стащила с себя влажные пижамные штаны, следом кофту, стала натягивать трусы и колготы.

– Быстрее! – приказала она.

Как только я надела через голову платье, меня дернули за руку.

– Обувь, – прохрипела воспитательница и отчаянно зевнула.

Я заметила, что, несмотря на такую рань, губы у нее уже накрашены, а оленьи глаза подведены. Неужели снова приехали гости?! Я быстро надела чешки – не хотела добавлять раздражения, возясь с застежками сандалий, – и вылетела вслед за взрослой, ведомая ее сильной рукой. Она тащила меня вверх по лестнице, схватив за запястье. Я во все глаза смотрела под ноги, чтобы не споткнуться, перебирая ступени со скоростью взрослого человека. Наконец мы остановились перед дверями медицинского кабинета. За окошечком белой двери, завешенной пеленкой, было темно. Воспитательница провела рукой по длинным каштановым волосам, улыбнулась и постучала. В окошечке вспыхнул свет.

– Можно? – Она тихонько открыла дверь. – Девочку привела вам показать.

– Что же так рано? – протрубил из глубины кабинета мужской голос.

– Потом времени не будет, в семь у детишек подъем!

Доктор, щурясь, вышел из-за ширмы. Он был огромным, до потолка. Чтобы заглянуть ему в лицо, пришлось бы запрокинуть голову. То ли мне показалось, то ли я действительно услышала сдавленный вздох воспитательницы, которая стояла позади меня. Я изумленно разглядывала мужчину – растрепанные волосы, грубое лицо, щеки, покрытые жесткой щетиной.

– Что с девочкой?

– Эээ, – она на мгновение замялась, а потом резко подняла мою правую руку, – у нее опасные красные пятна!

– Раньше их не было?

– Нет!

Зачем воспитательница соврала, я не знала. Эти пятна на правой руке были у меня всегда. Кто только не пытался отмыть мне руку – терли и мылом, и мочалкой, скребли чуть ли не до крови. Она и сама это делала.

– Таааак… – Доктор взял со стола очки и нацепил их на нос.

– Это какая-то инфекция, – шепотом сообщила она, – представляете, если все заболеют?! Что нам тогда с ними делать?

– Отставить панику. – Врач одним точным движением выдвинул из-за стола стул, сел и склонился над моей рукой.

– Вам легко говорить, – воспитательница незаметно подобралась поближе и прижалась грудью к плечу великана, – а у меня тридцать детей!

– А у меня сто пятьдесят. – Он повел плечом, словно желая избавиться от непрошеного соседства, и, аккуратно нажав на красное пятно, спросил меня: – больно?

Я хотела ему ответить, почему-то почти не испугалась этого незнакомого человека, такого лохматого и большого, но не успела даже рот открыть.

– Да! – выпалила за меня воспитательница.

– Простите, – голос врача изменился, – я спросил у ребенка, а не у вас.

– У кого?! – Она выпучила глаза и непонимающе уставилась на него.

– У ребенка, – он старательно повторил, – у вашей девочки.

– Она не разговаривает! – Щеки ее покраснели.

– Правильно, вы ей не даете. Не видите, девочка вас боится?

– Меня?! Думайте, что говорите!

– Я как раз думаю, – врач осторожно держал мою руку в своих больших ладонях, – а ну-ка, выйдите вон. Будьте добры.

– Я помочь, – закудахтала она, пятясь к двери, – вдруг тут инфекция! А вы устроили. Хам!

Она развернулась на каблуках – я только сейчас заметила, что воспитательница не в привычных тапочках, а в туфлях, которые надевала только в дни спонсоров, – и выскочила за дверь.

– Невозможно работать, – пожаловался мне доктор с улыбкой, продолжая ощупывать руку, – шпионы! Выяснили в два счета, что холостой, ходят теперь табунами. Одна за другой.

Он еще покрутил мою руку.

– Так я и думал, – он с облегчением улыбнулся, – у тебя ведь давно эти пятна?

Я молча кивнула.

– Не беспокоят?

Я отрицательно мотнула головой.

– Тогда все в порядке, – он на секунду задумался, – смазывай их сливочным маслом, чтобы кожа не сохла и не чесалась.

Он улыбнулся, поймав мой изумленный вопросительный взгляд.

– Обычное масло, знаешь? Вам на бутербродах дают, – объяснил он на понятном мне языке, – ты его возьми и руку помажь. Будет легче.

Он подождал, когда я ему поверю, потом встал и махнул мне рукой.

– Пойдем отведу тебя в группу. Скоро подъем.

За завтраком мы сидели с Аней за столом – каждая на своем месте. Она безо всякой охоты, просто потому, что надо есть, ложку за ложкой отправляла в рот манную кашу. Я свою кашу уже проглотила – на автомате, не чувствуя вкуса – и теперь неотрывно смотрела на квадратный кусочек масла, который лежал на хлебе. Пока мы ходили в туалет, пока умывались, успела рассказать Ане и про масло, и про врача. Аня заметила мой пристальный взгляд.

– Мажь, – прошептала она, тихонько кивнув на масло.

– Как?! – Я боялась, что меня накажут: знала, что нельзя так обращаться с едой.

– Бери и мажь, – не унималась Аня, – врач же сказал, надо.

Я колебалась, а Аня подбадривала:

– Надо слушаться взрослых!

Чувствуя себя преступницей, я сначала осторожно дотронулась до подтаявшего кубика указательным пальцем левой руки. Ощущения были приятными. Потом чуть осмелела и зачерпнула пальцем немного масла.

– Никто не видит, – Аня торопливо оглянулась, – давай!

Страх чуть-чуть отступил. Я положила правую ладонь на стол и стала размазывать масло по красным пятнам. Мне казалось, что они на глазах белеют, становятся незаметными. Это было хорошо. Значит, врач говорил правду! Я зачерпнула еще.

– Мажь, – подзадоривала Аня, – не бойся.

Я с удовольствием размазывала масло по руке. И воображала, что скоро вылечу свои пятна. От масла они пройдут, я стану как все. Мне больше не будет стыдно за то, что я не такая, за то, что не могу отмыться от неопрятной красноты…

И тут за спиной раздалось шарканье взрослых ног. Я дернулась и быстро спрятала правую руку. Воспитательница подошла к нашему столику и склонилась надо мной.

– Что там у тебя?

Я, как обычно, открыла рот и начала глотать воздух, не в состоянии произнести ни слова.

– А ну покажи!

Не двигаясь, я продолжала сидеть, сунув руку под стол. Решила молчать до последнего. Воспитательница видела размазанный пальцем кубик масла, спрятанную под столом руку и ничего не могла понять. И тут как гром среди ясного неба.

– Она мазала, – звонкий голос Ани прозвучал на всю столовую, – маслом руку!

– Что?! – Воспитательница замерла в изумлении.

– Мазала руку, – повторила Аня.

– Чем?

– Маслом. С бутерброда, – охотно объясняла Аня, – это чтобы пятна прошли. Вот эти красные на руке. Чтоб их не стало.

Щеки мои пылали, я чувствовала себя преданной. Единственный близкий человек рассказал воспитательнице, что я сделала с рукой, прекрасно зная, как меня за это накажут. И она не сказала ни слова о враче! Не объяснила, что это он так велел. Сам он тоже никого не предупредил. Что теперь будет?! Но я же не специально так сделала. Я не хочу быть плохой. Я хочу всегда-всегда слушаться взрослых.

– Ах ты, бессстолочь!

Воспитательница схватила меня за запястье и вытащила из-за стола. Стульчик упал, на мгновение я взлетела в воздух. В руке что-то хрустнуло, но она не обратила на это внимания.

– Так обращаться с едой! Сидят тут на всем готовом. Паршивцы!

Она протащила меня через всю столовую волоком. Втолкнула в спальню и оттуда – в туалет. Раздела, поставила в ванную и начала намыливать хозяйственным мылом с головы до пят. Правую руку она терла с диким остервенением, впившись в мое плечо пальцами так, что от боли у меня искры сыпались из глаз.

– Паршивка, – повторяла воспитательница, продолжая возить по мне вонючим куском коричневого мыла, – дрянь малолетняя!

Она намылила меня и оставила, а сама ушла. Я знала, что снова буду стоять в ванне голая, пока не продрогну. Пока не лопнут все пузыри и надо мной не сжалится кто-нибудь. Буду стоять час или два…

Тот урок я запомнила на всю свою жизнь. Руку больше никогда и ничем не мазала. И с Аней перестала говорить. Единственная. Самая близкая. Она меня предала.

Глава 8
Прощание

Я окончательно замкнулась в себе. Единственное окно наружу – Аня – закрылось. Я стала умной, ничего лишнего не делала, никому ни о чем не говорила. С детьми не общалась. Молча выполняла указания взрослых. Разговоров про чувства, про жизнь не было никогда и ни с кем. Был однообразный, раз и навсегда заведенный порядок, в котором мы, сироты, не различали ни дней, ни друг друга. Я мучилась оттого, что не могла больше доверять Ане. И хотя мы по-прежнему сидели с ней за одним столом, ходили, взявшись за руки, в туалет, к себе я ее больше не подпускала.

Однажды утром, это было в конце ноября 1998 года, меня и Аню после завтрака привели в спальню. Дети одевались на прогулку, а нас почему-то отделили от группы – воспитательница взяла обеих за запястья и подвела к кровати. На ней лежали два новых спортивных костюма ярко-желтого цвета.

– Одевайтесь.

Женщина с глазами оленя впервые за все время, что мы жили в доме ребенка, улыбнулась нам. В ее голосе прозвучали новые теплые нотки. И я поняла, что происходит что-то очень важное. Я осторожно дотронулась до костюмчика рукой – вдруг все-таки нельзя? – он оказался мягким, словно цыплячий пух. Неужели теперь мой?! Не отберут? Я нерешительно оглянулась на воспитательницу.

– Надевай-надевай, – засмеялась она, – можно.

Я торопливо стащила с себя платье и ненавистные колготы, осторожно натянула сначала штанишки, потом кофточку. На моей груди теперь красовался синий якорь. Первый раз в жизни вещь, которую я надела, мне нравилась. Мы с Аней, обе желтые, стояли друг против друга и смотрелись как в отражение.

– Идем! – поторопила воспитательница.

И мы вышли из спальни. Прошли мимо пустой игровой. Вошли в раздевалку. Мы чувствовали себя взрослыми и обе понимали – что-то меняется навсегда.

– Вас переводят, наконец, в детский дом, – сказала воспитательница и положила перед нами уличную одежду.

Так мы узнали, что переезжаем. Не испугались, не заплакали. Со всеми детьми в доме ребенка было так: привезли, увезли, был – и не стало. Никто не помнил, кто, откуда взялся и куда потом пропал. Все знали, что когда-нибудь исчезнут. Воспитательница не сказала нам с Аней: «На съедение к бабе-яге». Она сказала: «Вас переводят» – значит, все хорошо и мы вместе. Этого было достаточно, чтобы мы спокойно пошли за ней.

Теперь я думаю, что они специально выбирали моменты, в которые исчезновение детей было не так заметно: все ушли на прогулку, а ребенка в это время увезли; в тихий час заснули, потом проснулись – уже меньше детей. Никто ни с кем не прощался. Никто ни о ком не плакал. Наверное, взрослые так и хотели: чтобы мы не запоминали этих моментов. А может, просто не думали о том, что и детям при расставании тоже нужно говорить друг другу: «Пока».

Мы с Аней оделись и теперь шли к двери, чтобы выйти на улицу. Вещей с собой у нас никаких не было – вся одежда и игрушки принадлежали учреждению. Я взяла тихонько Аню за руку и хотела сказать, что больше не злюсь на нее за ту историю с маслом. Почему-то мне показалось, что это важно. Но обернулась на воспитательницу – она шла следом за нами с двумя папками документов – и постеснялась открывать рот. «Ладно, – решила я, – по дороге скажу. Или потом, когда рядом не будет взрослых».

У выхода из Дома ребенка стояло две машины. Я обернулась – вдруг кого-то еще переводят сегодня, – но нет. Мы были втроем: воспитательница, Аня и я. Тревога заставила вцепиться в подругу.

– Давай садись, – дверца первого автомобиля открылась, и незнакомая женщина протянула мне руку, – помогу забраться.

Я не отпускала подругу.

– Скорее, скорее! – Воспитательница дернула Аню, к себе, и мы расцепились.

Мгновение, и ее уже сажают в ДРУГУЮ машину. Почему так?! Я хотела спросить об этом новую женщину, но побоялась. Стала сама искать ответы: «Наверное, нельзя в одной машине возить двух детей». Женщина усадила меня в кресло, дежурно улыбнулась и тут же потеряла ко мне интерес.

– Документы где? – снова высунулась она из машины.

– Иду-иду. – Воспитательница передала Аню с ее бумагами во вторую машину и вернулась к нам.

– Держите!

– Спасибо, – женщина привычно подхватила увесистую папку, – все здесь?

– А как же. – Она стала перечислять: – Свидетельство о рождении, медицина, приказ…

– Да-да, вижу. Спасибо.

Она не поверила на слово – внимательно пересмотрела бумаги, все до единой. И только после этого торопливо махнула рукой на прощание.

– Ну, все, мы готовы! – объявила водителю, захлопнув дверцу. – Едем!

Машина тронулась с места. Я ужом заерзала в кресле, пытаясь заглянуть назад, через плечо. Забыв обо всем на свете, следила за автомобилем Ани. Он выехал следом за нами, свернул на ту же дорогу и пристроился в хвосте. Все отлично. Так и есть – мы едем вместе! Один поворот. Второй. Третий. Я не теряла Аню из виду ни на секунду. А потом вдруг вторая машина свернула куда-то не туда. Они поехали другой дорогой? Короткой? Я изо всех сил пыталась разглядеть их автомобиль в потоке машин. Хотела даже встать в кресле на колени, чтобы лучше видеть. Но женщина резко одернула меня:

– Села нормально!

И я послушалась. «Мы приедем, а Аня уже будет там. Просто тот водитель знает короткий путь». Я успокаивала себя всю дорогу, уговаривала подождать, потерпеть. От Измайловского шоссе до 16-й Парковой всего-то несколько минут езды, но мне они из-за тревоги показались вечностью. Я должна была увидеть Аню! Мне нужно было убедиться, что мы друг у друга есть. Она – единственная ниточка, которая связывает меня с окружающим миром и собственным прошлым. Без нее я могла оставаться только внутри, жить в себе.

Мы приехали. Я не замечала ничего вокруг – ни огромного здания, ни детских площадок, ни встречающих, – высматривала только вторую машину. Где она? Где?! Почему же так долго?

Но Ани не было. И тогда я расплакалась оттого, что не увидела ее. Мир в одно мгновение рухнул. Мы не попрощались, я ничего Ане не объяснила. Не сказала ей, что больше не злюсь. Как они могли так с нами поступить?! Эти взрослые!

– Аняяяя, – тихонько завыла я, – Аняяяя мояяя!

Меня увели «с холода». Новая незнакомая женщина взяла за запястье, открыла незнакомую дверь. В лицо пахнуло теплом и запахами чужой столовой. Меня провели лабиринтами незнакомых лестниц, помогли раздеться. Потом еще куда-то повели, усадили на незнакомый диван. А я плакала-плакала-плакала. Горько и безнадежно.

Сегодня я уверена, что оплакивала в тот день потерю, которая оказалась намного больше меня. В ней уместилась не только Аня, был кто-то еще, кому я тогда не знала ни имени, ни названия. Кто-то самый важный и нужный, утраченный очень и очень давно. Это горе годами жило и зрело внутри меня. Я плакала о матери, которая девять месяцев носила меня под сердцем и ни одного дня не была рядом со мной, когда я родилась.

Мимо ходили чужие женщины и незнакомые дети. Они смотрели на меня с любопытством. Некоторые мальчишки прибегали в холл специально, оглядывали меня с головы до ног и тут же убегали – рассказывать остальным. Я чувствовала себя зверушкой, на которую все хотят посмотреть.

– Новенькая? – шептались у меня за спиной.

– Ага! – отвечали осведомленные.

Через час меня не смогли поднять с дивана, чтобы умыть. Через два я также сидела в прежней позе. Через три отказалась идти в столовую. Я плакала и плакала, как будто мир рухнул. Я не жалела о прежней жизни, нет. О чем там было жалеть, кроме страха и боли? Но я тосковала по Ане так, словно потеряла саму себя. Это была самая сильная, самая страшная боль. У меня не находилось сил сопротивляться. И я утонула в ней…

Через много лет, когда мне исполнилось двенадцать и я окончила шестой класс, в очередном летнем лагере – к тому времени объехала их с десяток – я вдруг совершенно случайно встретила Аню. Увидела, мгновенно ее узнала и со всех ног бросилась к ней.

– Аня, Аня, привет! – Я задыхалась от счастья.

Лицо ее по-прежнему выглядело опухшим, значит, все еще продолжаются операции. Бедная Аня! Что же все-таки с ней было тогда? Теперь-то я уже знала, что не существует никакой бабы-яги, никто не обкусал Ане лицо за то, что она не слушалась. Я добежала, хотела ее обнять, но она остановила меня холодным взглядом.

– Ты кто? – Аня смотрела без тени узнавания.

– Я была с тобой в доме ребенка, – подозрение в ее тоне притушило мою радость, – ты меня помнишь?

– Нет, – отрезала она.

– Как?! Мы даже спали с тобой на одной двухъярусной кровати.

– И что из того? – Она безразлично пожала плечами. – Я тебя не помню.

– Хорошо, – я отступила на шаг, – ладно. Пока.

Аня пошла дальше по своим делам, а я смотрела ей вслед и, как в день разлуки, надеялась, что все это не всерьез. Что она еще вспомнит меня, мы обязательно подружимся снова! Просто машина поехала не той дорогой.

Но нашей дружбы больше не случилось. Уже никогда. И никакой другой дружбы до выпуска из детдома тоже…

Глава 9
Детдом

В день, когда меня перевели в детский дом, я проплакала до тихого часа. А потом сменилась воспитательница. Утром работала высокая брюнетка, «мама Оля». Я слышала, что к ней именно так обращаются дети. «Мама» – это как воспитатель? Я не знала. Для меня даже имена людей вокруг были чем-то новым, и я стала сквозь слезы прислушиваться к тому, что происходит в группе. Дети разговаривали, иногда очень громко. Но ни одного из них не наказали за шум ремнем или скакалкой. Даже на корточки не посадили. Воспитательницы были спокойными, не кричали, но дети все равно почему-то их слушались. После обеда группу уложили спать, «мама Оля» сменилась на «маму Таню». Эта, наоборот, была низенькой, даже приземистой.

До сих пор не знаю, почему всех воспитателей в детском доме называли «мамами», – наверное, детям было так проще. А я приняла это как должное: ну мама так мама. Само слово не имело для меня никакого значения, я его просто не понимала.

– Соня. – Мама Таня присела рядом со мной на диван.

Я на всякий случай отодвинулась от нее подальше и вжалась спиной в жесткий подлокотник.

– Сонечка, – сказала она еще раз ласково, – тебя же так зовут?

Я ничего не ответила – не знала, что ей сказать. Как меня зовут? Никто раньше не называл меня по имени, я была «Все-встали», «Все-вышли», «Все-сели». Воспитателям в доме ребенка этого было достаточно. Я сидела с мокрыми от слез глазами и с удивлением смотрела на новую женщину. Она сидела рядом и – первый раз в жизни – разговаривала только со мной.

– Соня, – повторила она терпеливо, – Сонечка. Очень красивое имя.

Я увидела в ее глазах что-то, чего не могла назвать. Только спустя многие годы поняла, что это сочувствие, – наверное, я была далеко не первым ребенком без имени, которого привезли в дошкольное отделение детского дома из ТОГО дома ребенка. И воспитатели здесь кое-что про ту нашу жизнь понимали.

– Тебе нравится твое имя?

– Нет, – неожиданно для себя я заговорила, но тут же в ужасе замолчала. Что теперь будет?!

– Ничего страшного, – мама Таня вместо того, чтобы наказать меня за наглость, широко улыбнулась: удивительно, но она не злилась на меня, – ты привыкнешь. А теперь, Сонечка, пойдем с тобой по инстанциям.

Я доверчиво кивнула ей и первый раз за весь день встала с дивана.

– Так, давай-ка сначала заглянем в туалет, – вовремя догадалась мама Таня.

Мы прошли через красивую игровую комнату, заполненную игрушками, и оказались в просторном помещении с раковинами, ванной и даже двумя кабинками. Я удивилась, увидев эти странные отдельные домики внутри ванной комнаты. Для чего они? Стены санузла были отделаны сверкающим белым кафелем и отражали кусочек синего неба, которое в тот день неподвижно стояло в окне. Это было красиво.

– Ну, давай, – подбодрила она меня.

Я не увидела привычного ряда железных горшков и посмотрела на воспитательницу вопросительно.

– Заходи сюда, – она распахнула дверцу одной из кабинок, – это унитаз. Он маленький, как раз тебе по росту.

Я вошла в фанерный домик, и дверца за мной закрылась. Первый раз в жизни я оказалась одна, наедине с собой, в момент, когда мне потребовалось справить нужду. Это было здорово! Сосед не упирался в мои ноги своими коленками, чужие запахи не били в нос, я не ждала в напряжении, что кто-то вдруг начнет скакать на меня на своем горшке. И вообще, так, одной, даже не было стыдно. Я сделала все, что нужно, и почувствовала, как слезы катятся по моим щекам – так всегда случалось и в доме ребенка. На горшке я, сама не зная отчего, с раннего детства плакала. Я надела штанишки. Мама Таня заглянула ко мне.

– Смотри, тут есть вот такой шарик, – она показала пальцем, но сама трогать его не стала, – давай берись за него и тяни наверх!

Я сделала как велели, и в унитаз полилась вода. Это было чудо! Я смогла привести что-то в движение, своими собственными руками пробудила какую-то новую силу. А главное, теперь никому не нужно будет выливать за мной горшок, пока сама я сгораю из-за этого от стыда.

– Вот так, – мама Таня улыбнулась, – а теперь пойдем. Только помой руки.

Пока я с удовольствием намыливала ладони – мыло пахло настоящим яблоком, – мама Таня задумалась.

– Инстанции не убегут, – наконец сказала она, – давай я тебе все тут быстренько покажу. Только тихо, а то дети спят. Ладно?

Я кивнула. И мы пошли.

– Соня, – я опять вздрогнула от звука своего имени, – ты у нас в пятой группе. Самой старшей. Детки все хорошие. Вот здесь будешь с ними играть.

Игровую комнату я уже видела, когда мы шли в туалет. Она была просторной, большой. И там было много-много разных игрушек. Хотя они меня не особенно радовали – я практически не играла в игрушки, боялась даже прикасаться к ним. Вдруг испорчу? И тогда меня точно накажут. А еще после того, как нас пугали в доме ребенка резиновой маской бабы-яги, мне казалось, что все куклы живые. И это было по-настоящему страшно! Любую куклу я обходила за несколько метров. Зато на полу в углу увидела огромный ковер с изображением дороги на нем. И вот это мне понравилось! Я подумала, что будет хорошо катать машинки по этой дороге. Тем более разноцветных автомобилей в игровой оказалось достаточно. И уж машинки-то в отличие от кукол точно не оживут.

Из этого помещения мы вернулись в холл. Кроме дивана, там стояли два кресла и телевизор. Я даже не заметила их, пока плакала. А еще в разные стороны расходились четыре двери.

– Здесь у нас спальни, – объяснила мама Таня, проследив за моим взглядом, – смотри!

Она открыла одну из дверей, и я увидела уютную комнатку, в которой стояло всего четыре кровати. Не бесконечные ряды, а всего четыре, и каждая – у стены! В двух спали дети, а две стояли пустыми.

– Ты будешь спать здесь, – прошептала она и показала рукой на кровать у окна, – вон там.

Я глазам своим не могла поверить. После гигантской комнаты с нескончаемыми шеренгами железных кроватей, спинка к спинке, спальня на четыре ребенка казалась роскошью.

– Таких спален у нас четыре, – с гордостью сообщила мама Таня и добавила, увидев мои расширившиеся от удивления глаза: – А еще есть класс, где дети занимаются. Пойдем покажу.

Мы вошли в красивую комнату с маленькими столами, стульчиками и одним большим столом для взрослого. На полках красивые книги, на стенах – рисунки и портреты, а еще там была огромная разноцветная картинка, которая мне сразу очень понравилась. Я хотела спросить, что это такое, но постеснялась. Только потом узнала, что это карта мира.

– Вот, – мама Таня обвела комнату рукой, – здесь будете готовиться к школе. Многие ребята из твоей группы уже в следующем году пойдут в первый класс.

Еще она показала мне кабинет логопеда с игрушками, зеркалом и умывальником. Две бытовки, где сушились детские вещи. Шкафы, в которых хранилась одежда.

– Столовую тоже скоро увидишь, – сказала мама Таня так, будто хвасталась, – она замечательная!

Да, я попала в рай. После дома ребенка с его двумя безликими комнатами – гигантской спальней с тридцатью орущими от страха малышами и игровой, которая была для нас и столовой, и гостиной, и всем чем угодно, меня вдруг поселили в настоящий дворец. А еще вместо бабы-яги здесь оказалась добрая Фея. Она говорила со мной. Она называла меня по имени. Она не кричала на меня и не била. Настоящая сказка.

И все равно этот дом пока еще был мне чужим. Незнакомым. А значит, страшным.

Осмотрев все как следует, мы с мамой Таней пошли «по инстанциям». Сначала – в медсанчасть. Там меня раздели, крутили, вертели, смотрели, нет ли сыпи и вшей. Потом – к завхозу за одеждой, потом куда-то еще. Я не запомнила всех кабинетов, в которых мы в тот день побывали, поняла только, что мы ходили вверх-вниз по лестницам весь тихий час. Причем воспитательнице то и дело приходилось брать меня на руки – я боялась незнакомых крутых ступеней и отказывалась по ним идти. Мы вернулись в группу со стопкой новой одежды, которую мне выдали.

Маму Таню сменила вечером третья воспитательница, ночная. Ее звали мама Нина. Я не переставала поражаться тому, что здесь у всех свои имена. И у женщин, и у детей. В доме ребенка я не знала, кого и как звали. Была бесконечная вереница похожих друг на друга лиц детей и взрослых: я только потом узнала, что в каждом учреждении больше ста человек сотрудников. Больше, чем детей. И в детском доме взрослых тоже было очень и очень много – воспитатели, уборщицы, повара, врачи, администрация, прачки, няни. Но воспитатели носили гордое звание «мамы», и поэтому их можно было легко отличить от остальных. Хотя для меня в этих новых звуках не таилось никакого смысла – кличка, и все.

Вечером я сняла новый желтый костюм, который мне так понравился, его забрали в стирку. Больше я не носила его никогда. Мне не давали его надевать, он просто лежал на полке в шкафу, а я не могла попросить, и взрослые просто не знали, что я очень хочу его носить. Я по-прежнему никому не могла сказать, чего хочу. Надо платье – дали платье. Надо колготки – дали колготки. Надо будет штаны – дадут штаны. Так я и выросла из желтого костюма, ни разу больше его не надев. Просто знала, что люблю его, и все. Он стал единственной вещью, которая пришла со мной из прежней жизни.

В тот вечер я много раз повторила про себя свое имя. Соня. «Сооооняяя». Новые незнакомые звуки. Я даже не знала, нравятся они мне или нет. Просто хотела привыкнуть – теперь меня все звали так. Но для меня-то оно было чужим.

Я долго не могла уснуть. Чтобы успокоиться после трудного дня, как обычно, раскачивалась влево-вправо, крутила головой из стороны в сторону по подушке. А потом к нам в спальню вошла мама Нина – ночная воспитательница. Она молча уложила меня на спинку, закутала в одеяло, завернув его каким-то хитрым образом под подушку – качаться в таком замотанном состоянии было неудобно, – и я, наконец, смогла задремать.

Меня и потом часто укладывали так, чтобы я не раскачивалась. Но это не всегда помогало – привычка убаюкивать себя укачиванием осталась до сих пор. Если был напряженный день, я и сейчас сворачиваясь калачиком, покачиваюсь всем телом. Успокаиваю сама себя.

В дошкольном отделении детского дома жить мне было намного легче, чем в доме ребенка. Другая обстановка. Относительно взрослые дети. С ними оказалось гораздо интереснее играть. А еще с нами занимались в настоящем классе, как будто мы уже большие, и готовили к школе. Я научилась, наконец, считать до десяти. Запомнила несколько букв. Узнала, что существует осень, зима, весна, лето и чем они отличаются друг от друга. Даже выучила дату своего рождения и узнала, сколько мне лет.

А еще я научилась запоминать! Это вообще была феерия, самое сильное в моей жизни открытие. Как-то я лежала поздно вечером в своей кровати и вдруг поняла, что помню вчерашний день. Раньше такого не случалось. В доме ребенка все сливалось в один мутный поток, я не отличала один день от другого и не догадывалась, что у меня есть память. Просто жила в серой и вязкой каше без времени, без событий.

Только с того вечера в детском доме я и начала вспоминать дом ребенка. Как нас в наказание за проступки держали на корточках, как оставляли без еды, как били скакалкой и ремнем, как оставляли намыленными в ванне. Я вспомнила всю свою жизнь – чуть ли не с пеленок. Вспомнила мальчика, оказалось, его зовут Сергей – он следом за мной перешел из дома ребенка в детский дом, в дошкольное отделение, и я его там узнала. Хотя до этого в моих воспоминаниях его не было, но я вдруг словно «увидела» ситуации, о которых он мне рассказывал: «А я помню, как тебя переселили на двухъярусную кровать, на нижний ярус». И я увидела этот момент, словно в кино! С тех пор специально пыталась запомнить каждый день, который проживала, не хотела что-нибудь упустить. Внутри меня то и дело всплывали яркие картины из далекого и недавнего прошлого, я могла их подолгу разглядывать, различать цвета и формы предметов, выражения лиц и одежду людей. Это было для меня чудом!

А через две недели после переезда из дома ребенка в детский дом, десятого декабря 1998 года, мне исполнилось шесть лет. В этот день меня все начали поздравлять. Я не понимала, с чем поздравляют. Что такое случилось? Это был мой первый настоящий день рождения. До этого я просто не знала, сколько мне лет и что значит рождение. Никогда не задумывалась об этом. Просто была существом, которое жило внутри себя и подчинялось внешним обстоятельствам.

В детском доме у меня появился возраст. У меня появилось имя. У меня появилась память! Где все это было до моих шести лет? Я не знаю. Но по прошествии многих лет не сомневаюсь в одном – не будь тридцать малышей безликим стадом, я бы начала ощущать себя намного раньше. Только кому это нужно? Кому я сама была нужна? Источник проблем, мокрых простыней, а значит, лишней работы…

В шестом классе нам задали сочинение на тему «Мой дом». И я написала о доме ребенка все, что смогла вспомнить. Очень четко, с подробностями, в деталях. Написала о том, как жила и что именно чувствовала. Написала о том, что делали воспитатели и как относились к нам. После того как учительница прочла сочинение, меня вызвали к директору детского дома. Он замечательный человек! Все дети, даже самые отъявленные хулиганы, уважают его и любят до сих пор.