Текст книги "D. V."

Глава седьмая

Если мне дозволено высказать это – по крайней мере, вам, – то я признаюсь: временами я думаю, что с белыми людьми что-то не так. Мы находимся не в том месте не в то время. Черные нынче практически единственные, на кого я еще могу смотреть.

Мне нравится наблюдать за чернокожими школьниками, которые приходят в Музей и двигаются ровным строем в своих безукоризненно чистых кардиганах, связанных руками их матерей.

Юные чернокожие девушки, которых я вижу в современном Нью-Йорке, – самые привлекательные, от макушки до пят! Кисти их рук – красивейшее явление на Земле. Всегда так было. Но насколько необыкновенны их ноги! Обычно они стоят, выпятив ягодицы. И вы знаете, как они ходят: как бы проваливаясь всем туловищем и отставляя ягодицы назад. Но у современных девушек нет и намека на что-либо подобное. Они держатся прямо, а когда шагают… напоминают бегущих газелей. Они сильные. Они выносливые.

Мир превратится в чередование цветных полос, вне всяких сомнений. Не будет просто африканцев, просто арабов, просто китайцев – в каждой части планеты образуются прожилки цвета, отличного от белого. Западный мир исчезнет. Это не произойдет при моей жизни и, возможно, не произойдет в ближайшие пятьсот лет, но это случится. Запад делается скучным до смерти! И до смерти доводит себя своей болтовней!

Я обращаю внимание на эти перемены каждый раз, когда приезжаю в Париж и останавливаюсь в отеле Crillon. В шестидесятые, когда я обозревала новые коллекции для Vogue, как-то вечером я приехала в Crillon, когда там собралась вся Республика Чад. Они имели совершенно библейский вид в этих тюбетейках и длинных одеждах в пол, расшитых золотом и серебром.

В следующий раз, несколькими годами позже, я поселилась в Crillon, когда туда заехала вся Африка – ну правда, вся Африка. Воссоздался антураж примерно сорока стран. Постояльцы говорили на французском и английском. Мужчины были в красиво скроенных французских костюмах и рубашках с французскими манжетами и отличались безукоризненными манерами.

А как вечером выглядели женщины! Они были чрезвычайно привлекательны. Все до одной походили на богинь с Нила. Светилось что-то древнее, и волшебное, и восхитительное в их чудесных золотых кольцах, их красивых чертах, их шикарной бархатистой коже. В них чувствовался характер.

Затем, на следующий день, прибыло большое начальство из третьего мира: пять президентов и один император. Просто фантастика. Одежда! Украшения! Личная охрана! Представители охраны в Crillon – это всегда что-то особенное, ведь там постоянно останавливались правители. Я люблю мужчин, работающих в охране, – просто обожаю. Едва ли они находятся там ради меня, но в момент, когда я выхожу из лифта и двадцать мужчин поднимаются с мест, я ощущаю себя в полной безопасности.

С отъездом африканцев наступила тишина, казавшаяся почти мистической. А дальше, через два дня, появились арабы! Бог мой, они оказались шикарнее всех прочих – и все являлись гостями президента Франции. Даже не представляете, как красиво они были одеты. И выглядели такими свежими. Я словно очутилась на показе самых ослепительных белых одежд, которые мне только доводилось видеть. Под верхним слоем они носили эти чудесные кушаки багровых и лиловых оттенков. Молодые, стройные, красиво сложенные, с прямыми носами и ухоженной бородой. А какая походка! Quelqu’uns[45]45
  Важные персоны (фр.).


[Закрыть], вне всяких сомнений.

Тем вечером они к тому же все надели джеллабы[46]46
  Джеллаба – традиционная берберская одежда, вариант длинной туники свободного покроя с широкими рукавами и остроконечным капюшоном.


[Закрыть]. Коричневые. Сотни коричневых джеллаб! Хорошо, это были не совсем джеллабы и не совсем кафтаны… Некая разновидность верхнего платья из тонкой коричневой шерсти с золотой отделкой. Не знаю точного названия, но знаю, что они все нарядились в такие, и мне тоже захотелось. Я чуть не написала своего рода письмо от поклонницы с признанием, что всю жизнь мечтала о подобной вещи в коричневом цвете. Мне необходимо было как-то донести это до них.

Ах, что за мужчины! Великолепные джентльмены! Они смотрят строго перед собой и никогда вас не замечают. Само собой, они богаты – ужасающе. И ни одной женщины в поле зрения! Как хотелось бы мне стать наложницей, спрятанной где-то далеко в пустыне и освобожденной от необходимости о чем-либо беспокоиться…

Вы, должно быть, заметили, что я говорю попеременно о чернокожих и арабах. Однажды, когда в Метрополитен-музее проходила русская выставка, позвонил мой друг Уитни Уоррен из Сан-Франциско и спросил, может ли он привезти оттуда в качестве зрителей своих друзей Романовых. Вскоре он приехал с друзьями – приятными, обаятельными людьми, – и они направились прямиком к темнокожему парню, который участвовал в нашей выставке. Они остановились перед этим красивым, высоченным манекенщиком совершенно завороженные.

– Madame, – сказал кто-то из них на французском, как любой русский эмигрант, – c’est un arabe![47]47
  Мадам, это араб! (фр.)


[Закрыть] Как мы любили наших арабов!

Разумеется, этот чернокожий был таким же арабом, как и я… Но это очень по-русски. Вспомните темнокожих, игравших важную роль в ранних балетах Дягилева, вспомните замечательную книгу Пушкина «Арап Петра Великого». Бабушка Пушкина, как вам известно, была черной. У входа в любой царский дворец стоял настоящий чернокожий, огромный, обожаемый всей монаршей семьей, который открывал и закрывал двери, не позволяя чудовищному холоду врываться внутрь.

Их увековечивали в ювелирных украшениях – в России, в Венеции, в восемнадцатом и девятнадцатом веках.

Я не показывала свои миниатюрные африканские головы с эмалевыми тюрбанами от Cartier? Мы с Баба Люсинж любили носить их целыми рядами. В конце тридцатых годов это был подлинный парижский chic. Переехав в Нью-Йорк, я договорилась о том, чтобы парижский Cartier продавал эти головы нью-йоркскому Cartier; и что я могу сказать: гонка через океан – не забывайте, их переправляли на морских судах, – была неистовой. Украшения Cartier стоили весьма дорого, но Saks[48]48
  Речь о знаменитом нью-йоркском универмаге Saks Fifth Avenue. Прим. науч. ред.


[Закрыть] выпустил копию и продавал ее по тем временам примерно по тридцать долларов за штуку – и отличить копию от оригинала было невозможно. Так что я купила реплики и носила их вместе с оригиналами в качестве украшений – буквально усыпанная черными головами!

Мне говорят, что носить подобное уже не считается признаком хорошего вкуса, но я подумываю возродить эту моду. А почему нет? Мне кажется, чернокожие, которых я вижу сейчас в городе, получат удовольствие от осознания, что они – живое воплощение самых красивых вещиц в мире. Мои спутники удивляются: «Что ты затеваешь? Что пытаешься доказать?» Но я думаю, что чернокожие будут просто чертовски довольны. Они обладают великой значимостью.

Глава восьмая

Я носила черные головы так, как Пегги Хопкинс Джойс[49]49
  Пегги Хопкинс Джойс (1893–1957) – американская актриса, танцовщица, натурщица, известная яркой жизнью, браками с богатыми мужчинами, разводами, скандальными романами, коллекцией бриллиантов и мехов.


[Закрыть] носила бриллианты. Она была хорошенькой блондинкой – охотницей за деньгами и всеобщей любимицей в двадцатые и тридцатые годы. Бог мой, вы никогда не видели такого количества бриллиантов, каким обладала Пегги Хопкинс Джойс! Крупные, с огранкой «Багет». Господи, какой она была яркой и привлекательной! Разумеется, как у всякого, кто пьет слишком много шампанского, у нее начал появляться второй подбородок, но фигуру она сохраняла прекрасную. А к парням испытывала неподдельный интерес.

Пегги славилась талантом вытягивать деньги из мужчин, проводивших с ней время. На улице ее всегда ждала машина – в чужую машину она не садилась. Вы уезжали из Ritz на ее авто, приезжали к ней на ужин или что-то другое, а затем возвращались в Ritz. Выйдя от нее на улицу, вы встречали ее взгляд: «Что ты оставишь Джорджу?» Джордж – шофер, который открывал двери. Пегги знала, с кем имеет дело – отнюдь не с уличными мальчишками. Поэтому она спрашивала: «Что ты оставишь Джорджу?» И даже не думайте отделаться суммой меньше ста долларов! Как минимум семь или восемь мужчин рассказывали мне это. Только представьте, какие это деньги в то время – сто долларов!

Джордж, полагаю, не был простым шофером. Скорее, он выполнял обязанности того, кого сегодня мы называем «личным водителем». Большая привилегия в наши дни – иметь личного водителя. Этот человек за вами присматривает. Он вам как друг. Называет вас по имени, и вы его тоже. Раньше шоферов одевали как следует: меха зимой, первоклассная фуражка. И обращались к ним по фамилии: Поллард, Перкинс. Пегги этого не делала – она использовала свои методы и средства.

Что это было за поколение! Эра мартини. Человек выходил из машины у вашего дома, чтобы навестить вас, немного покачивался из стороны в сторону, а затем падал на тротуар. Вы возвращались домой, а он лежал там. При этом шофер или водитель такси неизменно приезжал за ним. Каким же отвратительным был этот мартини двадцатых годов. Если я налью вам джина с каплей вермута – размером не больше булавочной головки, – это и будет мартини. Людей, которые пили его, уносили домой обычно в бессознательном состоянии. Я говорю только о двух-трех годах, когда вела довольно разгульную жизнь, пока не вышла замуж. Никогда раньше я не видела, чтобы люди столько пили. Так что я не испытываю и мало-мальского интереса к алкоголю, но понять пьяниц могу.

А потом, конечно, грянул сухой закон. Безумная затея. Попробуйте запретить мне сделать глоток чая, и я выпью весь чайник. Рузвельт знал, что нужно предпринять: отменить. Сегодня трудно поверить, что сухой закон вообще существовал – он кажется небылицей.

В 1931 году, как раз посреди всего этого, я на несколько дней приехала из Англии в Нью-Йорк без Рида. И влюбилась в заведение под названием Abbaye[50]50
  Аббатство (фр.).


[Закрыть], которое являлось тем, что тогда называли bottle club[51]51
  Дословно – «бутылочный клуб».


[Закрыть]. Войти в него вы могли только после того, как некто изучил вас в дверной глазок. Вы спускались по длинным, чрезвычайно темным лестничным пролетам, держа в руке собственную бутылку, содержимое которой вам потом подавали в бульонницах. Люди тогда выпивали по литру бульона.

Это происходило после биржевого краха, и все же те времена в Нью-Йорке были роскошны. Ни одного из моих друзей, с которыми в одну из ночей я оказалась в Abbaye, обвал, казалось, не коснулся. И вы поймете почему, когда я назову этих людей: Томми Хичкок – величайший игрок в поло всех времен – и его очаровательная жена Пегги, Аверелл Гарриман, Сонни Уитни и его божественная жена Мари – мастера поло, и еще несколько мужчин. Итак, мы на месте… Компания богатейших и элегантнейших людей – тех, у кого имелись деньги в банке, это вам не биржевые брокеры, – и каждый из нас шикарно одет к ужину. Я была без ума от Abbaye: от размера комнаты – очень тесной, от музыки и, конечно, от привкуса опасности, ведь мы находились в подпольном баре и делали нечто противозаконное; сам алкоголь меня не так уж интересовал, но нельзя отрицать, что в ситуации таилось нечто притягательное. Все полнилось шиком и весельем и весьма меня увлекало. Там, в этой маленькой комнате, сочетались лучший из миров и худший: приятный баланс, если любишь ночную жизнь – а я любила ее всегда.

Итак, в Abbaye мы пили и пили бульон – бульону не было видно конца. Один мужчина из нашей компании – обаятельный ирландец по имени Джим (не могу вспомнить его фамилию) – решил как следует напиться. Не подумайте, будто это выглядело ужасно. Позже он как сквозь землю провалился, но до того мы всегда видели его пьяным и всегда божественным. Так вот, в ту ночь он посмотрел в другой конец комнаты и спросил:

– Вы видите то же, что и я?

А видел он девушку с прямыми рыжими волосами до плеч, челкой, с темными миндалевидными глазами и в шикарном красном платье. Он пересек комнату, чтобы позвать ее танцевать. Совершенно пьяный, он мог стоять, ходить и все в этом роде, так что продолжал беседовать с ней, ведь именно так в то время знакомились со случайными девушками. Мужчина настаивал, даже если она говорила: «О, это так мило с вашей стороны, но, видите ли, у меня только что началась эта ужасная мигрень».

– Ну правда, Джим, – сказала я, когда он вернулся за наш столик, чтобы дозаправиться, – тебе стоит взять себя в руки. Ты хоть понимаешь, кто сидит рядом с ней?

– Какого черта меня должно интересовать, кто там сидит? – ответил он. – Эта девушка для меня.

И он подошел к ней во второй раз, а мужчина, что сидел с ней, встал, и его головорезы тоже встали – а в руках у них пушки, пушки, пушки. Это был гангстер Легс Даймонд, а девушка – его знаменитая подруга Кики Робертс. Легс распахнул свой плащ. На его груди красовались два револьвера в кобуре. Он похлопал по ним. Великолепная синхронность. Элегантность движений. Его дружки были наготове. Малыш Нельсон, Милашка Флойд… Не помню всех. Но я помню ту ночь. Как и наш друг. Он вернулся очень тихо, сел на свой стул и выпил еще миску бульона или около того.

Следующим вечером мы снова пришли в Abbaye – все той же маленькой изысканной толпой, – и все гангстеры, вся мафия города находились там. Отличие заключалось лишь в том, что на этот раз никто из сидящих за нашим столиком их не беспокоил. Мы все поняли. Мы сидели, хохотали, прекрасно проводили время. Могло быть уже полтретьего ночи, могло быть и полчетвертого – в то время я часто не спала ночь напролет и никогда не знала, сколько времени, – когда вдруг весь свет погас. Включился снова – и опять темнота. Опять включился – опять темно. Мы все знали, к чему свет гаснет три раза, – это полиция! Все фляжки исчезли, бульон был выпит залпом, в одну минуту все стало до противного comme il faut[52]52
  Как полагается (фр.).


[Закрыть] – присутствующие просто сидели за небольшим ужином. Посреди комнаты встали три полицейских.

– Леди и джентльмены, – сказал один из них, – чеков не будет, просто тихо уходите. И когда я говорю «тихо», – все трое держали наготове свои пулеметы, – это значит тихо.

И мы вышли. По тесному темному холлу, за дверь – на тротуар, переступив через троих мужчин, которые истекали кровью на ступенях. Судя по всему, их застрелили из пушек с глушителями, поскольку мы ничего не слышали. Другого пути наружу не нашлось, так что мы аккуратно перешагнули их, чтобы оказаться на улице.

Я отчетливо помню, в чем была той ночью: белое атласное платье и белые атласные слиперы. Разумеется, в то время все наряжались. Вы наряжались, отправляясь в Гарлем, наряжались, отправляясь в подпольный клуб. Что ж, идти домой в забрызганных кровью белых атласных слиперах… Никогда не забуду ее – ту самую ночь в Abbaye.

Конечно, период сухого закона был временем больших треволнений. Все потому, что под запретом употребления алкоголя вы пили все, что попадалось под руку. Люди могли пойти в ванную, чтобы глотнуть «Листерина»[53]53
  «Листерин» – торговое название антибактериального ополаскивателя для рта, содержащего спирт.


[Закрыть]! Да чего угодно, что содержало хоть каплю алкоголя. Какие красавцы-мужчины жили в ту эпоху. Многие из них умерли из-за выпивки. Надолго их не хватало.

Мы с Ридом большую часть времени, пока существовал сухой закон, проводили в Лондоне, но летом 1928-го остановились в доме моего свекра в Брюстере, штат Нью-Йорк. Я сидела на газоне со своим малышом Фреки. Это было божественно! Вы знаете, какие чувства испытываешь к своим детям. Он лежал на солнце, коричнево-красный и очень словоохотливый. Всегда смешливый, всегда обаятельный. И такой крупный! Он весил больше пяти килограммов при рождении, только подумайте! Как вы понимаете, я тот еще интересный случай. Моя история беременности и родов фигурировала во всех медицинских исследованиях из-за моих миниатюрных размеров. У меня двое детей: Тимми появился на свет за четырнадцать минут, Фреки – за семь. До того – никакой боли или чего бы то ни было. Они просто родились. Раз, и готово! Весьма удобно. Прямо скажем, мои размеры ни на чем не отразились. Я просто знала, что другого пути нет.

Так вот, я сидела там под солнцем, болтая со своим любимым мальчиком, когда этот шикарный мужчина подъехал на машине, вышел, направился прямиком к дому – я все это время оставалась на газоне – и исчез внутри с довольно внушительным ящиком. Затем вновь показался и подошел к нам. Он уточнил:

– Миссис Вриланд?

Я ответила:

– Слушаю.

На нем была красивейшая одежда замечательного кроя и красивая шляпа. В те дни мужчины носили федоры. А Брюстер тогда был эдаким сельским местечком: три грунтовых дороги и все в этом духе. Мужчина сказал:

– Я Джо Палука. Вожу запрещенный алкоголь вашему мужу. Мы с Ридом большие друзья. Рад с вами познакомиться. Какой красивый у вас ребенок, – и бла-бла-бла.

Я в это время думала: «Боже, что за чудесная одежда. Эти итальяшки знают, чего требовать от своих портных». Он был совершенно очарователен. Я предложила:

– Садитесь рядом. Совсем ни к чему торопиться обратно в Нью-Йорк.

Так мы сидели там, разговаривали и… догадайтесь, что случилось! Где-то наверху послышалось слабое гудение, мы подняли головы, и над нами пролетел Чарльз Линдберг! Он держал путь в Париж. Чарльз Линдберг. Я всегда уверяла Фреки, что это хороший знак. Мы посмотрели вверх и увидели тот самолет. Само собой, в те времена самолеты не сновали по небу туда-сюда. Я говорила Фреки:

– Что за чудесный был момент: сидишь на солнце с ощущением безоговорочного счастья, хихикаешь, пускаешь пузыри и дурачишься по-детски, рядом – контрабандист твоего отца, и Линдберг пролетает над головой!

Глава девятая

Вам стоило бы поболтать с Джозефом, моим массажистом. Это человек, который знает закулисье. Это человек, который прожил жизнь. Он был массажистом Мистангет[54]54
  Мистангет, настоящее имя – Жанна-Флорентина Буржуа (1875–1956) – французская певица, актриса, клоунесса-конферансье, прозванная «королевой парижского мюзик-холла», впоследствии – художественный руководитель кабаре «Мулен Руж».


[Закрыть], Жозефины Бейкер… Слушайте, да он жил в Букингемском дворце!

Когда у Жозефины Бейкер случился чрезвычайно неприятный инцидент во время выполнения шпагата в «Казино де Пари» и она порвала все связки вот до сих пор, Джозеф, получив разрешение у королевы Марии, перебирался трижды в неделю через Ла-Манш – и вернул все в первоначальный вид. Он таков до сих пор. Просто в его руках есть какая-то исцеляющая сила.

– А теперь, Джозеф, – говорю я, – расскажи, что ты делал для королевы Марии?

– О, мадам, – отвечает он на тяжелом гортанном французском с эльзасским акцентом, – она каждый день открывала по шестнадцать базаров – просто невыносимо!

– Да, – соглашаюсь я, – поэтому ты массировал ей ступни.

– Нет, мадам! Я массировал все! Я начинал… вот отсюда.

– И что на ней было?

– О, мадам…

– Давай же, Джозеф, что на ней было?

– Ничего.

– Нет, Джозеф, я тебе не верю. Королева Мария никогда, никогда не позволяла себе массаж нагишом.

– Мадам, уверяю, когда я массировал ее, на ней не было ничего!

Я заводила этот разговор каждый раз, когда видела Джозефа.

Но это не то, чем принято делиться. Вы не можете сказать: «Мой массажист поведал мне об этом». Хотя почему нет?

Зато я могу рассказать, каково это – быть представленным ко двору. Это нечто. Требовались долгие часы просто для того, чтобы попасть на место. Поэтому с собой брали еду и фляжку. И приходилось сидеть в автомобиле целую вечность, ибо в придворцовой аллее образовывалась пробка из машин, а весь Лондон заглядывал к вам со словами: «Приветствую, дорогуша!» или «Всего хорошего, милашка!» – и говорил прочие изумительные вещи, характерные для кокни.

А потом вы оказываетесь там, и, на мой взгляд, нет в мире ничего более удивительного. Церемония проходит в огромной квадратной комнате, тронном зале – я всегда считала тронный зал красивейшим местом, – в дальнем конце которого располагается помост. На одном краю помоста стоят шотландцы в своих тартанах[55]55
  Тартан – шотландская клетчатая шерстяная ткань и изделия из нее.


[Закрыть], в обуви на длинных шнурках, в бархатных дублетах, с кинжалами и спорранами[56]56
  Спорран – кожаная сумка-кошель, которую носят на поясе.


[Закрыть]. Их носят, чтобы прижимать килты к ногам, иначе ветер будет раздувать их. К слову, ветер действительно их раздувает. Уж поверьте. Мы с сестрой много чего узнали в Шотландии. Когда джентльмен наклонялся, чтобы подбросить торфу в огонь… мало что ускользало от наших глаз.

Словом, шотландцы стояли при полном параде, и еще там были два монарха: король Георг V и королева Мария – полагаю, самые царственные особы за всю историю. Ничего не имею против нынешней королевы, но в тех двоих было нечто абсолютное, потому что они являлись императором и императрицей Индии и потому что солнце никогда не закатывалось на английской земле. А на другом краю помоста находились индийцы – тоже при полном параде, но по-своему: в сапфирах и жемчуге – они обладали несметными запасами жемчуга, – в изумрудах и рубинах. Парча, туники, шаровары – картинка рисуется, пожалуй, слишком турецкая. В любом случае так выглядела роскошь во всей своей красе.

Непосредственно рядом с тронами стоял юноша лет семнадцати. Никогда не видела его раньше. Цвет его кожи в точности повторял цвет лепестков гардении. Гардения не абсолютно белая. У нее есть легкий кремовый оттенок. Нельзя о белом человеке сказать, будто у него кожа цвета гардении. Но у этого юноши была именно такая. А глаза – черные. Из одежды – плащ восемнадцатого века из белой парчи с бледными голубыми, розовыми, зелеными и желтыми цветами. Плащ доходил до колена, а из-под него виднелись узкие брюки из белого атласа. Голова совершеннейшей красоты, с намотанным тюрбаном, казалась широкой при своем небольшом размере – у него было маленькое лицо. Так я впервые увидела Али Хана[57]57
  Принц Али Салман Ага-хан (1911–1960) – сын султана Ага-хана III и светская личность, жокей, муж актрисы Риты Хейворт; постоянный представитель Пакистана при ООН с 1958 по 1960 год и заместитель председателя Генеральной Ассамблеи.


[Закрыть].

Но вспоминаю я об этом только для того, чтобы рассказать вам о человеке, который стоял на помосте еще ближе к их величествам.

Однажды вечером, за несколько лет до этого события, Лео д’Эрлангер пригласил нас с Ридом на ужин в заведение, которое в те времена называлось «клубом». Это не был классический мужской клуб вроде White’s или Boodle’s. Наш «клуб» походил, скорее, на бордель – не из-за того, для чего предназначался, а потому, что не имел никакого заметного входа или выхода. Место наподобие того, где Джон Пирпонт Морган[58]58
  Джон Пирпонт «Джек» Морган (1867–1943) – американский банкир, сын предпринимателя и финансиста Джона Пирпонта Моргана.


[Закрыть] мог роскошно поужинать в обстановке полной приватности. Вы идете к боковой двери, а она скрыта… Лео собирался ужинать там с каким-то потенциальным партнером по бизнесу и попросил нас прийти в качестве поддержки.

Того мужчину звали Нубар Гюльбенкян. Его отец – финансист Галуст Гюльбенкян по прозвищу Господин Пять Процентов – человек, заработавший миллиард долларов или около того. Я узнала, что Галуст владел самой большой в мире коллекцией китайского искусства и, собирая шедевры Востока, взялся еще и за фантастические полотна европейских мастеров, которые сейчас знают повсюду, подобно картине Рубенса, на которой чернокожий слуга держит зонт над своей хозяйкой, и прочим. Само собой, я была под впечатлением.

Не могу сказать, что сын так же впечатлял, хотя ничего отталкивающего в нем не проявлялось. Однако по какой-то причине он увлекся мной. С тех пор, встречая меня где-то в Лондоне – в ночном клубе или в вестибюле театра во время антракта на очередной премьере, – он привлекал к себе много внимания.

– Диана! – кричал он через все помещение, раздирая в клочья платок.

– Ну правда, Диана, – подхватывали мои английские друзья, понижая голос, – здесь человек, которого ты подцепила!

– Я его не цепляла, – отвечала я. – Нас познакомили.

Дальше этого мы с ним не зашли. Позже он обрел лоск: всегда носил в петлице зеленую орхидею, – но к тому моменту практически исчез из моего поля зрения. Было всего несколько подобных эпизодов в театрах и ночных клубах – сущая ерунда.

Вернемся к королевскому двору. Я как раз делала реверанс королю Георгу и королеве Марии. Я любила реверансы. Меня воспитали по-английски, не забывайте. А еще я люблю размять конечности. Я опустилась в реверансе, после чего, конечно, требовалось поднять себя. Живя в Лондоне, вы не можете ограничиться коротким кивком, вы долго приседаете, а затем проделываете обратный путь, выпрямляясь. Я как раз выпрямлялась, когда мои глаза вдруг округлились, заметив одну из самых шикарных королевских драгоценностей в мире. Стоит увидеть этот камень, и вы уже никогда его не забудете. У него необычайная огранка, похожая на зеркальную, – то есть камень плоский, как при огранке «Багет». Не спорю, ценность алмазу придает его толщина. Однако я описываю камень, имеющий форму яйца, но срезанный так, что свет, невероятно чистый, просто лился из него потоком. Я уставилась на этот камень. Едва ли я могла закончить свой реверанс.

Наконец я обратила внимание на владельца этой драгоценности. В огромном черном тюрбане, в роскошной черной джеллабе… мой друг Нубар Гюльбенкян собственной персоной. Я была несказанно удивлена: человек, который звал и конфузил меня во всех театральных вестибюлях, стоял сейчас подле трона. Не уверена, что поразило меня больше: позиция, которую занимал этот мужчина, или изумительная драгоценность на нем. Почему он носил ее, я не знала.

Затем камергер, бывший большим другом Адель Астер Кавендиш[59]59
  Адель Астер (1896–1981), она же леди Чарльз Кавендиш, – американская актриса, танцовщица, старшая сестра Фреда Астера и его партнер по эстраде.


[Закрыть], – обаятельный парень в бриджах, одетый ко двору с иголочки, – подошел ко мне и сказал:

– Адель сообщила, что сегодня вечером вас представили ко двору. Могу я проводить вас на дипломатический фуршет, где будут ужинать придворные господа и дамы?

Естественно, я была enchantée[60]60
  В восторге (фр.).


[Закрыть].

Итак, мы вошли. Внутри были предусмотрены ненавязчивые развлечения, и эти симпатичные маленькие бутербродики, и бульон… Никогда не забуду. И вот, бог мой, этот мужчина по фамилии Гюльбенкян, который срамил меня в каждом театральном вестибюле, в каждом ночном клубе, который кричал через весь зал в ресторанах, прошел мимо, перед глазами моих роскошных друзей, и просто проигнорировал меня… Будто никогда раньше не встречал – никогда! Он прошел мимо, словно я какое-то белое отребье.

Конечно, он преуспел при дворе, потому что был наикрупнейшим и наиважнейшим. Он владел нефтью и всем тем, в чем нуждался имперский бизнес, и поэтому ему отвели столь фантастическую позицию на помосте. Это, скорее всего, объясняет в том числе и ту драгоценность.

– Слушайте, – сказала я своим английским друзьям позже, – вы просто не понимаете, с чем приходится иметь дело вашей империи. Это понимают только король Георг и королева Мария. Их не проведешь. Они знают, что к чему. Вот почему солнце никогда не садится!

Как вы можете видеть, я придерживаюсь весьма высокого мнения о королевской семье.

Прошу прощения, что никак не закончу с королевой Марией, но я была от нее без ума. В Лондоне мне приходилось видеть ее по три раза в неделю, потому что она любила те же магазины, в которых бывала я. Старый господин, владевший одним из них, однажды сказал:

– Существует разница между вами и ее величеством королевой, мадам, если вы не против услышать об этом. Разница вот в чем: когда вам нравится вещь, вы просите ее продать. Но когда ее величество появляется здесь, мы убираем лучшее с глаз долой, потому что она ожидает получить все даром.

Она и правда пользовалась тактикой «бей и беги». Просто брала, что нужно.

Однажды в период жизни в Лондоне я покупала что-то – полагаю, фарфор – в магазине Goode’s на Саут-Одли-стрит. Goode’s – самый процветающий магазин в мире. В какой-то момент продавец сказал:

– Извините, мадам, сейчас зайдет ее величество. Не могли бы вы сделать шаг назад всего на минуту?

Мы находились в зале с очень дешевыми вазами – стеклянными. Не знаю, бывали ли вы в Goode’s, но магазин этот весь состоит из маленьких комнаток – так получается больше стен, на которых можно выставить товар. И я отступила.

Она выглядела очень по-королевски. В тот день была в голубом. Все сочеталось: светло-голубой лисий мех, светло-голубой английский костюм, светло-голубые лайковые ботинки на шнурках. И светло-голубой ток. Я шагнула назад. И, боже мой, какая-то часть моего пальто или мой рукав – на мне было объемное твидовое пальто, подбитое мехом, – задели стеклянную вазу, и каждая стеклянная вещица по обе стороны от нее задела еще по одной, и все это стекло разбилось вдребезги. А я, подобно своего рода распятой фигуре, замерла посреди всего этого на фоне стены. Это было слишком жутко! Королева прошла мимо и посмотрела на меня, словно говоря: «Да уж, в наше время мы все в делах!» Конечно, она прошла мимо безо всяких комментариев, но одарила меня весьма говорящей улыбкой. Наверняка подумала, что я отменная домохозяйка, чрезвычайно занятая своим домишком.

Она всегда носила комплекты в одном цвете. Ток. Вы знаете токи королевы Марии. Лисий мех. Костюм. Обувь. Все одного цвета: светло-голубой, бледно-лиловый, иногда кремовый, иногда белый, светло-зеленый, светло-розовый. Она имела наряды в каждом из перечисленных цветов.

Я сказала своему отцу:

– Угадай, кого я видела сегодня днем, – королеву Марию! – И описала ее.

Папа ответил:

– Никогда не выносил Текских. Много болтаются без дела. – Свел к нулю целую семью – немецких корней, как вам известно, – и переключился на другую тему.

Я находила ее великолепной. Просто великолепной! Она несла такую ношу. Должно быть, ужасно уставала со всеми этими базарами, светскими приемами в саду и прочим. Но я не считаю все это скучным. У вас есть все, что вы хотите. Никто не встает у вас на пути. Все дела выполняются, что замечательно. А вы делаете только то, что можете, и делаете много, и требуете многого от других. Я не прочь быть Елизаветой I[61]61
  Речь о Елизавете I (1553–1603) – королеве Англии и Ирландии с 1558 года, последней представительнице династии Тюдоров на английском престоле. Время ее правления называют «золотым веком Англии» в связи с возросшим значением Англии на мировой арене и расцветом культуры.


[Закрыть]. Она была неподражаемой. Окружала себя поэтами и писателями, жила в Хэмптон-корте, держала маленькое стадо пятнистых пони с длинными хвостами. Хвосты и гривы этих животных красили в цвет ее волос – вы знаете, что такое королевская кровь, – рыжий! Она правила маленькой Англией и мечтала об империи! Она на вершине моего списка. И мне нравится ее одежда. Ей требовалось четыре часа, чтобы одеться, – у нас много общего! Нет, я вовсе не прочь быть и государственным служащим: с хорошей зарплатой, хорошим домом, на хорошем счету. Отнюдь. Все это мне более чем подходит.