Текст книги "Отражения нашего дома"

Глава 9

Иногда, когда душевные силы истощаются до предела, я перевожу часы назад и перематываю пленку. Именно на этом я ловлю себя сейчас. Возвращаюсь во времена детства, когда я капризничала, не желая ложиться спать, а падар рассказывал мне сказку о любви. Сначала приносил себе и мне по чашке горячего ромашкового чая с корицей и мое любимое пушистое одеяло. Я укутывалась и смотрела на мерцающие звезды, которые мы с мадар приклеили к потолку прошлым летом. Это было еще до домика на дереве, самого трогательного момента в моих воспоминаниях, когда мир был идеален.

Падар рассказывал:

«То ли было это, то ли не было. Жила-была красивая девушка по имени Лейли и ее лучший друг Меджнун. Они любили друг друга с самого детства, с той минуты, когда впервые встретились».

Меджнун во всеуслышание объявил о своей горячей привязанности к Лейли, но, как и во всех великих историях любви, судьба уготовила им иную участь. Влюбленные расстались. Навсегда.

В детстве история Меджнуна и Лейли наполняла меня благоговением. Я держалась за эту сказку, когда часы возобновили свой ход, когда я стала старше и жизнь утратила совершенство, заметно усложнилась. Я держалась при каждом взлете и падении хоровой партии, при каждом обрыве строфы. Держалась, даже когда это причиняло боль.

Тогда, давным-давно, мне казалось, эта история означает: никогда не расставайтесь с любимыми.

А теперь мне думается, что главный смысл сказок падара полностью ускользнул от меня. Что, если это был урок? Предостережение о том, что такое любовь или чего ожидать, если тебя кто-то любит, не важно кто – отец или мать, брат или сестра.

Или друг.

Моя рука нащупывает выключатель на кухне у Сэма. Передо мной стоят две кружки и две тарелки – на одной яйцо и шпинат, на другой вафля «Эгго». Два моих любимых блюда на завтрак. Сэм сидит на кварцевой стойке, откинув голову и закрыв глаза, словно размышляет над трудной задачей.

Я знаю, о чем вы думаете. Как я могла быть такой бесчувственной к Сэму? Могу найти только одно объяснение: между Сэмом и мной произошло гораздо больше, чем одна вчерашняя ночь. Он открывает глаза, и мы смотрим друг на друга. Нам нечего сказать – и нужно сказать все. Я понимаю: та боль, что теснит мне грудь, гадкое и искаженное чувство, поселившееся там в годы разлуки, которую я сама же и посеяла, будет только разрастаться. Даже когда мы сидим бок о бок. Даже когда он смотрит, как я откусываю яйцо и вафлю, запиваю чаем и кофе. Я знаю, мы никогда не были так далеки, как сейчас. Но таков уж заведенный порядок, таким всегда бывает рисунок танца.

Как всегда, первым нарушает молчание Сэм.

– Я на тебя страшно зол.

– Знаю. – Сжимаю в ладонях кружку с Тихиро и рассматриваю рябь на поверхности чая. – Моя запасная пижама хранится у тебя под…

– Под раковиной, в левом углу. – Сэм стучит ногами по кухонному острову. – Мама, наверное, забыла, что она там. Так что, считай, тебе повезло.

Вспыхивают десятки воспоминаний. Утренний свет просачивается сквозь белые шторы и окутывает ореолом плечи Сэма. Вижу, как во втором классе мы с Сэмом и его мамой на этом самом столе сооружали вулканы. На заднем плане мадар настойчивым голосом разговаривала по телефону. Много дней мы провели растянувшись на кафельном полу среди разложенных вокруг карточек и учебников. Ужины с его семьей, когда падар опять не приходил домой и мадар всю ночь бесцельно разъезжала на машине. Сидели бок о бок на веранде, только Сэм и я, болтали ногами, ничего не говорили, глядя сквозь облачную ночь на смутные силуэты в окне моей кухни, кружащиеся в сердитом танце.

Прихлебываю, жую, глотаю. Упрямо не обращаю внимания на то, что я все сильнее и сильнее чувствую себя чужой.

– Злюсь, потому что не знал, – доверительно говорит Сэм, словно раскрывает секрет, – не случилось ли с тобой чего-нибудь. Вчера ночью. Ты меня полтора года близко не подпускала, ничего не объясняя. Я не понимал, что стряслось с тобой тогда, и сейчас это было словно дежавю. И я хочу, – он поднимает глаза на меня, – хочу, чтобы ты…

«Снова стала прежней. Как до той ночи».

Собираюсь возразить ему, но не могу. Почему? Если бы я знала. Чем дольше он смотрит вот так, тем труднее оставаться на месте. Вот бы схватить свои вещи, выскочить за дверь и убежать подальше…

Сэм осторожно забирает кружку у меня из рук, словно пытается сказать: «Если хочешь уйти, я тебя не держу». В его бирюзовых глазах отражается воспоминание, которое я бы стерла из его памяти. О той ночи, что перечеркнула нашу дружбу и превратила его добрые слова в зависть, окутавшую тьмой мое сердце. Ну как я могу сказать ему о своем желании иметь все то, что есть у него?

За все девять лет, что я знакома с семьей Сэма, ни разу не видела, чтобы его родители ссорились или тем более повышали голос. Они никогда не забывали о днях рождения, выпускных или школьных концертах. Никогда не обрывали жалобы своего сына резкими отповедями вроде «Думаешь, тебе хуже всех?» или «Ты даже не знаешь, что такое настоящие переживания». Родители Сэма старались понять его, даже если ради этого приходилось на время забыть о собственных чувствах, – идея, в те дни совершенно немыслимая для моей семьи.

И горькая правда состоит в том, что я не моргнув глазом обменяла бы свою разбитую семью на его идеальную. Даже если из-за этого ему придется страдать. Даже если при взгляде на меня его сердце сжимается.

Я никогда ему этого не скажу.

– Сара, ответь мне еще вот на что. – Сэм отставляет чашку и берет в ладони мои холодные руки. – Что ты видела ночью в том доме?

– Правду. – Я приглушаю голос, боюсь, что секрет перелетит через улицу, попадет прямо во внимательные мамины уши, в уши всех дочерей биби-джан, живущих в этом квартале. – Девочка в том доме – одиннадцатая дочь.

– Ого!

Я чуть не фыркаю и запускаю пальцы во влажные растрепанные волосы. Сплетаю и снова расплетаю, опять и опять.

– Какой содержательный ответ! Я рассказала тебе тайну, которая может навсегда изменить жизнь моей семьи, а у тебя только и есть что «ого»?

– Ты могла бы рассказать мне не в трех словах, а поподробнее. – Сэм убирает мои тарелки с недоеденным завтраком. – Поэтому да. Ограничусь кратким «ого». – Вода создает завесу белого шума. Ровный плеск дарит спокойствие. – Каков будет следующий шаг? – Тарелки со звоном опускаются на сушилку.

– Наверное, надо ее найти. – Кручусь на табуретке. – Но даже не знаю, с чего начать. Когда пытаюсь донести это до мамы, она всякий раз смотрит на меня так, будто я все сочинила, чтобы привлечь ее внимание.

– А откуда ты знаешь, что она, гм, еще жива?

От этого честного вопроса по коже ползут мурашки. В горле трепещет досада. Прокашливаюсь.

– Потому что я видела там и бабушку, а она, насколько помню, очень даже жива. – Вскакиваю с табуретки. Разум словно завернули в пушистое одеяло. Надо скорее идти домой. Проверить, как там биби-джан. Уйти как можно дальше от покрасневшего лица Сэма.

– Прости, я не хотел. – Он идет ко мне, по локтям стекает мыльная пена. – Просто… У тебя никогда не возникало вопроса, почему вообще твоя бабушка предпочитает хранить тайну? Если бы она хотела поставить в известность всю семью, разве не рассказала бы?

– Ты на что намекаешь? – огрызаюсь я. – Что она бросила беззащитное дитя на произвол судьбы?

– Такую возможность нельзя исклю…

– Моя бабушка никогда не бросила бы своего ребенка. По собственной воле – уж точно нет. – Биби-джан – центр притяжения маминой семьи. Она ни за что бы не сделала ничего столь непростительного. – В этом доме что-то произошло. Что-то разлучившее их. И я хочу докопаться до истины, желательно без твоих неуместных комментариев.

– Сара, я только хочу помочь. Не имел в виду ничего плохого. Просто размышлял.

Разворачиваюсь на пятках.

– А кто просил тебя, Сэм, помогать мне? Кто просил лезть не в свое дело? Уж точно не я.

– Не ты? Серьезно? – спрашивает он. – Тогда зачем ты сюда явилась?

– Чтобы прояснить обстановку и вернуть машину. Что я и сделала.

– Если так, то могла бы просто оставить ключи на подъездной дорожке, мы оба это знаем. – Сэм всматривается в мое лицо, пытается понять, что мной движет. В его глазах вспыхивает озарение, и я нервно моргаю. – Что-то связанное с твоим отцом?

– Не хочу об этом говорить. – Торопливо собираю свои вещи и шагаю к выходу из кухни. – Ключи я тебе вернула, так что мы в расчете. Мне пора идти.

– Сара, что случилось?

– Я же сказала, что не хочу об этом говорить, поэтому не мог бы ты отстать от меня? – Не оборачиваясь, выхожу под палящее летнее солнце. И, отойдя чуть подальше, слышу:

– Никогда мы не будем в расчете.

Его парадная дверь захлопывается. Захожу домой под испуганный возглас Ирины – она как раз ведет биби-джан на лоджию.

– Ты же вроде должна была вернуться на следующей неделе? – спрашивает она.

Не обращая на нее внимания, иду к себе и утыкаюсь лицом в свое любимое одеяло. Сбрасываю подушки на пол. Задергиваю шторы. Запираю дверь. Долго смотрю на мерцающие пластиковые звезды и в конце концов проваливаюсь в сон.

* * *

Над нашей крышей тяжело грохочет гром. Я глубже вжимаюсь в диван. Рядом подергивается пушистый хвост моей кошки. Она прислушивается к грозе и недовольно морщит мордочку.

– Как я тебя понимаю, киса, – бормочу я, копаясь в компьютере. – Как я тебя понимаю.

На свежую голову осознаю, что единственный способ разобраться, что случилось с Маликой, – действовать планомерно. Шаг за шагом восстановлю события тех времен и найду ее. Разберусь, каким образом мать могла быть разлучена со своим ребенком. Ниточка тоненькая, но главное – начать. Кошка вспрыгивает на стол, проходит по клавиатуре и сворачивается клубочком у меня на коленях. Рассеянно чешу ее за ухом. Интересно, глубоко ли мне предстоит погрузиться в историю биби.

Ключевых моментов, какие мне известны о ее переселении в Америку, прискорбно мало. Хала Фарзана упоминала об узбекской паре, которая жила в том самом доме. Наверняка она знает что-нибудь еще. Имена. Даты. Еще одна ниточка.

Тем временем начинаю искать информацию о Малике Амани в Нью-Йорке. Ничего не находится.

– Опять дождь? – Из своей комнаты выходит мадар, укутанная в любимый свитер. Сонно выглядывает в окно. – Как будто небо падает на землю. – Размеренно барабанят дождевые капли. Вспыхивает молния. – Удивительно – айя крепко спит и ничего не слышит.

– Она в этом деле чемпион. Да еще и глуховата. – Только собиралась поразмыслить в одиночестве, но всё как всегда. Притворно потягиваюсь. – А вообще было бы неплохо лечь спа…

– Над чем работаешь? – Мадар садится рядом со мной, перекрыв мне путь с дивана, и ее лицо светлеет. – А, записываешь нашу историю. Ну-ка, покажи, до какого момента дошла.

– Гм. Пока продвинулась мало. Только имена и все такое. – Закрываю документ. На заставке у меня стоит фотография падара, мадар и меня в Херши-Парке. Мадар разглядывает ее.

Между нами повисает молчание.

– Почему ты назвала ее «айя»? – На задворках моей памяти мелькает маленький флажок.

– Разве? Устала, наверное. Я не называла ее так много лет. Это все равно что ты снова начнешь звать меня мамулей. – Мадар с еле заметной улыбкой опускает голову на диван. В ее памяти оживает давнее воспоминание. – Когда мы были маленькие и жили в Кабуле, то всегда так называли нашу маму. Айя. – Мадар тихо смеется. – Из-за этого надо мной часто смеялись.

– Почему?

– Потому что там, где мы жили, афганцы говорили «мадар», а не «айя». Наш говор делал нас непохожими на других. Мы не совсем афганцы. И не совсем узбеки. А мне тогда больше всего хотелось быть такой же, как все.

– Я тебя понимаю. – Трудно было признаться ей, что в школе я по той же самой причине переключаюсь на «мама», «папа», «бабушка». А слова вроде «мадар» и «биби-джан» оставляю только для дома.

– Записала бы ты это. – Мама машет пальцем у экрана. – Великолепная деталь, не хотелось бы ее забыть.

– Да. – Но не записываю. Мне отчасти немного стыдно, что я не знаю смысла слова «айя». И не потому, что я не в курсе своего смешанного происхождения. Просто, честно говоря, если бы меня спросили, что для меня значит быть афгано-узбечкой, я вряд ли смогла бы многое рассказать о той стороне, которая стоит после дефиса. Та часть меня словно стерта.

– Почему вы никогда не учили меня узбекскому языку? – спрашиваю я.

– Меня тоже не учили, – пожимает плечами мадар. – И мне почему-то такие вопросы ни разу не приходили в голову. А когда наконец я заинтересовалась, мы уже переехали сюда, и я выбрала язык, который наверняка пригодится больше. Английский.

– А…

– Это было очень давно, – продолжает мадар. – А порой кажется – будто вчера.

Она, как всегда, не углубляется в эту тему, но я знаю – сейчас она размышляет о том, что случилось с Афганистаном, когда к власти пришел «Талибан», о массовой миграции афганцев из страны. Те события тяжело ударили по моей семье, но хуже всего отразились на маме. Чтобы отвлечься от ситуации с падаром и сохранить волю к жизни, ей нужно было найти себе дело, окунуться во что-нибудь с головой. И несколько месяцев мадар помогала афганским беженцам освоиться в новой стране.

Даже если ради этого пришлось оставить меня в безмолвном вакууме, где я была совершенно одна.

Неожиданно мадар обнимает меня и притягивает к себе. Я пытаюсь увернуться, но от усталости нет сил начинать полноценную схватку.

– Не хочешь рассказать, что случилось у твоего папы?

Надо было предвидеть это с самого начала. Такова классическая тактика Наргиз Амани. Если падар приступает к трудным темам напрямик и с раздражением, то мадар сочится нежностью и заманивает меня в сладкие сети.

– Ничего такого, о чем ты еще не знаешь, – мямлю я. – Он наверняка уже тебе доложил.

– Гм, да, твой папа любит преувеличивать, – вздыхает мадар. – И, естественно, обвиняет во всем меня.

Я пожимаю плечами, и между нами повисает тишина. Собираюсь с силами, жду ссоры, упреков.

Мадар приглаживает короткие волосы у меня на лбу.

– Твой отец сразу делает выводы, потому что он мужчина. Но я-то тебя знаю. Я знаю, что ты не такая.

А какая я? А что, если бы я действительно была такая? Из тех девчонок, которые ночи напролет гуляют с парнями. Что подумала бы мадар? Эта мысль приводит меня в бешенство.

Дребезжит звонок. Потом – торопливый стук в дверь.

Мадар удивленно оборачивается, но на ее губах вспыхивает улыбка. С тех пор как родители разъехались, тетушки стали приходить к нам с неожиданными визитами раз в десять чаще.

– Послушай, Сара. Я не такая, как твой отец. Если хочешь дружить с соседским мальчиком, дружи, но веди себя прилично. Никаких больше полночных разговоров. И не садись за руль, пока тебе не исполнится шестнадцать. – С этими словами мадар шагает к двери. Но, прежде чем отпереть, еще раз оборачивается ко мне. – Не надо делать ошибок, джанем. Не давай повода для сплетен. Поняла?

На пороге стоит хала Фарзана, промокшая насквозь, но с победной улыбкой. У нее в руках прозрачный контейнер, в нем свежевыпеченные кремовые рулеты и сахарная самса. Сидя на укрытом в тени диване, я смотрю, как две сестры, обнимаясь и смеясь, подталкивают друг друга к кухне. У меня на языке вертится что-то очень сложное и закрученное. Сглатываю и ощущаю холод.

Капли дождя снова барабанят где-то вдалеке, и в кухню просачивается мелодия той колыбельной. Мадар и хала Фарзана погружаются в знакомый ритм, и возле их ног клубятся мелкие тени. Закипает электрический чайник. Выдвигаются ящики. Звенит посуда. Вспыхивает молния, и мадар поднимает глаза.

– Странно, – говорит она, доставая чайные чашки.

В стеклянных дверцах шкафа мелькает отражение Малики. Тени сплетаются еще гуще и вдруг, ни с того ни с сего, начинают стягиваться. Мадар теряет равновесие, чашки падают и разбиваются.

– Ты не поранилась? – Я вскакиваю с дивана. Стоило мигнуть – и дождь опять стал просто дождем. Свет горит ровно, нигде никаких теней. И отражений Малики.

– Наверное, споткнулась о кошку или еще обо что-то, – бормочет мама, пряча лицо в ладонях.

– Ничего, я приберу, – говорит хала Фарзана на фарси. – Успокойся, Наргиз-джан, отдохни.

Я пытаюсь проглотить холодный комок в горле, но он слишком велик. Мне так и не довелось узнать, как это здорово – иметь сестру, человека, который связан с тобой самыми близкими узами. Думаю об одиночестве, терзающем Малику. Интересно, что она почувствует, когда узнает, как много у нее сестер.

Смогут ли эти люди заполнить трещины в сердце?

Не свожу глаз с мадар. Она смотрит куда-то вдаль.

Или одиночество все-таки останется?

Глава 10

Время медленно тянется в дымке, пронизанной сновидениями о длинных коридорах и призрачных криках, которые поглощает тьма. Я бегу к чему-то – или от чего-то. Или от кого-то.

После похода в Самнер меня стали терзать тяжелые сны, переплетающиеся с тенями моей комнаты. Тихо бреду по коридору, направляюсь к холодильнику. Заколотые на макушке волосы свисают на лицо, и почему-то кажется, что сейчас это уместно. Иногда просто хочется съежиться в клубочек, допить свою кружку с Хаку и закончить на этом все дела.

– Ждем вас через два дня. – Мадар машет Ирине, готовой сесть в такси. – Хороших выходных. Передавайте привет вашему отцу. – Она захлопывает дверь и сдергивает с моих плеч пушистое одеяло. – Погоди-ка, торопыжка.

Будь все как обычно, я бы придумала какой-нибудь колкий ответ. Но сейчас я слишком устала.

Мадар хмурится. Ее наманикюренная рука откидывает мне волосы и щупает лоб.

– Хм. Что-то ты горячая. – Теперь касается щеки. – И бледная.

Я дрожу, плотнее укутываюсь в одеяло.

– Со мной все хорошо. – В горле что-то щекочет, я вскакиваю и разражаюсь приступом кашля.

Мадар бросает на меня взгляд, кричащий: «Ну почему с тобой так тяжело?»

– Ты принимаешь витамин С?

– Да. – «Нет».

Мадар почему-то верит в чудодейственную силу витамина С. И ни во что иное. Только в это. На ее взгляд, все, что нужно для долгой и здоровой жизни, – это цитрусы и куркума.

– Мне надо бежать. Сможешь отвести бабушку к хале Фарзане? – Это даже не вопрос, а утверждение. Мадар уже на полпути к машине, машет хале Фирозе, идущей по улице, и оглядывается, чтобы убедиться, дошли ли до меня ее слова.

– Да, да.

Бегу к себе в комнату, натягиваю первые попавшиеся более или менее чистые легинсы. Вот он, удобный случай, которого я давно жду. Однако из комнаты биби-джан доносятся приглушенные вскрики и грохот выдвигаемых ящиков.

– Так я и знала, что он их забрал! – В меня летят штаны, и я едва успеваю увернуться. – Мои самые дорогие браслеты! – Биби бросает на меня обвиняющий взгляд.

Тихо прислоняюсь к стене и жду, пока бабушка выпустит пар. В конце концов она остывает. Биби всегда сильно нервничает, когда Ирина уходит, но успокаивается при виде меня. Врачи говорят, это типичный побочный эффект деменции. В таких случаях лучше всего сохранять терпение и соглашаться с любыми словами больных. Все что угодно, лишь бы успокоить их растерянный разум. Поэтому я считаю до трех и выхожу к ней, сияя мегаваттной улыбкой.

– Биби-джан, давай пойдем в другой твой дом. Может быть, ты оставила их там.

Как по волшебству, биби-джан снова становится собой. Пальцы выпускают ручки ящиков, лицо разглаживается.

– Да, сейчас, только возьму тросточку, – говорит она и берет меня под руку. Целует в щеку. – Какая хорошая девочка.

Мы шагаем по улице. Биби-джан, крепко вцепившись в гладкий белый платок, указывает на каждый дом.

– Это наш дом. Мы его купили первым. – На самом деле это дом халы Фирозы. – И вон тот тоже. – Она гордо выпячивает грудь. (А это дом маминой троюродной сестры.)

Наши родственники, и близкие, и дальние, рассеяны по всему кварталу, как будто во время войны все они дружно снялись с места и переселились сюда.

Обосновавшись в тихом пригороде на Лонг-Айленде, они словно создали свой собственный срез истории. Говорят, нам еще повезло, что наше сообщество не раскололось и не разъехалось по всей Америке. Ведь среди других семей, приехавших искать убежища, мало кому это удалось.

Но в этих рассказах отсутствует одна небольшая частичка истины. Оказывается, в наших рядах кое-кого не хватает. Очень важных людей. Держа биби за руку, я мысленно возвращаюсь в Самнер, к залитому слезами лицу биби-воспоминания. В сумасшествии прошлой ночи так и не успела задать самые главные вопросы.

Зато могу задать их сейчас.

– Биби-джан, сколько у тебя детей? – спрашиваю я, когда мы сворачиваем за угол. Наша тихая улочка в обрамлении деревьев очень живописна. Но сейчас кажется, что деревья надвигаются на нас, окружают, теснят, заслоняют небо, гасят последний луч солнечного света.

– Фарзана, Фироза, – считает она на пальцах, – Моджган и Назанин.

– Ты, наверное, любишь своих детей, если помнишь так много имен.

– Конечно! Кто же я без них? – отвечает биби.

– Знаю, ты на многое готова ради них. – Например, первой приехать осмотреться в новой стране. – И понимаю, тебе трудно вспоминать, но, пожалуйста, постарайся и расскажи мне о Малике. – Сердце пропускает удар. – Что случилось с твоей младшей дочерью? Кто забрал ее у тебя?

Биби-джан вздрагивает, изящные брови сдвигаются. Тонкие, сухие, как бумага, пальцы впиваются в мою мягкую руку. Она не говорит ни слова, но глаза стекленеют. Этот взгляд мне знаком. Она теряется, уплывает в неведомую даль.

– Ой! – Я отдергиваю руку. – Биби-джан, мне больно!

– Я хочу домой. – Голос биби дрожит. Пальцы разжимаются.

Мне хочется задать ей еще один вопрос, но мы сворачиваем к дому халы Фарзаны. Как и положено усердной старшей дочери, хала Фарзана уже ждет нас, расставив в патио многочисленные угощения к завтраку.

– А я уж думаю, куда вы обе запропастились. – Ее объятия светлы, как солнышко, даже при том что она с головы до ног перепачкалась в грязи на садовых работах. Она ведет биби-джан к столу и деликатно наливает ей ширчай. Будь все как обычно, я бы отправилась домой, но сейчас остаюсь и смотрю, как тетушка незаметно подкладывает биби в кашу лекарство.

Старшая дочь и мать. Как изменились бы их отношения, если бы тетушка знала, что была и еще одна дочь? Постаралась бы найти ее? Окрасилась бы печалью улыбка, которой она встречает маму?

– Сара-джан, тебе что-нибудь нужно? – Хала Фарзана вытирает лоб тыльной стороной ладони. – Твоя мама просила о чем-нибудь еще?

– Н-нет. – Рассматриваю цветущие клумбы в ее дворе. – Просто… У меня в доме очень уж тихо. Можно я немного посижу с вами?

– Конечно, дорогая. – Она со вздохом обводит взглядом мешки удобрений и цветы, которые надо пересадить в горшки. – Если хочешь ширчай, в доме есть еще. А я побуду здесь, пригляжу за бабушкой.

– Тебе помочь? – Пытаюсь поднять мешок удобрений. – И, может быть, не знаю… Хочу кое о чем поговорить.

– Да? – Она выгибает бровь и жестом показывает, куда отнести мешок. Присаживается на корточки, копает ямки для тюльпанов на грядках. – О чем же?

Биби-джан с чавканьем поглощает завтрак и улыбается нам обеим. Поднимает глаза, смотрит на птичье гнездо, и ее лицо окутывает безмятежная дымка. Мои вопросы о Малике полностью забыты.

– О… о проекте, который я готовлю к Курбан-байраму, – вру я. – Я… помню, ты говорила, что хорошо бы записать историю биби-джан. Хотела сделать маме сюрприз, так что пусть это останется между нами…

Хала Фарзана, просияв, вытирает руки о комбинезон.

– Ты умничка. Я всегда это знала, с самого твоего рождения. – Она со вздохом усаживается на траву. – Рассказывай. Сделаем перерыв, ничего страшного.

Я ложусь на землю рядом с ней и смотрю в небо. Облаков нет, и солнце раскаляет и без того жаркий воздух. Собираюсь с силами.

– Наверное, когда у тебя есть дети, они всегда кажутся такими милашками, да?

– Не обязательно. Все дети разные. Похоже, вы с самого начала появляетесь на свет с уже заложенным характером. – Хала Фарзана смеется, откидывает с лица короткие каштановые волосы, кладет руку на живот, словно воскрешая воспоминания. – Когда я впервые забеременела и носила в себе Зейнаб – биби-джан как раз ожидала твою халу Назанин.

Я вздрагиваю.

– А не странно это – быть беременной одновременно с матерью?

– Странновато. Но есть в этом и что-то поэтичное. Я в первый раз стала матерью, а моя мама в последний раз подарила жизнь. Наверняка где-нибудь в стихах есть строчка, которая более красноречиво выражает то, что я хотела сказать. – Хала Фарзана смотрит на биби-джан, и глаза наполняются слезами. – Она всегда поучала меня. Ешь сладости. Одевайся теплее. А однажды, – смеется тетя, – убедила меня, что если я возьму с собой в постель дохлого цыпленка, то непременно смогу зачать мальчика.

– Что-что? – Я в ужасе подскакиваю. – Дохлого цыпленка? В постель?

– Когда оглядываешься назад, да, это кажется нелепым, – говорит хала Фарзана. – Но я была молодая. И мы с твоей бабушкой из разных эпох. Напрасно мы считали, будто можем как-то повлиять на то, что нам предначертано. Сколько сладостей ни съешь, сколько ни кутайся в теплую одежду, все равно в конце концов всем детям суждено было родиться девочками. – Хала Фарзана откидывает с моей щеки короткие волосы.

– Поэтому у биби-джан так много детей? Потому что она хотела мальчика? – В голову приходит ужасная мысль. Чудовищная. Что, если биби хотела, чтобы хала Назанин была последней девочкой?

– Мне кажется, после рождения халы Назанин мама оставила попытки произвести на свет мальчика. Старовата она уже становилась для рождения новых детей. – Хала Фарзана пытается встать, и я помогаю ей. Мы медленно бредем обратно к биби-джан. Хала Фарзана садится рядом с ней и обнимает за плечи.

– Почему ты так думаешь? – Я откидываюсь на стуле и балансирую, опираясь на пятки.

– Может быть, она наконец перестала гоняться за неосуществимой мечтой. – Тетя разглаживает блузку на спине у бабушки. – Может, наконец смирилась и была готова воспитывать тех девочек, которых к тому времени родила. Что с тобой? Что-то ты позеленела.

– Я… Ничего, все хорошо. – Пытаюсь совладать с собой, но ничего не понимаю. Если кто и знает мою биби-джан лучше всех, так это хала Фарзана. Но она даже не намекнула, будто ей известно, что биби забеременела еще один, последний раз.

– Как ты думаешь, хотела бы биби-джан родить еще одного ребенка, если бы… не знаю, случайно забеременела или что… после халы Назанин?

На лице халы Фарзаны недоумение. Я впиваюсь пальцами в браслет.

Она смотрит на свою мать, и по лицу пробегает тень. Берет и целует обветренные руки биби-джан.

– Нет, – отвечает тетя. – Она бы уж точно не захотела еще одного.

– Почему ты так думаешь?

– Сара-джан, как бы выразиться поделикатнее… – Хала Фарзана надувает губы. И, преодолевая смущение, говорит: – Бабушка, рядом с которой ты выросла, ничуть не напоминает ту мать, рядом с которой росла я. Она… далеко не сразу стала такой любящей, как сейчас… то есть раньше.

– Но…

Стакан биби со звоном падает на землю, вода забрызгивает штаны и туфли.

– Простите, я сейчас… – Биби склоняется из кресла и трясущимися руками пытается найти стакан.

– Не волнуйся, я понимаю, это нечаянно. – Хала Фарзана мгновенно меняется в лице и надевает теплую маску доброжелательности, поднимает стакан и отряхивает промокшую одежду биби. – Милая моя бедняжка. Давай отведем ее в дом и переоденем.

– Спасибо, Ф-ф… – Глаза биби-джан прячутся в морщинках, она смеется. На щеках выступает румянец. Она берет халу Фарзану за руку. – Ки асти?

– Кто я?

В шлейфе звонкого смеха они идут к дому. На пороге тетя целует биби-джан в макушку, приглаживает непослушные белоснежные волосы.

Я гляжу в небо, смотрю, как облако наплывает на солнце, окутывая дворик тенями.

«Кто ты?» – крутится у меня в голове. Потому что я считала, будто отлично знаю, кто моя бабушка. Тогда почему же слова меняются и рождают новый поток вопросов?

Кем ты была, биби-джан? До меня? До своих дочерей? До того, как началась история семьи Амани?

Кем ты была?