Текст книги "Преданное сердце"
Автор книги: Дик Портер
Жанр: Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Ужинать мы кончили только за полночь; вся казарма уже спала. Я тоже улегся в постель, но в мозгу у меня продолжало крутиться кино про Сару Луизу и Фреда. До чего же они похотливы, до чего ненасытны! Временами они отстранялись друг от друга, чтобы перевести дыхание, и тогда в моем воображении возникали отец с матерью, читающие письмо, в котором я пишу обо всем, что произошло. Мать плачет, и слезы капают на бумагу, а потрясенный отец гладит ее по плечу. Они ведь столько для меня сделали! Еще немного – и они гордились бы мной, гордились бы моим счастливым браком. Но теперь все кончено. Я, конечно, когда-нибудь женюсь, и они будут делать вид, что довольны моим выбором, но и они, и я – мы будем знать, что это все-таки не Сара Луиза.
Я посмотрел на часы – вот-вот начнет рассветать. Мне только двадцать три года, а жизнь уже прошла мимо.
ГЛАВА IV
Под самое утро я, наверное, задремал, потому что через какое-то время почувствовал, как кто-то трясет меня за плечо, и услышал над собой чей-то голос:
– Хэм, а Хэм, вставай! Через час вылетаем в Германию. У тебя, я вижу, совсем другие планы.
– Через час?
– Ночью пришел приказ. Мы не смогли тебя разыскать.
Меня будто пружиной подбросило. Через час я был готов, но, как выяснилось, не было готово армейское начальство, так что нам пришлось проваландаться до вечера. Не знаю, чем занимались все это время другие. Я спал. Я спал и в самолете, проснулся лишь где-то над Азорскими островами, позавтракал, а потом снова заснул – уже до самой Германии, когда наш самолет пошел на посадку над квадратиками полей в районе Майна. Выбравшись наружу, я ощупал себя – вроде бы ничего не болело. Горестные чувства как-то сами собой остались позади. Конечно, я все еще страшился думать о том, как буду рассказывать родителям про Сару Луизу, как буду жить без нее всю оставшуюся жизнь, но мне удалось запрятать эти мысли куда-то в глубину сознания. Впереди меня ждала Европа.
За последующие несколько дней, проведенных во Франкфурте, пока начальство решало, что с нами делать, я успел влюбиться в Германию, и это чувство живо во мне до сих пор. Разумеется, любой человек, симпатизирующий Германии, может вызвать подозрения. Уж не тайный ли он фашист? Или, может, он обожает брать во фрунт, кричать "Зиг хайль!" и распевать "Хорст Вессель"? Нет, мне это все не по душе. Призывы к войне, безумство толпы меня совершенно не трогают. Я не испытываю дурных чувств ни к одной расе или религии, и уж, конечно, не к евреям, которых чем дольше живу, тем больше уважаю. И мои политические взгляды никак нельзя назвать правыми.
Но если мои чувства к Германии не имеют ничего общего с Гитлером, то чем же они объясняются? Я пытался ответить на этот вопрос, но не смог. Может быть, тем, что я, как и немцы, люблю аккуратность? Или тем, что мне нравится жить в стране с тысячелетней историей? Или ощущением того, что на каждом шагу тебя ждет что-то новое, что можно сесть утром в машину, поехать в любом направлении и переночевать в другом, совершенно непохожем месте? Может быть, во мне говорит какое-то детское бунтарство, и я хочу быть другом страны, о которой мне с ранних лет твердили, что это – враг? Или я нахожу удовольствие, живя в стране, где говорят на другом языке, который оказался благозвучным – вопреки тому, что нам всегда говорили? Кто знает? Во всяком случае, я полюбил Германию с того самого момента, как увидел ее в декабре 1955 года.
Вскоре всех ребят из Монтеррея раскидали по разным местам. С моим назначением вышла несколько странная история. Писарь, осведомившись у меня, как полагается, где находится Вандербилтский университет и каковы были мои успехи в Монтеррее, вдруг спросил:
– В университете играли за какую-нибудь команду?
– Нет.
– А в школе?
– Да, в футбол и в теннис.
– И какие успехи?
Я рассказал, какие у меня были успехи.
– Ладно, может, все равно сгодитесь. Поедете в лагерь "Кэссиди".
– Где это?
– Узнаете.
И я узнал – на следующий же вечер. Лагерь «Кэссиди» находился к северу от Франкфурта, в горах Таунуса. Когда я увидел поросшие лесом склоны, то просто представить себе не мог, как может лагерь, расположенный в столь живописном месте, оказаться плохим. Все было чудесно. Условия жизни явно превосходили те, с которыми я сталкивался в Штатах, – старые, оставшиеся еще со времен вермахта казармы, по двое человек в комнате. Я застелил свою койку и только начал распаковывать вещмешок, как вошел мой новый товарищ по комнате. День клонился к вечеру, и я подумал, что он вернулся с работы.
– Скотт Вудфилд, – представился он. – Добро пожаловать на "Пиквод".
– "Пиквод"? – переспросил я.
– Это из литературы. Есть такая книжка, "Моби Дик", про большого белого кита…
– Да, я читал; просто я не понял, при чем тут "Пиквод".
– Ты что, не знаешь, куда попал?
– Наверно, в лагерь "Кэссиди"?
– Ну, и что тебе про этот лагерь рассказали?
– Что это лагерь военной разведки, 526-я группа.
– И это все? Я кивнул.
– Ну и ну! – Сняв фуражку, он повалился на койку. – Весь кошмар в том, что это могло бы быть лучшим местом службы в Европе. Только посмотри, – сказал он, показывая в окно, – чего еще можно желать?
Солнце уже почти опустилось за вершины гор, и территория гарнизона, с ее деревянно-кирпичными строениями и уличными фонарями, напоминала какую-нибудь альпийскую деревушку.
– Подумать только, как тут могло бы быть здорово! – продолжал Скотт. – Работа хорошая, природа и того лучше. Но, увы, все это – "Пиквод".
– А кто же здесь Ахаб?
– А Ахаб здесь – полковник Кобб. – Скотт встал и подошел к окну. – Видишь вот тот дом? Это штаб, там заседает наш Ахаб. Знаешь, чем он, по идее, должен заниматься? По идее, он должен собирать всякие материалы о русских. И все это, по идее, должно происходить в этом длинном красном доме. Но знаешь, что происходит в этом длинном красном доме? Ни черта там не происходит. Знаешь, что мне этот дом напоминает? Он напоминает мне длиннющую кишку человека, у которого запор. В эту кишку попадает все: источники, следователи, редакторы, бумага, пишущие машинки, – а из нее не выходит ни черта. А знаешь, почему из нее ни черта не выходит? Потому что полковнику Коббу вся эта разведка ни на черта не нужна. А что же нужно полковнику Коббу? Вон, взгляни – что ты там видишь?
– Футбольные ворота. Трибуну за бейсбольной площадкой. Беговую дорожку.
– Ну, и какие выводы ты можешь сделать?
– Он что, интересуется спортом?
– Интересуется? Да он помешан на спорте! А знаешь, почему? Потому что у него есть братец где-то в Огайо, и этот братец – тренер. Так наш полковник этого пережить не может. Он, видите ли, обязан доказать всем и вся, что умеет тренировать лучше, чем этот его братец.
– И что, хорошие тут команды?
– Хорошие? Лучшие в Европе! На прошлой неделе в Гейдельберге был Кубок Германии, так мы выиграли у "Берлинских медведей" 68:3. Видишь вон тех парней? – и Скотт показал на нескольких негров, выходивших из тренировочного зала. – Это наша баскетбольная команда. Будущий чемпион Европы. Мы тут все будущие чемпионы. А знаешь, почему? Потому что целый год мы ни черта не делаем – только тренируемся. Знаешь, откуда я сейчас пришел?
– Наверно, с работы?
– С работы я ушел в два часа дня.
– Тогда не знаю.
– Я пришел с тренировки по бейсболу. Представляешь, что это такое – бейсбол на мерзлом поле?
– Ты играл в университете?
– Я учился в Калифорнийском университете, по спортивному набору. Играю кэтчером. Во Франкфурте меня первым делом спросили о моих достижениях. Я и глазом не успел моргнуть, как очутился здесь.
– А что вы делаете, когда идет снег?
– Расчищаем центр площадки и тренируемся. А если уж начинается настоящая пурга, тогда переходим в зал.
– А где вы работаете?
– А никто и не работает. Я лично состою в редакторской группе. Мы сидим просто так и пьем кофе. Поверь, если два раза в неделю ты ночью в карауле, а днем играешь в бейсбол, ни на что другое тебя уже не хватает.
– Ты сказал – в карауле?
– Да, в карауле. Два раза каждую неделю.
– Малоприятно.
– Совсем неприятно. Добро пожаловать на «Пиквод». Зови меня Исмаилом. – С этими словами он взял полотенце и отправился в душевую.
На следующее утро я пошел в отдел личного состава к капитану Уолтерсу.
– Специалист третьего разряда Хэмилтон Дейвис прибыл в ваше распоряжение, сэр, – отрапортовал я.
Он оглядел меня с головы до ног.
– Какое у вас время на сотке, Дэйвис?
– Простите, сэр?
– В беге на сто ярдов – какое у вас время?
– Я давно не бегал на эту дистанцию, сэр. В школе показывал пятнадцать секунд в одежде и одиннадцать секунд в спортивной форме.
– Придется сбросить парочку секунд, – покачал головой капитан. – Тут написано, что вы были защитником, что ваш рост пять футов одиннадцать дюймов, а вес – сто восемьдесят пять фунтов. Все правильно?
– Так точно, сэр.
– Видели, какие у нас тут ребята?
– Так точно, сэр. В столовой. Крепкие парни.
– Вот именно, крепкие. Как думаете, что с вами будет, когда столкнетесь с кем-нибудь из них?
– Не могу знать, сэр.
– Так вот, запомните, это крутые ребята. Если хотите выйти отсюда живым, советую прибавить фунтов двадцать и научиться быть первым.
– Так точно, сэр.
– Тренировка в два тридцать. В два явитесь в зал к сержанту Уайлду, подберете себе форму. Вы свободны.
– Можно спросить, сэр?
– Слушаю.
– Будет ли у меня работа?
– Работа? – Казалось, мой вопрос озадачил капитана. – Работа, – повторил он. – Да, работа будет. Будете включены… э-э… сейчас посмотрим… вы ведь учили русский… значит, будете включены… э-э… в группу переводчиков. Вами займется лейтенант Куинн. Явитесь в сто восьмую комнату. А мы еще увидимся сегодня на тренировке. Я – тренер команды.
И мы с ним действительно увиделись – и в тот день, и в следующий, и продолжали видеться каждый будний день, пять раз в неделю. И капитан Уолтерс, и полковник Кобб, который регулярно приходил посмотреть на наши тренировки, – все, казалось, позабыли, что до начала следующего сезона оставалось целых восемь месяцев. Ежедневно, ровно в два тридцать, когда бейсболисты ежились от холода на соседней площадке, а бегуны отчаянно старались не упасть на обледенелой дорожке, мы начинали тренировку. Сначала шел комплекс гимнастических упражнений, включавший, помимо десятка прочих, пять раз по двадцать пять отжимов от пола и пять раз по двадцать пять приседаний, после чего мы не могли пошевелить ни рукой, ни ногой. Затем наступала очередь игровых упражнений. Я, как правило, оказывался защитником и должен был пытаться задержать ребят, во много раз превосходивших меня и весом и ростом. Уолтерс не был доволен результатом команды в Кубке Германии, наверно, он считал, что надо было набрать никак не меньше ста очков. По этой причине он постоянно придумывал новые тактические схемы, которые, разумеется, испытывались на тренировках. Следующим номером программы была шлифовка основных технических навыков, на которые капитан Уолтерс обращал особое внимание. Согласно его излюбленной методике, двое игроков садились верхом на третьего, и тот начинал отрабатывать какой-нибудь прием. Это были самые страшные упражнения – травм они вызывали столько, сколько случается в обычный игровой сезон. Надо сказать, я мудро поступил, решив последовать совету капитана и начать набирать вес. Сделать это, впрочем, было совсем не трудно: после тренировок кормили нас на убой. Тут было и мясо с картошкой, и молоко, и салаты, и запеканки, и масло, и хлеб. И хотя я целыми днями чувствовал себя разбитым, а ходил большей частью прихрамывая, но к весне научился дубасить других игроков не хуже, чем они меня. Заканчивались наши тренировки пробежками со спуртом, десять раз вдоль футбольного поля, причем те, кто делал это недостаточно быстро, должны были пробежать дополнительно одну милю.
Кроме того, приходилось, как и предупреждал меня Скотт Вудфилд, нести караульную службу: два часа дежурства, четыре – отдыха. И хотя в такие ночи вздремнуть удавалось пару часов, не больше, патрулирование не казалось мне особенно тягостным. Воздух был чист и бодрящ, а свет от фонарей падал на снег красивыми узорами. Вдобавок, я скоро усвоил, что на посту у гаража стоять в карауле совсем не обязательно. Можно было отвлечься, а если вдруг приближалась какая-нибудь машина, то ее было видно на расстоянии и у тебя было время бросить свои дела и снова начать ходить. Это было удобное место для чтения, и я там основательно поработал над Тацитом, в особенности над его трудами о войнах с германцами. Случалось, я совсем забывал о тренировках, обо всех этих схватках и перехватках, когда на рассвете, читая про племя батавов, я поднимал голову и видел перед собой горы Таунуса, где стояла крепость этих самых батавов.
То, что рассказал мне Скотт Вудфилд о главном здании, также оказалось вполне точным. Работа там шла ни шатко ни валко. В Штатах я представлял себе, что где-то далеко сидят опытные американские разведчики, бдительно следящие за каждым шагом русских. Впервые я познакомился с сотрудниками разведки в тот же день, когда представился капитану Уолтерсу. Лейтенант Куинн, к которому он приказал мне явиться, оказался женщиной. Она с места в карьер начала рассказывать мне о своей жизни – о том, что училась в колледже Брин-Мар, потом преподавала в школе в Эльмире, потом ей это надоело, и она пошла служить в армию. Работать здесь было приятнее, чем учить пятиклассников, но зато все друзья и близкие стали презирать ее за этот шаг, и для них она как бы перестала существовать. Когда лейтенант Куинн говорила, ее взгляд редко оставался неподвижным: казалось, что-то новое постоянно привлекает ее внимание – то на одной стене, то на другой. Впоследствии я узнал, что у нее вообще бегают глаза и что за это ее зовут "городской сумасшедшей". Посередине своего рассказа она вдруг осеклась и сказала: "Боюсь, я попалась в собственные сети, – и, поморгав, добавила: – А теперь вам пора познакомиться с вашими будущими сотрудниками".
Мы шли по коридору, и в своем нетерпеливом воображении я уже рисовал картины, как вот сейчас окажусь среди старых, опытных волков, углубившихся в перевод какого-нибудь советского плана нападения – возможно даже, что эти документы забрызганы кровью. Чем ближе мы подходили к комнате переводчиков, тем громче слышалась классическая балетная музыка.
– Опять этот Игнатьев! – сказала лейтенант Куинн. – Рано или поздно он непременно попадется в собственные сети.
Когда она открыла дверь, музыка смолкла, а двое находившихся в комнате людей моментально уткнулись в бумаги, лежавшие у них на столах. Визит лейтенанта Куинн был для них неожиданностью. Нас представили друг другу. Сидевший рядом с магнитофоном Серж Игнатьев, небольшого роста и жилистый, был из Чикаго; его напарник Саша Савицкий из Сиэттла был длинный и тощий, с черными волосами, падавшими на лоб.
– Послушайте, – сказала лейтенант Куинн, – с этим заданием надо бы поторопиться. Зимой все должно быть готово. Кстати, Игнатьев, вам не мешает работать эта музыка?
– Никак нет, только помогает. С музыкой дело идет быстрей.
– Вы мне говорили, что осталась половина?
– Плюс-минус несколько страниц, – ответил Савицкий.
– Ну, работайте, работайте. Не хотелось бы попасться в собственные сети.
– Так точно! – хором ответили оба.
Когда лейтенант Куинн ушла, Игнатьев, подождав, пока не затихнут ее шаги, включил магнитофон. "Не обращай на меня внимания", – сказал он и вдруг взмыл вверх в каком-то антраша. Затем он снова и снова проиграл тот же самый отрывок, всякий раз совершая прыжки, а потом принялся писать какие-то значки на листе бумаги, расчерченном на три столбца.
Я посмотрел на Савицкого, который пояснил:
– Это он лабанотирует.
– А что это такое? – спросил я.
– Система записи танца, изобретенная Лабаном. Ты читаешь эту запись снизу вверх и по значкам видишь нужные позиции и движения.
– А зачем ему это? – спросил я тихо.
– Это для одной балетной труппы в Чикаго, – ответил Савицкий. – Ей срочно понадобились записи танцев, а Серж – редкий специалист в этом деле.
– Он играет здесь в какой-нибудь команде?
– Он бегает на одну милю. Весной победил на чемпионате базы.
– А ты занимаешься спортом?
– Не то что бы спортом. Тотализатором.
– Тотализатором?
– Да, тут многие ставят на команды, и суммы разыгрываются довольно приличные. Кто-то ведь должен всем этим заведовать.
– И тебя направили сюда именно для этого?
– Ну да, когда увидели, что у меня в анкете, в графе "будущая профессия", написано: «игрок». А что – дело очень прибыльное.
– И много ты зарабатываешь на тотализаторе?
– Тотализатор – это семечки. Казино в Бад-Хомбурге – вот где можно по-настоящему выиграть. Ты был там?
– Нет, я тут только второй день.
– Обязательно съезди. Я там бываю три-четыре раза в неделю. Играю в рулетку. Сейчас я тебе покажу. – Он вытащил лист бумаги, над которым трудился, когда мы с лейтенантом Куинн вошли в комнату. – Это называется "звездная система". Ты выписываешь все числа по порядку в столбик и играешь на все фишки, поставленные на нижнее и верхнее число. Если выигрываешь, делаешь то же самое со следующими числами; если проигрываешь, прибавляешь то, что проиграл на нижнем числе и ставишь на новые верхние и нижние числа. Так ты в конце концов переберешь все числа и выиграешь пятьдесят пять раз.
В этот момент мимо нас в глиссе пронесся Игнатьев. Из надписи на футляре от пленки следовало, что идет работа над «Жизелью». Я снова посмотрел на Савицкого – тот с головой ушел в свои цифры. Разобрав подготовленные для меня бумаги, я выяснил, что наша группа переводит документ, который называется "Ордена и медали СССР". Мне была отведена область сельского хозяйства. И я принялся излагать по-английски, сколько нужно произвести каракуля, чтобы тебя наградили званием Героя Социалистического Труда и вручили медаль "Серп и молот".
Перед тем как нам надо было идти на тренировку, пришла лейтенант Куинн, чтобы узнать, сколько страниц мы сделали за день.
– Игнатьев?
– Две.
– Савицкий?
– Две.
– Дэйвис?
– Шесть.
Вечером, когда я прихрамывая тащился в столовую, ко мне подошел Игнатьев.
– Послушай, Дэйвис, – сказал он, – я обратил внимание, что ты перевел за сегодня шесть страниц.
– Да, боюсь, я перестарался. Обещаю умерить свой пыл.
– Да нет, это как раз неважно. Но мы, понимаешь, попали в довольно хреновое положение.
– А в чем дело?
– Видишь ли, лейтенант Куинн думает, что мы перевели половину книги.
– Ну?
– Ты заметил, сколько мы с Сашей сегодня сделали? Так вот, это, можно сказать, наш средний показатель.
– Две страницы?
– Ни одной страницы. Понимаешь, она никогда не смотрит, сколько сделано, а только спрашивает.
– Так вы, что ли, совсем ничего не перевели?
– Ну, может, страниц десять.
– А если она проверит?
– Скажем, что неправильно посчитали.
– И она хочет, чтобы через два месяца все было готово?
– Вроде бы да.
– А сколько всего страниц?
– Триста восемьдесят.
– Что же делать?
– Об этом-то я и хотел с тобой поговорить. Понимаешь, мне необходимо кончить «Жизель» и «Коппелию», иначе труппа останется без спектаклей. Не мог бы ты одолжить мне несколько страниц?
– Одолжить?
– Ну, скажем, по паре страничек в день. Ради общего блага.
Я уже был готов ответить отказом, но тут сообразил, что проще отдать ему эти страницы, чем весь следующий год иметь под боком врага. А кому достанутся лавры – какое это имеет значение?
– Хорошо, – ответил я.
После ужина, когда я ковылял из столовой, ко мне подошел Савицкий.
– Послушай, Дэйвис, – сказал он, – я заметил, что ты сегодня перевел шесть страниц.
– Прошу прощения.
– И я видел, как ты говорил с Сержем. Ты, наверно, уже в курсе дела?
– Да.
– Слушай, а не мог бы ты одалживать мне страницы по две в день, а? Понимаешь, это заведение в Бад-Хомбурге отнимает кучу времени. Приходится записывать все числа, которые выпали за вечер, а на следующий день искать закономерность. Все жутко сложно.
– Ладно, я согласен.
– Согласен?
– Две страницы твои.
– Дэйвис, ты настоящий друг! Но и я в долгу не останусь – как только сорву хороший куш, отдам тебе половину.
Обещание показалось мне довольно фантастическим, но я все-таки согласно кивнул, и Савицкий моментально куда-то умчался – наверно, в Бад-Хомбург.
Нам повезло, что у нас была большая комната и что сидели мы в ней только втроем. Игнатьеву был нужен простор. Целыми днями он грациозно плавал среди столов, исполняя всевозможные пируэты, батманы, кабриоли и жете. Иногда пленки менялись, так что со временем мы проработали, вдобавок к «Жизели» и «Коппелии», еще и «Сильфиду», «Раймонду» и "Лебединое озеро". Савицкий тоже не бездельничал, стоически трудясь над цифрами рулетки. Я же сидел и переводил книгу и чувствовал себя сонным и разбитым – как, впрочем, и предсказывал Скотт Вудфилд. Бывали минуты, когда страшно хотелось послать все к чертям и тоже заняться своим делом, но я не поддавался этому искушению, веря, что, может быть, когда-нибудь эта книга все-таки понадобится Америке. Я ничего не имел против Игнатьева и его лабанотирования – в конце концов, все это делалось ради искусства, – но, переходя к разделу о медалях, которыми награждались работники промышленности, испытывал прямо-таки ненависть к Савицкому. Я вообще не любил азартных игр, а тут передо мной торчал этот тип, весь день занимавшийся одной своей рулеткой. Я уже начал искать способ высказать ему все, что я об этом думаю, как вдруг однажды он подбежал ко мне возле столовой.
– Послушай, Дэйвис… – начал он. Я сделал вид, будто не слышу и прошел мимо, но он догнал меня. – Да подожди ты. Помнишь, я рассказывал тебе про казино?
– Да, и по-моему, ты регулярно получаешь свои две страницы в день.
– Да я не об этом. Помнишь – насчет того, что мы с тобой поделим выигрыш?
– Кажется, ты сказал, что дашь мне половину.
– Верно. Так вот, вчера я крупно выиграл. На, держи, тут две тысячи марок. А это, между прочим, сто рас. Будь здоров. – И он вразвалочку удалился.
Я подошел к свету посмотреть, что такое он сунул мне в руку, и действительно увидел двадцать бумажек по сто марок. Я и раньше слышал, что бывают сумасшедшие русские, но впервые столкнулся с одним из них. Две тысячи марок – почти пятьсот долларов! Но что это за "сто рас", о которых он говорил, – столько ведь и на всем свете-то нет? И тут до меня дошло: не "сто рас", а "сто раз" – то есть, на эти деньги можно сто раз взять проститутку. А я и не знал, что это стоит двадцать марок! Бывая во Франкфурте, я во все глаза смотрел на женщин, стоявших вдоль Кайзерштрассе, – в Америке, конечно, тоже было полным-полно проституток, но я никогда не видел, чтобы они торговали собой прямо на улице. А здесь пожалуйста – сколько хочешь женщин, притом в любое время. Когда я только приехал в Германию, то, бывало, шатался переулками между вокзалом и Галус-парком, прикидывая, на каких девиц я готов был бы раскошелиться, если бы по глупости вдруг решил просадить деньги подобным образом. Надо сказать, что таких девиц было на удивление много. Но голос шотландской крови, которая течет во мне, оказался сильнее, и я устоял. Все это, впрочем, было до того, как на меня нежданно свалились эти две тысячи марок, которыми я теперь мог распоряжаться как душе угодно. В субботу, решил я, начинаю действовать.
Остаток недели тянулся невыносимо медленно, но когда наконец наступила суббота и надо было отправляться во Франкфурт, все мое желание как-то улетучилось, а вместо него на память стали приходить всякие вещи, которые я когда-то читал о проститутках и об их клиентах: как проститутки ненавидели этих мужчин, как гадко было этим мужчинам потом. В поезде у меня от волнения начало сводить живот, и я вспомнил, что в последний раз такое со мной случилось перед выпускными экзаменами в университете. Несколько дней до поездки я во всех подробностях обдумывал, что скажу, понимая, однако, что уже в самом начале разговора столкнусь с непреодолимой трудностью: я не знал, как полагается обращаться к проституткам – на «вы» или "ты".[23]23
В немецком языке возможны два обращения – на «ты» и на «вы», в английском же эти местоимения не различаются.
[Закрыть] Ничего себе история – не переспать с женщиной из-за какого-то местоимения! В конце концов я решил, что «вы» безопаснее: пусть будет немного официально, зато не так развязно. Был еще один вопрос – сколько денег платить и когда? Словом, к началу своего обхода я был уже настолько перепуган, что в считанные минуты промчался по Кайзерштрассе из конца в конец – мимо всех стоявших там девушек. Пройдя через какой-то скверик, я очутился среди сверкающих витрин магазинов, а немного подальше увидел «Кайзер келлер» – лучший ресторан в городе. Тут я вспомнил про две тысячи марок, лежавших в моем бумажнике. Да, Савицкий сказал, что на эти деньги можно сто раз переспать, но с какой стати я должен его слушаться и истратить все на шлюх? Через минуту я уже сидел в ресторане и уплетал вкусный обед, запивая его мозельским.
Две порции виски, выпитые перед обедом, вино да еще двойной коньяк оказали свое благотворное воздействие, и, шагая обратно к вокзалу, я почти совсем успокоился. Пора было приступать к делу. Около часа я разглядывал девушек, а девушки разглядывали меня. Могли ли они принять меня не за американского солдата, а за кого-нибудь еще – скажем, за студента или продавца, – ведь я был в штатском? Нет, не может быть: меня должна выдавать стрижка. В конце концов я подошел к одной брюнетке, которая до этого уже пару раз мне улыбнулась.
– Guten Abend,[24]24
Добрый вечер (нем.).
[Закрыть] – обратился я к ней, готовясь произнести заранее отрепетированную пятиминутную речь.
– Guten Abend, – ответила она. – Kommst du mit?[25]25
Пойдешь со мной? (нем.).
[Закрыть] Вот так, «kommst du mit» – и никаких вопросов.
Обращаться, значит, нужно на «ты», причем она сразу берет все в свои руки. Я ожидал, что вблизи эта девица окажется какой-нибудь страхолюдиной, но, странное дело, чем ближе я подходил, тем привлекательнее казалось ее лицо. Правда, оно было покрыто толстым слоем косметики, но даже это придавало ему заманчивость. Конечно же, я пойду с ней, но сперва надо хотя бы ради приличия поинтересоваться ценой, и я спросил:
– Wieviel?[26]26
Сколько? (нем.).
[Закрыть]
– Ach, Mensch, überall kostet's zwanzig.
Так, значит, берут тут все одинаково – двадцатку. Несколько секунд я делал вид, что обдумываю, согласен ли потратить целых пять долларов, потом кивнул и улыбнулся, как я надеялся, достаточно вежливо. Чтобы попасть в пансион, куда она меня привела, нужно было взбираться по лестнице. В холле я нарочно отвернулся от человека, который дал ей ключи, но краем глаза заметил, что он был поглощен чтением газеты. Мы прошли в комнату – не особенно шикарную, но и не совсем убогую. Не успел я закрыть дверь, как девица тут же игриво схватила меня за галстук и сказала:
– Ich heisse Uschi. Wie heisst denn du?[27]27
Меня зовут Уши. А тебя? (нем.).
[Закрыть]
Я ответил, что меня зовут Хэм. Это поразило ее до глубины души.
– Aber das ist Schinken, also Schweinefleisch![28]28
Но это же ветчина, свинина! (нем.).
[Закрыть]
Я начал было объяснять ей разницу между ветчиной и тем, как меня зовут,[29]29
По английски «хэм» значит «ветчина».
[Закрыть] но Уши засмеялась и, приложив свой пальчик к моим губам, сказала:
– Na, gut, Häm. – У нее вышло «Хем». – Hast du ein kleines Geschenk für mich?[30]30
Ну хорошо, Хэм. У тебя есть для меня подарочек? (нем.).
[Закрыть]
Подарочек? Так, значит, нужно платить вперед. А если она возьмет деньги и убежит? С другой стороны, если и правда надо заплатить, а я этого не сделаю – что тогда будет? Я дал ей двадцатку, на которую она даже не взглянула, небрежно бросив деньги в сумочку. Пока Уши раздевалась, я думал, как замечательно просто все устроено: ты даешь немного денег и внезапно красивая девушка начинает делать то, что ты так давно мечтал увидеть. И при этом никаких ухищрений, никаких лживых слов. Сперва Уши сбросила чулки, потом лифчик и трусики, а я просто сидел и увлеченно смотрел. Уже за одно это стоило заплатить двадцать марок. Потом она легла на кровать и поманила меня к себе. Я сел рядом, Уши погладила мне грудь и восхищенно сказала:
– Mensch, bist du aber gebaut![31]31
Какая у тебя фигура! (нем.).
[Закрыть]
Вполне возможно, что она притворялась, но выходило это у нее очень мило. Я сказал, что в лагере играю в футбол и что нужно поддерживать форму, иначе тебя могут пришибить насмерть. Это ее удивило. Почему тогда просто не сказать, что я не хочу играть в футбол? И вообще, разве это такая уж опасная игра? Я попытался объяснить, что американский футбол отличается от европейского и что наш полковник – сумасшедший. Уши засмеялась.
– Hast du einen Freund?[32]32
У тебя есть друг? (нем.).
[Закрыть] – спросил я ее. Наверно, с моей стороны это было не особенно тактично, но мне, правда, хотелось знать.
– Na, klar, Mensch. Der Peter.[33]33
Ну конечно, его зовут Петер (нем.).
[Закрыть] – И она начала рассказывать про Петера – что он учится на механика. И что они живут вместе уже два года. Раньше она жила с матерью, но там в квартире так много народа, что она переехала к Петеру, и его родители относятся к ней, как к собственной дочери. Когда Петер окончит училище, они поженятся. Сама Уши училась на косметичку, но потом бросила, потому что на улице можно больше заработать. Наверное, немец на моем месте ощутил бы к Уши некоторую брезгливость – и из-за ее акцента, и из-за ее профессии; я же тогда знал по-немецки недостаточно хорошо, чтобы отличать имущих от неимущих, и не видел ничего страшного в том, что кто-то занимается проституцией. Мы с Уши лежали на боку, лицом друг к другу, и болтали, и я все время думал, какая же она хорошая. Потом я положил ей руку между ног и стал гладить. Уши прикрыла глаза, и бедра ее заходили из стороны в сторону. Я, конечно, знал из книжек, что проститутки никогда ничего не чувствуют, но Уши здорово все это разыграла. Через несколько минут она надела на меня презерватив и прошептала: «Soll ich zu dis commen?»[34]34
Хочешь, я приду к тебе? (нем.).
[Закрыть]
Еще бы не хотеть! Это будет просто классно – она сверху, а я внизу! Я втащил ее на себя, и мы начали. Сперва я старался как-то сдерживаться, но эти пухлые груди, качавшиеся прямо передо мной, оказались слишком сильным зрелищем, и вскоре мой презерватив был полон.
После, когда Уши надевала лифчик, меня поразило, какими округлыми делаются в нем ее груди, и мне не хотелось с ней расставаться. Я дал ей еще двадцать марок, и на этот раз она легла в постель, не снимая лифчика. Через полчаса, когда она снова начала одеваться и уже натягивала чулки, эта картина так подействовала на меня, что я вытащил из бумажника еще двадцать марок. На этот раз на Уши были и лифчик, и чулки. Я был готов продолжать так всю ночь, но боялся, что покажусь Уши смешным. Когда мы вышли, я пригласил ее выпить коньяку, и мы зашли в кафе «Румпельмайер» в Галлус-парке. Прощаясь, Уши чмокнула меня в щеку и сказала: "Du bist süss".[35]35
Ты такой милый (нем.).
[Закрыть]
Шагая со станции в лагерь, я попытался дать оценку тому, что произошло в тот вечер. По всем законам, мне должно было бы быть стыдно – ведь я поддался самому низменному, что было во мне, надругавшись над чувством любви. К тому же я выбросил на ветер кучу денег. Но больше всего меня беспокоило то, что я ощущал себя на вершине блаженства и прекрасно понимал, что при первом же удобном случае повторю все снова.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?