Текст книги "Преданное сердце"

Добившись столь же скромных успехов, что и следователи, я уж готов был признать себя побежденным, но капитан Мак-Минз сказал, что нужно сделать еще одну попытку. Если и она кончится ничем, добавил он, плюнем на все это дело и отправим девицу в лагерь для беженцев.

На следующий вечер Надежде удалось опередить противника. Когда она, войдя в ресторан, увидела, что немцы поспешно поглощают еду, она прямиком направилась к стойке и, усевшись около радио, сказала: "Я буду ужинать здесь". Через минуту она уже ковырялась в своей тарелке, осушая один бокал шампанского за другим и слушая пьесу, которую передавали из Москвы, – драматическую историю про бригадира, конфликтовавшего с одним из молодых рабочих: тот много пил и из-за этого не выполнял норму. Трудно сказать, насколько внимательно Надежда следила за ходом действия, но она то и дело бросала взгляд на немцев, причем всякий раз ее передергивало. Когда немцы наконец подошли к стойке, было видно, что настроены они серьезно.

– Вам, может быть, и неизвестно, – сказал один из них, – но сегодня транслируют важный футбольный матч, и мы не собираемся пропустить его только потому, что ей хочется слушать эту белиберду из Москвы.

– Можете включить телевизор, – сказала Надежда, – но без звука.

– Футбол важнее, чем та ваша ахинея.

– Я сказала – без звука.

– А я говорю – со звуком.

Впечатление было такое, что еще минута – и они запустят чем-нибудь друг в друга. Надежда размахивала сигаретой, а немцы – стаканами с пивом.

– Может быть, мы вот как сделаем, – сказал я, сперва по-немецки, потом по-русски, – дама останется здесь и будет слушать радио – оно вмонтировано в стену, – а телевизор я перенесу в зал, и вы, господа, сможете там его смотреть?

– В зале играет пианист, – возразил один из немцев.

– Мы ему скажем, чтоб не играл.

В эту минуту к стойке подошли несколько венгров и поляков, которые тоже хотели посмотреть футбол.

– Всем места здесь все равно не хватит, – сказал я.

– А, черт, ну ладно.

Кроме телевизора я отнес в зал батарею бутылок, и в считанные минуты ворчание прекратилось – все увлеклись матчем. Время от времени я подходил проверить, хватает ли вина; источники шумно реагировали на ход игры, и в зале стоял разноязыкий галдеж.

Надежде вскоре надоело притворяться, будто она слушает радио. Ее взгляд перебегал с одного предмета на другой, но меня она как бы не видела. Подливая ей коньяку, я увидел сквозь дым, что она плачет. На всякий случай я решил не отходить и, действительно, через минуту услышал ее дрожащий голос: "Мне так скучно, так плохо!"

– Может быть, я могу что-нибудь для вас сделать? – спросил я.

– Да, помочь мне выбраться из этого проклятого лагеря.

– Боюсь, что такие вещи от меня не зависят, – сказал я, – но ведь здесь никого насильно не держат. Не хотите оставаться – уезжайте.

Надежда погасила сигарету и тут же закурила новую.

– А куда мне ехать? Кого я знаю в Западной Германии? Мне даже нельзя вернуться домой – там меня сразу посадят. А здесь меня целыми днями допрашивают какие-то хамы. Неужели им не понятно, что я всего-навсего школьная учительница? Что им от меня нужно?

– Этого я не знаю, но хамить, конечно, нехорошо.

– Прямо не люди, а какие-то скоты.

– Да, это очень неприятно. Я бы на вашем месте уехал.

– Куда?

– Может быть, наши сотрудники помогут вам с работой?

– Только если я отвечу на их вопросы, иначе меня отправят в лагерь для беженцев.

– А почему вы не хотите на эти вопросы ответить?

– Потому что они омерзительны. Притом ко мне самой не имеют никакого отношения. О себе я готова рассказать все, что угодно, а чужая жизнь меня не касается.

Она сделала большой глоток коньяку.

– Может быть, вам надо ненадолго переменить обстановку. Вы уже успели познакомиться с Франкфуртом?

– Я там вообще не была. В Западной Германии я успела познакомиться только с лагерями да с помещениями для допросов.

– Так, может, вам туда съездить?

– Тут больше нет русских, а с этими кошмарными типами, – она показала на сидящих в зале, – я ехать не хочу.

– Может, нам съездить вдвоем?

– Но вы – официант.

– Это только пока я в армии; потом все изменится.

– И не офицер?

– Нет.

Я опасался, что окончательно упал в ее глазах. Надежда глубоко затянулась и, выпустив дым, вздохнула так, будто получила приглашение от прокаженного. После долгой внутренней борьбы она поинтересовалась:

– И что же вы собираетесь делать во Франкфурте?

– Это вам решать. Например, можно посмотреть город, поужинать, сходить в оперу.

– У вас нет денег.

– Ну, здесь платят побольше, чем в Советской Армии. Вдобавок мне присылают из дома – у родителей денег хватает.

В этом месте я следовал указаниям капитана Мак-Минза, который велел не жалеть средств – армия за все заплатит.

– И когда вы предлагаете поехать?

– Завтра – суббота, я весь день свободен. Может быть, после обеда?

– А как мы доберемся до Франкфурта?

– У меня есть машина. – Точнее, подумал я про себя, машину мне дадут, но выглядеть все будет так, будто она моя.

– Так вы говорите, после обеда?

– Ну, скажем, я заеду за вами в полвторого.

В субботу утром мы с капитаном Мак-Минзом составили план действий. Капитан обзвонил кого надо, и в полвторого я подкатил на серебристом «мерседесе» к дому, где жили источники. Увидев машину, Надежда замерла от изумления, а по дороге то и дело поглаживала обивку сиденья.

– Это ваша машина? – спросила она меня.

– Да, она у меня месяца три. Родители подарили на Рождество.

– Но вы же не офицер.

– Здесь это не имеет значения. У нас многие рядовые смотрят на офицеров свысока.

– Но ведь офицеры больше зарабатывают.

– Мы после армии будем зарабатывать столько, что им и не снилось.

Надежда закурила.

– А что вы собираетесь делать после армии?

Ответ на этот вопрос у нас с капитаном Мак-Минзом был отрепетирован.

– Скорее всего, пойду работать к отцу. Он у меня предприниматель.

– Предприниматель?

– Ну да, владелец всякой всячины – сталелитейного завода, судоходной компании, газет, телестанций, ну там кое-чего еще.

– И все это принадлежит вашему отцу?

– Он – главный акционер.

– Но если он такой влиятельный человек – как же он допустил, чтобы вы попали в армию?

– А он этого хотел. Он считает, что армейская дисциплина пойдет мне на пользу. И еще он говорит, что после армии я научусь ценить деньги.

– Но вы же сказали, что денег у вас полно.

– На жизнь здесь мне хватает.

Впервые за все время скучающее выражение исчезло с Надеждиного лица. Черное платье – наверное, единственное, которое у нее было, – на фоне золотистой обивки сиденья – это сочетание странным образом воспроизводило цвета Вандербилтского университета. Миновав Вайскирхен и Унтерурзель, мы въехали во Франкфурт.

– Но если у вас столько денег, – спросила Надежда, – то почему вы работаете официантом?

– Обещайте, что никому не скажете?

– Да-да, обещаю.

– Это наказание.

– За что?

– За то, что я не издевался над людьми, не лгал им и вообще не мог смириться с теми безобразиями, которые творятся в следственном отделе.

– А вы что – были следователем?

– Очень недолго. Я стал противен самому себе и попросил, чтобы меня перевели на другую работу, но мне отказали и вместо этого сделали официантом.

– И вам не обидно?

– Сперва было обидно, потом привык.

– А ваш отец – неужели он ничего не может сделать?

– Отец считает, что мне это полезно. Говорит, что будущие богачи должны знать, как живется бедным.

Мы проехали по Эшерсхаймер Ландштрассе к Старому городу. Не имея понятия, что могло бы заинтересовать Надежду, я решил, что для затравки лучше всего подойдет что-нибудь из области культуры, и показал ей Рёмер[39]39
  Комплекс старинных зданий во Франкфурте.


[Закрыть] и все восемь зданий, составляющих старую ратушу. «Неплохо», – скупо отозвалась она об увиденном. В церкви Св. Павла Надежда спросила, можно ли там курить, в доме-музее Гёте взяла несколько аккордов на клавесине, а потом захотела посмотреть, как устроено кресло, сконструированное самим Гёте, которое, если его разложить, превращается в стремянку. Оба раза мы получили сильный нагоняй от служителя, заявившего, что, если Надежда дотронется до чего-нибудь еще, он нас выпроводит. «Вот и отлично, – сказала Надежда. – Пошли отсюда».

Тогда я подумал, что, может быть, звери покажутся ей более занимательными, чем культурные ценности, и мы поехали в зоопарк. Обезьяны с жирафами слегка позабавили Надежду, но большей частью она продолжала глядеть в пространство. Возле клетки с белыми медведями я ей сказал: "У меня такое чувство, что вам скучно. Чего бы вам действительно хотелось?"

Надежда глубоко затянулась и, запрокинув голову, выпустила дым. "Знаете, чего бы мне действительно хотелось? – спросила она. – Мне бы хотелось зайти в какой-нибудь универмаг, а после посидеть и покурить".

И мы отправились в Карштадт.[40]40
  Район Франкфурта, где расположено много магазинов.


[Закрыть] В самом деле, войдя в магазин, Надежда сразу оживилась. Она вцеплялась во все, что попадалось под руку: в юбки и костюмы, в кофточки и туфли, и продавщицы в ужасе следили за ней, как будто она вот-вот схватит вещи в охапку и убежит. Разведка продолжалась полчаса, после чего Надежда спросила, нельзя ли ей кое-что примерить. Конечно, ответил я, у нас полно времени – и она, поймав меня на слове, тут же нахватала кучу вещей и скрылась в кабинке. Время от времени она появлялась оттуда, чтобы продемонстрировать очередной наряд, и я, разумеется, всякий раз говорил, что это нечто потрясающее. Туалеты большей частью были аляповато-кричащие – то ли это соответствовало ее вкусу, то ли она считала, что на Западе одеваются именно так. Примерив с добрый десяток платьев, Надежда стыдливо потупила взгляд и сказала:

– Хэмилтон, мне надо с вами поговорить. Понимаете, у меня есть только одно-единственное платье, и мне просто необходимо купить себе что-нибудь еще. Не могли бы вы дать мне немного взаймы? Я верну вам деньги, как только получу работу. Не бойтесь, я не обману.

– Ну что вы, конечно, конечно, – покупайте все, что вам нужно, – ответил я. Мой бумажник был туго набит купюрами, которыми снабдил меня капитан Мак-Минз.

Ее лицо прямо-таки светилось, когда она отбирала себе вещи. Было уже поздно, и продавщица начала проявлять беспокойство. В конце концов Надежда выбрала красное платье с красными туфлями, желтое платье с белыми туфлями, шарф, сумочку и кое-что из нижнего белья. Все это стоило пятьсот двенадцать марок и пятьдесят пфеннигов. Мы стали укладывать коробки в машину. Надежда, которая еще вчера горько плакала, сейчас была похожа на ребенка, получившего рождественский гостинец.

– Теперь посмотрим, что скажут наши немцы, когда меня увидят, – произнесла она, и хотя я был уверен, что немцы даже не заметят ее обновок, то, что Надежда думает иначе, меня обрадовало.

– А. теперь я хочу посидеть и покурить, – сказала Надежда.

В кафе, расположившемся на самом верху старинной каланчи, Надежда заказала себе чашечку кофе с двумя кусками Schwarzwalde Kirschtorte.[41]41
  Шварцвальдского вишневого торта (нем.).


[Закрыть]

– Расскажите мне еще про Америку, – попросила она. – Где вы живете? Что у вас за семья?

– Может, хотите посмотреть фотографии?

Надежда даже отложила сигарету, когда я вытащил из бумажника пачку довольно-таки потрепанных фотографий – как будто я таскал их с собой не год и не два. Фотографии эти я получил только утром от капитана Мак-Минза.

– Вот это наш дом. Вообще-то мы думаем приобрести что-нибудь поменьше – такие хоромы нам совсем не нужны.

На снимках был изображен «Билтмор» – особняк семейства Вандербилтов в Эшвилле – курортном городке в штате Северная Каролина.

– Вот это – ваш дом?

– Боюсь, что да. Хотя, надо сказать, он не каждому придется по вкусу. А вам как – нравится?

– Сколько же у вас комнат?

– Право, не знаю. Не считал.

– И сколько человек в нем живет?

– Значит, так: родители, две сестры и еще брат. Ну и, конечно, слуги.

– Слуга?

– Да, чтобы содержать такой дом, нужно много народу. Впрочем, постоянно с нами живут всего десять-пятнадцать слуг, а остальные – приходящие.

– А какие-нибудь семейные фотографии у вас есть?

– Да, вот мама с папой, вот сестра, вот брат. Это мы все вместе в Нью-Йорке, на отдыхе. – Я не имел ни малейшего представления, что это были за люди и где капитан Мак-Минз их откопал, но по внешности они вполне годились для рекламных плакатов. – Вон там, сзади, – Манхэттен. А это мы в Сан-Франциско. А вот здесь – дома.

– А вас самого почему тут нет?

– Я снимал. А вот и я.

Я заранее подложил в пачку фотографию, запечатлевшую нас с Сарой Луизой в саду у Колдуэллов. Поскольку на снимке была видна только мраморная скамья, на которой мы сидели, да кусты живой изгороди, он вполне мог бы быть сделан и в "Билтморе".

– А кто эта девушка?

– Так, одна знакомая.

– Вы до сих пор с ней дружите?

– Да нет. Она хотела, чтобы мы поженились, но я к этому еще не был готов. Меня не покидало чувство, что надо ждать другую.

– Она красивая.

– Да, пожалуй. Но вы еще красивее.

Надежда рассмеялась, закашлявшись от дыма.

– Красивая? Да что вы! Это вы все нарочно говорите. У меня одно-единственное платье, а в парикмахерской я не была уже бог знает сколько времени. Вот приведу себя в нормальный вид – тогда посмотрите. Я ведь и вправду умею быть красивой.

– Да нет, я действительно так думаю. Вы и сейчас красивая.

Засмеявшись, Надежда пожала мне руку. Когда мы вышли из кафе, я повел Надежду в сторону парка.

– Куда мы теперь? – спросила она.

– Немного пройдемся, чтобы нагулять аппетит.

– Я на свой аппетит не жалуюсь, а гулять нет настроения.

– Хотите поужинать прямо сейчас?

– Я хочу посидеть и покурить.

Мы направились в гриль-бар "Ганс Арнольд", который примыкал к ресторану "Кайзер келлер" и считался самым роскошным заведением во Франкфурте. Нас провели в уютный закуток, где все было обито кожей. Бесшумно забегали официанты, на столе появились аперитивы, а Надежда безостановочно курила. На ужин был суп из бычьих хвостов с мадерой, салат из омаров и телячьи котлетки. Удивительно, но Надежда даже не поморщилась, когда к телятине подали ягодное вино. В лагере, когда ей приносили какое-нибудь блюдо, она обыкновенно отсылала его на кухню, а к тому, что все-таки оставалось на столе, едва притрагивалась. Здесь же она уплетала еду за обе щеки. Когда под конец принесли портвейн, Надежда спросила:

– Хэмилтон, когда вы впервые увидели меня в лагерной столовой, какое у вас сложилось впечатление обо мне, о моем поведении?

Я проглотил кусочек камамбера и глубоко задумался, потом ответил:

– Знаете, мне тогда показалось, что вы – красивая женщина, которую подвергают жестоким испытаниям и которая хочет свести счеты со своими обидчиками. По глазам было видно, какая у вас чувствительная натура. Мне было ясно, что на самом деле грубость вам чужда – просто вы сопротивлялись единственным доступным вам способом. Вся вина лежит на нас – на тех американцах, которые вас допрашивали.

Ее глаза наполнились слезами:

– Неужели ты еще тогда понял меня, что на самом деле я совсем другая?

Немного помолчав, она вновь спросила:

– А что ты думаешь обо мне после сегодняшнего дня?

– Что ты самая красивая девушка, которую я когда-либо встречал. Просто невозможно представить себе кого-нибудь еще, с кем бы я хотел прожить свою жизнь. Ты обворожительна.

Она даже затаила дыхание.

– Нет, сейчас я некрасивая. Но ты еще увидишь – я умею быть красивой.

Когда я заплатил за ужин и официант удалился, унося с собой солидную часть денег капитана Мак-Минза, Надежда сказала, глядя в свой бокал с коньяком:

– Мне не хочется идти в театр.

– Чего же тебе хочется?

Помолчав, она ответила:

– Быть с тобой.

– Но я-то буду в театре.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

– Надежда, не надо спешить. Сперва нам нужно получше узнать друг друга.

Сколько же вранья можно нагородить за один день, притом столь явного и бесстыдного? Произнося очередную лживую фразу, я ожидал, что вот сейчас Надежда издевательски рассмеется мне в лицо, но всякий раз видел перед собой ее сияющие глаза.

В тот вечер шла опера Глюка "Орфей и Эвридика". В нашей ложе стояло восемь кресел, но места рядом с нами оказались незанятыми, а две пары в первом ряду сидели, перегнувшись через барьер. На сцене Орфей взывал к богам, чтобы те вернули Эвридику к жизни. Амур, разумеется, его услышал и сказал, что боги обещают разобраться в его деле, если Орфей очарует призраков своим пением. Я искоса взглянул на Надежду – она смотрела прямо на меня. Я повернулся к ней и тут же ощутил на губах влажный-влажный поцелуй, смешанный с запахом коньяка и сигарет.

Орфей бродил по царству теней, усмиряя Цербера и фурий, а Надежда тем временем все глубже и глубже засовывала язык мне в рот. Орфей метался по Элизиуму в поисках Эвридики, а Надежда тем временем положила мою руку себе на грудь. Эвридика корила Орфея за то, что он не смотрит на нее, а Надежда уже засунула мою руку себе под лифчик. Интересно, подумал я, многим ли доводилось ласкать женскую грудь в опере? Мне это было неизвестно. Когда отзвучал последний аккорд и мы вышли в фойе, у меня было полное ощущение, что все смотрят на нас, что вот-вот кто-нибудь крикнет: "Посмотрите-ка на эту парочку – вместо того, чтобы слушать оперу, они предавались разврату!" – но, странное дело, никто не произнес ни слова, и первой заговорила Надежда – когда мы уже оказались на улице.

– А теперь я должна вернуться в этот ужасный лагерь? – спросила она.

– Никто тебя не неволит – мы ведь находимся в свободном мире.

– Я хочу быть с тобой.

– А вот мне надо вернуться.

– Неужели это необходимо?

– Знаешь, давай зайдем куда-нибудь и поговорим. Мы поехали во "Франкфуртер хоф" – одну из лучших гостиниц в городе. Надежда пожелала выпить шампанского, но так как в баре не оказалось советской шипучки, пришлось «довольствоваться» французским.

– Надежда… – начал я.

– Зови меня Надей. Так мне больше нравится.

– Надя, скажи, чего тебе хочется?

– Зачем ты издеваешься надо мной?

– Издеваюсь?

– Ты хочешь услышать от меня то, что должен был бы сказать сам. Наверно, я тебе просто не нравлюсь. Может, я вовсе тебе не нужна?

– Надя, я тебя не понимаю.

– Ну разве можно быть таким бестолковым! Тут и понимать нечего – я хочу остаться здесь, с тобой, а назад в лагерь не хочу.

– Что ж, можно снять тебе номер в гостинице.

– А как же ты?

– Боюсь, мне действительно необходимо вернуться.

– Но мне хочется, чтобы ты был здесь, со мной.

– Ты в этом уверена?

– Ну конечно!

Я сделал большой глоток шампанского.

– Раз ты и вправду этого хочешь… Есть маленький шанс, что мне удастся все устроить. Нужно будет сделать один звонок.

– Если не хочешь – не надо.

– Что ты, я очень хочу.

На случай, если Надежда хоть немного понимает по-английски, я старался говорить по телефону так, чтобы она меня слышала. Вот что я сказал в трубку:

– Алло, лагерь «Кэссиди»? Говорит специалист третьего разряда Дэйвис. Мне нужен капрал Дэвид Дозьер из штаба. Привет, Дэйв, это я, Хэм. Слушай, будь другом, выручи. Я сейчас во Франкфурте и хотел бы тут задержаться. Нет, не только на ночь. Еще на пару деньков. Трехдневный отпуск? Это было бы здорово. Можно устроить? Просто нет слов. А насчет тренировок тоже договоришься? Да, вот еще что. Вместе со мной один наш источник – отметь где надо, ладно? Как зовут? Надежда. Фамилия? Кропоткина. Записал? Значит, сделаешь? Большущее тебе спасибо. За мной не заржавеет. И тебе того же. Будь здоров.

А вот что я услышал в трубке:

– Капитан Мак-Минз. А, это ты, Ромео. Ну, давай, толкай свою речугу. – И потом, когда мой монолог был закончен: – Ладно, вставь там этой курве поглубже, но не забывай, что для нас главное – Соколов.

Надя была вне себя от счастья, когда узнала, что мы проведем вместе целых три дня. На радостях мы выпили еще шампанского и долго сидели, держась за руки и бросая друг на друга нежные взоры.

– А где мы сможем остановиться? – спросила она.

– Вообще-то я не особенно разбираюсь в здешних гостиницах, но эта, говорят, одна из лучших. Не думаю, чтоб здесь вот так сразу можно снять номер, но все-таки пойду попробую.

Портье дал мне ключ от номера, который капитан Мак-Минз заказал еще днем и где он уже успел установить микрофоны. Коридорный отнес из машины коробки с покупками, а Надя сказала, что никогда еще не видела такой чудесной комнаты. Мы уселись и принялись целоваться, но Надины поцелуи были такими влажными – даже еще более влажными, чем тогда, в театре, – что уже через несколько минут я раздевал нас обоих. Когда на мне остались одни трусы, а на Наде – трусы и лифчик, она вдруг сказала: «Подожди» – и, покопавшись в коробках, что-то извлекла оттуда и заперлась в ванной. Я подумал, что ей понадобилось воспользоваться биде, но биде Надя вскоре выключила, а включила душ. Потом она отвернула кран в умывальнике, несколько раз спустила воду в уборной, после чего снова занялась биде и умывальником. Я уже испугался, что ее настолько увлекла вся эта сантехника и она так и будет забавляться целую ночь, но тут дверь ванной отворилась, и Надя, обернутая полотенцем, возникла на пороге. Она сразу же выключила свет в комнате, и лишь оставшийся гореть в ванной позволял видеть ее фигуру. Не снимая полотенца, Надя шмыгнула под одеяло и похлопала ладонью по краю постели, как бы зовя меня к себе. Через секунду я, уже без трусов, лежал рядом с ней. И опять пошли влажные поцелуи, но когда я было попробовал снять полотенце, Надя крепко вцепилась в него и прошептала, глядя на меня широко открытыми глазами: "Я тебя боюсь!"

– Не нужно бояться, Надя, – сказал я. – Если тебе не понравится, я не буду. – И я повернулся на спину, – но она тут же погладила меня по груди и прошептала: "Я тебя хочу!" Я снова повернулся к ней и снова услышал: "Я тебя боюсь!" Так продолжалось минут пятнадцать, пока, наконец, она не решила, что можно обойтись и без полотенца. С лифчиком дело было сложнее. Когда я попробовал его расстегнуть, Надя вдруг заартачилась, и лифчик остался в неприкосновенности. Я ума не мог приложить, зачем ей все это нужно. Может, она просто желает покрасоваться в своих кружевных обновках? Но тогда зачем было снимать трусы – на них ведь тоже полно всяких кружев? Может, у нее с грудью не все в порядке – скажем, они разной величины или одной вовсе нет? Но в театре вроде бы обе были на месте и на ощупь ничем не отличались. Может, ей просто хочется немного поломаться? Я снова потянулся к лифчику, и снова Надя увернулась, не забыв при этом прошептать: "Не надо его снимать. Я тебя боюсь!"

Видя, что дело окончательно зашло в тупик, я решил изменить тактику.

– Послушай, Надя, – сказал я, – обо мне мы сегодня успели поговорить, – даже посмотрели наши семейные фотографии, а вот о тебе я знаю только, как тебя зовут, – и больше ничего.

– Я думала, что всем в лагере все про меня известно.

– Только не мне.

Надя повернулась на живот и, поднеся мою руку к губам, покрыла ее поцелуями.

– Ты правда хочешь, чтобы я рассказала о себе?

– Ну конечно. Когда я буду писать родителям, что познакомился с одной чудесной девушкой, должен же я сообщить им о ней как можно больше.

– С чего начать? С начала? Родом я из Владивостока. – И она принялась рассказывать о том, что я уже успел запомнить наизусть, изучив ее досье. Отец ее занимал какой-то важный пост в НКВД, а мать была учительницей, но когда отец круто пошел в гору, бросила работу. Потеряв на фронте двух сыновей, родители баловали дочь как могли. "Те замашки, которые ты видел у меня в лагере, – это все оттуда", – заметила Надя. Решив, что Надин удел – педагогика, родители с помощью Берии устроили ее в Московский государственный педагогический институт, где учились дети из привилегированных семей. Надя была без ума от московской жизни, да и училась вполне успешно. После института ее направили в Восточный Берлин, в советскую школу. Однажды она отправилась на экскурсию в Западный Берлин, увидела, что жить там не в пример лучше, и через некоторое время сбежала на Запад. Так выглядела история Надиной жизни в ее изложении, и, хотя капитан Мак-Минз хотел узнать, что же случилось на самом деле, я решил не торопиться с дальнейшими расспросами.

Покончив со своей биографией, Надя снова предалась воспоминаниям детства и при этом говорила о Владивостоке с такой любовью, что было ясно: сейчас она с большей радостью оказалась бы там, а не здесь. О чем она только мне ни рассказывала – и о пляже на берегу Амурского залива, и о пионерском лагере «Сад-огород», и о выпускном вечере в гостинице "Золотой рог". Какое-то время ее повествование вызывало у меня известный интерес, но когда дело дошло до описания флоры и фауны, я совсем запутался.

Она припомнила всех котят, которые у нее были, – Кошку, Петрушку, Андрюшку и Сережку – со всеми их повадками и штучками. По ботанике же она вообще была одной из первых в школе и однажды даже победила в конкурсе по определению пород деревьев.

– Знаешь, какая разница между кедром и елью? – спросила она.

Я не знал, и она все подробно объяснила, заодно сообщив массу полезных сведений о лиственницах, липах, ясенях и множестве других деревьев, которыми богат растительный мир Владивостока. Она щебетала без умолку, и, казалось, это будет продолжаться целую вечность. Я слушал, улыбался и кивал, а в моем мозгу возникали картины одна фантастичней другой: то я сам, несущийся как ракета сквозь космическое пространство, то какие-то футболисты, сминающие все на своем пути, то гоночные машины, с ревом выскакивающие из-за поворота. Господи, думал я, когда же у нее кончится завод? Я уже был готов схватить одеяло и заткнуть ей рот, как вдруг Надя неожиданно прервала свой рассказ и, сжав мне руку, воскликнула:

– Я так рада, что тебе это интересно! Как важно, чтобы рядом был кто-то, кто тебя понимает!

– Надя, – сказал я, – ты так замечательно рассказываешь! Я ведь очень люблю и кошек, и деревья, вот только знаю о них не так много, как хотелось бы.

Услышав это, она снова принялась рассказывать – правда, на этот раз поглаживая мне член. Когда изменения в состоянии моего пениса стали заметными, Надя воскликнула: "Ах, Хэмилтон, ты меня хочешь!" Я засунул руку ей между бедер, откуда тут же раздался хлюпающий звук, однако она отвела мою руку и, сдвинув ноги, сказала: "Мне так не нравится". Странно, подумал я, но Надя, видно, решила остаться на высоте положения: перекинув через меня ногу, она уселась на корточки и медленно ввела в себя мой член. Такой позы я раньше не знал. Чтобы женщина становилась на колени – это было и довольно часто, притом и задом, и передом, а вот на корточки никто еще на меня ни разу не садился, так что на мгновение я даже показался самому себе чем-то вроде ночного горшка. Впрочем, Соколову это, очевидно, нравилось, а раз так, то я тоже должен был сделать вид, будто нахожусь на вершине блаженства. Я смотрел, как мерно двигалось вверх-вниз Надино тело, и думал, что от этого, вероятно, очень устают ноги. Надо полагать, что Надя пришла к такому же выводу, потому что она вскоре перекатилась на спину, оказавшись подо мной. Я было приступил к работе, но Надя сжала ноги и, не давая мне двигаться, начала работать сама, подбрасывая вверх свое тело. Наверно, в их с Соколовым программе это был второй номер. Через некоторое время она вдруг застыла в неподвижности, и я испугался, что это все – больше у нее не осталось сил, но тут, к моему удивлению, она забилась в оргазме, и даже когда он кончился, я еще долге чувствовал своим членом, как у нее что-то дергается внутри.

– Вкусно, вкусно, – проговорила она.

Но это было только начало. Почти все следующие три дня мы провели в постели. Время от времени мы, правда, выходили за покупками или чтобы поесть в «Брюкенкеллер», в кафе «Кранцлер» или «Тройке», но, закончив свои дела, тут же возвращались в номер. Я даже начал мало-помалу разбираться в Надиных причудах. Когда она наконец согласилась снять лифчик, то тут же подхватила свои груди руками. Так вот, значит, в чем было дело – она боялась, что груди у нее свисают. А то, что она и на пушечный выстрел не подпускала к своим половым органам ничего, кроме пениса, объяснялось, очевидно, плачевным состоянием советской гигиены. Несколько раз я пробовал пустить в ход свой язык и пальцы, но Надя моментально сдвигала ноги и говорила: "Нет, там грязно". Она даже заявила, что никогда не мастурбировала – это тоже было грязно. В конце концов Надя прямо сказала то, что мне уже стало ясно:

– В постели мне нравится заниматься только одним делом.

– И это дело ты здорово делаешь.

– У тебя было много женщин?

– Такой замечательной, как ты, – ни одной. Ты, наверное, перепробовала всех мужчин в России.

Она рассмеялась.

– Знаешь, сколько у меня было мужчин?

– Сто?

Она снова засмеялась.

– На девяносто девять меньше.

– Один?

– Да, только один.

– Где же это было?

– В России, а потом в Восточном Берлине.

– И кто он?

Надя протянула руку к пачке сигарет и, взяв одну, закурила.

– Ну, допустим, его зовут Коля.

Я знал, что «Коля» – это уменьшительное от «Николай», и понял, что лед тронулся.

– Наверное, этот Коля – мужчина что надо, раз ты научилась у него стольким вещам.

– Да, он настоящий мужчина. Я его любила.

– Расскажи мне о нем.

– Не стоит.

– Ты что, мне не доверяешь?

– Нет, просто не хочется говорить о человеке, который так много для меня значил.

Я отодвинулся от нее на свою сторону кровати.

– Послушай, Надя, мне нужно тебе кое-что сказать. Для тебя, может, эти три дня были просто шуткой, но для меня – нет. Неужели ты не видишь, до чего ты меня довела, не чувствуешь, что со мной творится? Я влюбился в тебя еще в субботу, и с тех самых пор это чувство становилось все сильнее, и сейчас я люблю тебя так, как никогда еще никого не любил. Ты для меня – идеал женщины, идеал жены. Когда мы возвратимся в лагерь, ты, наверно, захочешь со мной расстаться, но, поверь, я так просто тебя не отдам. Надя, я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Америку, чтобы мы вместе жили в нашем большом доме.

– Вместе с твоими родителями?

– Можно и отдельно. Давай купим квартиру в Нью-Йорке? Или дом в Палм-Бич?

– В Палм-Бич?

– Это немного севернее Майами. Симпатичное местечко.

– Я люблю горы.

– Тогда можно поехать на Запад, построить там домик в горах, кататься на лыжах…

– Но я даже не говорю по-английски; надо мной все будут смеяться.

– Да ты что, радость моя, кто будет над тобой смеяться? Как только все увидят, какая ты замечательная, они тут же выучат русский.

Надя прыснула и затянулась сигаретой.

– А твои родители не будут против? Они не подумают, что я какая-нибудь жуткая коммунистка?

– Они подумают, что ты самая прекрасная девушка на свете. Они примут тебя с распростертыми объятиями. Сегодня же напишу им. Или даже позвоню. Если, конечно, ты согласна.