Текст книги "Преданное сердце"

Удобный случай подвернулся на следующий день. Новая девушка, Ингрид, оказалась довольно-таки упитанной – собственно, именно этим она мне и приглянулась. Уши, конечно, была симпатичнее, но я никогда раньше не спал с полными женщинами и теперь получил удовольствие, лаская пышное тело Ингрид.

Но это было только начало. В течение целых двух месяцев я каждый выходной приезжал во Франкфурт, вкусно обедал, а потом предавался разврату. Я покупал всех подряд – и толстых и худых, и высоких и маленьких, и старых и молодых. И хотя Уши продолжала оставаться вне конкуренции и несколько раз я брал ее тоже, я как бы чувствовал себя обязанным перепробовать всех франкфуртских шлюх. Еще в Монтеррее мы узнали русскую пословицу: "Всех баб не перетрахаешь, но нужно к этому стремиться", и в ту зиму я старался как мог. Я все ждал, когда же наконец, исполненный омерзения, я отвращусь от греха, – и действительно, в один прекрасный день разгул прекратился, но лишь из-за того, что вышли все деньги Савицкого. Еще в декабре мне казалось, что двух тысяч марок хватит на целую вечность, а к февралю от них не осталось и следа. Савицкий же больше не выигрывал в казино, а если и выигрывал, то мне об этом не говорил.

Впрочем, отсутствие денег оказалось даже кстати: к тому времени дела в нашей группе приняли суровый оборот. В середине февраля лейтенант Куинн сообщила, что Вашингтон уже потребовал перевод и что через неделю все должно быть готово – иначе нас ждут собственные сети. Мне оставалось еще сто тридцать страниц, и я решил, что пора поговорить с Игнатьевым и Савицким.

– Послушайте, – обратился я к ним, – положение наше аховое, а попасться в собственные сети мне совсем не улыбается. Может, вы мне поможете?

Игнатьев задумался.

– Я бы и рад помочь, – сказал он наконец, – но, понимаешь, поджимают сроки в театре. Им к следующему месяцу кровь из носа нужна "Раймонда".

– А я, – вставил Савицкий, – прямо-таки зашиваюсь с этим казино.

– Я не смогу перевести сто тридцать страниц за неделю, – сказал я.

Воцарилось молчание. Игнатьев с Савицким сидели, уставясь в пол.

– Послушай, – сказал Савицкий, – я должен сказать тебе одну вещь.

– Какую именно? – спросил я.

– Видишь ли, дело в том, что мы не знаем русского языка. То есть я знаю кое-какие буквы, а Серж – даже весь алфавит и несколько слов, но это все.

– Как же вы тогда попали в переводчики?

– Понимаешь, я раньше был писарем в штабе, и полковник Кобб мне прямо плешь проел своими выговорами, и я решил, что здесь будет поспокойнее, ну и устроил сам себе экзамен по русскому. Сдал его, разумеется, блестяще – как выяснилось, я владею языком совершенно свободно. Ну, меня сюда и перевели, а когда я услышал, что в лагере объявился какой-то Игнатьев, то решил, что уж он-то должен знать русский язык, и провернул все так, чтобы его назначили переводчиком. А он, оказалось, по-русски тоже ни бум-бум.

– Как же может быть, чтобы люди с такими фамилиями не знали русского языка?

– А что в этом странного? Ты вот, например, говоришь по-древнеанглийски?

– Но вы ведь сказали, что перевели десять страниц.

– Наверно, неправильно посчитали, – ответил Игнатьев.

Всю следующую неделю я трудился по двенадцать – пятнадцать часов в сутки, а Игнатьев с Савицким ходили вместо меня в караул. Игнатьев даже сказал, что раз я работаю по ночам, он тоже готов внести свою скромную лепту и работать по ночам вместе со мной. Под звуки «Раймонды» я пытался уяснить себе, что нужно сделать, чтобы тебя наградили орденом «Мать-героиня» или медалью "Золотая звезда" Героя Советского Союза, а Савицкий приносил нам кофе перед тем, как в очередной раз отправиться в Бад-Хомбург. Но, несмотря на все наши усилия, за два дня до срока оставались непереведенными целых пятьдесят страниц. Я было уже собрался идти к лейтенанту Куинн с повинной, как вдруг Савицкий спросил: "А вот эта штука никак не может нам пригодиться?"

Из-под кипы книжек, посвященных игре в рулетку, он извлек какой-то толстый том, выпущенный Министерством обороны США в 1953 году, на обложке которого стояло "Orders and Medals of the USSR".[36]36
  «Ордена и медали СССР» (англ.).


[Закрыть]

Я выхватил его у Савицкого и принялся сравнивать с нашей русской книгой. Это был один и тот же текст.

– Где ты это нашел? – спросил я.

– У нас в библиотеке. Еще когда лейтенант Куинн дала нам это задание, я подумал, что там может оказаться нечто подобное.

– Мы пробовали разобрать, что тут написано, – добавил Игнатьев, но нам это было не по зубам.

– Это, – сказал я, – перевод того самого текста, который мы должны перевести.

– Недурно, – сказал Савицкий.

– Ну, и что мы теперь понесем сдавать? – спросил Игнатьев. – Вот эту книгу?

– Вряд ли это было бы разумно, – заметил Савицкий.

– Можно переписать последние пятьдесят страниц, – сказал я.

– Огромная работа, – сказал Савицкий. – Может, попросить наших машинисток?

– А где мы возьмем деньги?

– У меня еще кое-что осталось в заначке от рулетки.

Мы отправились в машбюро и через полчаса договорились обо всем: десять машинисток берутся перепечатать книгу за два дня, каждая за двадцать пять долларов. Мы дали им триста тридцать страниц моего текста и последние пятьдесят страниц пентагоновского издания, слегка изменив некоторые выражения – чтобы никто не подумал, будто мы занимаемся плагиатом.

В тот день, когда надо было сдавать перевод, к нам в комнату вошла необъятных размеров женщина в военной форме. Она жевала резинку, которая лопалась у нее во рту пузырями, а в руках держала стопку машинописных листов.

– Вот, держите, – сказала она, протягивая нам аккуратно напечатанную рукопись. – Если еще будет какая работа – мы всегда пожалуйста.

Когда лейтенант Куинн увидела рукопись, ее глаза на мгновение перестали бегать, наполнившись слезами.

– Успели! – воскликнула она. – Все-таки успели! А я уж думала, что мы попадемся в собственные сети. Спасибо, огромное вам спасибо!

Через некоторое время она принесла нам чудесную красную розу в стакане, а заодно и новый текст для работы – "Знаки различия в Советских Вооруженных Силах". За какие-нибудь четверть часа мы нашли в библиотеке соответствующий перевод, выпущенный Военным ведомством еще в сорок четвертом году. Когда это дело было улажено, Игнатьев завел «Раймонду» и принялся порхать по комнате. Савицкий снова погрузился в свои вычисления, а я сидел и ума не мог приложить, чем занять те полтора года, которые мне осталось провести в этом сумасшедшем доме.

Сомнения мои, впрочем, вскоре разрешились. Два дня спустя меня вызвал капитан Уолтерс.

– Дейвис, – сказал он, – я наблюдал за тобой на тренировках. Удар у тебя стал покрепче, в скорости ты прибавил да и в весе тоже. И все-таки я не уверен, что ты сможешь играть в нашей лиге.

– Надеюсь, что я буду продолжать набирать форму, сэр.

– Посмотрим, посмотрим. Но ты был какой-то вялый последнее время.

– Я мало спал, сэр. Срочный перевод. Приходилось работать по ночам.

– Да-да, я знаю. Лейтенант Куинн сказала мне, что твой перевод даже не надо редактировать, а можно прямо печатать.

– Рад это слышать, сэр.

– Так, значит, переводами тебя больше не донимают. Поэтому, кстати, я тебя и вызвал. Тут пришел запрос от капитана Мак-Минза из следственного отдела. Настаивает на твоей кандидатуре. Похоже, придется тебя туда перевести. Но учти, что бы тебя там ни заставляли делать, это не должно мешать футболу.

– Слушаюсь, сэр.

С капитаном Мак-Минзом я еще не встречался. Источники в большей части жили в домике, стоявшем где-то в глубине леса, и видели мы их редко – как, впрочем, и тех, кто с ними работал. Я решил, что капитану Мак-Минзу полагается представляться так же, как всем другим офицерам, и, войдя, отрапортовал:

– Специалист третьего разряда Дэйвис прибыл в ваше распоряжение, сэр.

– Не может быть, – сказал капитан Мак-Минз. – Присаживайтесь, Дэйвис.

Он внимательно оглядел меня с головы до ног – совсем как в свое время капитан Уолтерс, – и я было подумал, что он тоже ищет игроков в футбольную команду.

– Слышал, что вы перевели "Ордена и медали СССР", да так здорово, что и редактировать не нужно? И наверное, вам, трем знатокам русского языка, пришлось вкалывать день и ночь?

– Так точно, сэр.

Улыбка медленно сползла с лица капитана Мак-Минза, уступив место грозному выражению.

– Вранье, – отрезал он. – Те двое по-русски вообще ни в зуб ногой, так что вы взяли и содрали все к чертовой матери с перевода пятьдесят третьего года. Ну, так или не так?

Я уже был готов ответить, что нет, не так, но вовремя сообразил, что это легко можно проверить.

– Так, сэр, – сказал я.

– А тебе известно, где ты находишься?

– В следственном отделе, сэр.

– "В следственном отделе, в следственном отделе", – передразнил он. – А что такое следственный отдел – ты знаешь?

– Никак нет, сэр. Наверное, это отдел, где ведут следствие, сэр.

– Тонкое наблюдение. Ты, я вижу, прирожденный разведчик. Так я тебе расскажу, если не знаешь. Наш отдел и весь этот говенный лагерь – две разные вещи. Мы тут свое дело знаем и даром хлеб не едим. Правило номер один: никогда мне не лгать. Поймаю на вранье – мигом очутишься в рядовых. Понятно?

– Так точно, сэр.

– А теперь скажи – что ты думаешь о лагере "Кэссиди"?

– Насколько я могу судить, сэр, он ниже всякой критики.

– Ты тут видел хоть одного знающего человека?

– Игнатьев понимает в балете, а Савицкий – в рулетке. Но в том смысле, в котором вы спрашиваете, сэр, – нет, не видел. Разрешите спросить, сэр, – как вы узнали про перевод?

– Это моя работа – знать обо всем, что здесь творится.

– А кому-нибудь еще известно про перевод?

– Не думаю. Так что, как видишь, весь этот лагерь – сплошная помойка, – весь, кроме нас, а у нас, скажу я тебе, дело поставлено солидно. Что ты знаешь про разведку?

– Ничего, сэр.

– Наверно, так оно и есть, но все же проверим. Кто такой Сергей Круглов?

– Не знаю, сэр.

– Я буду спрашивать, а ты скажешь, когда попадется что-нибудь знакомое. Иван Серов? Лубянка? ГРУ? КГБ? МВД?

– Про МВД я слышал, сэр.

– И что это такое?

– Советское разведывательное управление?

– Ты что, не знаешь, какая разница между МВД и КГБ?

– Никак нет, сэр.

– Чему же вас учили в Монтеррее, черт возьми?

– Русскому языку, сэр. И еще рассказывали немного про Советскую Армию.

– А здесь ты хоть чему-нибудь научился?

– Никак нет, сэр.

– Ну хорошо. Ты нам можешь пригодиться, поэтому кое-что тебе надо будет усвоить.

– Так точно, сэр.

– Так вот, к твоему сведению, два года назад МВД слегка подрезали крылышки. Теперь оно следит только за тем, что происходит внутри страны. Вопросы политической безопасности – вне его компетенции. Создана новая организация, КГБ, она заведует всей тайной полицией и шпионажем. Глава КГБ – Иван Серов. В Берлине КГБ получил в свое распоряжение здание больницы Святого Антония. Сейчас там работает восемьсот их сотрудников – все классные специалисты. Но кроме КГБ есть еще и ГРУ – военная разведка. У нее есть двести пятьдесят человек в Вюнсдорфе – это к югу от Берлина. ГРУ подчиняется КГБ. Скажем, поступить на службу в ГРУ можно только после проверки в КГБ. ГРУ вынуждено плясать под дудку КГБ, поэтому эти два заведения враждуют между собой. У ГРУ меньше людей, но справиться с ним нелегко. Рихард Зорге, Клаус Фукс, Розенберги, Валентин Губичев – это все кадры ГРУ. Шесть лет назад ГРУ заведовал маршал Захаров, потом на его место пришел генерал Шалин, а теперь там начальником генерал Штеменко. Сам он сидит в Москве, в старинном особняке – Знаменская улица, дом 17. Интересующий нас человек работает в Берлине. Зовут его Николай Евгеньевич Соколов, имеет чин полковника. Особенность его в том, что он работает и в КГБ, и в ГРУ, как бы осуществляя связь между ними. Окончил военную академию, а потом Высшую разведывательную школу в Москве. Свое дело знает туго, по-английски говорит, как по-русски. Начальник Первого отдела ГРУ в Вюнсдорфе. А интересуемся мы Соколовым потому, что он трижды вставлял нам фитиль.

А случилось вот что. Пару месяцев назад у нас тут работал один паренек, некто Эверс. Игрок был отчаянный: Савицкий по сравнению с ним – сама осмотрительность. Я велел ему бросить это занятие, но он не послушался. В конце концов проигрался в Бад-Хомбурге вчистую – ходил в должниках у всего лагеря. Соколов пронюхал об этом и послал к нему своего человека. Ну, тот начал вешать Эверсу лапшу на уши: будто весь Восточный Берлин – одно большое казино, что денег у них там будет вагон, и так далее. Эверс, как дурак, поверил и отправился вместе с ним, не забыв прихватить с собой список всех, кого мы допрашивали в прошлом году, и кое-какие другие материалы. Теперь он там крепко застрял. Рулетку он, наверно, видит только во сне, а обратной дороги ему тоже нет – попадет прямо под трибунал. Один-ноль в пользу Соколова. Пару недель спустя один из наших ребят ночевал на конспиративной квартире в Нюрнберге. Пригласил туда свою девчонку. Ну, они выпили и занялись любовью, а очнулся он только утром – оказывается, она ему чего-то подмешала. Пока он спал, парни из ГРУ подогнали к дому грузовик, вынесли сейф с документами и смылись. Девица с сейфом теперь в Восточном Берлине, а «Штази» арестовала всех наших агентов, которые были в тех списках. Два-ноль в пользу Соколова. Потом был еще один кретин по фамилии Уикс из нашего следственного отдела в Берлине. Этот влюбился в официантку из близлежащего ресторана. Она сочинила слезливую байку: мол, у нее в Восточном Берлине ребеночек, с которым ей не дают видеться, требуя взамен кое-какие наши документы. Наплела Уиксу, что если он их выкрадет, то станет в Восточном Берлине важной шишкой. Этот идиот всему поверил и теперь сидит вместе с Эверсом. Три-ноль в пользу Соколова. Соколову, конечно, везет, но и нам тоже иногда кое-что перепадает. Недавно мы заполучили одну дамочку – ты что-нибудь слышал об этом?

– Никак нет, сэр. И про Эверса, Уикса и Нюрнберг я раньше тоже никогда не слышал.

– В общем, дело в том, что подружка Соколова решила переметнуться на Запад. Сейчас она находится здесь, в этом доме. Вот почему ты мне понадобился.

– Но я никогда еще не вел допросов, сэр.

– Я и не прошу тебя ее допрашивать. Мы сыграем в доброго и злого следователя. Знаешь такую игру?

– Никак нет, сэр.

– Эта сучка соглашается рассказывать лишь о том, чем сама занималась в Восточном Берлине. А работала она всего-навсего учительницей в советской школе. Сам понимаешь, нам такая информация на фиг не нужна. Нам важно знать, почему она бросила Соколова и как на него выйти. Короче, эту стерву надо расколоть. Мы уж с ней и так и сяк, и по-хорошему и по-плохому – все без толку. Сейчас мы вот как поступим: сперва нагоним на нее побольше страху, а потом ты сыграешь роль этакого сердобольного симпатяги – тут она тебе все и выложит. Я слышал, ты большой любитель женщин. Прямо-таки ас по части кобеляжа.

– Но, сэр, если она отказывается разговаривать с вашими людьми, то почему расскажет все мне?

– Она даже не догадается, что до Нас это дойдет.

– А почему вы выбрали именно меня?

– А ты видел, кто у меня работает? Одни желчные старикашки – что немцы, что американцы. Ты, правда, тоже не красавец, но кроме тебя у нас нет никого, кто знал бы русский и мог бы войти в контакт с этой девицей.

– А она ничего не заподозрит?

– Ей и в голову не придет, что тебе от нее что-то нужно. Для источников ты будешь безобидным солдатом, работающим в их ресторане.

– А у меня будет оставаться время на то, чтобы еще играть в футбол и ходить в караул?

– С футболом с этим ни черта не поделаешь – придется играть и дальше. А от караульной службы я тебя освобожу. Но вот что заруби себе на носу: тут работают не джентльмены. Мы не какие-нибудь чистюли. Мы обманываем – не своих, конечно. Мы воруем. Если нужно, мы убиваем – иногда сами, иногда чужими руками. В нашем деле куда ни ткни – сплошное отребье. И ты будешь врать этой русской крале – с первого до последнего слова. Но хочешь верь, хочешь нет, а никто здесь не приносит своей стране столько пользы, сколько мы. Помогая нам, ты будешь помогать Америке. Я не хочу, чтобы ты принял решение сию минуту. Даю тебе время до завтра. Надеюсь, что ты согласишься. Ты нам нужен. О нашей беседе никому ни слова – иначе у тебя будут крупные неприятности.

Ночью я был в карауле. Обходя территорию лагеря, я думал над тем, что говорил капитан Мак-Минз. В его взглядах на дурное и хорошее было для меня много нового. Меня всегда учили, что есть вещи, которые можно делать, и вещи, которых делать нельзя. Даже во время своих загулов во Франкфурте я понимал, что поступаю неправильно. В свое оправдание я мог сказать только то, что никому не причинил вреда – ни тем женщинам, ни себе. Теперь же от меня хотят, чтобы я лгал и обманывал на благо своей отчизны, с целью убийства, а это совсем не та музыка. Около трех часов ночи я проходил мимо домика охраны у ворот. Там вовсю орало радио, разнося окрест заключительные слова песенки "А теперь я в тюрьме". Затем последовали рекламные вставки, сообщавшие о вечерах для военных в Маннхайме и в Манце. Когда я уже отошел на довольно почтительное расстояние, мне вдруг послышалась мелодия песни, которую пели в Вандербилтском университете, – "Слава капитану". Удивленный, я повернул назад. Ну, точно, это она, и слова те же самые. Когда песня кончилась, раздался наш университетский гимн. Я ничего не мог понять. И тут заговорил диктор: "Прозвучали песни Вандербилтского университета, где началась его писательская карьера. Ясным июльским днем 1954 года представители спортивного мира Америки пришли отдать ему последний долг. Да, Грэнтленд Райс был их писателем, и писателем величайшим. Один за другим входили они в кирпичное здание пресвитерианской церкви на Парк-авеню в Нью-Йорке, воскрешая атмосферу золотого века спорта – века, который Грэнни запечатлел в словах. Среди собравшихся звезд были знаменитые "четыре кавалериста" – великолепная четверка защитников, из которых Грэнни сотворил легенду. Был там и Джек Демпси – все такой же поджарый и бодрый, – казалось, готовый снова выйти на ринг и боксировать десять раундов подряд. И Джин Танни тоже был там – правда, уже не такой поджарый и не столь бодрый. И Бобби Джоунз – этот король гольфа, – он тоже был среди них. Великие спортсмены говорили о человеке, который был таким же символом эпохи, как и они сами. Так действительно ли двадцатые годы были золотым веком нашего спорта, или нам это только кажется благодаря волшебной прозе Грэнтленда Райса?"

Боже мой, Грэнтленд Райс! Мой отец учился с ним в Вандербилтском университете, а я был лично знаком со многими его друзьями. Как же вышло, что я ничего не знал о его смерти? Через минуту все стало ясно: оказывается, он умер 13 июля – именно в этот день я пошел в армию и был надолго оторван от газет. Сейчас, наверное, шло повторение передачи, посвященной его памяти, – просто для того, чтобы чем-нибудь занять ночное время. Диктор рассказал о жизненном пути Райса: городок Мерфризборо в штате Теннесси, потом Вандербилтский университет, где Райс был капитаном бейсбольной команды, потом нашвиллская газета «Ньюс», платившая Райсу пять долларов в неделю за его первые спортивные очерки, и, наконец, работа в нью-йоркской «Трибьюн». Затем были прочитаны отрывки из его статей и из предисловия к сборнику его стихотворений, написанного Джоном Кираном, где говорилось, что кумирами Райса были Китс и Шелли, Теннисон и Суинборн, Хаусман, Мейсфилд и Киплинг. Прочитали и стихи самого Райса. Слушая их, я испытал двойственное чувство: одна моя половина – та, которая отличалась прилежанием на лекциях по литературе, – твердо знала, что это стихи слабые, зато другая сразу попала под их обаяние. "В гору и выше", «Бесстрашные», "Лишь отважные люди" – когда слышишь все это в три часа ночи, то чувствуешь какое-то волнение. В конце передачи прозвучал припев университетского гимна, а потом кто-то с южным акцентом продекламировал давнишнее четверостишие Райса:

 
Но помни: Высший Судия,
Когда настанет срок,
Оценит качество игры,
А не ее итог.
 

От подобных стихов преподаватели литературы только кривятся. Чем же они плохи? Да всем. Так, какие-то сентиментальные вирши. У меня же, когда я их услышал, прямо-таки перехватило дыхание. Я как бы очутился на родине, на солнечном Юге, – в краю, где превыше всего ценились честь и отвага. Виды Нашвилла мелькали перед моим взором: Эрмитаж и Парфенон, Киркландская башня и Дадлинское поле. Не знаю, сколько бы я так еще простоял, если бы меня не окликнул охранник:

– Эй, ты что там, забалдел, что ли?

– Нет, просто захотелось послушать передачу.

– А-а, а то я подумал, что ты впал в спячку. Ну, давай двигай, пока тебя дежурный офицер не застукал.

Послушавшись совета, я возобновил обход, но мысли мои были о Грэнтленде Райсе. Как было бы замечательно узнать, что качество твоей игры было высоким, – и неважно, победил ты или нет. Неужели, обманывая и соблазняя женщину, можно тем самым служить Богу и Америке? Учителя в начальной школе неизменно обращались к нам «джентльмены»; давая перед экзаменами клятву, мы говорили: "Клянусь честью джентльмена…"; слово «джентльмен» звучало в Нашвилле на каждом шагу – считалось, что ты волен быть кем угодно, но джентльменом – обязательно. И вот я слышу от капитана Мак-Минза, что среди его сотрудников нет джентльменов, что все они ведут себя отнюдь не по-джентльменски. Ну почему, почему я не могу жить в мире Грэнтленда Райса? В эту ночь я впервые подумал, что, может быть, самое трудное в жизни – это не совершать правильные поступки, а сперва понять, какие поступки правильные, а какие нет. Что за польза будет моей стране, если некая русская девица настучит на своего дружка? Вот над чем я размышлял в ту ночь – и во время обхода, и потом, в караульном помещении, когда другие часовые храпели или играли в карты.

Наутро, вымокший и грязный, я пошел к капитану Мак-Минзу. Я решил, что поставлю ему кое-какие условия, чтобы он знал, что есть границы, которые я никогда не переступлю, но в результате только выдавил из себя:

– Я все обдумал, сэр. Обещаю исполнить любой приказ.

– Вот и отлично, – сказал капитан Мак-Минз. – А теперь отправляйся к себе, поспи, а в одиннадцать – снова ко мне.

Впервые за все время пребывания в лагере я поспал после караула, благодаря чему выдержал трехчасовой инструктаж. Мне рассказали все, что было известно о Соколове и его приятельнице Надежде Кропоткиной, потом преподали ускоренный курс работы за стойкой и подачи вин, потом извлекли откуда-то смокинг приблизительно моего размера и велели сразу после тренировки возвращаться назад. Я был их новой звездой.

Вечером, по дороге в ресторан, у меня тряслись поджилки. Главное, конечно, я боялся провалить операцию с Надеждой, но кроме того, ясно представлял себе, как роняю подносы, опрокидываю бутылки и путаюсь во всех этих восточноевропейских языках. Ресторан открывался в шесть часов, и к этому времени я и еще один солдат, работавший официантом, были на месте. Оглядев зал, я отдал должное капитану Мак-Минзу. Это было уютное помещение, человек на двадцать пять. Сбоку в нише находился бар, там стояли радиоприемник и телевизор. Как говорил капитан, он хочет, чтобы источники понимали, что мы стараемся для них изо всех сил и ждем того же в ответ. Если бы обитатели лагеря, жившие там, под горой, увидели все это, они наверняка почувствовали бы себя обиженными. Здесь, наверху, на столах, покрытых гладкими скатертями, мерцали свечи, и пианист – солдат, учившийся в свое время в консерватории, наигрывал попурри из "Летучей мыши". Похоже, капитан Мак-Минз был прав. Здешние люди свое дело знали.

Я изучал листок, где у меня были записаны выражения на разных языках, когда появились первые посетители. Это были чехи – они заказали по кружке пльзенского пива. Потом пришли поляки – эти попросили водки. Венгры совершили набег на наши запасы токая, а восточные немцы решили попробовать джина с тоником – этот напиток они считали особенно изысканным, а того, что его обычно пьют в теплую погоду, видимо, не знали. Время близилось к семи, чехи с поляками заметно развеселились, Штрауса сменил Моцарт, – и тут вошла Надежда. Я сразу узнал ее по фотографиям. Это была невысокая смуглая женщина, с квадратным подбородком, что, впрочем, не лишало приятности ее восточные черты лица. Она села за пустой столик в углу, порывшись в сумочке, извлекла пачку сигарет и величественным взором обвела зал. Ее палец уткнулся наугад в какую-то строчку в русском меню, и официант отправился выполнять заказ.

– Пожалуйста, – обратился я к ней по-русски.

– Какое у вас белое вино? – спросила она.

Я рассказал ей про наши белые вина. Я ожидал, что, услышав русскую речь, Надежда сразу оживится, но, как выяснилось позднее, она считала, что русский язык знают, или, по крайней мере, должны знать, все окружающие. Она распорядилась принести какое-нибудь не слишком сухое вино, и я решил, что "Бернкастлерский доктор" будет в самый раз. Она пригубила, скорчила гримасу, сказала: "Чересчур сухое", и жестом велела убрать вино. Тогда я принес бутылку марочного "Фольрадского замка". На этот раз гримасы не последовало, но и особого удовольствия тоже не было выказано, а был задан вопрос:

– А чего-нибудь русского у вас нет?

– Есть русское шампанское.

– Тогда бутылку полусладкого. И еще сигареты и спички.

Я принес заказ, наполнил бокал, но не стал отходить далеко – вдруг ей захочется поговорить?

– Это все, – сказала Надежда, пуская дым в пламя свечи.

Время от времени я возвращался к ее столику, чтобы подлить вина. Час спустя Надежда попросила еще одну бутылку шампанского и еще одну пачку сигарет. Одну тарелку с ужином она уже успела отослать на кухню и теперь сидела и неохотно ковыряла вилкой во второй. Чем громче становились разговоры и смех присутствующих, тем больше она курила. Я бегал от столика к столику, так и сыпля фразами на всех языках: "Czego pan sie napije?", "Promihte. Nerozumim", "Prosze. Dzienkuje", "Kerem beszeljen lassaban".[37]37
  Что будете пить? (польск.). Извините. Не понимаю (чешск.). Пожалуйста. Спасибо (польск.). Пожалуйста, говорите медленнее (венг.).


[Закрыть]

Около десяти часов пианист кончил играть, и посетители, пошатываясь, стали расходиться, но часть из них – видно, любители выпить – двинулась к бару перехватить еще коньяку. Восточные немцы попросили включить телевизор, что я и сделал, и как раз в эту минуту к стойке неверной походкой подошла Надежда. Один из немцев вышел в уборную, и Надежда, оттолкнув в сторону его стакан, плюхнулась на освободившееся место. Все повернулись к ней, но ее лицо терялось в сигаретном дыму.

– Коньяку, – сказала Надежда. – И сигареты и спички.

Я налил ей двойную порцию "Реми Мартена" и протянул блок "Пелл Мелл", который она взяла с таким видом, будто хотела сказать, что давно уже хватит выдавать сигареты по одной пачке.

Не зная, что сказать, я кивком показал на сигареты и спросил:

– Вам они нравятся?

Выпустив клуб дыма, она пожала плечами. Когда вернувшийся за своим стаканом немец проворчал, что это его место, Надежда снова пожала плечами. Пока она так сидела и, отчаянно дымя, глядела в пространство, я смог ее получше рассмотреть. Черты ее лица, несмотря на квадратный подбородок и широкие скулы, отличались исключительной правильностью, и я вынужден был признать, что она весьма привлекательна. Если бы в ее досье не было сказано, что ей двадцать пять лет, я дал бы ей больше. В какую-то минуту ее взгляд упал на телевизор.

– Слишком громко, – сказала она. – Сделайте потише.

Я исполнил ее просьбу, но немцы дружно заревели в знак протеста, и я немного прибавил звук.

– Это мне мешает, – сказала Надежда. Я снова приглушил звук, и снова немцы зароптали, что им плохо слышно, добавив что-то про "diese Scheissrussin".[38]38
  Эту чертову русскую (нем.).


[Закрыть] Не знаю, поняла ли Надежда эти слова, но она тут же швырнула недокуренную сигарету в коньяк сидевшего рядом немца и, схватив сумочку и блок «Пелл Мелл», в сердцах выскочила из бара.

Следующий вечер был ничем не лучше. После ужина, когда Надежда увидела, что немцы собираются подойти к стойке, она поспешила их обогнать и занять место поближе к приемнику.

– Тут ведь можно поймать Москву? – сказала она. Я нашел волну, на которой шли московские передачи для советских войск в Восточной Германии. Под аккомпанемент балалаек чей-то проникновенный баритон пел о снегах, березках и тройках. Надежда закурила и уставилась в пространство. По радио продолжали звучать народные песни, когда подошли немцы и попросили разрешения посмотреть телевизор. Увидев, что я повернул ручку, Надежда сказала:

– Но только без звука. Я первая пришла. По телевизору шла какая-то викторина.

– Но как же мы тогда узнаем, о чем они говорят? – недовольно спросил один из немцев.

А Москва передавала последние известия: на Красной площади прошла большая манифестация против империализма; целинный урожай обещает быть рекордным; невзирая на протесты безработных, Америка все больше увеличивает расходы на вооружение. После каждого сообщения Надежда произносила: "Как глупо", – но продолжала стойко держаться. Чем больше росли суммы призов, то и дело мелькавшие на экране телевизора, тем беспокойнее становились немцы.

– Может, хоть немножко включим звук? – спросил один из них.

– Нет, – отрезала Надежда.

После новостей из приемника полились воодушевляющие мелодии: "Марш московских рабочих", "Знамени Ленина – верны", "Едут новоселы по земле целинной", что окончательно вывело Надежду из себя. "Нет, я сыта по горло", – и, подхватив сигареты и сумочку, выбежала из бара. Я так и не понял, что именно было невыносимо – музыка, немцы, бар или лагерь «Кэссиди». Дверь за ней с треском захлопнулась, а смешанный хор все еще пел по радио о том, что народ и партия едины.

В следующий вечер немцы уже были начеку. Не успела Надежда сделать заказ, как они, торопливо проглотив свой ужин, уселись у стойки смотреть телевизор. Все были поглощены каким-то боевиком про джазиста, которого должны были прикончить, когда подошла Надежда. За стойкой не было ни одного свободного табурета, но немцы отнюдь не спешили уступить свои даме. Тогда Надежда глянула в мою сторону и велела принести ей кресло из зала. Усевшись, она произнесла: "А теперь поймайте мне Москву".

Москва передавала "Руслана и Людмилу" Глинки – всю оперу, от начала до конца. На экране тем временем вовсю разворачивались события: в полумраке ночного клуба двое убийц с пистолетами неслышно приближались к джазисту, а тот что есть силы дул в свою трубу. Пианист в ресторане исполнял попурри из оперетт Оффенбаха. Вряд ли кто-нибудь мог получить удовольствие, слушая все это одновременно, но пианист был на работе, а Надежда и немцы уступать друг другу не собирались. Наконец пианист встал из-за рояля, а вскоре кончился и боевик, и немцы удалились, бормоча что-то про "diese Scheissrussin". Избавившись от соперников, Надежда посидела еще минут пять, а когда я попробовал с ней заговорить, отвернулась и, резко поднявшись, вышла вон.