Текст книги "Преданное сердце"

Надя испытующе посмотрела на меня.

– А чем ты докажешь, что не обманываешь? Ведь вокруг полным-полно красивых девушек, которые почти ничем не хуже меня.

– А ты подумала, почему ты любишь меня? Ведь не из-за денег же – я знаю, что ты не такая. Нет, я уверен, что мы просто созданы друг для друга и все эти годы ждали нашей встречи.

– И ты правда позвонишь своим родителям и скажешь, что мы хотим пожениться?

– Немедленно, если ты ответишь мне "да".

Надино лицо расплылось в улыбке.

– Да, – сказала она и, прильнув ко мне, принялась целовать меня, повторяя между поцелуями, – да, да, да, да, да.

– Надя, это самое счастливое мгновение в моей жизни. Так я позвоню родителям? Подожди, сейчас достану фотографии.

Когда через двадцать минут меня соединили, снимки с изображением «Билтмора» и моих мифических родителей были уже разложены и Надя их внимательно изучала.

– Здравствуй, папа, – сказал я, – как поживаешь? Нет-нет, ничего не случилось, все в полном порядке. Да, поэтому и звоню. А мама дома? Идет к другому аппарату? Мамочка, у меня для тебя сюрприз. Догадайся. Потрясающая новость. Я женюсь. Да-да. И я уверен, что она вам очень понравится. Самая красивая девушка на свете. Она русская. Я так и знал, что ты это скажешь. Раз я в нее влюбился, значит, вы ее тоже полюбите. – Ну, и так далее в том же духе. Я подмигнул Наде, и она ответила мне сияющей улыбкой. На другом конце провода в Нашвилле женский голос неустанно повторял: "Служба точного времени банка "Камберленд Вэлли". Сейчас четыре часа пятьдесят одна минута".

Когда я повесил трубку, Надя схватила фотографии, прижала их к себе и снова воскликнула: "Да, да, да, да!"

После того как она покурила, всплакнула и мы еще разок трахнулись, я спросил:

– Есть у тебя какие-нибудь вопросы?

– Вопросы?

– Ну да, обо мне и вообще о чем хочешь. Надя задумалась, потом попросила:

– Расскажи мне еще раз про сестер и про брата.

Я рассказал и про это, и еще много чего про Америку: какие там машины, какой климат, какие дома, какие дети и школы. Когда запас вопросов истощился, Надя сказала:

– А теперь твоя очередь.

Я спросил ее о родителях. Оказалось, что отец у нее год назад умер, поэтому, как она считает, у матери не будет больших неприятностей из-за того, что она сбежала на Запад. Я спросил ее о братьях и о владивостокских друзьях, а потом перешел к делу.

– Знаешь, Надя, – сказал я, – у меня есть к тебе еще один вопрос. По-моему, муж и жена не должны ничего скрывать друг от друга. Про своих девушек я рассказал тебе все. Может быть, ты теперь расскажешь мне про Колю?

Казалось, мой вопрос ее огорчил.

– Все хотят, чтобы я рассказывала про Колю, – сказала она.

– Как это – все?

– В лагере меня только про него и спрашивали. Я отодвинулся от нее с оскорбленным видом.

– Нет-нет, я не имела этого в виду; просто странно, что все спрашивают про Колю.

Стараясь выглядеть обиженным, я сказал:

– Что ж, извини, если я такой неоригинальный. Но я, между прочим, тебя люблю, и мне хочется знать про людей, которых любила ты. Не хочешь быть со мной откровенной – не надо, но я не уверен, что смогу жениться на женщине, которая мне не доверяет, да еще считает, что я похож на этих лагерных следователей.

И я угрюмо замолчал, но уже через минуту ощутил у себя на плечах ее ладони.

– Иди сюда, – сказала Надя.

Мы легли, она закурила и, тяжело вздохнув, начала свой рассказ.

– Что ж, если тебе так интересно, я расскажу. Ты, наверно, и про мою половую жизнь тоже хочешь узнать. Ну так вот, до Москвы никакой половой жизни у меня вообще не было. Родители насчет этого были очень строгие. С мальчиками я начала дружить лет в четырнадцать, а поцеловалась в первый раз, когда мне исполнилось шестнадцать – у памятника Сергею Лазо, если это тебе, конечно, интересно. Мы возвращались с комсомольского собрания. Мальчика того звали Сережа – так же, как моего котенка. Когда он попытался меня поцеловать, я очень удивилась, но еще больше удивилась тому, что не стала ему мешать. Придя домой, я несколько раз вымыла рот. Я решила, что на следующем же комсомольском собрании расскажу о своем проступке – о том, что, проявив буржуазные, хулиганские замашки, предала товарища Сталина и советский народ. Я даже сочинила речь, но так ее и не произнесла. Вместо этого я еще несколько раз целовалась с Сережей и с парой других мальчиков, но дальше поцелуев дело не пошло. Собираясь в Москву, я дала себе обещание, что не поддамся развращающему влиянию городской жизни. Когда мальчики приглашали меня куда-нибудь, я предупреждала, что никогда не сделаю ничего такого, о чем потом не смогу рассказать родителям. Я часто ходила на комсомольские вечера, но мало кто из ребят вызывался проводить меня домой во второй раз. Я держала данное себе слово и сохраняла дистанцию. Большую часть времени у меня занимала учеба. Я хотела, чтобы родители гордились моими успехами – в особенности из-за того, что в институт мне помог поступить Берия. Да и знакомые мальчики, по правде сказать, меня не особенно привлекали – слишком уж они были молодые и зеленые. Потом я повстречала Колю. Это случилось в 1950 году, в День Победы, девятого мая. Отец прилетел в Москву на встречу со своими старыми товарищами из НКВД. Я встретила его в аэропорту, и он позвал меня с собой на банкет в гостиницу «Националь». Там было полно разных мужчин – все увешанные орденами и медалями, но в военную форму были одеты лишь немногие. Среди них оказался и Коля, имевший тогда чин майора. Он сразу мне понравился. Лет ему было гораздо больше, чем мне – около сорока, но он был со мной очень любезен и доброжелателен. За столом мы сидели вместе. Все произносили тосты, и все, кроме Коли, в конце концов напились. Коля мог пить целый вечер не пьянея. Потом начались песни. Все вокруг размахивали руками, чокались и выпивали. Отец сидел за столом позади меня, и я слышала, как он разговаривал и пел. В какую-то минуту я вдруг обернулась и увидела, что он сидит, низко опустив голову, а медали его свесились в тарелку со сладким. В первое мгновение я решила, что он поражен каким-то дурным известием, но потом поняла, что он просто сильно пьян. Отец сидел, пытаясь держать голову прямо, но она все время падала в тарелку. Когда Коля это заметил, он спросил у отца, как тот себя чувствует. Отец даже не мог ответить. Тогда Коля подозвал официанта, и они вдвоем отвели отца в его номер. Потом он отвез меня на машине в общежитие. Метро и автобусы уже не ходили, а поймать такси в День Победы было невозможно. Когда отец улетал назад во Владивосток, Коля отвез нас в аэропорт. На обратном пути речь зашла о ресторанах, и Коля сказал, что ему страшно надоело питаться не дома. Жена его жила большей частью на даче, а в Москве готовить ему было некому. Я была так благодарна Коле за помощь, что вызвалась сварить обед. "Как насчет борща, пельменей и бифштекса?" – спросила я, и Коля ответил, что это его любимые блюда и что если я возьму на себя готовку, он купит все необходимое. Мы поехали на Калиной машине в магазин для работников МВД. Нигде, даже в магазине МВД во Владивостоке, я не видела таких вкусных вещей. Мы накупили продуктов на целый полк, и вечером я устроила пир. Мы пили, ели и беседовали как старые друзья. Коля был ко мне очень внимателен, и я ничуть не боялась. Когда стало уже совсем поздно, а Коля так и не проявил ко мне никакого интереса, мне в голову начали лезть всякие мысли. "Неужели я ему не нравлюсь? – спрашивала я себя. – Неужели он меня не хочет?" Я считала, что с ним я могу пойти на все – ведь он работал в органах. В конце концов, когда время уже близилось к полуночи, я его соблазнила. Коля вел себя очень деликатно, без спешки, и мне почти совсем не было больно. Мы стали видеться каждый день, когда он не был с женой.

– А жена ничего не подозревала?

– Жена начала догадываться гораздо позднее.

– У них были дети?

– Нет – из-за нее.

– Откуда ты знаешь, что из-за нее?

– Я трижды была беременной от Коли. Делала аборты.

– А как ты попала в Берлин?

– Это случилось в пятьдесят третьем году. Как-то в марте, в воскресенье, Коля дежурил на даче Сталина в Кунцеве. Накануне Сталин был в Кремле, смотрел кино вместе с Хрущевым и кем-то еще. Каждый вечер в одиннадцать часов Сталин просил принести ему чаю, а в то воскресенье почему-то не попросил. Тогда Коля послал домработницу проверить, все ли в порядке. Домработница нашла Сталина спящим на полу, и Коля с еще одним охранником перенесли его на диван. Потом Коля позвонил Маленкову, а Маленков – Берии, Булганину и Хрущеву. Все они приехали на дачу. Врачи установили, что Сталин частично парализован и не может говорить. Там еще были сын и дочь Сталина – Василий и Светлана. Василий был пьян, все время ко всем приставал. Доктора по очереди дежурили у постели вместе с высшим начальством: Хрущевым, Берией, Маленковым, Булганиным, Кагановичем и Ворошиловым. Временами Сталин немного приходил в себя и потом снова начинал угасать. Всякий раз, когда казалось, что Сталин вот-вот умрет, Берия говорил, какой это был ужасный человек, а когда Сталину становилось лучше, бросался целовать ему руку. Все шепотом осуждали между собой такое поведение, но когда Сталин все-таки умер, к власти пришел Берия – он и еще Маленков с Молотовым, но Молотов был так – пешкой. Три месяца спустя произошло восстание в Восточном Берлине, а еще через неделю Берия был лишен всех своих должностей и осужден как враг народа. Сняли всех его людей, занимавших высокие посты. Каким-то чудом это не коснулось моего отца – может быть, из-за того, что он все равно собирался уйти в отставку. Десятки людей из органов, работавших в Берлине, были уволены, и надо было кого-то поставить на их места. Коля считался хорошим работником – вот его и послали. Сразу после того как я закончила институт, Коля забрал меня в Берлин, преподавать в школе. Жена его осталась в Москве. Раз в год она приезжала к нему, раз в год он ездил к ней.

– А почему ты ушла от него? Он тебе что – надоел?

Надя сделала усилие, чтобы не расплакаться, и отрицательно покачала головой.

– Вы с ним поссорились?

– Он сказал мне, что между нами все кончено, – вот и все.

– Может быть, его жена про вас узнала?

– Да, кто-то ей сообщил.

– Почему же ей сообщили именно теперь, а не раньше?

– Чтобы спасти Колю.

– Спасти? От тебя?

– Скажешь тоже! Ты что, не знаешь, что сейчас происходит в Советском Союзе?

– Почему не знаю – вроде бы Хрущев идет в гору.

– И ты ничего не слышал о речи, которую он произнес в феврале на двадцатом съезде партии?

– Нет. – Это было правдой – о речи Хрущева мы узнали много позже.

– Хрущев разругал Сталина, обвинил его в репрессиях, в культе личности и во всяких других вещах. Это Микоян надоумил его произнести такую речь. Теперь люди считают, что Сталин делал только плохое.

– А ты как считаешь? Тебе Сталин нравится?

Надя не спеша закурила.

– Я считала так, как Коля.

– И как же считал Коля?

– Он считал, что Сталин был холодным и жестоким человеком, – и именно такой человек был нужен стране. Коля говорил, что было бы, конечно, неплохо, если бы Россия могла позволить себе иметь доброго вождя. На Западе такое возможно и, может быть, когда-нибудь будет возможно и в России, но только не сейчас. Россия слишком отстала. Коля говорил, что Фридрих Великий в свое время сокрушался о том, что немцы отсталые и ленивые, и поэтому насаждал в Германии военные порядки. Но немцы в конце концов сравнялись с другими странами. А кто правил Россией, когда она добивалась наибольших успехов? Иван Грозный, Петр Великий и Сталин – самые жестокие правители в ее истории. С русскими, чтобы они работали, надо обращаться жестоко. Когда русские станут жить так же хорошо, как американцы, – тогда, может быть, и появятся у нас добрые вожди.

– Он говорил кому-нибудь об этом?

– Да, кое-кому. В том-то вся и беда.

– В чем именно?

– В том, что стали известны его истинные взгляды.

– И что же это за взгляды?

– Коля думает, что Маленков и Булганин – ничтожества, а Хрущев и того хуже – невежа и хам. Что Берия, несмотря на все свои недостатки, был единственным, кто обладал достаточной силой, чтобы управлять Россией. Что КГБ должен помогать руководить страной. Что в КГБ есть офицеры, которые способны править Россией лучше, чем все эти кретины, сидящие в Кремле.

– А как к этому относятся военные?

– По-разному. Военные не любят КГБ, но они хотят, чтобы в стране была сильная рука. Коля беседовал со своими знакомыми и в армии, и в КГБ – он ведь имеет дело и с теми, и с другими.

– А кто рассказал Колиной жене о вашем романе?

– Какие-то его московские друзья.

– И как они думали его спасти?

– Коля рассказал о своих взглядах слишком многим людям. Он считал, что может им доверять, но ошибся. Сейчас готовится проверка всех сотрудников УГБ и ГРУ, работающих в Берлине. Но для Коли еще не все потеряно. Московские друзья сказали его жене, что если она переедет жить в Берлин, а Коля избавится от меня и не будет болтать, с ним ничего не случится.

– Но ты-то здесь при чем? Наверняка у многих сотрудников органов есть любовницы.

– Но ни у одной из них отец не был человеком Берии.

– Наверняка многие сотрудники органов невысокого мнения о Хрущеве и прочих правителях.

– Да, но у них нет тех возможностей, которые есть у Коли. Он связан и с армией, и с КГБ.

– Ну и что в этом плохого?

Надя вздохнула.

– У тебя что, совсем нет воображения? Неужели тебе надо все разжевывать?

– Не понимаю.

– А что бы ты сделал на Колином месте, с его взглядами?

– Не знаю. Наверно, попытался бы найти какой-нибудь способ изменить руководство.

– Нет, не сменить руководство, а взять его в свои руки – вот о чем они говорили. Они выработали план действий. Отряды КГБ в Москве захватывают Кремль, радио, редакцию «Правды» и другие объекты, а армия не вмешивается.

– И Надя еще добрых четверть часа рассказывала мне, кто что должен был сделать по этому плану. Память у нее была хорошая. – Теперь понимаешь, почему Коле так важно быть осторожным? Или он будет вести себя осмотрительно, или попадет под расстрел. Когда Коля мне все это сообщил, я даже не стала устраивать ему сцену – просто плакала и согласно кивала. Но оставаться с ним в Берлине я больше не могла, а домой ехать боялась – ведь Колины друзья все обо мне знали, а это были его друзья, а не мои.

Ну вот, мы своего и добились. Я сделал все, как велел капитан Мак-Минз, и, действительно, этот план сработал. Сперва я сыграл роль сраженного любовью миллионера, а потом – недоумка, которому все нужно растолковывать. Оставалось только надеяться, что Надя ни о чем не догадалась. По идее, ей полагалось бы сейчас наброситься на меня, расцарапать мне когтями лицо, а она только взяла со столика фотографии моей мифической семьи и снова принялась перебирать их.

– Надеюсь, я ответила на твой вопрос, – сказала она.

– Да, и я прекрасно понимаю, как это было тебе тяжело. Спасибо.

– Не за что, – сказала Надя сдержанно.

– Наверно, ты до сих пор любишь Колю.

– Ты говоришь, что мы должны быть искренними друг с другом. Ладно, я тебе скажу. Да, я его люблю. Но с этим все покончено. Сейчас не время смотреть в прошлое. Я должна смотреть в будущее – туда, где вот эти фотографии, где ты, где Америка. Или, может, ты уже передумал? А что, вполне возможно – зачем тебе нужна женщина, которую бросил полковник КГБ?

– Да что ты, Надя, разве я могу передумать!

Каким-то чудом мне удалось продержаться до вечера. Я громоздил одну ложь на другую, причем каждая последующая была еще более бессовестная, чем предыдущая, и все время спрашивал себя: когда же наконец Надя сообразит, что дело тут нечисто. Надя так и не сообразила. Ей так хотелось верить, что все это правда, что она ни единым словом не возразила мне – ни во время любовных забав, ни за ужином в "Гансе Арнольде". Вернувшись в лагерь, мы еще некоторое время целовались в машине, и я пообещал ей, что завтра в шесть буду в ресторане. По пути в казарму я увидел, что в кабинете капитана Мак-Минза горит свет. Я зашел. Капитан сидел за столом. Перед ним стоял стакан с виски.

– Поздравляю, – сказал капитан Мак-Минз и пожал мне руку. – Ты раздобыл аккурат то, что нужно. Теперь иди отоспись. Ты это заслужил.

Скотт Вудфилд, мой товарищ по комнате, услышав, что я вошел, спросил:

– Слушай, где это тебя косит?

– Трахаюсь во имя Бога и Отечества, – ответил я.

– А помощник тебе не нужен?

Выспаться мне так и не удалось. В шесть часов утра кто-то промчался по коридору, истошно крича: «Тревога!» Такое случалось два-три раза в год – будто бы приближаются русские и нам следует как можно быстрее подготовиться к переправе через Рейн. На этот раз, как только мы собрались, нас отвезли на грузовиках в какой-то лес возле Франкфурта, где до самой ночи мы играли в войну. К вечеру разбили палатки, разложили вещи. Мне и еще одному парню дали задание – удерживать дорогу в случае наступления русских. Через некоторое время мы действительно увидели каких-то людей, которых в тумане можно было в общем-то принять за солдат, изображающих русских пехотинцев. Приглядевшись, я, однако, увидел, что это был немецкий фермер со своей семьей.

– Halt, – крикнул мой напарник, явно желая попробовать, как это у него получится по-немецки. – Halt, oder ich scheisse!

Я догадался, что он хотел сказать: "Стой, стрелять буду!", но на самом деле он сказал: "Стой, срать буду!" Впрочем, это вряд ли имело какое-нибудь значение, так как карабины у нас все равно не были заряжены.

Потом мы сидели в палатке следственного отдела и скучали, мечтая, чтобы наконец объявился какой-нибудь «русский». Где-то неподалеку на пригорке расположились женщины из штаба. Они были в отличном настроении – видно, вспоминали свои военные сборы – и пели без отдыха вот уже несколько часов. Под их доносившееся из ночи пение я спросил капитана Мак-Минза:

– Как вы думаете, что теперь будет с Соколовым?

– Его расстреляют. Так же, как расстреляли Берию.

– А как мы сообщим русским то, что нам известно?

– Все уже на мази. На следующей неделе партийные начальники в Восточном Берлине и в Москве получат анонимную информацию: мол, есть такой полковник Соколов, который готовит государственный переворот.

– А они не догадаются, в чем дело?

– А чего тут догадываться? Это ведь правда.

– Возможно, они поймут, кто за этим стоит?

– Не исключено, но Соколовым они все равно займутся. Так, на всякий случай. Они на этом даже выгадают. В тридцатые годы Гитлер с Гейдрихом провернули похожее дело с маршалом Тухачевским, продав свою информацию за три миллиона золотых рублей. В гестапо не надеялись, что русские заплатят такие деньги, но те даже не поморщились. Через три недели Тухачевского судили и приговорили к расстрелу. А потом Сталин уничтожил двадцать, а может, и тридцать тысяч других офицеров. НКВД тогда купил сведения, почти полностью сочиненные в гестапо, а мы даем им точную информацию и не просим за нее ни копейки.

– Сколько еще вы будете держать у себя Надю?

– Тебе что, ее жалко?

– Да, немного. Как-то не по себе от того, что вел себя как последний мерзавец.

– Ничего, она очухается. Не стоит беспокоиться. Сегодня мы отправим ее в Ганновер, к англичанам. Потом с ней захотят побеседовать французы и немцы. Если она расскажет бошам то, что надо, то ее как-нибудь устроят.

– А со мной она не попытается связаться?

– Она не будет знать, как это сделать. Мы ей сказали, что за общение с источником тебя отсылают в Штаты, что ты нарушил инструкцию, оставшись с ней во Франкфурте. Теперь она думает, что тебя ждет трибунал. Ты бы только послушал, как она распиналась насчет того, что вы собираетесь пожениться. Нет, о ней нечего беспокоиться. Это тебя больше не касается.

– Скажите, сэр, вас когда-нибудь мучает совесть?

– Да, и такое бывало – давным-давно. Со временем это проходит. Теперь, когда мне становится не по себе, я вспоминаю, что они вытворяют с нами. После того как Соколов провернул это дело в Нюрнберге, сорок три наших агента оказались в тюрьме. Я вижу, сейчас у тебя подавленное настроение, но ты в этом деле новичок. Немного поработаешь – и бросишь думать, что быть мерзавцем – это плохо. Мерзавцы, между прочим, выигрывают войны – всякие там шерманы и паттоны,[42]42
  Шерман, Паттон – известные американские военачальники.


[Закрыть] – а мы, заметь себе, сейчас воюем с русскими. И если бы не мы, мерзавцы, все эти чистоплюи там, в Штатах, не чувствовали бы себя такими чистенькими.

В эту минуту в палатку заглянул сержант Рэймонд, внушительных размеров негр, и поманил меня. Пора было снова идти в караул. Позади сержанта стояли двое здоровенных детин, которых я видел впервые.

– Дэйвис, – сказал сержант, – это новички. Покажи им, что надо делать.

– Слушаюсь, сержант.

По дороге на наш участок я спросил:

– Вы, случайно, не играете в футбол?

– Играю, – ответил один.

– Играю, – ответил другой.

– Кем? – спросил я.

– Защитником, – ответил один.

– Защитником, – ответил другой.

– Где вы играли раньше? – спросил я.

– В Иллинойсе, – ответил один.

– В Техасе, – ответил другой.

Я понял, что мне крышка. Размерами эти ребята превосходили всех других защитников, а угрюмый взгляд из-под низкого лба ясно говорил, что они уж постараются меня прикончить. Я показал новичкам их посты, а женщины пели где-то вдалеке "Лунный залив".

Около часа я ходил взад-вперед, успев прослушать "Дейзи, Дейзи", "Лунным вечером" и "По извилистой тропинке". Время от времени в моем мозгу возникали разные картины: вот расстрелянный Соколов тяжело оседает на землю, а вот Надю отправляют в Ганновер. "Он мой жених! – кричит Надя. – Он увезет меня в Америку!" Никогда еще у меня не было так гадко на душе.

Женщины запели "В долине Ред Ривер", и тут мои скорбные размышления были прерваны появлением сержанта Рэймонда.

– Дэйвис, – сказал он, – слышите – что-то шуршит в траве?

Я ничего не слышал, кроме женского хора, но через некоторое время до меня действительно донесся какой-то звук, похожий на шуршание.

– Знаете, что это такое? – спросил сержант.

– Нет, не знаю.

– Это агрессор.

"Агрессором" назывался небольшой отряд наших солдат, которым давалось задание рассыпаться вкруговую и под видом русских попытаться проникнуть в наше расположение. Их поимка была предметом гордости всех сержантов.

– Сходите за теми новичками и доставьте их сюда.

Я исполнил приказание, вслед за чем сержант Рэймонд объяснил нам нашу задачу.

– Значит, так, – сказал он, – вы окружаете это место, где шуршит. По сигналу из ракетницы нападаете сзади, а я пойду с этой стороны. Надо этого агрессора захватить.

Мы расположились вокруг источника шороха. Увидев выпущенную сержантом ракету, мы бросились в атаку с незаряженными карабинами наперевес и оказались на месте одновременно с Рэймондом. На земле среди травы какие-то немец с немкой занимались любовью.

– Was wollen Sie den von uns?[43]43
  Что вам от нас нужно? (нем.).


[Закрыть] – со злобным испугом спросил с земли немец.

– Патруль, отставить! – скомандовал сержант Рэймонд. Караул окончился, и я потащился назад в палатку.

Женский хор выводил последний куплет "У ручейка за мельницей", а я шел и размышлял о событиях сегодняшнего вечера и вообще о тех шести месяцах, которые провел в лагере «Кэссиди». "Почему, – думал я, – все здесь такие: или никудышные работники, или отъявленные мерзавцы? Почему этот лагерь, на который всерьез рассчитываем и мы, и наши союзники, так и просится в какой-нибудь водевиль? Если бы Роджеру и Хаммерстайну[44]44
  Известные американские композиторы, писавшие для эстрады и кино.


[Закрыть] дали б пожить здесь недельку, они бы развеселили всю Америку. Все тут, кого ни возьми, – какие-то персонажи из голливудских кинокомедий – от танцора балета и игрока в рулетку, которые числятся переводчиками, до часового, приказывающего остановиться, иначе он будет срать, или патруля, вмешивающегося в половой акт. Неужели так и должно быть? Неужели англичане, французы, немцы и русские – такие же клоуны? Или они все-таки больше похожи на капитана Мак-Минза? Что лучше?"

В палатке по американскому радио передавали новости. Предварительные выборы в штате Висконсин были успешными для Эйзенхауэра с Кефовером. В результате ураганов, обрушившихся на Средний Запад, погибло тридцать три человека, ранено более ста. Некто миссис Джулия Чейс из городка Хейгерзтаун, штат Мэриленд, подожгла Белый дом в пяти местах. Задержавшим ее охранникам она объяснила, что хотела сжечь весь накопившийся у нее хлам. Пресс-секретарь Эйзенхауэра Джеймс Хэйгерти заявил, что миссис Чейс "не обладает вполне ясным разумом". Новости спорта: Дон Ларсен, бейсболист нью-йоркских «Янки», возвращаясь в гостиницу в пять часов утра, врезался на машине в столб и лишился переднего зуба, после чего принял участие в общей разминке. Когда начальника команды Кейси Стенджела спросили, будет ли Ларсен наказан, он ответил: "Я найду, как разобраться с этим делом", добавив, что Ларсен неплохо выглядел на весенних тренировках. Потом он отправил Ларсена бегать вокруг стадиона. После новостей выступил Билл Галей со своими "кометами".[45]45
  «Билл Галей и его кометы» – популярный эстрадный ансамбль.


[Закрыть]

Все это тоже наводило меня на размышления. Да, когда я врал Наде и добывал сведения, чтобы уничтожить Соколова, я служил этой стране. Это была моя страна, я любил эту страну, но сейчас было такое чувство, будто она находится где-то за тридевять земель. Я был рад успехам Айка и Эстеса в Висконсине. Мне было больно слышать про жертвы ураганов. Я искренне надеялся, что с миссис Чейс все будет улажено, а старик Кейси разберется с Ларсеном по справедливости. Но все это, казалось, происходило где-то далеко-далеко, будто речь шла о результатах референдума или об эмиссии ценных бумаг в каком-нибудь заштатном северном городке. У меня прямо в паху похолодело от мысли, что пенис предпоследнего Надиного любовника вскоре окажется пенисом мертвеца и что произойдет это не без моей помощи. В воображении моем вновь и вновь возникала картина того, как Соколова ведут по двору на расстрел. Привяжут ли его к столбу или просто крикнут: "Стой здесь!"? Наденут ли ему на глаза повязку или обойдутся без этого? Бывают ли у коммунистов капелланы? Может, у них есть какой-нибудь специальный комиссар, который читает перед казнью из Маркса и Ленина? Как звучит по-русски команда к расстрелу? Ничему этому в Монтеррее нас не учили. Будет ли Соколову больно, когда в него выстрелят, и сколько времени он будет чувствовать эту боль? О чем он будет думать?

А Надя? Скоро ли она сообразит, что я ее одурачил? Узнает ли она, что Соколов казнен? Рано или поздно – обязательно, и тогда она поймет, что сама послала его на расстрел. Как она поступит? Вряд ли ей удастся найти меня, чтобы за все рассчитаться, – значит, мстить ей придется себе самой. Какое орудие она изберет? Снотворное или бритву? Да, Надя дурно воспитана, а все-таки я уже стал по ней скучать. Во Франкфурте она всегда привлекала внимание мужчин. Себя она, конечно, очень любила, но жизнь любила тоже. И даже эти ее рассказы про деревья и про кошек казались мне теперь не лишенными некоей значительности. А уж в постели-то она была настоящая тигрица! А что если поехать в Ганновер и спасти ее? Но что я ей скажу? Сказать правду – нельзя, а продолжать врать я тоже не мог. Нет, Нади больше для меня не существует, а через какие-нибудь полгода она, подобно Соколову, совсем уйдет из жизни. Вот так я послужил своим согражданам, в том числе и Эйзенхауэру с Кефовером и Джулии Чейс с Доном Ларсеном.

Не прошло и нескольких дней, как я убедился в том, что нрав у обоих новичков-защитников вполне соответствует их грозному виду. Я пробовал с ними заговорить – в ответ встречал лишь колючий взгляд. Во время игры я пытался их остановить – с тем же успехом можно было пытаться остановить паровоз. Когда же они вставали на моем пути, обойти их было невозможно. Тренеры говорили всякие слова, стремясь разбудить во мне злость и упорство, но и сами прекрасно понимали, что только зря сотрясают воздух. Даже других наших игроков – тех, которые были на голову выше меня, – эта новая парочка повергла в ужас. Я же с трудом ковылял по лагерю и чувствовал себя препогано. Мысли мои все больше и больше настраивались на какой-то похоронный лад. Где, спрашивал я себя, похоронят Соколова – в России или в Германии? Закопают ли его просто так или все-таки поставят какую-нибудь плиту? Бедная Надя тоже вряд ли могла рассчитывать на приличные похороны. Я ясно представлял себе ее скромную могилку на заброшенном немецком кладбище для бедняков. А я – что будет со мной? Ведь каждый год на футбольном поле кого-нибудь да убивают, и я прекрасно понимал, что если кому-то и грозит такая гибель, так это мне. Интересно, а много ли солдат сложило голову подобным образом? Что, если я буду первым? Как тогда преподнесут мою смерть в армейской печати? Кем я предстану в глазах людей – героем или фофаном? А в нашвиллских газетах – будет ли там, по крайней мере, сказано, что я играл за сильную команду? А мои старые друзья – утрут ли они слезу, прочитав обо мне в «Альманахе Вандербилтского университета», или махнут рукой и скажут: «Что с него возьмешь – вечно он все делал по-дурацки»? А что будет со страховкой? Много ли получат за меня родители?

Вот такие мысли обуревали меня, когда я однажды сжигал во дворе всякую секретную макулатуру. Посмотрев по сторонам, я вдруг увидел в отдалении чью-то фигуру, неуклюже шагавшую по направлению ко мне, и через минуту узнал сержанта Хусака и подумал, что он уже, наверно, под градусом. Сержант Хусак работал в отделе личного состава лагеря, а кроме того, был ответственным за нашу казарму. Обыкновенно он появлялся в казарме уже в шесть утра, громогласно крича: "Разойдись! Разойдись!" – с таким видом, как будто ему предстояло повести нас на бой. Далее, однако, наступал спад. Чем ближе время подходило к вечеру, тем ниже клонилась его голова, в конце концов обретая покой на стойке бара. Впрочем, если сержант Хусак и был алкашом, то по-настоящему напивался, надо сказать, нечасто. Бегая по штабным коридорам, он выписывал такие кренделя, что встречные оборачивались, чтобы посмотреть, попадет ли он туда, куда ему нужно. Сейчас, однако, он ступал медленно и достаточно трезво.

– Дэйвис, – сказал сержант Хусак, – у меня для вас неприятные известия. – Его глазки хитро поблескивали, и я с удивлением убедился, что сержанту Хусаку, оказывается, не чужда ирония. – Вы ведь видели этих двух новых защитников – не слабые ребята, верно? В общем, капитан Уолтерс считает, что с ними у нас теперь полный комплект. Он просил сказать, что ценит ваше упорство и все такое, но команде вы больше не нужны. – Уголки его губ насмешливо искривились. "Что происходит?" – подумал я.

– Значит ли это, что мне больше не надо ходить на тренировки?